Александр ГРОМОВ (Самара)

Рассказы

Государственное дело

Сельский глава Василий Кузьмич собирался уже домой обедать, как в кабинет заглянула Тамара:

— Там Шалый пришёл…

Василий Кузьмич с досадой отодвинул почти готовый отчёт об удобрениях: в отчёте всё сходилось, а стало быть, вырисовывалась надежда на кредиты, и вот тебе — закуска перед обедом! Ну почему в жизни никогда не бывает гладко и аккуратно?! И примета такая есть: если с утра хорошая погода, то у Вальки на носу обязательно вскочит прыщ. Валька была вредной бабой, жила на пенсию от погибшего мужа и с этим прыщом с утра носилась по селу, и портила всем настроение.

Василий Кузьмич почувствовал полуденную духоту и едкий запах гудрона, который варили через два дома от волостной конторы.

Досаду вызвал не сам Шалый, на которого, по большому счёту, общество махнуло рукой, списав из работного люда, а то, что придётся отвлекаться на никчёмную ерунду, выслушивать очередные бредни потерявшегося в жизни человека, а тут отчёт, понимаешь… Василий Кузьмич досадливо махнул рукой:

— Давай…

Тамара посторонилась, и в проёме нарисовался Шалый. Вид у него был возбуждённый и всклокоченный, словно его только что шарахнуло молнией. «И зачем такому маленькому угорелому человечку столько бесполезной энергии?» — в который раз не без зависти подумалось Василию Кузьмичу.

Шалый был одноклассником главы администрации — в школе постоянно попадал в передряги, вписывался в немыслимые приключения, которые сам чаще всего и выдумывал. Армия его не исправила. Женитьба — тоже. При этом работник он был отменный, всё в руках у него горело, надо было его только остановить вовремя, чтобы ничего не перегорело и не обуглилось. После жатвы портрет Шалого всегда висел на Доске почёта и раз даже был напечатан в районной газете. А вот премий больших ему давать боялись. Как говаривал бывший парторг Пётр Савельевич: «Эх, Ванька, твою бы дурь да в нужное русло — давно б при коммунизме жили». — «И заживём!» — легко обещал Шалый. Но перестройка вышибла его из жизни напрочь. Как, впрочем, и многих в селе. Только Шалый, в отличие от остальных, не унывал и, казалось, продолжал верить в светлое будущее.

— У меня к тебе, Кузьмич, государственное дело, — с порога объявил он и прикрыл дверь.

— Садись, — голова кивнул на стул и, спохватившись, строго сказал: — Во-первых, здравствуй.

— Здоров, — Шалый не обратил на строгость хозяина никакого внимания и на стул — тоже. Он упёрся руками о стол и, пере­гнувшись к Василию Кузьмичу, зашипел: — Россия пропала, совсем пропала. Это — заговор, и ты — соучастник.

Сказать, что Василий Кузьмич опешил или растерялся, или, как принято сейчас говорить, оказался в шоке, — существенно погрешить против правды: его будто лесиной огрели.

«Господи, откуда он узнал про кредиты? — сверкнуло в голове, и тут же зло взяло на самого себя: — Да при чём тут кредиты?! Какой ещё заговор!»

Он резко поднялся:

— Совсем сдурел!

Секунду они смотрели друг на друга. Василий Кузьмич был выше и крупнее.

— Садись, — покровительственно сказал он, немного успокоившись. — Да садись же.

Шалый сел.

— Ну, конечно, я так и думал: ты и не догадываешься, тебя просто используют.

Василий Кузьмич поморщился, опять мелькнула мысль про кредиты, но не из-за них же Россия пропадает…

— Нас, русских, выживают. Нас всё меньше и меньше. И ты, может, и неумышленно, я не спорю, потворствуешь этому.

Василий Кузьмич вздохнул, как старая лошадь, возившая бочку с водой от реки, которая, дошагав до сельпо, тоже вздыхала устало и облегчённо.

Шалый же воспринял вздох главы волости как признание вины и расправил плечи.

— Вот смотри: коровник у тебя ремонтируют армяне, в Кудюмовке — таджики или узбеки, хрен их разберёшь, а за лесом, в Берёзовом — весь посёлок отдал китайцам. Это же геноцид! — воскликнул Шалый и, почуяв, что перебрал, добавил: — Пусть и в скрытой от общественности форме.

Василий Кузьмич, пока Шалый победоносно загибал пальцы, постепенно приходил в себя.

— Китайцы, между прочим, работают, — сказал он. — В отличие от тебя.

— Так ты дай мне работу, дай!

— Иди работай, — хмыкнул глава, — у нас рабочих рук не хватает. Хочешь, на тот же лук определю: у нас ещё земля за речкой есть.

— Я те чё, китаец, что ли? Я, между прочим, тракторист высшей квалификации, у меня, знаешь, сколько почётных грамот…

— Знаю, — перебил Василий Кузьмич. — Только кто тебе сейчас трактор даст? Забыл, что в том году уделал, а у нас сейчас самая горячая пора подступает и рисковать техникой никто не будет.

— Вот ты, значит, как с русским человеком?

— Да при чём тут русский — не русский, — огрызнулся глава. — Работать надо. Где таких работяг, как китайцы, найдёшь? И почти даром, — Василий Кузьмич вздохнул. — Мне, думаешь, в сладость в тот же Берёзовый ездить? Как… как… — Василий Кузьмич не мог подобрать подходящего слова, — как в кино дурацком: тут тебе китайцы, а вокруг берёзы, и они на этих берёзах своё шмотьё застиранное развешивают. Тьфу! У самого руки чешутся. А не могу. Нам лук продать надо. Лук сейчас, знаешь, как идёт. Ого! Лук в этом году очень хорош!

— Плюнь на этот лук, подумай о русском человеке.

— А я о ком думаю? Я эти деньги, по-твоему, в карман кладу? Школа, садик, котельную надо к зиме готовить… Тут, если я начну пальцы загибать…

— Подумай только, до чего дошло: чтоб детишек учить, надо китайцам полземли отдать. Н-да, совсем пропала Россия.

— Нечего Лазаря раньше времени петь, жить надо, работать, делать своё дело, а там — как Бог даст. Хочешь, я тебя в котельную отправлю? Там сейчас как раз народ нужен место под новые котлы разбирать.

— Да я же тракторист, Кузьмич, понимаешь ты это? Посмотри, сколько земли-то пустой, — и Шалый патетично обвёл рукой кабинет главы.

— А чего её тревожить, если мы на том, что засеваем, получаем сейчас больше, чем двадцать лет назад? Да и для кого стараться? Для города? Так они всё равно западные объедки едят. Нам-то урожая хватит. А они пусть синтетику трескают.

Этот ответ несколько озадачил Шалого.

— Не даст тебе никто трактор, — подытожил Василий Кузьмич. — Говорю, иди на котельную.

— Поспособствуй, Кузьмич, умоляю, пустите на трактор, — из самоуверенного и грозного Шалый сразу стал маленьким и жалким, в душе Василия Кузьмича шевельнулась жалость к нему. — Ей-Богу, не подведу. Ты ж не понимаешь, куда катится всё. Эти китайцы — только так, пена. А они же наш генофонд рушат. Я тебе так скажу: они за баб наших взялись.

— Кто — китайцы?

— Да нет… Тут такое дело… — Шалый замялся, и Василий Кузьмич понял, что «русский вопрос» — это только присказка. — Понимаешь, — Шалый перешёл почти на шёпот, — тут вчера к нам Вага приходил, ну, этот, с коровника. Ну, как приходил… Коньяк принёс. Я ещё думаю: чего он пришёл? Коньяк, между нами, так себе, никакого забоя… Я чего-то во дворе оказался и прикорнул малька за поросями… А чего, погода позволяет… Ну вот… а он же не вырубает, коньяк-то, я ж те говорю: дрянь, а не пойло. Очнулся, домой стал прибираться, а там этот Вага с Валькой-то, это… того… ну, в общем, рушат генофонд напрочь… Вот ведь куда дело зашло, понял?

Василий Кузьмич хмыкнул.

— А ты со своей Валькой, того-этого, давно генофонд восстанавливал?

Шалый молчал. Василий Кузьмич махнул рукой.

— Да куда тебе… Ты ж бухой каждый день… Ты не то что на трактор, на бабу залезть не можешь. А Вальке что? Баба в самом соку. И пашет, как твой трактор. И на ферме успевает, и порося у неё, так ведь ещё тепличка, помнится, у вас. Горбатится одна детям на учёбу. Поросям-то хоть тюрю таскаешь или только кемаришь с ними, пока погода позволяет?

— Таскаю…

— Ну а ты ещё по утрам порося от курицы отличишь… Эх, Ваня, ты сначала дома порядок наведи, а потом уж за Россию берись.

— Я тебя Христом Богом прошу: пусть посадят на трактор. Ты же видишь, всё, дошёл я, больше не могу так. Честно слово, завтра же смотаюсь с утра на станцию, и стыдно тебе не будет, а?

Василий Кузьмич поднял телефонную трубку и натыкал номер.

— Слушай, Петрович, тут ко мне Шалый пришёл… Да погоди ты… да погоди… Ты чего разматерился? Я тебе ещё слова не сказал… Да знаю я, но тут, говорят, с ним Вага вчера воспитательную работу проводил… Да потом… Не будет он никого разлагать… ну, хоть ремонтником. Завтра придёт, — и уже Шалому: — Слышал?

Тот кивнул.

— Пойдёшь ремонтником?

Тот снова кивнул.

— Ну и ладно. Только смотри у меня.

Шалый снова кивнул, поднялся и опять замялся, переминаясь с ноги на ногу.

— Чего ещё?

— Кузьмич, а это… можно как бы аванс?

— Ты что, сдурел? Я тебе чего тут, касса, что ли?

— Эх, Кузьмич, я же понимаю, что виноват, сейчас в магазин заходил, хотел Валентине тортик купить, простенький, вафельный, — и, заметив некое сомнение в глазах главы, залебезил: — Ты вот правильно говоришь: надо с дома начинать, вот я бы и начал, сели бы вечерком с Валей, чайку попили… с тортиком…

— А так просто начать нельзя?

— Нет, ну, как же… Надо посидеть, поговорить… Этот-то конфеты коробками тащит, а я бы хоть тортику…

Василий Кузьмич покачал головой.

— Ну и сколько тебе надо?

— Так ведь… — и Шалый задумался, явно боясь продешевить.

А Василию Кузьмичу стало вдруг ужасно неловко и даже стыдно за весь этот спектакль, словно его и впрямь использовали в каком-то заговоре, а он об этом ни сном, ни духом, и ему захотелось, чтобы Шалый как можно скорее исчез.

— Полтинника хватит?

— Хватит, — быстро ответил Шалый.

Василий Кузьмич полез в карман брюк, достал бумажку и протянул Шалому.

К вечеру от реки потянуло прохладой, то тут, то там взмыкивали вернувшиеся из стада коровы, лениво перебрёхивались собаки, за домами закончили наконец возню с гудроном, и чувствовалось, что совсем рядом набирает силу луг. Никаких тебе дискотек, ни собраний. Только приятная усталость от первого дня рабочей недели. Солнце, тоже утрудившись за день, коснулось дальних холмов и смотрело на мир благодушно и понимающе.

Василий Кузьмич решил пройтись по селу. Заглянул в котельную, половину которой уже сломали и теперь понемногу расчищали место, завернув к школе, постоял возле футбольного поля, на котором ребятня гоняла мяч, пошёл через детский садик и там заметил, что на площадке как-то нехорошо: вид портили скособочившиеся, словно поддатый мужик, качели. Василий Кузьмич подошёл глянуть, что с качелями, и тут из беседки, прикрытой кустами, услышал знакомый голос:

— Пропала Россия, совсем пропала. Русских совсем за людей не считают. Они, понимаешь, хуже порося для них стали…

Кто-то сердитый перебил:

— Ты, это, стакан-то не грей…

Василий Кузьмич невольно сел на покосившиеся качели, и они под ним жалобно скрипнули. «Господи, какая тоска», — подумалось Василию Кузьмичу.

Вспомнился разговор с Шалым, китайцы, лук, кредиты, будь они неладны… На них закупали никому не нужные удобрения. Вернее нужные, но не в таких сумасбродных количествах. Какой же хозяин станет землю перекармливать, гробить её? Через посредников договаривались, что удобрений привезут меньше, чем выделялось кредитов, часть денег потом перечисляли волости с какого-нибудь благотворительного фонда для школы или больницы, куда девались остальные, гораздо большие деньги, Василия Кузьмича не интересовало. В этих знаниях слишком много печали.

Василий Кузьмич вздохнул: для чего живём? Ему вдруг представилось, как вернулся домой, набегавшись с мячом, младший сын, как старшая дочь, приехавшая на студенческие каникулы, с матерью собирают стол и ждут его. И так хорошо и сладостно защемило сердце, так тепло стало, что Василий Кузьмич почувствовал наворачивающиеся слёзы. Ну, это уж совсем ни к чему, решил он и поднялся с качелей. Они снова жалобно скрипнули.

— Завтра починим, — пообещал сельский глава и пошёл, вглядываясь в розовый отблеск на небе, который, хотелось верить, обещал назавтра добрый день, а может, горело что — там, за лесом…

 

 

Бабушка

Сначала я подумал, что сплю.

Бабушка, как ни в чём не бывало, сидела в кресле и зашивала порванный вчера пиджак. На всякий случай я закрыл и снова открыл глаза.

— Проснулся, — сказала бабушка и улыбнулась.

Голос у бабушки был обычный, ровный, немного извиняющийся и немного заискивающий. Лицо её было обычным, слегка припухшее и усталое, глаза — живые и любопытные. На ней был обычный домашний тёмно-красный халат, на располневших от болезни ногах — обычные, стоптанные на задниках и чуть разрезанные на подъёме тапочки. Все было обычным, знакомым и понятным, кроме одного: бабушка умерла три года назад.

— Ну вот, — сказала она, вешая зашитый пиджак на спинку кресла, и неожиданно спросила: — А что ж ты врал, что у вас двухкомнатная квартира?

— Так ведь… Кто ж знал… писал, чтоб ты не переживала. Ты же не переживала, ну и слава Богу, а нам и тут неплохо жилось.

— Где ж неплохо? Здесь и развернуться негде.

— Теперь есть.

— Что значит «теперь»? И где, скажи, пожалуйста, Леночка и Катя?

— В Крыму, набираются здоровья.

Бабушка пригорюнилась.

— Жаль, уж больно я Катеньку увидеть хотела. А как же ты их одних отпустил?

— Ну, во-первых, они меня особо не спрашивали, а во-вторых, Леночка уехала не одна, а с мужем.

— С каким мужем?

— С собственным.

— Не понимаю.

— Ай, бабушка, оставим это. Ленка ушла от меня год назад и вышла замуж.

Разговор начал раздражать меня. Я злился на себя, злился на бабушку, и оттого, что на неё-то как раз я никакого права злиться не имел, я злился ещё больше. Я встал, надел трико, майку и прошёлся по квартире. Проходя мимо бабушки, захотел дотронуться до неё, но не решился и снова сел на кровать.

— Я-то не знала, — вздохнула бабушка. — Леночка мне больно уж нравилась.

— Мне — тоже.

— А что случилось?

— Я перестал соответствовать её представлениям о достойном материальном благополучии.

— Может быть, она была права?

«Ещё один вопрос, и я психану», — подумал я, но бабушка после паузы сказала:

— Ты встал, а ещё не умывался и зубы не чистил.

«И правда», — обрадовался я и заперся в ванной. Умывался я долго и, немного придя в себя, вернулся в комнату. Как я и ожидал, бабушки в комнате не было — я облегчённо вздохнул, но тут же услышал её голос:

— А я тут твоих оладушек приготовила. Как раз поспели. Иди, покушай.

— Оладушек?!

Я зашёл на кухню. Бабушка, подвязав фартук, копошилась у плиты, шипело масло, белое тесто растекалось по сковородке, пахло душисто и вкусно. Я сел к столу, взял горячий оладушек, повертел его, понюхал, всё ещё не доверяя, обмакнул в сметану и осторожно укусил. Это были действительно мои любимые бабушкины оладушки!

— Надо же, — сказал я, — сто лет их не ел. Думал уж… я ведь так и не научился их делать. И подглядывал за тобой, и рецепт переписывал, а всё равно так не получалось.

Бабушка заулыбалась.

— А ты знаешь, — заговорил я, слопав очередную порцию оладушек, — Лёшка женился.

— Что ты!

— Сейчас покажу.

Я сбегал в комнату и принёс присланные братом свадебные фотографии. Бабушка тщательно вытерла о фартук руки и взяла снимки.

— Хорошенькая, — сказала она. — Только уж больно молода.

— Сейчас все молодые. Не живётся спокойно дуракам.

— Ты ездил на свадьбу?

— Нет. У меня не получилось. Дела.

— Как же так? Ты всё-таки родня. Родню нельзя забывать.

— Да я не забываю.

— Ты всегда редко писал. Я, бывало, жду… А теперь и родни-то больше не осталось. К тому же ты старший.

— Да я знаю, знаю… Я не забываю его. И то, что старший, помню. Честное слово, я напишу, обязательно напишу ему письмо. Обещаю.

— И ещё, — бабушка посмотрела в угол, где копились пустые бутылки, — ты не начал ли пить?

— Нет. Просто не сдаю посуду. Мне лень.

— Ты не обманываешь меня?

— Нет… Я пью редко, иногда… Я год не сдавал посуду. Ну что ещё?

— Я хотела помочь тебе.

— Нет, успокойся, всё нормально.

— Прошу тебя: не пей. Может, Леночка поэтому ушла?

— Чёрт, я же объяснил: Ленка ушла потому, что я зарабатываю меньше, чем ей нужно тратить. Что не ясно?

— Но ты мог бы зарабатывать больше. Ты всегда был способный, ты и в школе хорошо учился, и в институте. Почему же ты не можешь зарабатывать?

— Не знаю. Наверное, не тому учили.

— Вы видитесь?

— А как же. На днях она зашла в гости и подарила мне штаны. Настоящий «райфл». Надо же! Благодетельница выискалась. Её мужу завезли в магазин партию «райфлов», и она упросила выделить одни мне, в подарок. Так сказать, благотворительность в действии, а то мне, видите ли, совсем нечего носить. Ай-ай, какое спасибо, как я счастлив! И в талии угадала, и в ходу свободны — чудо, а не штаны. Вот только маленько длинноваты, но она всю партию перебрала, и все длинные, они так специально делают, чтоб всем подходило, подшить малость, и всё. Надо же — она перебирала всю партию! Хочешь, я покажу тебе этот шедевр! Нет, пойдём в комнату, я покажу тебе. У-тю-тю, они тебе очень идут, у-тю-тю, ты только маленько подгони, у-тю-тю. Тьфу. А через неделю она улетела в Крым. Видно, партия разошлась весьма удачно. Ну почему ты не радуешься? Смотри, какие классные джинсы. Почему ты не скажешь, какая у нас Леночка молодец?

— Во-первых, сядь и успокойся, — бабушка взяла штаны, — во-вторых, брюки, и правда, хорошие, материал крепкий. Давай я быстренько подошью.

— Не надо… Я уже договорился. Сегодня с товарищем идём в ателье к его знакомой, и она всё сделает.

— Я успела бы, похороны ещё не скоро.

— Какие похороны?

— Разве ты не знаешь? В вашем доме.

— В нашем доме? А, вспоминаю, вчера я видел на втором этаже крышку гроба. Так кто-то умер?

— Валентина Александровна, очень милая женщина.

— Валентина Александровна?

— Ну как же ты не знаешь? У неё были раздуты водянкой ноги, она часто сидела на лавочке у подъезда, и, когда её просили присмотреть за детьми, она всегда соглашалась… Ей было очень грустно жить одной.

— Кажется, припоминаю, действительно, опухшие ноги, такое же раздутое лицо, и ещё, по-моему, у неё всё время шея была обмотана платком.

— Да-да.

— Так она умерла? Жаль.

Я забрал у бабушки штаны и стал искать пакет.

— Что ты ищешь?

— Пакет какой-нибудь.

— Я видела на подоконнике.

Я нашёл на подоконнике полиэтиленовый пакет с намалёванным жёлтым тигром, положил в него джинсы и вынес пакет в коридор.

— Помою посуду, — сказала бабушка и ушла на кухню, а я, закинув руки за голову, лёг на кровать. Наверное, мне следовало бы думать о необычном бабушкином воскресении, но я земное существо и к тому же очень эгоистическое — я думал о Ленке…

Звонок я услышал не сразу — сообразив, вскочил и открыл дверь. На пороге стоял Игорь.

— Прикидываешь, — начал он, входя в квартиру, — у меня после вчерашнего в голове кто-то живёт.

— С новосельем.

— А почему ты не готов? Надо срочно этого новосёла из головы изгонять. Да и девки заждались. Цепляй «райфл», и вперёд. Кстати, и пиджачишко захвати.

Я пошёл одеваться.

— Ты что копаешься? — крикнул из коридора Игорь.

— Да «райфл» этот ищу.

— Так вот он лежит.

— Где?

— Вот. В пакете с тигрой.

Я вышел в коридор: действительно, там был пакет с нарисованным жёлтым тигром, и в пакете лежал «райфл».

— А у тебя в подъезде кто-то ласты завернул, — сообщил Игорь. — Я иду, а его выносят.

— Не его, а её.

— Чего?

— Её. Валентину Александровну, милую женщину, у которой больные ноги, и она всегда, если её попросишь, приглядит за детьми.

— Ну и что?

— Ничего.

— А что ты на меня так уставился?

— Погоди.

Я бросился на кухню. Там был полный порядок, никаких оладушек и никаких намёков на оладушки. Я немного успокоился, но на пути в коридор оглядел комнату и вздрогнул. Видимо, физиономия моя произвела впечатление.

— Ты чего? — испуганно спросил Игорь.

— Я никуда не пойду.

— Как же… Мы договорились. Девчонки ждут… И потом…

— Я же сказал: я никуда не пойду.

— Слушай, давай я быстренько за пивом сбегаю.

— Нет! Не хочу. Не буду. Оставьте меня в покое!

— Ты что разорался? Спятил, что ли? Ладно, я уйду, пожалуйста, ухожу, ухожу, — в дверях Игорь обернулся: — Очухаешься — позвони.

Я закрыл за Игорем дверь, вернулся в комнату и осторожно подошёл к креслу. Я так и знал: вчерашняя дыра на пиджаке была зашита аккуратным, еле заметным швом.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную