В ОГОРОДЕ

Моя бабушка знала пять языков: три тюркских, один финно-угорский, а пятый – русский. Но она была неграмотная и плохо писала. Окончила всего 4 класса. У нее была тетрадка, в которую переписывались молитвы и евангельские истории. Иногда она садилась за прялку и просила меня ей почитать. Я читала и ничего не понимала. Особенно про Вогородицу. Так и было написано в тетрадке: «Вогородица». И мне представлялась какая-нибудь владычица огорода – фея в белом среди свекольных и картофельных грядок. И дело, наверное, было не в ошибке, а в том, как органично перемешивались язычество и христианство: домовые, духи и Божья матерь. Куры, огород – и книга. Когда я стала постарше, она садилась за прялку и просила меня почитать ей Евангелие. У нас дома была старая книга конца позапрошлого века. Читать Евангелие было сложно. Буквы были русские, дореформенные – и ять, и фита, а слова старославянские. Но я быстро научилась, и всё равно ничего не понимала: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…». И мне никто ничего не объяснял, а я почему-то и не спрашивала. Бабушка хочет – и я ей читаю. Мне и так было стыдно, что я в быту такая бестолковая: ни пирогов испечь, ни шерсть накрутить, ни скот накормить не могла. Только грядки полола ей в помощь. Выдирала сорняковые всходы и думала о Вогородице. Так и вошла религия в мою жизнь. Как часть житейской культуры: пироги и яйца на Пасху, икона в рушнике и в окладе в углу. Иногда мне кажется, что в этом была уникальная педагогика моей бабушки: читай мне, а я послушаю. И через это чтение я и приобщалась, становилась причастницей. Попадала «в огород». Храма в городе тогда еще не было. Только в Воздвиженке стояла старая деревянная церковь, но мы туда не ездили. В церкви ходить тогда ещё было опасно...

А тюркский я так и не выучила. Мои родители разговаривали на нём между собой, когда хотели скрыть что-нибудь от нас с братом. А мы всё равно догадывались – по интонации и по жестам. Но песни на башкирском или татарском я очень любила. А дед мой, когда выпивал, пел громко и горько про чёрный лес и плакал. А я была маленькая и не могла понять, отчего ему так горько. Моему брату повезло больше – он учил в школе башкирский. Как-то мы с ним шли по городу, и я увидела вывеску над парикмахерской: «Смотри, – говорю, – "Чайка"». А он меня поправляет – не чайка, а «чачкэ», то есть «цветок». Буквы были прописные, с завитушками – легко ошибиться.

А по осени у нас убивали коров… Когда подрастала молодая тёлка, старую корову резали. Меня выгоняли на улицу, а я всё равно слышала, как она кричала, как надрывно мычала. Но я не плакала, только обмирала внутри. Корова была для меня опасным рогатым чудовищем, и тем страшнее было, что это чудовище не всемогуще. Позже пришла сказка «Крошечка-Хаврошечка» и – ощущение ужаса. И я долго верила, что косточки коровы можно закопать и на этом месте вырастет яблоня. Всё в том же огороде.

Когда картошка была уже выкопана, мне позволялось играть в бакалейную лавку. Я собирала остатки мелких картофелин, подсохшую мелкую морковку, сморщенные свекольные шарики. Мама ставила мне на кирпич доску и давала гирьки. Мы с Регинкой играли в магазин – продавали и взвешивали урожай. Было весело, и никому из нас не помнилось, как летом приходилось бегать с лейками, ползать среди сорняков, собирать мерзких колорадских жуков с картофельных листьев. И, пожалуй, их розовые личинки были ещё мерзее. И пальцы до сих пор помнят эту склизкость и липкость: чур меня, чур! Никуда не денешься – Божьи твари.

Огород помогает. Вырастет куча сорной травы в голове – начинается прополка: осот налево, луковицы на месте. Иногда нечаянно выдирается и лук. Если корни повреждены, на место его уже не присадишь. Жаль только, что теперь не надо, как в детстве, прятать луковички в сорную охапку, чтобы не ругалась мама. И жаль, что я уже никогда не смогу повторить за теми бабушкиными каракулями: «Царица Моя, Вогородица…», потому что потом мне дали знание. А знания дали печали. И невозможность кощунствовать. И умение огораживаться. И по этому знанию я бы стала виновна. А бабушка всегда была по своему незнанию невинна. И чиста. Так и сидела бы с прялкой и крутила бы маленькое веретено. И пела бы: три куплета по-тюрски, один – по финно-угорски, а припев – русский, душевный, родной. Она бы пела – а у меня бы внутри всё зеленело: её саженцы, её посевы и всходы.

BALENA

Я гуляла по Мурано в поисках стеклянных китов… Мне хотелось найти что-то маленькое, милое, разноцветное, чтобы можно было вложить в ладошку и поностальгировать. Вода в каналах аппетитно зелёная – присядешь на берег, свесишь ноги – а там, на дне, длинноволосая русалка… Ветер колеблет волосы и качает волны – и получается картинка-мираж… Мельтешение, рябь. Серебряные блики. А волосы длинные, светлые,  переливаются на солнце и в воде… Почти сирена. И хочется нырнуть в глубину… А на набережных – стеклянные скульптуры. Стеклянная девушка и стеклянные птицы… Стоишь себе, переливаешься на солнце голубыми переливами – а в ладонях стеклянные хлебные крошки.

В одном из магазинов меня спросили: «Вы коллекционер?» Слишком придирчиво я рассматривала китов: этот слишком губастый, а тот слишком хвостатый… Этот черно-золотой, а тот прозрачно-кристаллический… Ничего особенного – только надутое пузо и загнутый, как у скорпиона, хвост… И все большие. Нужны две ладони, чтобы держать их… «Нет, я не коллекционер», – сначала отшучивалась, а к десятой лавке уже осмелела и спрашивала с порога: «Есть ли киты для моей коллекции?»… «Кит» по-итальянски будет «balena». Жарко и экспрессивно – balena.  А мне хотелось что-то ласковое, крошечное, с бирюзовым металлизированным песком внутри. Такой китёнок жил в моей голове… И другие там не водились…

А мне предлагали рыб – от прыгающих дельфинов до электрических скатов. Рыбы были всюду – от уличного лотка до фабричной выставки. Пугали своей мелкотой. Даже слоны попадались размером с фалангу пальца. А киты – всё скучные да чопорные… Без изюминки… Sine grano salis…

Но крупицей соли ни рыб, ни китов не спасёшь. Нужна картинка, почти наживка. Поэтому в голове моей  – один чудесный и чистый понедельник. Стоит человек у колонны – руки в карманах, без галстука.  Он улыбается, а в глазах искорки: «Наташа, здравствуй!». Настоящий, почти любимый... И эти искорки как рыбки… Картинка из детства – рассвет, гладь реки, туман. И солнце уже не заревое – а белое, дымное. Тихо, только слышно, как рыбки выпрыгивают из воды – то тут, то там по течению реки… Щука ли гонит их, или рады они заре, я не знаю… Только чешуя их на солнце серебрится... Как монисто. И вода звенит.

Ничего я в Мурано не нашла и уехала через кладбище в Венецию. А вечером в гостинице уже скучала по ним: и по изумрудно-латунному, и по винно-золотому, и по самому несуразному – крашенному почти в хохлому. Все были хороши, все могли бы стоять на полках в моей коллекции… Но они были чужие. Потому что один бирюзовый китёнок всё плавал и плавал где-то в моих фантазийных морях и махал мне хвостиком. Он ещё не родился. Как в «Синей птице» – дедушка Время ещё не отпустил его в мир живых.

РЕКИ И РИЗЫ

Мы с Серёжей выгуливали собак. Вечерами, пока отец с бригадой строил церковь, я приходила на церковный двор с моим чёрным Принцем, а Серёжа выводил батюшкину овчарку, и мы шли на Ик. Дорога была пыльная, сумеречная, но короткая. На берегу мы отвязывали поводки и отпускали собак в реку – они лихо носились, наслаждаясь свободой. Мы кидали им палки, и они ловили их наперегонки. В воздухе пахло камышами, водной травой и разбитыми ракушками. Собаки играли, сбивали нас с ног, а мы лавировали между ними и между снующими стрекозами и даже успевали перекидываться словами – говорили о разном и важном, но всё-таки о земном. А прямо перед нами солнце садилось на край неба. И по старому бетонному мосту возвращались с работы люди и ехали машины. Река текла по границе между Татарией и Башкирией, и разные временные зоны позволяли мерить длину моста в часах. Два часа – назад в прошлое или вперёд в будущее.

Серёжа помогал на церковной службе, и говорили, что он собирается поступать в духовную семинарию. Когда он был в ризах, я замечала, что пальцы у него длинные, музыкальные, а глаза потусторонние. Но на речке мы были просто детьми и играли с собаками… А позже, когда у соседа умер тесть, меня позвали почитать псалтырь над покойником. Они жили через две улицы и дружили с моими родителями. Я пришла к ним, а там Серёжа читал псалмы. Читал горько, шумно, как умел только он: с подвыванием, глотая слова, превращая псалмы в музыку. Когда он устал, я сменила его. Так и читали мы по очереди – он пел, а я говорила. Он – ночью, а я – днём. А когда через несколько дней кто-то у соседей снова умер и меня позвали читать, дома был скандал – мама кричала, что это безобразие, можно один раз допустить для знакомых, но чтобы ребёнок ходил теперь по покойникам – никогда. А она умела запрещать. Так сильно и громко, что больше никогда не хотелось. И больше к нам не приходили, и меня не звали.

А Серёжа вырос и стал священнослужителем. Настоятелем Свято-Троицкого храма. Так просто к нему и не подойдёшь – ряса и ризы требуют особого почитания. Только если сложить смиренно ладошки и попросить благословения. Так и улыбаемся теперь друг другу, отмеряя глазами ту пропасть, которая разрослась между нами… Он уже где-то высоко на Афоне, а я всё ещё здесь, внизу, у подножья великой тайны…

А Свято-Троцкий храм известен страшной историей. Он долго стоял заброшенным, на колокольне и на разрушенном куполе зеленели тоненькие деревца. Семена занесло ветром – они и проросли, прямо на стене. А когда храм реставрировали, строители нашли во дворе захоронения. Все детские головки были пробиты железными гвоздями – в лоб или в темя. Приехала комиссия, делали экспертизу… Страсти тех, атеистических, времён. Преступление, требующее особого искупления… И теперь здесь служит Серёжа. И мне очень нравится слушать его голос – глотание слов, дребезжание, вой. Он читает молитвы, а я вижу текучий Ик и купающихся собак... Пологий берег, свободный горизонт и красный диск заходящего солнца. Пахнет илом, ракушками мидий и зелёными речными камушками. Ик течёт шумно, с вызовом, огибая дамбу. А краем берега бежит мой чёрный Принц… Живой, стремительный, радостный…

ВРЕМЯ ГОДА – ОДИННАДЦАТЬ

Альберт уехал, и в лагере стало скучно. Стояла покосная жара. Смена подходила к концу, все спортивные состязания закончились, ребят забирали по домам, ночью некуда было совершать вылазки с тюбиками зубной пасты – кровати пустовали. Но вражда между мальчиками и девочками сохранялась: каждый вечер в окно спальни кидали то фосфорные коряги, то мокрые камыши, то наволочки с муравьями и гусеницами.

Я сидела на подоконнике корпуса и читала книгу. Буквы не складывались в слова: я погружалась в индейские мифы, а память подменяла картинки… Вот – на соревновании считали количество подтягиваний, и двадцать было самое высокое число. Вот – прыгали в высоту и взяли самую высокую планку. Вот – забирались по канату на скалу, и собрали все флажки до самой вершины. Альберт был гордостью отряда. Победа в каждом состязании. Я была очарована… А однажды получилось так, что на уборке костровой площадки ребята стояли над кучей мусора и гадали, где найти лопаты, чтобы собрать его в мешки. Уборка тоже была состязанием, мы соревновались, время текло. Понимая, что мы отстаём, я стала с бешеной скоростью укладывать пыль, опилки, окурки, стёкла в мешок голыми руками. Ребята сначала растерянно смотрели на мусор и на мои руки, а потом кинулись помогать. Я только на секунду подняла глаза от пыльной мешковины – и упёрлась в голубой очарованный взгляд… Так и ходили мы очарованные друг другом. И у нас даже появилась заветная скамейка – у акаций, на другом конце лагеря, ближе к краю ограды. Там росла высокая трава, краснели покосные ягоды и стоял турник, где можно было крутить колесо. Чистое и чудесное одиннадцатилетнее время года…

А в спортивных состязаниях мне, маленькой и легкой, доставались две главные роли: сидеть на плечах, руках или носилках в скоростной эстафете или пролазить под веревочными ловушками, не задев ни одной звенящей «мины». Репетиция будущих лавирований во взрослой жизни… Ползти приходилось на животе, почти не поднимая головы. Ползёшь и видишь, как задорно и дразнительно прыгают мимо кузнечики, как недовольно разбегаются муравьи, как сминаются и поднимаются острые, режущие травы… Вечерами я приходила к скамейке, пряча расцарапанные руки и локти, а Альберт понимающе улыбался и снимал куртку, накидывая её мне на плечи. Мы говорили о далёких прериях, о резервациях, о войне между бледнолицыми и краснокожими, о жестоких набегах индейцев…

Память еще перебирала картинки, когда мимо с визгом пробежали девчонки и, влетев в спальню, закрылись и навалились на дверь.

– Убегай с окна! – закричали они.

Из-за поворота выскочили наши ребята. Было похоже на очередной виток вражды. Мне не хотелось участвовать в этой игре. Главный герой уехал, я тосковала. И, стараясь не замечать баталий, я вновь погрузилась в книгу – я в домике, вне игры.

Мальчишки, на самом пике азарта, бились в дверь палками и ногами:

 – Мы вас поймаем!

Я сидела спокойно и невозмутимо, не обращая внимания на их возню, Альберт должен был вернуться через два дня, и мне казалось, что меня никто не обидит.

– Они не откроют! Давай схватим вот эту! – кто-то показал на меня пальцем.

– Я не играю. Я читаю.

– Хватай её!

– Идиоты! –  совершенно неожиданно книга отлетела в сторону, и голубое небо взлетело надо мной. Или это я взлетела, когда меня легко стащили с подоконника и подвесили за руки и ноги. Четверо из ребят стояли как столбы, и я висела между ними, как жертва индейцев. Осталось только разжечь подо мной костёр. Ребята визжали, хохотали и громко совещались, что же делать дальше. Я извивалась и пыталась вырваться, но силы были катастрофически неравны: их восемь, а я одна. Хватка была железной, намерения становились грубыми…

– Давай потащим её в туалет! – предложил кто-то. Все радостно согласились и сообщили об этом громко, чтобы хорошо было слышно тем – в корпусе, за запертой дверью.

Туалетное здание было у леса, примерно в трехстах метрах от нашего корпуса, на возвышенности, но, чтобы туда добраться, нужно было миновать соседний отряд. Ребята лихо двинулись вверх по лужайке, сокращая дорогу. Я судорожно извивалась, пытаясь укусить их за пальцы. Девочки испугались, выбежали из комнаты и, с громкими криками нападая на мальчиков, требовали меня отпустить. Они вцеплялись парням в ноги, хватали их за руки, нападали по-девически – царапаясь и кусаясь, их отталкивали. Передо мной мелькали брюки, юбки, колючки, камушки, трава, край неба и края корпусов. С каждым метром подъёма игра стала приобретать какой-то неприятный, зловещий смысл… Кто-то вытащил нож.

– Не подходить! – человек с ножом резко вскинул рукой. Игра изменилась. Голоса стали густыми, злыми, предвкушающими. Борьба сильно ослабила меня, и я вяло повисла и затаилась, восстанавливая дыхание. Высокое яркое небо раскачивалось в такт шагам. Впереди и позади шли четыре человека. Справа, у чужого корпуса, выстроилась колонна любопытных из старшего отряда. Кофта на мне высоко задралась. Слышались гадкие реплики. Театр.

Край леса неумолимо приближался.

– А что мы будем делать с ней в туалете? – спросил кто-то младший из шагавших, держащий меня за руку. Вопрос был неожиданным и на секунду вызвал замешательство. И – то ли от того, что они уже устали, то ли от того, что я уже не брыкалась, то ли от того, что все задумались над вопросом, но хватка на мгновение ослабла. Я крутанулась, выпала и приземлилась на четвереньки. Меня схватили за кофту, я вывернулась – и побежала вниз с горы. Откуда-то появилась сумасшедшая скорость, ребята бежали за мной, почти настигая. Мелькали камни, кусты, окна, какие-то лица. Нужно было только повернуть за угол – там дверь, и меня спасут.

Но тут из колонны зрителей кто-то очень знакомый бросился наперерез и больно поймал меня за запястье:

– Вот она, держите, я поймал её вам!

Я смотрела на эту руку, вывернувшую моё запястье. Смотрела в злые, довольные глаза. Чёрные волосы, едва заметный чёрный пушок над верхней губой. Ещё мальчик, сосед моего детства. Огороды наших бабушек имели общую границу, и мы часто угощали друг друга павшими яблоками через дыру в заборе. Он знал меня, он ловил меня сознательно. Я попыталась вырваться – но эта рука была старше, была жестче, и хватка была капканной. Меня торжественно вернули похитителям.

А я пребывала в диком ошеломлении, в диком открытии. Взрослые нравы ещё не коснулись меня. Я ещё не знала тогда, что в каждой пьесе должен быть злодей. И был ли злодей? Эти чёрные глаза койота, наверное, наблюдали за мной – там у акаций, где трава высока, и ягоды красны, и крутится колесо на турнике. Как в индейской легенде: много лет назад, когда на земле ещё не было людей, а пребывали только духи – дух воды, дух ветра, дух земной тверди – жили-были на свете Ворон, Волк и Койот. Женщина-Ворон была прекрасна, как сама природа, – в ней постоянно сменяли друг друга весенняя романтичность и зимняя холодность, осенняя грусть и жаркая летняя страсть. Она пела – и зеленели луга, она плакала – и разливались реки… Благородный Мужчина-Волк полюбил её, и не было союза прекраснее на земле. Но злой и завистливый Койот решил разлучить влюблённых. Вечерами, когда Волк отсутствовал, он приходил к Женщине-Ворону и рассказывал, что на краю земли есть священная гора: с высоты той горы виден весь мир, солнце, луна и звёзды. Женщина-Ворон полюбила эту гору как мечту и стала каждый вечер просить Волка отправиться на край земли, пока наконец он не уступил уговорам. Долго месяцев длилось путешествие – прошло лето, миновала осень, потом стаял снег, разлились ручьи. Наконец Ворон и Волк достигли священной горы и стали подниматься на её вершину. Два пика были на макушке. Женщина-Ворон села на левую вершину, а Мужчина-Волк – на правую. С высоты было видно, как просыпается солнце и гигантским китом медленно плывёт по небу. А навстречу ему плывет таким же огромным китом луна, и звёзды мерцают в его плавниках. Женщина-Ворон и Мужчина-Волк сидели и в долгом молчании любовались движением китов. И вот, когда проплывающие киты поравнялись с пиками горы, одна из них проглотила Женщину-Ворона, а другая проглотила Волка. Так и закончилась история прекрасной любви: Ворон и Волк отныне вечно пребывают раздельно – во чреве солнца и во чреве луны...

Но это легенда. А здесь, в лесном лагере, игра шла уже не до первой крови. Остались только старшие. Мне вывернули руки за спину и грубо, широкими шагами волочили к стенам туалета. Сопротивление становилось бесполезным. Но вот из-за угла раздался радостный крик:

– Вожатая идёт!

Девочки, до первого взмаха ножа боровшиеся за меня, побежали искать вожатую. Хватка ослабла мгновенно. И я, спотыкаясь о каждую выемку лужайки, побежала обратно к корпусу, к той самой двери, от которой началось мое жертвенное восхождение. Или падение. Вожатая Зуля стояла на крыльце. Я бросилась к ней как к спасительному судье, ожидая справедливого наказания обидчикам. И, только подбежав, заметила, что она стоит растрёпанная, ожесточённая и смотрит на меня обличительно:

– Ну что, доигралась!

И в ответ на мой удивленный взгляд, прокричала возмущенно на два корпуса:

– Сама виновата! Меня в туалет никто не тащит!

Та история закончилась лучше, чем в индейской легенде… Альберт вернулся, а мне было стыдно поднять на него глаза. История быстро облетела весь лагерь, обогатившись неприятными и ложными подробностями. Вожатые смотрели на меня с осуждением, оставшиеся ребята избегали меня как чумной. Только голубые глаза смотрели так же очарованно, но с мягким вопросом. Я смущалась, избегала встреч, избегала объяснений, и смена закончилась… А неделю спустя, на свежем асфальте, раскатанном под моими окнами, мелкими цветными камушками было выложено нежное признание… В утреннем небе проплывала рыба-солнце, стояла июльская жара, плавился воздух, трескалась пересушенная земля, дрожали пустые, раскалённые кадки, а буквы не прыгали – лежали в чёрном гудроне как влитые – чистые и настоящие…

Иванова Наталья Аркадьевна родилась в городе Октябрьском (Башкортостан). Училась в Литературном институте им. А.М. Горького. Стихи и проза публиковались в «Нашем современнике», «Литературной газете», «Эмигрантской лире», «Дне литературы», в журнале «Аргамак», в альманахах «День поэзии», «ЛитЭРА», «Пятью пять», «Артбухта», в сборниках «Траектория», «Точки». Участник Первого форума молодых писателей Китая и России (Шанхай, 2015 год). Автор поэтической книги «Имя ласточки горной». Лауреат Башкирского республиканского фестиваля поэзии «Родники вдохновения», фестиваля поэзии «Словенское поле», Международного прозаического чеховского конкурса «Краткость – сестра таланта», премии молодых писателей им. А. Филимонова. Член Союза писателей России. Работала редактором отдела поэзии альманаха «Артбухта» и журнала «Лампа и дымоход». Живёт в Москве и Сингапуре.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: