Охота к перемене мест, выражаясь словами Пушкина, с древности привлекала человека. Люди с удовольствием путешествовали по разным городам и весям, посещали другие страны, жили там месяцами и возвращались домой не только с массой незабываемых впечатлений, но и привозили из этих путешествий новые знания, новый опыт и всевозможные предметы и сувениры, которые становились частью их жизни и быта.

Верующий человек оставлял свой дом, чтобы не просто отправиться в далёкое путешествие, зачастую связанное с трудностями и опасностями, а поклониться святым местам, помолиться там, напитаться Божией благодатью и привезти оттуда дорогие сердцу святыни. Уже с первых веков христианства люди шли и ехали в Святую Землю, в Святой град Иерусалим, поклонялись месту Рождества Спасителя мира, Его Живоносному Гробу, Гробу Божией Матери… Из благословенный Палестины они привозили с собой пальмовые ветви – паломы, поэтому их стали называть паломниками. Позднее христиане стали совершать паломничества к мощам святителя Николая Чудотворца в итальянский город Бари и на Святую гору Афон.

Среди паломников часто попадались люди грамотные, образованные, владеющие пером. Они вели путевые заметки, на основе которых писали потом статьи, очерки и книги. Не оставляли без внимания святые места и писатели, в том числе и с мировым именем. Так, постепенно, в течение веков, по крупицам составлялась литература о паломничестве к великим христианским святыням.

Первым из известных произведений в этом жанре считаются «Письма паломницы Этерии», написанные в IV веке женщиной, совершившей путешествие в Палестину, чтобы поклониться Гробу Господню. Она же оставила описание храма Воскресения Христова в Иерусалиме, построенного императором Константином в 335 году, т.е. самого первого храма, не сохранившегося после его разрушения в 614 году персидским царём Хозроем. Её «Письма» имеют большую ценность для истории Церкви и истории христианского богослужения.

Русская литература о паломничестве начинается с книги «Житие и хождение Даниила, игумена русской земли». Это замечательное произведение написал в начале Х II века русский монах, игумен Даниил, побывавший на Святой Земле и подробно описавший все святые места Палестины. О непреходящем духовном, историческом и литературном значении замечательной книги игумена Даниила говорит тот факт, что она переиздаётся до сих пор и её можно найти в книжных магазинах.

Многие русские купцы, путешественники, писатели оставили интересные паломнические записки. Назову лишь наиболее значимые произведения: «Странствования Василия Григоровича-Барского по святым местам Востока с 1723-го по 1747-й г.», «Путешествие ко святым местам в 1830 году» Андрея Николаевича Муравьёва (эту книгу высоко оценили Пушкин, Лермонтов и другие русские писатели того времени), «Воспоминания поклонника Гроба Господня» Виктора Кирилловича Каминского, «Святая Земля» профессора А.А. Олесницкого, «Путешествие по Востоку и его научные результаты»» профессора А.А.Дмитриевского, «Святая Земля и Библия» К. Гейки. В 1848 году совершил паломничество в Палестину Николай Васильевич Гоголь, но, к сожалению, отдельного очерка не написал, его воспоминания можно найти в письмах к друзьям и знакомым. Самые яркие впечатления, которые классик русской словесности изложил в прекрасной литературной форме, остались у него от литургии на Гробе Господнем.

В начале ХХ века священномученик Александр (Трапицын), архиепископ Самарский и Сызранский, будучи ещё священником, после путешествия по Востоку опубликовал большой очерк под названием «Из впечатлений паломника во Святую Землю», имеющий не только церковно-историческую, но и художественную ценность.

Жанр паломнических записок успешно развивают и современные писатели. Глубоко и проникновенно о своих паломничествах на Святую Землю и Афон пишет замечательный русский прозаик Владимир Крупин. С интересом читаются паломнические очерки известного писателя Александра Сегеня. Самарская литература тоже не остаётся в стороне. Алексей Солоницын написал цикл прекрасных очерков «Посох. Заметки паломника». В последние годы успешно работает в этом жанре Антон Жоголев. Его яркие запоминающиеся очерки знакомят нас со святынями Палестины, Афона, Италии, Черногории, Чехии, острова Кипр, острова Патмос. Крупным явлением в литературе о паломничестве стала книга Александра Громова «Паракало. Записки поклонника, побывавшего на Святой Горе», изданная в Москве под названием «Восемь дней на Афоне» и получившая всероссийское признание. Автор этих строк с выходом книги «Цветок Сиона. Записки поклонника Гроба Господня» тоже оказался причастным к литературе о паломничестве.

Более полное представление о малоизвестном литературном жанре я хотел бы дать на примере действительно заслуживающей внимания книги Александра Громова «Паракало». Не случайно привожу именно этот вариант названия, потому что с греческого слово «паракало» переводится как «пожалуйста» или «будьте любезны», то есть ненавязчиво приглашает в гости к радушным хозяевам. В их особый, наполненный светом и любовью, мир. В данном случае, автор приглашает нас в путешествие на Афон.

В художественном плане я бы назвал эту книгу повестью. Повестью о паломничестве двух друзей-сочинителей, как они себя именуют, на Святую Гору, в первый удел Пресвятой Богородицы. Автор, а повествование по правилам жанра паломнических записок ведётся от первого лица, и Алексей Иванович – неофиты, то есть люди, недавно пришедшие к вере и ищущие свой путь к Богу. Это очень важно в отношении построения сюжета. Мотив дороги, традиционный в паломнической литературе, в «Паракало» имеет два ярко выраженных аспекта. Первый заключается во внешнем движении двух паломников на Афон, в зримом пути, наполненном различными препятствиями, приключениями, весёлыми и не очень, физическими трудностями и так далее. Второй аспект раскрывает перед читателем внутренне движение страдающей от осознания своей греховности души к Божественному свету, просвещающему всех («Свет Христов просвещает всех!»). Незримый духовный путь героев, пожалуй, не менее насыщенный, чем зримый, наполнен душевными переживаниями, неожиданными духовными открытиями, осмыслением своего внутреннего «я», ощущением Божественной благодати, которая входит в их сердца в первую очередь во время Литургии в таинстве Причастия. И ещё мотив дороги в паломнической литературе предполагает встречи с другими людьми, храмами, монастырями, святынями. Художественная ценность книги в том, что автор не просто описывает эти встречи, а даёт образы людей, храмов, монастырей, природы в том виде, в каком они запечатлелись в его личностном восприятии. Поэтому мы видим не просто фотографически отображённый мир, а пропущенную через душу и сердце автора и тем самым преображённую действительность, в которой легче увидеть её внутренний смысл и истинное лицо. Впрочем, об этом сочинитель сам говорит на страницах своей повести:

«…для меня важно, чтобы собеседник почувствовал тоже, что тогда переживал и я, чтобы он разглядел, что там – за внешней оболочкой событий и фактов.

Так каждый раз создаётся новый мир, который бывает гораздо реальнее настоящего. Собственно говоря, это и есть литература»…

Два друга-сочинителя не просто паломники, они русские паломники. Вот эта «русскость» определяет их внешний и внутренний путь на Святую Гору. От этого и постоянные сравнения увиденного на Афоне с русской действительностью, и русское богоискательство, и русская простота, и русское упорство героев, и размышления автора о русской литературе, и постоянно звучащий из уст Алексея Ивановича извечно русский вопрос «Что делать?». И даже сюжетная кульминация повести – встреча с афонским старцем – оказывается встречей с русским старцем, иеромонахом Николаем (Генераловым), впоследствии написавшим замечательное предисловие к книге.

Именно от любви к России возникает стремление автора попасть на Афон. «Я люблю Россию. Вернее сказать, она в моём сердце, существе, во всём, что есть «я». И от того, говорю ли о любви или не говорю, она не отнимется от меня. Всё остальное – слова». Но любимую Россию «сжигает жар цивилизаций», пытающихся построить материальный рай на земле. И автор просит Бога указать то место, где можно хотя бы ненадолго укрыться от этого «жара», где живут не по звериным законам, а по закону Любви. Господь указывает такое место: «Но есть Святая Гора, где положен предел суетному и преходящему, где заканчивается земля и начинается Небо. Там люди живут по законам Любви».

Однако путь на Афон оказался для автора далеко не простым. Подготовка к нему шла несколько лет и включала в себя преодоление различных препятствий, в том числе и тяжёлого заболевания. Тем не менее, автор твёрдо верил в исполнение своего благого желания: «Главное – ты стремишься к Богу, вот и доверься Ему. И если для твоей пользы нужно быть на Афоне, ты там будешь. Как бы невероятно это ни казалось». Господь откликается на его уверенность необычным образом – показывает ему Афон во время сложной двухчасовой операции:

«Помню, был ветер и солнце, а внизу расстилались зелёные склоны, змеились тропки и повсюду виднелись средневековые крепости монастырей.

Я стоял на вершине Горы и думал: вот Афон. Я так хотел сюда попасть. Как здесь хорошо!»

Ещё до того, как автор со своим другом Алексеем Ивановичем в реальности попадает на Святую Гору, он ясно начинают ощущать различие между миром и монастырём, между житейской суетой и духовным покоем. Вот он приезжает в Москву: «Подворье Пантелеимонова монастыря оказалось практически в центре столицы и поразило тишиной. Это было настолько неожиданно – пронестись с огромной толпой по подземелью, быть вынесенным на свет Божий и протащенным сквозь недовольно порыкивающие авто, протиснуться мимо торговых рядов и вдруг оказаться в покое. Нет, каким-то фоном присутствие цивилизации доносилось, но слабо и безсильно, как комариный зуд за стенами надёжной палатки. (…)

Я вышел во двор. Чисто, светло – никакого ощущения, что ты в огромном мегаполисе. Словно и впрямь невидимые стены не пропускают сюда мир. Такое же чувство возникало у меня и в Дивеево, и в Санаксарах, и в Вятке, и в Муроме, и в других монастырях… Какие чудные островки мира!»

Отправляясь на Афон, друзья-сочинители, несмотря на весь свой греховный мирской груз, хорошо понимают, что им предстоит не туристическое путешествие, а трудное паломничество, потому что лёгких паломничеств не бывает, ибо на святых местах, по словам поэта, « душа обязана трудиться и день, и ночь…». Поэтому они «перед сном помылись в душе и облачились в чистое – как перед битвой». А утром порадовались, что их путь на Афон из Москвы начинается в праздник Казанской Божией Матери, в чём автор и Алексей Иванович увидели добрый знак: «Времени у нас было только свечи поставить и попросить Покрова Божией Матери. Как чудесно, что наше паломничество начинается в праздник! Мы задержались в храме дольше намеченного чётким утренним военным расписанием, и я уже сам чувствовал, будто кто-то подталкивает: идите, идите, всё будет хорошо».

Ощущение, что «всё будет хорошо», воспринимается друзьями-сочинителями как Божие благословение на долгий путь и утешение в предстоящих трудностях. И всё же внутренний душевный трепет перед неизвестностью, перед тем, как примет их Афон, рождает в них защитную реакцию, проявившуюся во внешнем поведении. Автор все дорожные перипетии воспринимает с юмором и постоянно подтрунивает над своим товарищем. «Я, конечно, веселился и потешался над бедным Алексеем Ивановичем…», - признаётся он уже в начале повести. Алексей Иванович при каждом случае хватается за папироску, что служит главным поводом для подтрунивания над ним. Оба они, успешно пройдя таможню в Салониках и оказавшись в Уранополисе, сразу же впадают в состояние духовной безпечности, которое как раз и выдаёт в них неофитов, ещё не оторвавшихся от мира и его искушений. «Как-то легко и последовательно у нас складывалось - это расслабляет, - замечает автор. – И мы попросили Яну (хозяйку кафе – о. С.Г.) налить нам в дорогу полуторалитровую бутылочку. А что, щли бы где-нибудь промеж гор, останавливались бы да прихлёбывали… - хорошо. Так нам вдруг представилось наше паломничество». Но Господь словами хозяйки кафе тут же ставит их на место: «- Мальчишки, не надо вам вина туда, - сказала Яна. И так по-доброму, по-матерински, что стало стыдно».

Сильный пронизывающий ветер на палубе парома, на котором друзья-сочинители поплыли из Уранополиса на Афон, тоже отрезвляет их: «Мы отплыли от берега и ветер принялся за нас с новой силой: то ли не пускал на Афон, то ли наоборот: старался выдуть всю накопившуюся дурь».

Дальнейший путь автора и Алексея Ивановича по дорогам и тропинкам Святой Горы, ведущих их от монастыря к монастырю, главным образом и состоит в очищении их душ от мирской дури. Показывая им внешнюю и внутреннюю красоту Афона, даруя неизъяснимую словами благодать и духовную радость, Господь ведёт друзей-сочинителей от земного к горнему, от самовольства к послушанию и смирению, от внешнего восприятия мира к осознанию и видению промыслительных действий в нём Творца.

Афонские обители становятся для них островками рая на земле. Первым принимает их в свои благодатные объятия, конечно, же русский Пантелеимонов монастырь:

«Мы узнали его сразу. Хотя ни разу не были здесь. Да, видели фотографии, да, читали описания в путеводителях – но мы узнали его сердцем! Это наш родной Пантелеимонов монастырь.

Перед нами поднимался настоящий город – с огромными домами, башенками, куполами, крестами. От его зелени и бирюзы веяло свежестью, как от заново выкрашенной перед Пасхой церкви. (…) И то, что монастырь не был отгорожен массивной крепостной стеной, тоже нравилось».

И уже сойдя с большого парома, который теперь показался автору по сравнению с громадой монастыря лодчонкой, и, очутившись на монастырской площади, он продолжает восторгаться обителью: «…площадь выглядела примерно так, как нам показывали в советских фильмах главные площади сказочных городов: ратуша с часами, храм, дом бургомистра. Только здесь всё радостнее! Когда в детстве я смотрел такие фильмы-сказки, то понимал, что это хоть и красиво, но не наше. А теперь я всё видел въяве и ощущал, что – моё. Господи, а как же тут хорошо, наверно, весной!»

А вот как автор описывает греческий монастырь Ватопед, который они с Алексеем Ивановичем посетили в конце паломничества:

«Нет, это был не Ватопед Это был рай. Изумрудную морскую бухту обнимали две мохнатые горные руки, а там посерёдке – золотые купола. И как много! И сам монастырь, даже отсюда, с верхотуры, казался большим и уж точно больше самой Великой Лавры и даже Пантелеимонова. Неужели мы заслужили эту награду?

А какая тогда награда уготована тем, кто пройдёт не один день, а всю жизнь…(…)

Я и не заметил, как мы оказались перед невысокими воротами обители. Честно говоря, рисовалось что-то более величественное – например, Пётр с ключами».

За воротами монастырей друзей-сочинителей ожидает мир благодати, духовные откровения и встречи с интересными людьми. Они прикладываются к мощам святых угодников, чудотворным иконам, участвуют в таинстве Евхаристии.

«Если современному затравленному прогрессом человеку дать вдохнуть слишком много чистого воздуха, он начнёт задыхаться. Примерно тоже случилось со мной. Оказавшись среди сонма святых, я почувствовал, что не могу дышать этим воздухом. Мы плотной вереницей, как бы поддерживая друг друга, потянулись вдоль комнатки, подходя к каждому святому (т.е. к ковчегу с частицами мощей святых угодников – о. С.Г.), целовали его». Такими словами передаёт автор состояние благодати, охватившее его в храме во время прикладывания к мощам святых.

А вот его впечатления от встречи с чудотворной Иверской иконой Божией Матери:

«Я долго подбирал, какое слово написать первым, чтобы точнее передать чувства, когда мы вошли в храм. Но что все эти «ослепительные», «блистающие», «поражающие» и прочие восторги – они только подчёркивают скудость моего языка. Было так. Мы вошли и сразу – это даже была не мысль, не чувство, а то, что входит в тебя не через органы восприятия и осознания, а иным способом – сущность – вот Она! (…)

…так искусно установлен поднимающийся чуть выше человеческого роста киот, в котором находился Образ, так слегка повёрнут в округлом храме, что не покидало ощущение: Богородица стоит вместе с нами, молится, полуобернувшись к алтарю и к нам, молящимся. (…)

Храм оказался почти полон. И Богородица снова молилась с нами. Если для меня вчера это явилось откровением, то теперь, как только я понял, что переходим в Богородичный храм, я готовился служить вместе с Нею.

И снова небывалый внутренний подъём, всё в тебе устремляется ввысь, до дрожи… как ракета перед стартом».

В монастыре даже келейная молитва становится для автора и Алексея Ивановича состоянием духовного восторга и благодати:

«Мы стали читать каноны и Последование. Господи, какое чудесное это было чтение! (…) Мы не читали – мы пели. Вернее сказать: у нас пелось. Это притом, что у Алексея Ивановича настолько наличествует голос, настолько отсутствует слух. Но душа пела! И получалось так дивно, слаженно. (…)

Это было чудо общей молитвы, когда двое просили во имя Его, и Он был среди нас».

Во время паломничества по Святой Горе автору раскрывается и внутренний смысл Иисусовой молитвы, который он, как мог, изложил на страницах повести:

«Молитва словно разделяется, она остаётся в тебе и в то же время вырастает рядом с тобой, она ведёт. И ты чувствуешь её как спутника, и вместе с тем она осталась в тебе. Ты чувствуешь это общее, хоть оно и разделено телесной оболочкой, и открывается возможность совсем по-иному видеть мир, не своими глазами, и вообще не зрением, а другим, более видящим, и вдруг понимаешь, что можешь рассуждать, думать о мирском, но мягче, спокойнее, безстрастнее, и рядом, и в тебе самом повторяется: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного.

Фу-ух, не Толстой, конечно, но как уж смог…»

Настоящий паломник отправляется в путешествие по святым местам не только, чтобы помолиться за себя, но и за своих родных и близких. А кому-то и привезти святыни. На страницах книги неоднократно говорится об этом. Вот, например, автор стоит на вечерне в храме русского Пантелеимнова монастыря:

«Я незаметно достал записочки, подошёл ближе к одному из подсвечников и стал вспоминать оставшихся в далёкой России.

Поминать начал с близких, потом – дальних, потом совсем незнакомых людей…

Я поднял глаза от записочек и мелькнула в свете лампады песчинка… Она светилась и парила, всё удаляясь и тая…

Какая она маленькая и далёкая… Показалось, что этот мир сжался до крошечных размеров, так, чтобы я его мог видеть весь и понял, что он так же мал и безпомощен, как песчинка. Как не жалеть его! И вот мы все, люди, живём – чудом живём на Твоей песчинке, Господи. Помяни рабов Твоих…»

Образ песчинки появляется в повести ещё раз, когда автор описывает Великую Лавру:

«А сердце Афона – Великая Лавра.

Стоя подле неё, я чувствовал себя песчинкой. И именно это ощущение, что – песчинка, а тоже прилепляюсь к великому и вечному, вызывало восторг».

Мир как песчинка по отношению к Творцу и человек как песчинка по отношению к Божьему миру. Из осознания себя песчинкой вырастает и понимание Божьего промысла о тебе, в чем друзья-сочинители не раз убеждались, двигаясь от одного монастыря к другому и часто попадая в такие ситуации, когда Господь испытывал их смирение и терпение. Какие бы планы они не строили, выходило так, как было угодно Богу. Автор и Алексей Иванович хорошо усвоили для себя, что главным Путеводителем на святых местах является Сам Господь, а на Афоне ещё и Божия Матерь, ибо это Её удел. И если следовать по Его пути, поступать по Его воле, то всё будет устраиваться к лучшему. А если поступать по своей воле и следовать своим греховным путём, то можно забрести в «страну далече». Поэтому уже на второй день паломничества автор восклицает: «Дай, Господи, жить по воле Твоей, а не по своей!» И дальше приходит к важному открытию:

«И вот здесь, на Афоне, я вдруг почувствовал сладкое чувство свободы. Свободы от собственной воли.

Ведь вот она в чём, оказывается, подлинная свобода – это отказ от своей воли.

Господи, как это просто: откажись от себя – и ты свободен. Как я этого не понимал раньше?

Но понять и исполнять – разные вещи.

И всё-таки – как это сладко было понять, что ты в воле Божией: не надо суетиться, выдумывать, строить планы и писать проекты. Есть Божия воля и надо её исполнять.

Мне вдруг показалось, что одного этого открытия для меня достаточно. Не зря ехал на Афон».

Но самым важным открытием и самым сильным душевным переживанием было для автора стало чудо литургии и, в частности, афонской литургии, где реальное и видимое священнодействие тесно переплетается с мистическим и таинственным. Причём, по его ощущениям, в каждом монастыре она воспринимается по-разному. И причащаясь почти в каждом монастыре, автор чувствует, что после таинства Причастия внутри него происходят глубинные изменения, позволяющие ему по-другому взглянуть на себя, на людей и на мир. Литургия с таинством Евхаристии (благодарения), где приносится безкровная Жертва за грехи всех людей (и живших, и живущих на земле), наверное, и есть та самая песчинка, на которой держится весь мир.

Следуя логике повествования автора «Паракало», можно предположить, что такие же глубокие переживания от чуда Литургии испытывает и его друг Алексей Иванович, ибо в конце паломничества друзья слились в одно целое: «…мы были одним целым – мы глядели на мир и понимали его одинаково – и в то же время каждый оставался самостоятельной личностью со своими особенностями, привычками, характерами».

Поэтому описывая афонскую литургию, автор передаёт не столько своё восприятие, сколько восприятие всякого верующего человека:

«В это время начало светать.

Конечно, я читал, что Литургия на Афоне обыкновенно совпадает с рассветом и причащаются здесь до восхода солнца. Литургия – это восхождение к единению с Христом и, когда она совпадает с естественным пробуждением мира, когда весь мир ожидает, что вот-вот соединится со Христом – ты попадаешь в ритм и гармонию мира, ты включаешься в естественный ход событий и соединяешься со всей тварью в ожидании полноты.

Это чудо. А разве можно передать чудо?»

Причастие автор воспринимает как Свет, который входит в тебя, и ты сам становишься светом:

«Свет наполнял храм и пронизывал существо. Пока Он только готовит меня, чтобы освятившись, я сам смог стать светом.

Свет становился всё мощнее и мощнее, и казалось, что служба, ведомая Им, всё убыстряется. И вот-вот должно случиться главное – я приму Свет.

И я сподобился».

По учению Церкви продолжением Литургии служит братская трапеза (в апостольские времена трапезы назывались агапами – вечерями любви). Это не обед или ужин, а именно братская трапеза, во время которой не ведут праздные разговоры, а внимают чтению духовных книг:

«…со стен смотрят святые, их суровые взгляды и тёмные лики удачно сочетаются с кирпичным цветом стен; за трапезой читалось поучение. То ли от того, что читалось оно на греческом языке, то ли сам текст выпал такой удачный, но воспринималось чтение как ласковая музыка, в которой ничего не понимаешь, но хочется, чтобы она длилась и длилась; а вот сами кушанья ни в какой кафешке не поешь! Такое – только на Афоне!» Трапезу в монашеской обители автор называет праздником, пиром, на который они с другом пришли не в праздничных одеждах: «И вот ты, Господи, привёл нас на этот пир… а мы? Что за одежда на нас, Господи?! Как смел я садиться за Твой стол так легко и просто…»

Даже жизнь природы в восприятии автора, находящегося на Афоне, неразрывно связана с Литургией:

«Я оглянулся. Из-за моря медленно поднималось солнце.

Можно ли придумать что-либо восхитительнее? Рубиновая полоса разделяла море и небо. Она расширялась, словно просыпающееся око, становилась светлее, уже появились красные тона, золотые. Наверное, только во время восхода можно ощутить невероятную скорость, с которой Земля несётся во Вселенной.

И вершина Горы, словно маяк на Земле, откликнулась восходящему светилу.

Какое действо разворачивалось!

И всё для нас, маленьких человечков, заворожено застывших возле микроавтобуса. (…)

Раковина дня раскрывалась всё больше, и вот показалась главная жемчужина, и всё обновилось ослепительным светом.

А в храме завершилась Литургия».

Я уже упоминал, что друзья-сочинители не просто паломники, а русские паломники. И как душа живёт внутри телесной оболочки, так и образ родной России живёт внутри них, пронизывая их мысли и чувства. Находятся ли они в русском Пантелеимоновом монастыре или в греческих обителях – всё у автора ассоциируется с русской действительностью. Вот лишь несколько цитат:

«…казалось, что мы оказались в каком-то российском даже не райцентре, а волостном поселении. Всё было знакомо и узнаваемо» (столица монашеской республики Карея).

«- Вы не скажете, монастырь там? – поинтересовался Алексей Иванович у проходящего мимо монаха, будто мы и в самом деле находились в глубинке России» (там же).

«Неожиданно перед нами раскрылся совершенно русский деревенский пейзаж: большая поляна, посреди которой стоял стог сена чуть повыше нашего роста, а рядом две копёшки поменьше, посреди поляны тянулась ограда из двух корявых жердин, кое-где подломившаяся и непонятно что ограждавшая. По поляне то там, то сям сквозь зелень травы проглядывали беленькие и жёлтенькие цветочки» (калива великого афонского старца Паисия Святогорца)

«Сразу за стенами монастыря потянулись двухэтажные домики, как-то необъяснимо похожие на рабочие посёлки подле какого-нибудь кирпичного заводика в глубине России» (Иверский монастырь)

«О! какая знакомая и до боли родная картина открылась нам! (…)

Мы оказались дома. Это не вызвало не особого чувства радости, ни удивления, было ощущение, что встал с дивана и привычно сунул ноги в тапочки» (Скит Ксилургу).

Даже дождик для автора «тихий, русский, задумчивый». И в какой-то момент он с удивлением восклицает: «Господи, неужели для того, чтобы место почиталось всеми как благодатное и духовное, оно должно выглядеть русским захолустьем?»

С другой стороны, как и на Святой Земле, русское присутствие на Афоне зримо ощущается и сейчас, потому что в своё время здесь было несколько русских монастырей и скитов. Несмотря на то, что все они, кроме Пантелеимонова монастыря перешли к грекам, храмы-то в них строились русскими монахами, и иконы там остались русские. И поклонный крест на вершине Афонской горы установили русские подвижники в конце Х1Х века. Это даёт повод заметить автору: «Россия, везде Россия. Я был не то чтобы горд за то, что я русский, а преисполнен великорусского достоинства. Эх, Европа, куда ты без нас?» И поэтому среди многочисленных размышлений автора, разбросанных по страницам повести, большое место уделяется размышлениям о России, об особой русской миссии, о русской идее, о русском человеке. «Я – русский. Я – православный. Я должен быть образцом миру. Вот моя миссия – нести свет Христов миру», - к такому выводу приходит автор.

Как это ни парадоксально, но книга об Афоне одновременно становится и книгой о России, о загадочной русской душе, о современности. Чтобы лучше понять себя и свою Родину, нужен отстранённый взгляд со стороны.

Впрочем, со Святой Горы, где живут по благодати, лучше видна не только Россия, но и виден весь мир:

«И вот удивительное дело: отсюда, с Афона, весь мир виделся, как, ну я не знаю, муравейник, что ли, какой-то – всё перед глазами. Вот бревно тащат, вот дерутся, а вот жрут кого-то, и всё мельтешенье, суета, непонятно чему подчинённая. (…)

На Афоне вообще зрение особенное. Вот Афон – и вот весь мир. Не Россия, не Америка, не Европа или Китай, а – весь». Мир живёт по своим законам, а не по благодати. В этом видит автор разницу между миром и Афоном.

Поэтому для верующего человека путь на вершину Святой Горы – это в первую очередь духовный путь, стяжание благодати, помогающей взойти на Небо:

«Чёткий треугольник, словно нимб с древних икон, белоснежно сиял перед нами. Его вершина истончалась в небе, и мы настолько ясно видели её, что, казалось, различали все складочки, все тропки, все камешки и трещинки на них…

Мы замерли… Гора поражала своим величием, манила и вместе с тем казалась недостижимой. В то же время мы точно знали, что на неё восходят паломники, там стоит крест и есть келейка, где можно переночевать… Но неужели это возможно?

- Вот куда идти-то надо…- произнёс Алексей Иванович.

И это «куда надо идти» прозвучало не как идти именно на вершину Афонской горы, а как жизненный путь, вершина которого должна так же истончаться в небе…»

Размышляя о судьбах России и мира, автор не оставляет без внимания и другие важные моменты.

Например, молитву за незнакомых людей: «Это удивительное чувство – молиться за незнакомых людей. Ты знаешь, что ничем не должен им, как, например, родственникам или знакомым, никакого мирского знания об этих людях, похороненных у стен православного храма, не примешивается и просишь от чистого сердца вечного покоя».

Премудрость Божию: «Как Господь всё премудро расставляет на нашем пути! Почему, почему мы не замечаем Его знаков? Почему мы не видим мир таким, каким устроил его Бог?»

Неизменность Божьего мира: «Ну, пересел человек с кибитки на поезд, ну, пишет не гусиным пером, а на компьютере, но что изменилось в самом человеке? Разве он стал по-другому переживать любовь? Разлуку? Смерть?»

Соединение несоединимых на первый взгляд вещей:

«По-моему, только Православие даёт чудо соединения, казалось бы, несоединимых вещей. Я действительно чувствовал, что растворяюсь в окружающем, наполняюсь им и одновременно нарастало ощущение концентрации, собирания собственного «Я», словно, растворяясь, моё «Я» становилось чётче и понятнее.

Или – вот: я не люблю мира. С его суетой, пустыми хлопотами, ревностью по вещам глупым и ненужным – не люблю. И в то же время – люблю. (…)

Одновременно, нераздельно начинают жить в тебе казалось бы два противоположных чувства – печаль и радость. Одновременно осознаёшь себя и как самую ничтожнейшую тварь, и становишься сопричастником светлого, вечного. Как такое может быть?»

Чувство сиротливости человека на чужой земле:

«Кому мы тут нужны, за тысячу вёрст от родного дома? И так остро почувствовалось одиночество на этой земле, что начали завидовать медведю, тянувшемуся к Серафиму Саровскому.

Господи, как сиротливо на этой земле!»

Божественная гармония и вселенский порядок: «Включил фонарик, и зажглась ещё одна звёздочка и тоже влилась в общий порядок. Здесь он свой – все звёздочки движутся к храму. А может, это порядок Вселенной? Ведь всё в мире – Бог. И вся Вселенная движется к Нему».

«Мне было так невыразимо хорошо от того, что Господь привёл меня сюда, что Божья Матерь встретила и даёт пить студёную прозрачную водицу, что ангелы в округе навели такой благоговейный порядок, и жалелось только о том, что не во всём мире так. Зачем мы там, у себя, мешаем ангелам наводить порядок? Почему нам обязательно нужно какое-нибудь подобие гаишника с палочкой?»

Человеческая радость:

«Я попытался вспомнить разные минуты радости в моей жизни и поймал себя на мысли, что всякий раз, когда случалась такая минута, она казалась самой радостной и замечательной. Тогда я подумал: какое счастье, что я могу перечислять радости, которые были у меня в жизни, и понимать, что каждая новая радость ярче и сильнее предыдущих. А значит, впереди только новое и более радостное. Как хорошо!»

«А как я радовался! Словно великое дело совершил! (автор купил в монастырской лавке пачку ламинированных иконок, чтобы раздать их другим людям – о. С.Г.) А ведь и впрямь великое – о других подумал (…)

Вообще, какое замечательное чувство: радоваться за других!»

Счастье: «Я вдруг понял, что счастье – это отсутствие желаний. Кроме одного – быть с Богом. Быть в Его воле».

И, конечно же, литературный талант:

«Мне приходилось задумываться, особенно по молодости, в чём, собственно, талант писателя? Ведь вот обычные слова: «Мороз и солнце – день чудесный!» Никаких тебе замысловатостей, чего-то необычного или поражающего глубинной мыслью. Но это так пробирает, и такой сразу восторг в душе! Сразу всё видишь: и мороз, и солнце, да и всю искрящуюся округу. А сколько любви здесь к Родине, вообще ко всему Богом устроенному миру! Так в чём талант? Что, слова какие-то незнакомые или трудно расставить их в правильном порядке? Нетрудно. Вот и пишут сейчас все, кому не лень. А любви к миру не имеют. К себе разве что. Но вот пусть талантище и пусть любовь. Как эта любовь оживает во мне через бумагу и краску? Я же чувствую её. Или – «нет, ребята, я не гордый, не загадывая вдаль, так скажу: зачем мне орден, я согласен на медаль». И здесь – любовь. А вот – «жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за безцельно прожитые годы», «но надо было продолжать жить и исполнять свои обязанности». И ведь и здесь – тоже. Свет русской литературы всем светит. О, русская литература, можно безконечно множить примеры, но в чём секрет? Как передаётся эта живая любовь через мёртвое дерево и высохшую краску? Как надо любить, если даже через века я чувствую эту любовь: «Не пора ли нам, братия, начать словесы…» - и не могу не откликнуться на неё?!

Талант не в искусном обращении со словом, не в препарировании и ломании строчек, не в придумывании форм, наворачивании сюжета и так далее и тому подобное, чем чаще всего гордятся пииты. Это, конечно, бывает даже и любопытно, но главное – Любовь. Будет Любовь – даст Господь и Слово».

К сожалению, в литературоведческой статье как раз и приходится препарировать и ломать строчки, поэтому самое лучшее – внимательно прочитать книгу и погрузиться душой в её простой по сюжету, но в глубокий по содержанию художественный мир. Следуя за главными героями повести по дорогам и тропам Афона, вы не только побываете вместе с ними в монастырях и скитах, познакомитесь с православными святынями, получите представление о многовековой культуре и традициях монашеской республики, но и почувствуете добрый юмор автора и его иронию, соприкоснётесь с его переживаниями, а самое главное - ощутите его Любовь к России, Православию, Литургии, Святой Горе, к старцам и батюшкам, к родным и друзьям. Ту Любовь, которая делает Слово животворящим. И тогда Слово начинает жить в тебе и творить Добро…

Но вернёмся к нашим друзьям-сочинителям. Основным итогом их духовного пути по Афону стала даже не встреча с русским афонским старцем (это кульминация внешнего сюжета повести), а достижение начальной ступени высшей христианской добродетели – смирения. И смиряет их не только осознание того, что всё в этом мире происходит по воле Божией и надо научиться подчинять ей свою эгоистическую волю, а взгляд на себя со стороны, который рождается в тесном духовном общении друг с другом.

На пятый день паломничества в Великой Лавре перед Литургией автор с ужасом обнаруживает, что у него куда-то пропал глюкометр, который у больного диабетом должен быть всегда под рукой. Вместе со страхом у него рождается чувство покаяния:

«Подумал: это испытание. Или даже не испытание, а вот я тут всё добрейшего Алексея Ивановича изничтожил за то, что он над каждым евро трясётся (а их у него действительно мало) и вот Господь лишил меня какого-то приборчика, который лишь измеряет сахар в крови – что сразу со мной стало? Где я?! Я весь затрясся, испереживался. Ну, потерял приборчик, что с того? Переживём.

«Инсулин!» - вдруг шибануло меня. В кармашке чехла приборчика лежали капсулы с инсулином. Это – абзац» (выделено мной – о. С.Г.). Алексей Иванович сразу же становится добр ейшим, а себя автор воспринимает как некоего монстра, изничтожившего добрейшего товарища. Покаянное чувство быстро приносит добрые плоды:

«Господи, за что же так? Да, Ты вразумляешь, да, я понял, что я – никто , а лезу поучать других, а сам готов рассыпаться из-за какого-то глупого приборчика… Господи, спасибо …но как же быть-то?..

И вдруг я чётко увидел, где мой приборчик. Это понимание пришло так просто и ясно, что я невольно удивился, как это не пришло в голову раньше. То, что я не сам догадался, а эта мысль – дар Свыше, тоже было очевидно. Все бредовые идеи, появлявшиеся до этого, только терзали, а эта сразу успокоила (…)

Теперь внутри меня всё дрожало не той разрушающей дрожью, от которой, казалось, рассыпается тело, а что-то радостное отзывалось на голоса монахов, как отзывается чистый хрусталь на лёгкое к нему прикосновение. О, как же хрупок и тонок хрусталь! Как легко разбить и погубить его! И как сладко, когда он так тихо звучит в тебе» (выделено мной – о. С.Г.). Тихо звучащий в тебе хрусталь и есть добрый плод смирения.

В этот же день открывается автору и причина его постоянного осуждения своего друга:

«Мне вдруг показалось, что осуждаю я Алексея Ивановича не за само курение, а за то, что он курит и ловит в этом недоступный мне кайф. А я этого кайфа лишён, оттого завидую и всякий раз попрекаю » (выделено мной – о С.Г.). Всё глубже осознавая свою греховность, автор начинает ещё больше любить Алексея Ивановича, и эта покаянная любовь соединяет их в единое духовное целое, что тоже является не чем иным, как плодом смирения.

Однако я неслучайно сказал о начальной ступени этой высшей христианской добродетели. Истинное смирение воспитывается годами. А в начале духовного пути довольно часто наше внутренне своеволие, потакание страстям и миру приводит к забвению о довлеющей над нами воли Божией. Так в конце паломничества по Афону друзья-сочинители собираются последний день провести не на Святой Горе, а в Уранополисе, чтобы расслабиться, посидеть у Яны в ресторанчике, попить вина, днём искупаться в море. И вдруг в Карее они встречают собрата старца Николая (Генералова) отца Мартиниана, который перечеркивает все их планы:

«- Пошли со мной. Я как раз в Пантелеимон. Сейчас доедем до Дафны. Оттуда на пароме до Пантелеимона. Там отслужим, а завтра отправитесь (…)

- А как же… мы-то хотели…

- А иначе – никак, - прервал отец Мартиниан попытку объяснений…»

Это резкое «никак» поначалу вызывает в душе автора возмущение и даже злость. По какому праву отец Мартиниан позволяет себе руководить их свободной волей?! Но постепенно придя в себя, он начинает размышлять по-другому:

« - Думаю, всё правильно: нам его Бог послал. Нельзя быть такими сволочами и сбегать с Афона.

- Я тоже так думаю, - поддержал Алексей Иванович…»

И вслед за этим возникает чувство покаяния: «Господи, научи меня быть послушным! Ведь какая же буря восстала во мне, когда отец Мартиниан перечеркнул все наши лихие планы. Я же восстал. Против кого я восстал? Прости, Господи. Да будет воля Твоя».

Да будет воля Твоя. Только после этих смиренных слов Господь всё снова резко меняет. Паром из Дафни до Пантелеимнова монастыря неожиданно отменили, паром пошёл до Уранополиса. Преподав напоследок урок друзьям-сочинителям, Господь всё же не оставляет их без Своей милости…

Как я уже говорил, кульминацией «Паракало» является встреча друзей-неофитов с иеромонахом Николаем (Генераловым), которого они почитают за старца и не разочаровываются в своём мнении.

Но до этого у них происходит заочная встреча с почившим великим афонским старцем Паисием Святогорцем, автором знаменитых «Слов», издающихся в России большими тиражами ( вышло пять томов его поучений). На Святой Горе бережно хранят каливу (келью) старца Паисия, куда приходят паломники из разных стран мира, чтобы помолиться в этом благодатном месте. Автор и Алексей Иванович тоже направляют свои стопы к каливе великого афонского подвижника. Путь туда далеко не прост, потому что он оказался небольшой лесной тропинкой, и им пришлось изрядно поплутать. Зато они побывали там, где возносил молитвы за весь мир Паисий Святогорец и где сказал много правды об этом мире. Впрочем, автора как человека пишущего сначала он больше привлекал не в качестве духоносного старца, а в качестве духовнго писателя, и только потом автор постепенно осознал его духовное значение:

«Ну разве мог я предполагать, что побываю в каливе Паисия?! Где-то с полгода назад я прочитал его Слова и пришёл в восторг. «Вот это настоящий писатель, - говорил я знакомым. – Вот настоящая литература, без лукавства, без мудрований и в то же время лёгкая, без натуженного тумана, когда пытаются скрыть незнание предмета, и в то же время какая образная и метафоричная!» Каюсь, я больше восхищался старцем Паисием как писателем.

Но чем больше я узнавал о нём, о его жизни, тем больше проникался любовью к старцу. Уже не как к писателю, которым он, собственно, никогда и не был, все его слова и поучения были записаны кем-то или взяты из писем, а как к человеку Божьему».

И вот в заброшенном афонском скиту Ксилургу друзья-неофиты встречают живого старца, причём русского происхождения.

У иеромонаха Николая (Генералова) в свое время был на Афоне духовник автора и передал старцу его книгу, а тот, в свою очередь, передал ему в благословение иконку Божией Матери. Так что автор с особым нетерпением ждёт встречи со старцем, которая происходит для них с Алексеем Ивановичем несколько неожиданно.

"И тут в дверном проёме возникла фигура батюшки. Не монаха, как это можно было предположить, а типично русского батюшки, перенесённого сюда откуда-то из среднерусской возвышенности. Тихий такой, невысокий, с настоящей бородой и в приличной рясе.

- А вы откуда? - не то удивился он, не то загрустил".

Простота, скромность, сдержанность, немногословие, отстранённость от внешнего мира и в то же время способность видеть его и анализировать, а, главное, внутренняя доброта сразу же располагают к нему друзей-неофитов.

Старец трапезничает вместе с ними и с другими паломниками, заботится об их устройстве на ночлег, говорит с ними по-простому, без обиняков. Но за этой внешней простотой чувствуется духовная сила и мудрость. Вот что рассказывает о нём третий насельник скита послушник Владимир:

" - Отец Николай - это раб Божий. Таких тут единицы. (...)

Он же провидец. Вот вас, например, никто не ждал, и я ещё удивился, чего это отец пошёл печку растапливать в комнате. А он уже днём знал, что вы придёте. И про мир он всё знает, и ни на какие лица не смотрит".

Автор и Алексей Иванович проникаются к отцу Николаю чувством уважения и благоговения, долго не решаясь обратиться к старцу со своими насущными вопросами:

"Я сидел рядом с отцом Николаем, между нами было расстояние в локоть, и я всё думал: о чём спросить? Когда ещё так близко буду находиться со старцем? (...)

Я снова сидел одесную отца Николая и теперь ещё острее переживал, что вот совсем скоро мы съедим эту чудную уху, съедим картошку, попьём чай... и надо будет уходить..."

И лишь наутро, после Литургии, понимая, что через несколько минут они должны будут покинуть скит, вслед за другими паломниками обращаются к старцу:

"Я должен был заговорить первым. Я должен был сделать усилие и переступить что-то, а я не мог понять, что. Тут я заметил, что держу рукав старца, испугался и отпустил его.

- Не знаю, с чего начать...

- Так-так, - подтолкнул меня старец и я камнем покатился с горы.

Не было в этом движении никакого чёткого пути, я стукался о другие камни, чаще всего больно, сбивался, улетал в сторону, я говорил сумбурно, безсвязно, перескакивая с одного на другое. (...) Я запутался окончательно и замолчал. Камень достиг дна и, подняв облачко пыли, замер. (...)

Я растерялся. Так всегда - настраиваешься на что-то вселенское, тут вот я думал, что мне сейчас чуть ли не судьбы мира раскроются, и моя в том числе, а так всё просто. (...) И в самом деле, как всё просто в мире, если не городить и не выдумывать."

Автор, как и другие паломники, не услышал от отца Николая никаких высоких откровений, зато чётко понял, что нужно ему делать дальше.

Из скита Ксилургу с разрешения старца он берёт с собой образец исповеди и считает это очень важным в духовном плане: "...мне кажется, что текст этой исповеди составлен самим старцем Николаем, и, может быть, все ранее исписанные мною страницы и были ради этого листка."

Совершив паломничество по Афону, друзья-неофиты прошли трудный путь борьбы с испытаниями, прикоснулись к святыням и привезли с собой в Россию (автору Господь подал даже три пояска Пресвятой Богородицы), а, самое главное, возросли духовно, научились чувствовать волю Божию и смиряться перед ней. Духовный путь восхождения от земного к небесному, составляющий основу внутреннего сюжета "Паракало", является главным сюжетом и всей паломнической литературы.

Кроме главных героев повести много и второстепенных, а также проходных персонажей. В их изображении автор применяет различные художественные приемы, но все они, как правило, краткие и образные.

Самым распространённым приёмом, конечно же является описание:

«Службу вёл бодренький старичок с мягким, негромким, но твёрдым голосом» (Игумен Никон из подворья Пантелеимонова монастыря в Москве).

«И тут появился небольшой старичок. В рясе (…) Невысокого роста, подвижный, но не суетливый, он как-то сразу всех охватил, собрал, пересчитал и при этом не переставал складно говорить, словно рассказывал сказку» (Монах Олимпий из Пантелеимонова монастыря на Афоне).

«Первым делом – два батюшки. Один – в возрасте, весьма симпатичный и тихий, всем видом являющий смирение (…) Второй батюшка был молод, рыж и огромен, больше, правда, в ширину, но за ним чувствовался сильный голос и связующая нить между духовником и остальным народом(…) Двое других были типичными комсомольскими работниками – один среднего роста, с брюшком, постарше рангом…, а второй, такого же роста, но худее…» (Украинцы, с которыми автор и Алексей Иванович встретились в Великой Лавре).

Долго и подробно автор описывает отца Мартиниана, сомолитвенника старца Николая (Генералова), поразившего друзей-неофитов своими размерами и молчаливостью, но, в конце концов, его большую телесную и духовную силу он выражает одним словом, вырвавшимся из уст его товарища: «Алексей Иванович восторженно произнёс:

- Вот это мощща!

Я и сам чувствовал эту «мощщу»…».

В описании своих первых попутчиков из Уранополиса на Афон автор пользуется приёмом номинации. Он называет их просто Саньками. Правда иногда добавляет определения, отличающие их: Санёк-питерский и Санёк-московский.

В основном же в тексте повести мы сталкиваемся с приёмом сравнения.

«В дверях ресторанчика стояла невысокая женщина, похожая на белую курочку. Ну, учитывая, что одёжа на ней больше походила на халат шашлычника с волжской набережной в конце лета, то всё же – на пеструшку» (Яна, хозяйка кафе в Уранополисе).

«Третью группу возглавлял крупноватый батюшка с суровым лицом, чем-то похожий на Илью Муромца с известной картины, с ним два мирянина, эти выглядели пожиже, как послушные зайцы при медведе, точнее сказать, кролики…» (Батюшка из Бельгии в Иверском монастыре).

«…в это время появился благообразный дедушка в монашеском обличье, словно сошедший с обложки «Старцы Афрна».

Увидев нас, он всплеснул руками, разулыбался и залопотал что-то ласково-утешительное, при этом помахивая на нас руками, как добрая хозяйка на глупых кур, не соображающих, где насыпаны зёрна» (Архондаричный из Иверского монастыря).

«Перед нами стояли высокий большеголовый смущённый человек в гражданке и рыжеватый лет тридцати батюшка, похожий, видимо, из-за отсутствия бороды, на падре из мелодраматических сериалов» (Отец Борис и Серёга, последние попутчики друзей-неофитов в странствиях по Афону).

«Мы тепло поблагодарили румына, похожего на Льва Толстого, побывавшего в десятилетнем русском плену и ставшего афонским монахом…» (Монах-продавец из лавки в Иверском монастыре).

Этот же приём использует автор и при описании старца Николая: «А отец Николай улыбался, как старый добрый дедушка, которому оставили на попечение младенцев, те по нему ползают, тискают, разве что за бороду не таскают, а ему всё радость – что с детей взять-то?»

Язык повести тоже яркий и образный, позволяющий зрительно увидеть то, что описывает автор. Вот автор пишет о храме: "Перед нами стоял храм из темно-красного кирпича. Невысокий, но крепкий и основательный, как крестьянский сын. Храм не был, как у нас в России, "увенчан шапкой купола", а скорее, прикрыт подобием восточной тюбетейки. Но с крестом". А вот о времени: "Н-да, время обрело формы , оно тянулось, как американская резинка , которую уже и жевать противно, а выплюнуть почему- жалко». Встреча автора с Алексеем Ивановичем в Москве не просто радостная встреча: «Господи, как мы встретились в Москве! Словно нам дали отпуск с фронта». Даже описание монастырского кота превращается в небольшую живописную картинку: «…из арки вышел роскошный чёрный кот , который степенно и не обращая внимания на окружающих, прошёл в тень беседки и возлёг на одну из лавочек». (Курсивом выделено мной – О.С.Г.).

Из анализа повести "Паракало", думаю, становится очевидным, что жанр паломнических записок носит достаточно условный характер. Среди книг о паломничестве нередко встречаются высокохудожественные произведения, интересные для широкого круга читателей. Их по полному праву можно назвать рассказом, повестью, романом, где присутствует своя образная система. Свой стиль и образный язык. А самое главное - Любовь. Любовь к Богу, людям, святым местам. И к нам - читателям.

Хочется надеяться, что в русской паломнической литературе появятся новые прекрасные книги о великих христианских святынях, которые органично вольются в общий литературный процесс.