| |
***
Линялый август…
Встать до солнца,
когда ещё в ознобе сад,
и пересуды у колодца
вчерашние ещё висят;
набросив — так, на всякий случай, —
на плечи дедовский бушлат,
хрустя антоновкой пахучей,
пробраться мимо спящих хат
за край села, где по-над лугом
туман раскинулся ковром;
брести в нём, влажном и упругом,
на колокольчики коров;
ступить в дымящуюся реку
и плыть заре наперерез…
Каких же нужно человеку,
помимо этого, чудес?
ВОРОЖЕЯ
Ходили слухи, бабка ведьма:
мол, ей и сглазить — плюнуть раз.
Давно пора ей помереть бы,
да ведьмам слухи — не указ.
Вот и жила неторопливо,
мирясь со злобой языков,
и взглядом жгучее крапивы
стегала души земляков.
Скупа на ласковое слово,
копной волос белым бела
и подозрительно здорова…
До той поры, как померла.
С кончиной каверзной старухи
утихомирилась молва…
А на девятый день округе
хватать не стало волшебства.
АГРОНОМ
Может, вы о нём слыхали, —
спорить не возьмусь, —
просыпался с петухами,
брился наизусть.
Ставил мерина в оглобли,
отводил плетень,
понукал — вороны глохли
за? пять деревень.
Вдоль дорог стога мелькали,
ёжилась стерня,
впереди всходили дали
в свете трудодня.
Громыхая на ухабах,
вслед за ним неслось
необъятного масштаба
бодрое «авось».
БЫЛИНЫ
Селеньице Былины.
Ухабы да бугры.
Здесь больше половины —
бесхозные дворы.
Давно деревню эту
метлой житейских вьюг
развеяло по свету,
не тронув лишь старух.
Куда пойдёшь от дома,
в котором прожил век,
где тишина знакома,
как близкий человек?
Не гаснут в хатах свечи,
блюдутся все посты.
До города — далече,
до неба — полверсты. ХОЗЯЙКА ЯБЛОНЕВОГО САДА
Много яблок по деревне.
только знают пацаны,
что у бабушки Андревны —
просто диво, как вкусны!
И поэтому, наверно,
успевает только треть
урожая у Андревны
окончательно созреть.
Шибко сердится Андревна —
мол, коту под хвост труды, —
собирая на варенье
уцелевшие плоды.
И который год, не знаю,
всё стращает пацанву:
— Вот ужо, кого споймаю —
ухи-т начисто сорву!..
А потом вздыхает глухо
и, беседуя со мной,
говорит:
— Дурна старуха —
нешто слопать всё одной?
***
Я не люблю осенний лес,
как тайну, ставшую доступной.
Летевший летом до небес,
суровый, грозный, неподкупный,
теперь он выпотрошен, гол,
и не пугает старым лешим
худых берёзок частокол
на фоне выцветших проплешин.
И дуб, замшелый ветеран,
мельчает в воздухе провислом, —
так с трона сброшенный тиран
вдруг предстаёт больным и лысым.
РЫБАК
С перегреву зарницами бредя,
день июльский отходит ко сну.
Напевая вполголоса, Федя,
размахнувшись, бросает блесну.
Котелок, закипая, дымится:
ох, ушица двойная густа!
Рыбы много пока в Моховице.
Федя знает такие места!..
Но не лезьте с расспросами к Феде —
пропадут понапрасну труды, —
он не слишком искусен в беседе,
любит молча сидеть у воды.
Сырость гасит его сигарету.
Федя, пристально глядя во тьму,
караулит бессонную реку…
Улыбаются звёзды ему. БЕЛЫЕ БЕРЕГА
Памяти Николая Ивановича Родичева
Проводница уж так строга,
будто главная в МПС.
Еду в Белые Берега
сквозь насупленный Брянский лес.
Там песок побережный бел,
точно сахарный рафинад!
У меня там всего-то дел,
что рыбалка да променад
по исконно грибным местам —
там чудес и красот — не счесть!
Если нету чего-то там,
уж не знаю, где это есть…
В ожиданье к стеклу приник,
чай в стакане остыл давно.
Проводницы тигриный рык
не даёт распахнуть окно,
за которым светлеет мга.
Разветвляется путь стальной —
вот и Белые Берега!
Проводница, махнём со мной!..
В ПУТИ
Стуки на стыках
стальных перегонов.
Дали,
дымы
и гудки.
О горемыках
в плацкартных вагонах
песни поют сквозняки.
К призрачной цели
по сгорбленным спинам
дюжих атлантов-мостов.
Сходу — в тоннели,
вразбег — по равнинам.
В Пензу,
в Саратов,
в Ростов…
Ждут в Красноярске,
в Самаре, в Калуге,
в Туле,
в Орле
и в Перми.
Главное —
не позабыть друг о друге,
чтобы остаться людьми.
Дремлют устало
попутчики странствий,
стынет нетронутый чай.
Где-то
летит эсэмэска в пространстве:
«В пятницу буду.
Встречай…»
СЪЁМКИ
Глухое рявканье мортир,
дым в поле, как стена…
Снимают фильм «Война и мир» —
сейчас, как раз, война.
Гороховецкий полигон
теперь — Бородино.
Наш взвод в массовку приглашён…
Такое вот кино!
На десять дней ворвался свет
в армейский серый быт!..
Жаль, во француза я одет
и должен быть убит.
Красиво падать учит нас
известный каскадёр.
И вот грохочет, как приказ:
«Внимание! Мотор!»
Кино — серьёзная игра:
бежим в атаку, но
лихое русское «ура»
кричать запрещено.
Штабной московский генерал
безмерно горд за нас,
а я бы русского играл
правдивей в десять раз!
|
КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ
Игорю Гурову
Мне, против правил строгих,
грудь раздирает смех:
уже я выше многих,
а буду — выше всех!
И вот она, вершина!
Плюю украдкой вниз.
На высоте орлиной
без крыльев я завис!
И ветерок бодрящий
ласкается…
Но чу?!
Качу по нисходящей,
уже не хохочу.
«Скачусь я до упора, —
себе тихонько лгу, —
и снова дёрну в гору
на следующем кругу…»
ПОЛИВАЛЬЩИК
Картину детства в сердце берегу я:
Володька Рыжий, дворничихин внук,
схватив за шею радугу тугую,
над головою чертит полукруг!
Широкий веер радужных осколков
с шипением врезается в газон.
А мы поодаль, хмурые, поскольку
к Володьке подходить нам не резон.
Штанины клёш — такая нынче мода,
под синяком сверкает хитрый глаз…
Что говорить, он старше на три года —
почти эпоха разделяет нас!
ЮРОДИВЫЙ
Тих, одинок, печален.
Нечего взять с него.
Смотрит из-под развалин
разума своего:
взглядом пронзит тяжёлым,
и не удержишь слёз.
Паперть метёт подолом,
что-то бубнит под нос.
Скорбный, как шорох листьев,
голос его дрожит.
И от колючих истин
в страхе народ бежит.
ПОСОХ
В зоревы?х, тяжёлых росах,
в стылой сумеречной мгле
по земле блуждает посох,
дыры делая в земле.
Сеет смуту и раздоры,
и судачат старики:
— Бродит в поисках опоры,
твёрдой, праведной руки…
РЕПЕЙ
Под небом пыльным и сухим,
меж двух сквозных степей,
живёт адептом строгих схим,
отшельником репей.
От зноя жилист он и чёрн,
тревожен, как беда,
корнями в выветренный дёрн
вцепился навсегда.
Когда тебе у той черты
случится проходить,
не пожалей глотка воды
и дай ему попить.
ПРО СОСЕДКУ
Долго не пишется…
Яблони ветка
лезет в окошко, тихонько звеня…
Тут вот на днях прицепилась соседка:
«Ты, — говорит, — напиши про меня.
Я ж, погляди-ка, страдаю от веку:
брошена, дети — сиротки, как есть…»
Как же, ну как объяснить человеку:
судеб разбитых на свете — не счесть.
Нынче хорошее встретится редко,
чаще — предательство, злоба, враньё.
Ну а соседка… Да что там соседка!
Я ведь уже написал про неё:
в этом стихе и вот в этом, и в этом —
долго верёвочку горькую вью…
Нет. Обзывает хреновым поэтом —
хочет фамилию видеть свою.
БАЙКА
Дело-то смешное приключилось,
дело-то — не стоит и гроша:
в собственных потёмках заблудилась
чья-то бесприютная душа.
Лес не лес, болото не болото…
И уже от страха чуть дыша,
высмотреть пытается хоть что-то,
но во тьме не видит ни шиша.
Ладно бы потёмки-то чужие:
ты туда не суйся — и хорош!
Ну а тут же — на? тебе, дожи?ли:
в собственных себя же не найдёшь…
Кто-то скажет: «Знаем байку эту»,
усмехнётся: «На? уши — лапша!..»
Только очень, очень хочет к свету
выбраться пропащая душа.
ВОСПРИЯТИЕ УТРА
Еле светает, а я уже мчусь на работу
и улыбаюсь такому ж, как сам, идиоту —
каждое утро я бодро ему улыбаюсь,
возле облезлой чугунной ограды встречаясь.
Небо сырое висит в ожидании солнца,
кажется, свистни —
и вниз оно тотчас сорвётся.
Сплющит в лепешку
своей многотонной громадой
мир,
окружённый ажурной чугунной оградой,
мир,
где людей не собаки кусают, а люди,
мир,
бесприютней которого нет и не будет…
Всё же я рад за себя и того идиота —
есть у нас общее:
есть у нас дом и работа,
краешек неба, где каждое утро восходы,
и обязательный минимум личной свободы.
ФОТОАЛЬБОМ
Дождь с восторгом встречен лужами —
вон как пенится вода…
У окна, насквозь простуженный,
ворошу свои года.
Здесь я очень-очень маленький.
Ах, как мама молода!
Дом с кирпичною завалинкой,
сад — в нём яблонь два ряда…
Школьный двор. Я чуть встревоженный
с гладиолусом в руке
и, как школьникам положено,
в новом сером пиджаке…
Старый дом, дождями стиранный,
вот с тобой прощаюсь я —
обзаводимся квартирою.
Вот и новые друзья…
Не поспеть за жизнью мчащейся.
Стены техникума… Но
не прилежный я учащийся —
танцы, девушки, кино…
Вот с погонами сержантскими
в ладном воинском строю.
И готовы все сражаться мы,
все — за Родину свою.
Ведь она — одна пока у нас,
друг литовец, друг бульбаш,
Могилёв, Орёл и Каунас… —
весь Союз пока что наш…
Дальше, брызжа многоточьями,
покатились времена:
крах страны, рожденье дочери…
Быстро выросла она…
Как судьбу не перелистывай —
чем пытливей, тем больней…
Ветра свист, дорога мглистая,
тень моя летит по ней…
Всё ещё бурлит и пенится
в лужах стылая вода…
Ах, судьба, годов ты пленница!..
Над дорогою звезда.
***
Кажется, я не умру никогда…
Речка дымится над вспаханным полем.
Вслед отступающим страхам и болям
смотрит насмешливо с неба звезда.
Ей говорю: «Не меня сохрани,
но береги без конца, год за годом
тех, кто с моим неизменным уходом
могут пред миром остаться одни…»
Сорванный лист устремлён в никуда —
то ли падение, то ли паренье.
Дочка вишнёвое варит варенье…
Кажется, я не умру никогда.
К публикации предложил Алексей Кондратенко |
