| |
***
Краснотал по-над речкою тощий…
Хуторок.
Вроде, был он...
и нет...
А по краю оснеженной рощи -
санный путь.
Иль судьбы моей след?..
Этот ситцевый, в ёлочку, ветер
да щеглы на бурьянной меже.
Разве сыщешь «жалчее» на свете?
С малых лет прикипели к душе.
Только время устало от бега,
перепутало с явью мечты,
и опять «идут белые снеги»,
душ отцветших роняя цветы.
Лишь остылое белое поле,
лишь голбец у сквозных росстаней.
Это – родина -
глушь да безмолвье…
Но попробуй не помнить о ней…
***
Я из тутошних мест, где полынны ветра,
где сугробы по пояс к Николе.
Я – берёзовой роще родная сестра
и корнями вросла в это поле.
Как зарделся калиной морозный закат!
Зазвонили к вечере так ладно,
что посыпался иней с крестов и оград,
принесло от стогов запах мяты.
Потянулись из труб - золотые столбы,
Заморгали сквозь темень оконца.
Здесь подачек особых не ждут от судьбы,
здесь встают с петухами, до солнца.
И голосят в причёты, порой, от тоски,
коли вовсе душа «занемогла».
А, бывает, поют всё от той же тоски
задушевным прабабкиным слогом.
Да, за хлебом – пять вёрст,
да, в метель не с руки…
Но зато недалече до Бога.
***
Зачем уехал ты в края чужие?
Неужто можно лучше отыскать?
Как разглядишь сквозь города большие
погост у церкви, где оставил мать?
Что будешь делать, если на чужбине
приснится детство, речка, Марьин ров
и земляника россыпью в долине,
и стадо рыжих на лугу коров?
А вдруг захочешь летней светлой ночью
прижаться к старой яблоньке в саду
и дом увидеть позабытый отчий,
поймать на зорьке лещика в пруду?
Да, память человечья не всесильна…
Но родничок, с иконкою Христа,
просёлок этот, что в бурьяне пыльном…
Они-то помнят о тебе всегда.
***
По правде… красоты все здешние –
в посконной рубахе сквозной березняк
да эта распутица вешняя,
да уток охрипших под небом косяк.
Ещё, не забыть бы, к Плющихе
усталых снегов то ли плач, то ли хруст,
как бабушкин творог, прорыхлых;
на поздних сносях рыжей вербицы куст…
Но всё ж удивляюсь. И с вами бывает?!
Откуда она? Из каких праглубин?
Вдруг в сердце ворвётся и переполняет
сермяжная ширь наших русских равнин.
***
То щенком заскулит,
то по-бабьи заплачет с причётами,
то насупится,
то просветлеет пронзительной просинью
с воробьями в сиренях,
в ольховниках стылых с чечётками
провожает усталый ноябрь
дни последние осени.
Позови – ни души на сто вёрст,
лишь ветра перемётные,
лишь сосняк вдоль дорог
против шерсти на славу причёсанный,
лишь татарник больной,
повиликой по горло замотанный,
да сенные стога
друг за дружкой – речными покосами.
Да всё чаще из горних садов
над продрогшими хатами,
над полями сквозными,
смурными остывшими плёсами,
над околицей зябкой,
куделью полыней косматою
ниспадают снега
то пыльцою, то дивными розами.
***
Как столбы в теремах, подпирают дымы золотые
небосвод – Божьим промыслом вновь затепляется день.
Обгоняя меня, мимо церквы, ракиток погоста
по белёным холстам санный след полетел на зарю.
А с крестов вещий птиц отряхает задумчивый иней…
Не печалься, душа, - нам с тобою торить ещё путь.
Холода на дворе… Мы же стольких ещё не согрели,
не додумали дум, не сказали в глаза о любви!
И не ты ли сама привязала меня к этим людям,
к этим рощам с колючей куделью сосновых вершин?
Научила читать, как в скрижалях, по здешним погодам
и свою, и земли этой древней, сакральной судьбу?
***
Здесь травы в рост почти до окоёма,
с гнездом голубки у просёлка крест…
А всей деревни – два линялых дома,
что спорят с обезлюдьем этих мест.
Здесь году счёт – с Николы до Николы,
поскольку он – «ближайший до Христа».
И мужика «обличием с иконы»
легко, к примеру, встретить у моста.
Здесь на столе – на удивленье просто:
парное, хлеб да бахчевая снедь.
Здесь праздники справляют на погосте…
А с кем ещё «от счастья пореветь?»
***
Крахмальный, накрасно, густющий
точь-в-точь, как бабушкин кисель,
мороз в потёмках звёзды лущит –
искрят сугробы и плетень…
Вдруг свет кресты на церкви древней
затеплил, колокол запел.
Каляно-хрусткий, санно-певный
день покатил под возом дел.
Младик потерянной серьгою
сронился в кущи купырей,
где стог мякинною трухою
в подоле кормит снегирей.
Карюху дедка стёжкой узкой
ведёт к реке на водопой.
За ними след во след впритруску
бежит жеребчик молодой.
По кубанам разлив парное,
груит бабуля калачи.
И до кровиночки родное,
что народилося весною,
лопочет в люльке у печи.
***
Отцовский патефон
да стопка грампластинок.
Да лучик золотой
сквозь тюли на крылечко.
И не горчит душа
погорклою рябиной,
затеплилась опять
пасхальной яркой свечкой.
Навеки позабыть
о снах своих кромешных.
Ложиться и вставать
под запахи шалфея.
Не вспоминать, что мир
уже не станет прежним,
что не скучать о нём
пока что не умею.
Смотреть, как день летит
за дали от порога,
по комнатам ходить
босой, простоволосой.
Неспешно толковать
пред образами с Богом
и райских птиц кормить
с ладони спелым просом.
* * *
Есть место такое на свете,
где в пояс июньский покос,
с полынною горечью ветер,
а ночь так светла от берёз,
что дед, закурив из кисета,
накинув на плечи «пиньжак»,
на лавке читает газету.
Прикинет и эдак, и так:
коль час его смертный настанет,
кому завещать, - вот вопрос, -
гнездо ласточаток за баней,
с могилами предков погост?
Округу с лазоревой далью
и воздух – не сыщешь хмельней?
А заросль Ивана-да-Марьи?
А в ней полусонных шмелей?
Поля без конца и без края,
и новый помол на столе?
Душа за воротами рая
не сможет не ныть о земле,
об этих заутренних звонах, -
пусть храмовый колокол мал! -
и о придорожном поклонном
кресте, что неделю строгал.
Старик-то и жив лишь одною
мечтою, что выпадет срок,
под Вербное, ранней весною,
отслужится Мишка внучок.
Осядет и пустит здесь корни,
заложит с антоновкой сад.
Дом выстроит светлый, просторный…
Старик был бы этому рад.
Чтоб ставни, карнизы резные,
чтоб в Красном углу – образа,
чтоб деду ладони родные
закрыли, час грянет, глаза.
СВЕТ НЕГАСИМЫЙ
Дремлет солнце в разливе.
День до блеска умыт.
Спит базар гомонливый
вдоль грачиных ракит.
Нет снегов и в помине.
Вешний постный уют.
И пронзительной синью
вдрызг пролески цветут.
Под линялою крышей
в три оконушка дом…
В этом вербном затишье
Русь списали на слом.
Даже сердце запнулось -
тихий вздох половиц…
На житейскую скудность
хоть реви, хоть молись.
Знаю: бед нынче - ливень,
да и помощи нет,
но в душе, как в разливе, -
ярким полымем свет.
***
Бус янтарных нитка – ручеёк в лощине,
вербы-перестарки, шепоток песка,
тополь у амбара в гнёздах сорочиных,
небо – бледный штапель старого платка.
Стёклышко с надтреском на крылечной раме,
хоровод капустниц, воробьиный порх.
Каждый день, как вечность, каждый камень – память…
И неспешный к ночи с Богом разговор.
***
Майское утро.
Сады в бело-розовой кипени.
Даль за рекою
раскинула светлый свой плат.
Что же ты бредишь
душа до сих пор его именем?
Жизнь надломилась,
уже ни вперёд, ни назад.
Я примеряла
и цвет этот розовый, кипенный,
и тот пресветлый,
как утренний дымчатый плёс…
Счастье б водилось
в дому под столетними липами,
если б надежды
судьба не списала на снос.
Завтра — в тумане,
хоть дни, словно стёклышко, чистые.
Знаю: грешна!
И стократ, и стократ неправа.
Зачеловечной,
неслыханной болью, немыслимой,
в сердце вросла
незабудь-голубая трава.
Ветер над садом
метелью пылит лепестковою,
словно зима
возвратилась из дальних сусек.
С кем без тебя
мне судьбу эту перебедовывать?..
Будешь ли счастлив и ты без меня,
дорогой человек?
|
***
Редкий ракитник
вдогонку вдоль линии.
Скорый несёт
сквозь октябрь напролом.
Первым, легчайшим,
нечаянным инеем
ночь присолила
холмы за окном.
У полустанка –
рассветные ивы,
чёрный кустарник,
бурьянный овраг.
На небо блёклое
катит лениво
солнца проржавленный
тёртый пятак.
Значит, к полудню
на грош потеплеет.
Брызнет обманная
вновь синева.
Может, напрасно мне
правдою мерить
прикосновенья твои
и слова?
Друг мой сердечный,
мой путник извечный!
Годы горят,
как соломенный сноп.
Вот потому-то
осенние встречи
любишь до боли сердечной,
взахлёб.
Даже самой
удивительно-странно…
Словно навек
остаюсь молода –
до перехвата дыханья
желанны
руки родные твои
и уста.
***
Сливовый,
маттиоловый,
духмяный
июньский вечер
бродит меж ветвей
омытого закатным солнцем сада.
С веранды -
одиночеству награда -
Рахманинов.
Концерт для фортепьяно.
Ван Клиберн.
И в сиренях - соловей.
На всю Вселенную!
Над всей округой!
Да так,
что пыль просыпалась со звёзд!
И сердце - вдребезги,
и нет покоя,
душа слепа –
опять больна тобою,
метелит в ней
рахманинская вьюга.
Ведь было!..
Было!
Пусть и не сбылось…
***
Всего-то - четыре часа электричкой,
и небо моё можешь трогать руками,
листать умудрённые временем книжки,
вдыхать запах трав, пить зарю с петухами.
Скорей приезжай! Полюбуйся, как осень
пастозно кропит дерева акварелью,
а даль – по-сырому, тончайшая просинь,
и к ночи – туманы добротной фланелью.
У нас от рябин прямо некуда деться.
Тебе их горчинка пришлась бы по вкусу -
давно пригорюнилась к русскому сердцу,
вовек не изжить из судьбы её русской.
А ты всё стремишься на край ойкумены
для песен искать небывалых зачинов.
Смотри: журавли как трубят сокровенно,
как нынче особенно горьки рябины.
Всего-то четыре часа электричкой!
***
Долиной бреду
вдоль цветущей полыни,
потом
вдоль хлебов переспелых.
На взгорье
в небесной своей Палестине
колышутся в мареве,
синем-пресинем,
три купола церковки белой.
Сорву колосок,
разотру меж ладоней
и зёрна очищу от плевел.
Жую и смотрю:
на берёзовом склоне, -
почудилось даже, что слышу, -
как кони,
зажмурившись,
хрумкают клевер.
Почую, душа встрепенулась
и шепчет:
«Смотри!
Насмотрись и запомни,
как плавно парит
над равниною кречет,
как весело плещутся дети на речке,
какой нынче звон
не-ве-со-мый».
Залитому солнцем
цветастому лету
в диковинку осени-зимы,
но время устанет,
ведь всё в мире тленно,
не тленна лишь память,
что полнится светом,
с которым под силу
и крест непосильный.
***
Душа ль надломилась?..
Погода ль?..
Тревогою кровь холодит.
Не помня ни Бога, ни брода,
свои ль мы избрали пути?..
Туман всевселенский да морок.
И нечисти – реки пруди.
Исконный российский просёлок
о нас, заплутавших, скорбит.
И слышится мне, как ночами
колонны проходят на юг,
раздавленный вдрызг тягачами
смердит приобоченный дух.
Там Суджа войною распята!
Там дерзко границы поправ,
поднялся с мечом брат на брата,
на помощь поганых призвав.
Продрогла душа не случайно -
так тошен домашний уют!
Как-будто согласным молчаньем
её навсегда предаю.
***
Страстной, до ярого накала, нынче свет,
не исцеляется молитвой и весной…
Да, все воскреснут!.. Но душе покоя нет –
она до нестерпимости больна войной.
И не унять тревог апрельским ясным днём.
И вглядываюсь вдаль, на юг, в проём окна…
Страстной десятый год горит Донбасс огнём,
и здесь, в России, бьёт набатом тишина.
***
Не заманить ни шекелем, ни евро…
По горло замотавшись кутерьмой,
душа щемит: на родину, домой!
Там под крестом - отец родимый мой,
а слева – мама… под плакучей вербой.
Порою, смяв к заре забудь-траву,
они ко мне являются живыми,
и, позабыв от счастья своё имя,
речами задушевными, простыми,
я с ними говорю, как наяву.
Вот нынче толковали, не спеша,
о том, что май, и надо б ладить грядки;
что рядом с ними, стройно, по порядку, -
война на молодость не делает оглядки, -
два парня нашенских лежат.
О том, что до сих пор Донбасс в огне,
что Брянск и Белгород бинтуют раны,
но «бегуны» уже пакуют чемоданы -
в России им и дождь – не дождь, а манна.
Сиренью май вовсю кипит в окне.
***
Исход весны. И соловьи
изголосили вдрызг рябинник.
Закат изранен до крови –
ну, вот и справили поминки…
Ему не пофартило жить,
соседу, внуку бабки Шурки:
сынов на дело окрылить,
увидеть под венцом дочурку…
По воле Божьей мужиком
мне не случилось народиться.
Удел наш, бабий, знамо, – дом,
детишки, ждать-любить-молиться.
А он войны хлебнул в свой срок.
Он чудом выжил на Кавказе
от гибели на волосок,
не ранен даже был ни разу.
Но вот под Северским Донцом
обочь мостка, у краснотала,
смерть взвизгнула ему в лицо:
«Ну, наконец-то, отыскала!»
И - навзничь, хоть душа-кремень,
но нету мочи шелохнуться.
Сойдя с ума, сквозь стенки вен
кровь хлынула, чтоб захлебнуться…
И стонет над селом гроза…
Промокший холм… гора букетов…
И Витьки Спирина глаза
глядят на Этот свет с портрета.
НА РОДИНЕ
Нарядной скатёркой столешню
накроют для жданных гостей,
покличут соседей поспешно
наслушаться свежих вестей.
Пожарят на сале яишню,
блинов от души напекут,
бутылочку свойской отыщут,
в саду самовар заведут.
Хмельные потом под окошком
от счастья затеют опять
плясать и вовсю под гармошку
частушки до свету страдать.
Душа воссияет от лада,
Прошепчет, случись, на краю:
«О, Русь, драгоценная Лада!
Не верю в погибель твою!»
Не верю в надрыв твой сердечный,
и в незаживление ран,
и в русский авось, наш беспечный,
в дырявый извечно карман,
покуда в селении нашем, -
я знаю: врагам не с руки, -
всем миром и сеют, и пляшут
родные мои земляки.
РУСЬ
Здесь испокон веков -
всё больше березняк.
А в нём, хоть ночь-полночь,
поверь: светлым-светло.
И только лишь в сенях
сусальный полумрак,
где рвутся корольки
на волю сквозь стекло.
Ах, Отчина моя,
смиренная забыль!
О, сонмы деревень,
познавших смертный сон!
Паду щекой к голбцу
я в вековую пыль,
заслышав сквозь года
почившей церквы звон.
Горюшица моя!
Всех бед тебе не счесть.
А радости твои –
по пальцам перебрать.
Но верую о, Русь,
ты выстоишь!
Ты есть!
Века веков тебе,
Великая,
стоять!
Не погасить твой лик,
не смять твоей красы,
как и креста во век
с груди твоей не снять.
А, если вдруг судьба
ложилась на весы,
вставал и стар, и мал!
Тебе ль о том не знать? |
