С Днем рождения, Марина!

«У хороших родителей бывают только хорошие дети», - любил повторять Валерий Ганичев.

И это правда!

30 августа 1960 года у Светланы и Валерия Ганичевых в Николаеве – городе корабелов – родилась  хорошая дочь Марина.

Хорошая во всем!

Марина была и остается хорошей московской школьницей, хорошей студенткой и аспиранткой исторического факультета Московского университета имени М.В. Ломоносова, хорошей женой пограничника Александра Зякина, хорошей матерью дочери Анастасии, хорошей бабушкой дивных внучек  Ульяны и Таисии, хорошим писателем, автором особенно красивой книги для детей «Ослик и святое семейство», создателем и редактором детского журнала «О Русская земля», хорошим предводителем Ушаковского движения и Литературно-художественного конкурса для детей и подростков «Гренадеры, вперёд!» и, конечно же, хорошим другом для друзей с разных концов земли... У нее всегда хорошая улыбка и зажигательный хохот...

Нам повезло. Мы знаем этого человека и многие десятилетия дорожим нашей дружбой.

Мы поздравляем красивую девушку Марину с Днем рождения! Желаем ей, чтобы и у её внуков рождались только хорошие и радостные дети!

Друзья-товарищи, ушаковцы, гренадеры, авторы и читатели

Марина ГАНИЧЕВА

"РАССВЕТ НАСТУПАЕТ В ДУШЕ"

Вишневое детство

Свет преломляется сквозь зеленый лист и луч падает в самое сердце вишни, и она загорается алым румянцем. Я прищуриваюсь, потом зажимаю один глаз, второй, а первый открываю, потом закрываю один глаз ладонью и жду… внутри вишни что-то играет, какие-то протуберанцы кружатся и заливают все вокруг красной лавой и уже все вокруг вишнево-алое… Я протягиваю руку и срываю этот раскаленный алый шар…

Все происходит в бабушкином саду на Украине. Это сейчас, когда скажешь слово «Украина», то всех слега дергает током, будто после этого начнутся какие-то страшные новости и какой-нибудь ведущий будет опять рассказывать об ужасах и кошмарах, невольно или вольно погружая нас в транс отрицания и осуждения. Но мы-то выросли и жили в дни, когда Украина была раем, Родиной и миром благополучного солнца, света, овощно-фруктового рая, пшеницы и белого хлеба, родиной детства и бабушкиной любви.

И вот он, бабушкин сад. Маленький, в старом центре города, на госпитально-военной стороне и улица звалась у нас 4-я Военная. Я все время думала: «А почему четвертая? И почему Военная? Там что, все время война? И сколько их, Военных, после моей?»

В саду дорожка цементная до конца дли-и-и-инная, почти как до конца света, по бокам львиные зевы и оранжевые лилии, когда бежишь в конец лилии шуршат своими листьями, а вокруг вверх поднимаются стрекозы, большие голубые стрекозы, и глаза у них огромные, внимательные, а крылья шелестят и радугой отражаются на солнце.

Бежишь по этой дорожке и не можешь остановиться, хоть и страшно, в конце куча песка, мрачный садовый душ, где мы играем с Юркой в запрещенное, но с ним не страшно, а одной… Ужасная тишина наступает, когда добегаешь до конца и ты будто бы один во всей Вселенной, а здесь окно, занавешенное изнутри какой-то грязной бумагой, светится вечером зловещим светом, а сейчас какое-то мертвенное и все это называется страшным словом ЖИЛКОП. Я представляю Жилкопа как какого-то клопа, огромного зеленого или черного клопа с человеческий рост, внутри у него все перекатывается из стороны в сторону и ходит ходуном, а он приходит на ходулях в разные дома и поедает маленьких девочек, а никто его даже не видит, только маленькие девочки. Я не говорю о Жилкопе не то что со взрослыми, но даже с Юркой, он ведь тоже его не видит, только девочки…

Но иногда надо тихонько пробраться в конец сада и забрать что-то очень важное, забытое вчера на песочной куче, и тогда я вихрем бегу в сандалиях туда и обратно, а солнце слепит меня, и я почти ничего не замечаю вокруг, только схватила, и обратно. Чтобы Жилкоп не увидел…

Вишен у нас три, они не обычные, обсыпанные ягодой глубоко красного цвета, переходящего в коричневый, то, что и называется вишневым цветом. Нет, наши вишни алые, и их не так уж и много, но они слегка продолговатые и невероятно яркие на фоне зеленой листвы, каждая как произведение искусства, каждая живет своей жизнью на ветке, а все они будто на балу вставляют себя напоказ. Бабушка ворчит, что ягод мало, что надо заменить и от нее никакого толку, а я пугаюсь, но знаю, что она никогда не заменит. Почему? Потому что ее посадил дедушка, а дедушку «забрали». Давно. В 1937 году. Меня еще и в помине не было и только родилась моя мама, ей было несколько месяцев. Мама всю жизнь сокрушалась, что не видела дедушку, то есть ничего еще не соображала, когда его не стало. А я про себя думала: «Ну он-то ее видел, а может, и видит до сих пор?» Но мама начинала плакать и жалеть себя, говорить, что выросла без отца и сирота. Ох, тут и я принималась жалеть ее и много думать о дедушке Федоре.

Но говорить о нём и куда его забрали нельзя, это большая Тайна, мама делала большие глаза, и я понимала – нельзя! «Все узнаешь, когда вырастешь», - говорила она, а я думала в ответ: «Ой, да когда же это будет? Так умрешь и ничего не узнаешь».

Все это лениво перескакивая с одного на другое перекатывается в моей белобрысой головенке справа налево, а потом слева на право, когда я смотрю, прищурившись на мою вишню.

Я лежу на старой кровати с железными шишками, которая стоит под вишней и тогда уже думаю, что это лучшие деньки, и я совсем не хочу в Москву на любимый Университетский проспект, а хочу вот так и лежать долго-долго, переворачиваясь с бока на бок и, поднимаясь на локтях, ловить губами вишню, надкусывать ее и пчелой высасывать ее солнечный нектар, чтобы потом всю жизнь вспоминать ее вкус, вкус бабушкиного сада, дедовой заботы о своих, который посадил этот сад на многие годы вперед, чтобы мы его помнили…

Перевернувшись на бок, я вытаскиваю из-под подушки Гоголя, ох, как же вкусно катать косточку во рту, выжимая оставшиеся капли и читать Гоголя под вишней, будто пасечник Рудый Панько завел меня сюда и не выпускает от своих цветистых историй…

Сегодня бабушка будет варить варенье из вишни, мне достанется вкуснячая пенка. А потом она разложит на протвини ягоды помельче и будет сушить вишню на крыши. На второй день она станет вяленой, я заберусь на обжигающую крышу, наберу тайком горсть вяленой вишни и буду нажевывать ее себе. А потом в Москве, когда мы будем пить чай с вишневым вареньем на кухне, мне будет так сладко и тепло, как бывает только в детстве. В вишневом детстве…

Письма отчему дому

Обещаю любить и прощать…
Владимир Костров

Вот и пришло время поговорить с вами, дорогие мои родители, светлым светлые и красно-украшенные.  Ничего инфернального и потустороннего. Просто очень хочется подвести какие-то итоги жизни без вас, итоги того дела, которым вы занимались всю свою жизнь и которое хочу продолжить со своими друзьями. Есть и какие-то вопросы, и какие-то воспоминания, которые не дают покоя. Как странно, что только беседуя с вами, я нахожу на них ответы. Беседуя с вами, наблюдая жизнь вашего поколения, вспоминая…

Прошло почти два года…  А мамы уже нет десять лет. Как всегда было много разного, к чему была готова и к чему не была. Тоже приходилось наблюдать и раньше в нашей жизни. Помню, как отца сняли с «Комсомольской правды» и телефон дома перестал звонить, а так разрывался… Нет, те, кого они называли друзьями, так и звонили. А вот толпы других перестали. А еще у нас был один писатель, без которого мы не садились за стол, что называется, он звонил каждый день, каждый божий день, говорил всякие льстивые вещи, не пропустил ни одного дня, даже мне, подростку, было очень противно. И, честно говоря, все мы вздохнули с облегчением, когда ровно на следующий день после снятия, он перестал звонить и не звонил до самой своей смерти, а писатель был меж тем весьма хороший. И мы еще долго смеялись, вспоминая эквилибристику его лести.

Ну а родители научили меня любить и прощать, потому все перемелется, и к тому же пример родителей и их великого поколения меня многому учит, спасибо вам, спасибо еще живым вашим друзьям!

Хочу сказать, что вы и ваши друзья, вообще люди, воспитанные советской властью после войны были ею окультурены всесторонне что ли, это были высокообразованные люди, которым дали хорошее образование и прекрасный культурный фундамент. Они не были в пятом или шестом поколении интеллигентами, но какой внутренней культурой они обладали, как они тянулись к любой просветительной программе для себя, как они изучали предмет и становились специалистами, не имея специального образования. Было важно и необходимо все время учиться, образовываться, читать новое и вообще читать, какой багаж это составляло для них. Помню, разговоры и рассказы Виктора Петровича Астафьева, выходца из простой полунищей семьи, о классической музыке, сколько в них было специальных знаний, как ему это было необходимо для его писательского дела. Или литературный критик Анатолий Ланщиков, который выписывал и регулярно читал журнал «Вопросы философии», как интересно с ним было всегда перекинуться словом о новых западных философских тенденциях, которые он вылавливал между строк в статьях наших любомудров.

В своем журнале мы печатали некоторые воспоминания о композиторе Вячеславе Овчинникове, но я бы не называла его просто композитором и дирижёром, я отнесла бы его тоже к российским любомудрам. Мои воспоминания о нем детские, подростковые и более поздние невелики, но ощущение глобальной величины этой личности, объемности его знаний, мировоззренческой неординарности не оставляют меня в покое. Как же наша культура, наша власть прошла мимо ухода такого человека, такого гиганта эпохи? Ведь на каждого маленького, хиленького, слабенького ненационально ориентированного актерчика, режиссера или еще кого, через пять минут после кончины уже готов документальный фильм, уже все знают… У нас же среди русской культурной среды, русской по тем вопросам и проблемам, которые она тащит на своем горбу без всяких грантов и господдержек,  невозможно узнать жив ли человек или его уже нет, чем он занимается, и вдруг увидишься с кем-то случайно и с горечью узнаешь, что такого-то мастера уже нет, а нам не то что фильма не показали, но и не сообщили нигде о его уходе. Порой в этом, правда, виноваты и мы сами, известно, что ленивы и нелюбопытны, а еще мало внимательны друг к другу и не умеем поддержать. В отличие от другого активного контингента.

Он умел взвихрить мир вокруг себя, звуки, идеи, мифы и факты. Все это волной вращалось вокруг него, он строил миры русской жизни, ставил какие-то вопросы русской жизни так, как их не ставил никто. Мог бы профилософствовать на диване всю жизнь, но создал свою планету музыки. Это была, для меня, по крайней мере, музыка сфер и лучей на куполах храмов, первых свиданий и весенних ручьев, музыка соловьиной средней России и древней летописной Руси. Руси народной и России дворянской. Ах, как это замечательно соединялось в нем, и в его музыке и в его характере. Он мог быть простым, с юморком, а потом неожиданно строгим и не позволяющим панибратства или той какой-нибудь простоты, которая хуже воровства.  Мог порвать отношения раз и навсегда, если считал человека предавшим, он ничего ни у кого не просил, никакие пороги не обивал и не кланялся власти. Она же его не простила за идеи русского возрождения, за не желание кланяться, за несгибаемую мощь. А он считал, что творит для вечности, для народа, для будущего. Думаю, что так и будет.  

Именно он вводил меня в круг музыки, пожалуй, первый в моей жизни выразил в словах ее имманентную сущность, как-то научил меня любить и уважать инструмент, на котором я играла. Это была виолончель, мне было как-то стыдно проходить с ней мимо моей школы и я отдавала ее нести бабушке, чтобы надо мной не смеялись, мне казалось, что я изгой, потому что всех талантливых еврейских детей взяли на фортепиано и скрипку, а мне достался этот «гроб со струнами», хуже только контрабас! Но потом была необыкновенная учительница Раиса Самойловна, примирившая меня с этим нелепым на первый взгляд  инструментом, правда, бросившая нас и переехавшая на постоянное место жительство в теплые страны, отчего мне не пришлось доучиться год в музыкальной школе, а другую учительницу я как-то уже не захотела.

И был дядя Слава Овчинников, который много говорил мне о моем инструменте, научил слушать и слышать виолончель в оркестре, когда он дирижировал.

Ах, какой же он был дирижёр!  Мы ходили почти на все его концерты!  Он выходил после каждого исполненного произведения и с него просто текло, волосы становились мокрые, концертная рубашка тоже, глаза сверкали, в нем было столько красоты! Это был такой полёт, такая страсть, такое энергетическое действо… Глаз нельзя было оторвать! И рассказывал он об этой профессии неистово и страстно, пожалуй, я поняла ее смысл после разговоров с Овчинниковым, после того, что слушала и лицезрела на сцене в его сокрушительном полёте.

Да, Овчинников и Федосеев!

Для меня, в моей жизни. Очень разные и такие великие дирижеры. В Овчинникове всегда чувствовался еще и композитор, он исполнял каждое произведение еще и как немножечко свое.  Всё он делал «вкусно», по-русски широко и сильно, задевая за живое, любил «подцепить» и по-шукшински «срезать» вялых людей, умел шутить заразительно, но и в то же время был весьма деликатен и внимателен, заботлив. Позвонил в последнюю неделю жизни отца, они душевно поговорили, поддержали друг друга, при этом не сказал отцу, что сам уже тяжело болен (а мне он звонил особо, расспрашивал о моем здоровье и о житье-бытье, сказал о своей болезни и просил не тревожить друга). Обязательно посмеялись, пошутили. Перебросились понимающе о политическом моменте. И как всегда сказал, что непременно соберемся у него и послушаем «Сергия Радонежского». Сергием он заканчивал каждый разговор вот уже лет десять.  

О Сергии говорил и во время вручения ему премии «Имперская культура имени Эдуарда Володина». Ее тогда мы вручили уже в который раз раз достойным русским людям, людям большой русской культуры, интеллектуальному, музыкальному цвету нашей страны, тем, кого не замечает наше государство, но которые на его просторах в разных уголках и весях совершают свой ради его величия ежедневный труд. И вот тогда Овчинников специально приехал в Союз писателей для получения награды, хотя мало куда выезжал, приехал к своим друзьям-единомышленникам, немножко смущался, немножко ерничал, по-доброму что-то вспоминал, рассказывал, хотел что-то сыграть, но… Пианино было, как всегда, расстроено, он пообещал приехать и сыграть из Сергия, когда мы его настроим. Эх, теперь нет у нас ни зала, ни пианино.

Сердечно расставался, прощаясь со своим другом Валерием, с Сергеем Котькало, с которым вел беседы по телефону, со мной… Но мы все равно верили, что когда-нибудь все-таки услышим его Сергия у него, все время сожалели, что вот никак. Так и не случилось… Но я верю, да нет, даже вижу и слышу, что он исполняет его на небесах во славу самого преподобного, Солнца Земли Русской, и в его присутствии. Вот правда. Потому что музыка у него была боговдохновенная, плоть от плоти русская православная, из глубин Земли Русской…

Сегодня с сестрой вспоминали его, как он живал у нас в доме, ночевал на диване имени Артура Чилингарова (есть у нас такой дома до сих пор, зеленый и потертый, на котором частенько до своей женитьбы ночевал герой-полярник Артур Чилингаров). Его очень любила бабушка Настя, мамина мама, женщина удивительно тонко чувствующая, хоть и почти не грамотная, кормила его ночами, он выползал на кухню часа в два съесть несколько котлеток из холодильника и посумерничать с ней с хохотком. Мама обожала его потчевать всяческими своими вкусностями, а она это умела, застольничать он тоже любил у нас, приходил с роскошной Ларисой Васильевой, близкой для него поэтессой, нашей подругой, тоже ушедшей где-то в февральские дни. Это было и пиршество духа, сколько разговоров, поэзии, смеха. Делаешь уроки и кое-что слышишь из-за двери. Эх, какой фон…

...Нет никакой чистой литературы, ей Богу! Помню, что Кольцова научил меня любить именно Овчинников, научил своей музыкой, у меня и сейчас внутри бьется мелодия его «На заре туманной юности». И навсегда первый вальс Наташи Ростовой внутри связан для нас с мелодией Овчинникова из фильма «Война и мир» Бондарчука. И никакой другой мелодии, только этот нарастающий щемяще тонкий звук, в котором мелодия надежды, трепета, рождающейся любви и будущей трагедии.

Да, спасибо Сергею Бондарчуку и Михалковым, Тарковскому которые дали нам счастье слышать и помнить эти мелодии из фильмов «Иваново детство», «Андрей Рублёв», «Война и мир», «Дворянское гнездо», «Степь», «Они сражались за Родину»... Русская литература одухотворена композитором Овчинниковым, его мелодией и звуком, он, как никакой другой композитор, ее прекрасно чувствовал, был ей близок.

Он и Свиридов. Для меня. Я, может, не так хорошо знаю эту сферу, но я пишу о том, о чем мы говорили в своей семье, как мы это чувствовали… Послушайте романс в кинофильме «Степь» на стихи Ларисы Васильевой или романс из «Дворянского гнезда». Ну, ведь правда, абсолютное попадание в текст, в тему, в эпоху, кажется, что из того века и в тоже время как-то современно, не нафталинно. Композитор и сам нам рассказывал, когда мы задавали ему обывательский, может быть, просто детский вопрос, ну как же, как же эта музыка у него появляется в голове, что он читает, и все, что прочитано, увидено, вдруг звучит у него в голове, складывается в нотные строчки, а потом остается только записать на бумаге. Большими формами он мыслил, многослойно, нездешнее… Нас это завораживало. И глаза, огромные маслины, умные и всепроницательные, были нередко отрешенными, будто и не здесь вовсе, а где-то в мире священной музыки.

Для него отношения с классикой, с русской литературной классикой были трепетными и священными. Он и вдохновлялся русской литературой, русской историей, и черпал в ней силы, сюжеты, наконец. Он всю жизнь много и вдумчиво читал, обнаруживая внутренние связи и в литературе, и в жизни, умел «навести» серьезную критику на современных литераторов, но и чувствовал все талантливое, достойное внимания.  У мамы была собрана большая библиотечка современной поэзии, она страстно любила ее, всячески «продвигала», беспрестанно всем читая вслух понравившиеся стихи. Я, по молодости, тяжело это переносила (теперь делаю также сама, «мучая» всех стихами). А Слава слушал ее внимательно, что-то одобрял, о чем-то отзывался едко.

Особенно ценил в стихах не когда много церквей и много о России пустых слов, а когда подспудно присутствует смысл русской жизни, ее основа, ее принципы что ли… Это можно сказать и о всей канве жизни и творчества Вячеслава Овчинникова.   

Поэт Владимир Костров написал  такие строки:

Когда мне становится грустно,
Когда невозможно уже…
Читаю,
от лирики русской
рассвет наступает  в душе.

От русской литературы, обогащенной гениями - Овчинниковым и Бондарчуком, овеянной талантом других режиссеров, действительно на душе наступает рассвет. Догадал их Бог встретиться и родиться в одной стране, в одно время, а нам жить рядом, слышать и слушать музыку Вячеслава Овчинникова, любить и плакать, печаловаться и восхищаться, опять любить и прощать…

Спасибо и моим родителям, что дружили, идейно боролись вместе с Вячеславом Овчинниковым за русское слово, русскую музыку жизни, вместе слушали симфонию русского космоса и подарили мне счастье, если сказать словами нашего великого поэта-современника Владимира Кострова «любить и прощать».              

Вверх

Комментариев: