|
 Есть у Павла Григорьевича Кренёва автобиографический рассказ «Добрые люди или как я поступал в Суворовское училище», в котором автор размышляет о роли случайных событий в его жизни.
«…странное дело, лишь недавно я обратил внимание на то, что тогда прошёл через целую цепь вроде бы случайных событий, каждое из которых напрочь разрушало бы путь поступления в Суворовское училище, если бы это событие не совершилось… Меня будто кто-то твёрдо и уверенно взял за руку и привёл из деревни в Ленинградское суворовское военное училище.
Теперь я знаю, Кто это сделал, и я Ему благодарен за всё. И нет у него случайностей, а есть Божий промысел».
В один из летних дней 2021 года я тоже совершенно случайно зашёл в Рязанский концертно-выставочный зал на «Грибоедова». После зноя и духоты шумной улицы в полупустом зале казалось по-домашнему уютно и тихо. Присутствующие готовились слушать седовласого и, как мне сразу показалось, необычного, отстранённого от жизненной суеты человека.
И его выступление мне тоже показалось необычным: говорил он негромко, чуть нараспев, как будто убаюкивал, но вот, удивительное дело, каждое слово выступающего сразу же превращалось в моём сознании в зрительный, реально осязаемый образ. Помнится, как я, позабыв обо всём на свете, внимал его голосу, и хотел слушать и слушать бесконечно. Так я впервые встретился с Павлом Григорьевичем Кренёвым. Со встречи я уносил книгу «Первый бал Пеструхи» с автографом автора.
Признаюсь, приступая к чтению этой книги, я очень опасался, что восхищение и благодать, которыми полнилась моя душа при общении с автором, вдруг улетучатся от заурядного, ничем не примечательного текста.
Опасения мои быстро бесследно исчезли, потому что книга с первой же строки заговорила со мной сокровенным голосом Павла Григорьевича, и я невольно последовал вслед за автором по её страницам: стал чувствовать дыхание моря-морюшка, заглядывать в еловые владения рыси, выслеживать беспалого медведя, бродить, в поисках волчьей тропы, по берёзовым и осиновым урочищам. Вроде бы всё в книге было до обычного просто, но манера повествования, какая-то особенная тональность, последовательность слов, мелодичность, задушевность заставляли моё сердце замирать то от восторга, то от сострадания. Меня всё время не покидало ощущение родства с героями книги и какой-то ностальгически-светлой грусти. А уж поморскому говору я радовался до слёз умиления. После повести «Белоушко» мои восторженные чувства просто захлестнули меня, и я понял, что не будет мне покоя, пока я не прочитаю все книги Павла Кренёва. Вскоре мне удалось приобрести сборник повестей и рассказов «Девятый», а затем и сборники «Под Большой Медведицей», «Звёздочка моя ясная», «Берег мой ласковый», которые я, простите за банальность, «проглатывал» один за другим.
До чего же удивительно живописует автор в своих книгах картины природы, поморского быта, мира зверья и птицы.
Вот, например, картина заката, которую рисует автор, находясь на палубе парома в Балтийском море («Василий да Марья»).
«…Горел закат. Солнце разбрызгало свои розовые краски по бирюзе вечернего неба, по белизне и тёмной синеве облаков.
По всей шири горизонта медленно-медленно проплывали дальние громады гор и холмов, густой, тёмной, рваной полосой на вершинах холмов высились леса. И над всей этой бескрайней ширью висела картина, созданная самым гениальным Художником, – картина Вечности. Солнце вползло в жерло огромной тучи, висящей на горизонте тёмно-синей громадой. Напоённые влагой бока её лежали на дальней неровной полосе засыпающего моря и, казалось, плавно шевелились. Проглотившая солнце туча будто бы тихонько похрапывала и выговаривала проходящим судам: «Ну ладно вам, угомонитесь уже, не мешайте мне засыпать».
А солнцу, проглоченному тёмной громадой, совсем не хотелось быть проглоченным. Уже из глубокого чрева тучи оно выбросило вверх, в тёмную небесную лазурь, два пронзительно-ярких луча. Высящиеся над горизонтом под углом друг к другу, эти лучи были как две огромные солнечные руки, протянутые людям, как привет от уходящего дня, как знак короткого расставания для очередной встречи утром…»
А вот картина раннего ноябрьского деревенского утра («Поздней осенью на Казанскую»).
«…Где-то в дальнем углу деревни прогорланил петух. Ему откликнулся второй, третий. И словно какое-то шевеление пошло по дворам. В каком-то хлеву заблеяли овцы, лениво затявкала чья-то собачонка. Так было всегда, когда просыпалась деревня… Уже звонче, громче и нахальнее голосили на поветях петухи, азартнее тявкали окончательно проснувшиеся собаки, переругивались старые враги – кобели, знавшие друг друга по голосам. Лай их перемежался злобным лютым рычанием. И это добавляло азарта в общий собачий гвалт. Похрапывали в конюшенных стойлах кони. На скотном дворе начали дружно мычать буренушки, требующие корма и утренней дойки. Послышались первые людские голоса, стук топора. В воздухе раннего утра повисла новая музыка деревни…»
Читая эти строки, я действительно слышу все звуки кренёвского деревенского утра, будто бы и вправду оказываюсь тем утром на родине Павла Григорьевича.
Не могу ещё не сказать о двух произведениях Павла Кренёва, в которых он рассказывает о смертном часе своих героев. Это повести «Огневой рубеж пулемётчика Батагова» и «Поздней осенью на Казанскую».
В первой повести главный герой, пулемётчик Силантий Батагов, атеист, который в молодости громил деревенскую церковь и выбрасывал святые иконы. На фронте он умелый воин и настоящий герой. Батагов вместе со своим напарником (напарник ещё совсем молодой, неопытный боец) уже отбил несколько атак многократно превосходящего их врага. Именно благодаря умелым действиям Батагова удаётся сдерживать наступление противника. Отбив очередную атаку, Силантий находит своего напарника убитым. Наступает ночь. Совсем недалеко от Батагова спасительный лес. Пулемётчику необходимо сделать выбор: либо он, уничтожив уже немало врагов, уйдёт в лес и будет пробираться к своим, либо в одиночку примет бой против танкового полка дивизии СС – и погибнет. Батагов выбирает второе. Повествуя о последних минутах жизни пулемётчика Батагова, Павел Кренёв добивается невероятного психологического воздействия на читателя: показывает и геройский дух русского воина, и обострённое чувство ответственности бойца, и осознание присутствия Бога.
«…В этот последний момент, когда шла на него танковая армада, вспомнилось ему вдруг, как ставши комсомольцем, снял он с себя серебряный крестик, надетый когда-то на его младенческую шейку сельским священником отцом Павлом Васильевским… Сейчас он искренне не понимал, зачем он делал это? Зачем потерял на запутанной житейской дороге святую православную веру, которой жили и укреплялись целые поколения предков-поморов?
Он встал на колени, устремил лицо к небу, словно старался увидеть там, в синей дали Того, кого бросил и забыл когда-то в юности. И стал неумело, коряво и бестолково водружать на себя крестное знамение, стал молиться. Он давно перезабыл все молитвы, которые произносили его родители, которым учила его бабушка, которые он лепетал когда-то почти сорок лет назад.
Сейчас он, упершись глазами в небо, посылал ему слова молитвы: – Батюшко Господь и ты, матушка Богородица, простите вы меня, Христа ради, бестолкового придурка. Запутался я перед вами. Глупый я, вот и всё. Только вы простите меня…
После молитвы стало как будто легче. Прекратился озноб, сковывающий тело и душу. Глядя на стальную громадину, распластанную по дороге, он почти равнодушно наблюдал как она, издавая страшный гром, приближалась к нему… Разве кому-то можно встать супротив эдакой армады? Какой силой пересилить? А уж что может поделать один почти безоружный солдатик?
В этот момент Силантия ничего подобное не смущало и ничего больше его не волновало. Он вышел на последний свой бой…
Немецкий танк наползал на него, словно гигантское, чёрное, квадратное животное, издающее страшное рычание. И тогда Силантий, перекосив в изрядной злобе лицо, крикнул ему в лоб, во всю чёрно-стальную махину:
– Иди сюда, падла, я тебя ужо!..
И поднял с земли гранаты.
Когда передний танк подошёл совсем близко, когда Батагов оказался в его мёртвой зоне, он резко выпрыгнул из канавы и лёг на сырую землю прямо перед танком. Глядя на него, приподнявшись слегка на локтях, поправил тело, чтобы оказаться ровно между гусеницами.
Танк своим страшным, тяжеленным грохочущим телом, казалось, навалился на него и решил задавить его, искромсать, оставить только изуродованное мокрое месиво. Всё тесное пространство вокруг заволокла темнота…
Как только брызнул в глаза дневной свет, Батагов с двумя гранатами –
по одной в каждой руке – вскочил на ноги и прицельно бросил одну в то слабое для танка место, где стальная решётка закрывает двигатель. Он целил в эту самую решётку. И попал! Он в это мгновение испытал чувство, сладкое для всякого солдата, – чувство победы над врагом. Успел испытать это чувство! Он попал гранатой туда, куда и должен был попасть – он разбил двигатель вражеского танка!
В следующее мгновение он был убит.
Силантий смог сделать только движение, чтобы перехватить вторую гранату. Но не успел завершить это движение.
Его сразило наповал слишком много металла, прилетевшего в его тело…»
Некоторые страницы этой повести я перечитывал по несколько раз. Ведь именно таким, как Силантий Батагов, обыкновенным людям (прапрадедам теперешних мальчишек и девчонок), мы обязаны за победу в Великой Отечественной войне. Разве можно это предавать забвению?! Поэтому мне бы очень хотелось, чтобы с этой повестью познакомились как можно больше школьников. По-моему, повесть «Огневой рубеж пулемётчика Батагова» должна занять место в одном ряду с самыми лучшими произведениями о Великой Отечественной войне.
В «Поздней осени на Казанскую» повествуется о предсмертных часах жизни глубоко верующей в Бога бабушки Парасьи. Парасья, готовясь к смерти, задушевно беседует и с Николаем Угодником, и Богородицей, и, конечно же, с Богом. И просит бабушка помощи не себе, а сыну и внукам.
«Помози Ты им, Господи, не пропасть на путех Твоих», – взывает она к Богу.
А к смерти Парасья относится совершенно спокойно, – как к следующему периоду жизни.
«…Парасья лежала (после бани) и размышляла, и сказала себе самой: «Вот таперича и на погост ступать можно. Чистенька я…
Часов в восемь вечера к ней зашел-забежал Игорько Репин… Глава местной администрации, или по-старому – председатель Сельсовета.
– Параскева Никаноровна, что это за разговоры я слышал в деревне?
– Каки-таки?
– Будто Вы помирать собрались. Что за глупость вы людям говорите? Нельзя же так!.. Нельзя же так голословно, Парасья Никаноровна, такие глупые слухи распускать! Что за шутки такие?..
– Смертушка приходит, дак куды ты денесся. Возьмет за ручку, да и уведет.
– Я Вас прошу прекратить такие несерьезные разговоры. Праздник народный на носу. А Вы тут людей смущаете. Вы же у нас ветеран труда, гордость колхоза. Мы Вам грамоту приготовили. Прошу отставить глупые разговорчики…
Прасковья вяло махнула рукой, поглядела на его молодое лицо.
– Позвали меня, Игорюшко. Все равно ведь уйду, зовут дак… Не обижжайсе ты на меня, на старуху, не ругай… Нажилась, слава Те, Осподи…
А тебе конаюсь, парнишечко, овечек моих передай в хороши руки, они у мня сыты, забалованы, зато шерсь от их сверкат. За домом последи, напиши шаляку моему, Генке, пусь дом не продават, а сам пусь ездит сюды, в дом отеческой, да живет в ем, как путней человек. И внучаток моих возит. Для их дом-от, для кого ишше…
Она с трудом подняла руку, опустила на шевелюру Игоря, погладила ее.
– А меня схорони, как положено, по-человечески, заслужила я всяко уж.
Пусь люди добры хороши слова про меня скажут, когда зарывать меня будут в земельку. Мне порато приятно станет от ентова, глупой бабки. Понял ты, Игорько, аль нет?
Репин кивнул опущенной головой.
– Ежели не так чего, спрошу потом с тебя, учти ето, – Парасья заулыбалась, хитро сощурилась.
А Игорь Репин сидел, опершись локтями на колени, держал в ладонях голову. И время от времени вытирал рукой глаза…
На исповеди она стояла на коленях, потому, что ноги ее уже не держали. Батюшка, отец Владимир, исповедовавший ее, тоже встал перед ней на колени
Голос Парасьи дрожал. Она, утирая глаза платочком, поведала священнику свою горькую жизнь, рассказала о несуразных и неразумных делах своих, которые считала грехами, о неправильных мыслях, о несбывшихся мечтах.
Батюшка, близко к ней наклонившись, слушал и улыбался. Он давно знал бабушку Парасью, уже исповедовал ее раньше и хорошо понимал, что за этой старой женщиной нет никаких грехов, а есть человеческие, объяснимые поступки, совершенные в разных обстоятельствах. Он любил Парасью как священник и как человек, поэтому добрая улыбка не сходила с него во все время исповеди.
С легким сердцем он отпустил ей все прегрешения и простодушно подумал:
«Вот, если бы у всех людей были такие грехи, мир был бы святым».
В конце литургии Парасья причастилась и, низко поклонившись образу Казанской Богородицы, поблагодарила Ее за все, за все, за все.
И добрые люди помогли ей дойти до дома…
Когда гроб лежал на поперечинах над вырытой могилой, от него исходил еле видимый тихий, туманный свет. Многие видели его и удивлялись: откуда взялось это чудное свечение?..»
Как видим, и атеист пулемётчик Батагов и, верующая Парасья в последние мгновения жизни в поисках духовной опоры обращаются к Богу. И разве можно не восторгаться и Силантием Батаговым, и бабушкой Парасьей? Ведь у них нет ни малейшего страха перед смертью: они и умирая по сути служат Жизни.
Почему же так волнительны и притягательны вроде бы незамысловатые строки книг Павла Кренёва? Потому что и во взрослой жизни, будучи писателем, Павел Григорьевич остаётся мальчишкой-помором с душой, освещённой чистым божественным светом.
Вот как Кренёв повествует об одном из счастливых дней своего детства, («Светлый-пресветлый день»).
«… Я лежал лицом вверх и разглядывал, как колышутся от слабого ветра лапинья высоких ёлок, как над самыми верхушками деревьев бегут потихоньку на север белые, лёгкие облака, как клонится на вторую дневную половину солнышко. Слушал, как шумит рядом река.
А потом на меня навалилась тёплым своим боком тяжесть сегодняшней усталости и пережитых за день впечатлений. Эта светлая тяжесть была несоразмерна с моим детским возрастом, поэтому она быстро победила меня, и я поневоле растворился в её ласковом и нежном наплыве.
Вместе с нами был в этот день на рыбалке светлый — пресветлый и тёплый — претёплый летний юноша — месяц июнь. Пока мы спали, он похаживал вокруг нас, покачивал нахлобученным набекрень красным колпачком, шуршал своей цветастой сатиновой рубашкой, перепоясанной зелёным кушачком. Светловолосый и голубоглазый, он играл на серебряной дудочке и напевал нам какую-то очаровательную и добрую песню. Во сне я отчётливо разобрал все её слова и даже запомнил их. Но, когда проснулся, вдруг позабыл эту песенку. Помню только главный её смысл. Она про то, как прекрасно светлое лето, согревающее белый свет, продрогший от зимнего холода...
Дни и события ушедшего детства неизбывно живы в памяти взрослых людей. Иногда во сне или в воспоминаниях приходит ко мне тот светлый голубоглазый юноша, живший когда-то в моих детских грёзах. Вижу его, следовавшего за мной на протяжении всего того ослепительно-солнечного, пресветлого дня, такого счастливого и незабываемого. Откуда он взялся, кем он был, так ясно и отчётливо представляемый мною тогда?
Быть может, так преподнёс мне себя тот тёплый денёк середины июня, когда живы были мои папа и мама, и бабушка Агафья, когда для нас росла сочная трава на цветных пожнях тони Плошиха, когда мы с отцом совершали дальние странствия на карбасе, оснащённым шестисильным мотором.
А, может быть, это было само моё детство, явившееся мне в тот ясный-преясный июньский день в образе синеглазого мальчишки?
Оно ведь именно такое — синеглазое, белобрысое, в красной рубашке, перепоясанной зелёным кушачком.
Но скорее всего, был он ангелом, посланцем от небесных сил, посетившим меня в тот летний день, чтобы осветить чистым божественным светом маленькую мою душу, чтобы зажечь во мне этот свет. Чтобы мои воспоминания о детстве были такими же светлыми, как сам он — ангел небесный».
Сколько же света, любви, добра в этих кренёвских строках! Потому и читаются они взахлёб, и сердце трепещет радостно, и душа благодатью полнится, ибо все мы – и писатели, и читатели – родом из удивительной страны Детства.
Воистину Павел Григорьевич наделён неповторимым, присущим только ему, литературным голосом, под действием которого жизнь, как и в детстве, радует удивительными красками Божественного мироздания, нравственные ориентиры зримы и понятны, мир держится на любви, добре, сострадании и вере, а судьбоносные события – Божий промысел.
Июнь 2022 г.
Валерий Федорович Хлыстов (1946 г.р.) родился в 1946 году в Казахстане, детские годы провёл в Казачьей слободе города Шацка – казачьей столице земли рязанской, которую искренне считает своей родиной. Много лет жил, учился и работал в Набережных Челнах. По образованию – инженер-экономист. В начале 1990-х годов вернулся в Шацк.
В литературу Валерий Хлыстов пришел уже в зрелом возрасте, когда за спиной были служба в армии, учеба в техникуме и университете, долгие годы работы в энергетической промышленности.
Произведения публиковались в журналах «Молодая гвардия», «Подъем», альманахах «Золотая строфа», «Живое слово», «Литературная Рязань» и др. Автор десяти сборников стихов и прозы.
Член Союза писателей России, лауреат международных конкурсов «Живое слово», «Салют, Победа!», первого открытого Епархиального фестиваля духовной поэзии «Слово сокровенное».
|
|
