Алексей ЯШИН

А есть места, где живут без долгов

(Новелла из цикла "А роза упала на лапу Азора" *)

 

... Стукну по карману – не звенит,
Стукну по другому – не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать…
– прямо на этом стихотворении, как нарочно, раскрыл второкурсник-зочник Литинститута Андрей Бурцев только что купленную книжку Рубцова «Подорожники». Понятно, только что и вышедшую в «Молодой гвардии»; такие книги, тем более в столице, на прилавках не залеживаются… больше пары часов после их выкладки. И тем более «в квадрате», коль скоро, прибыв на весеннюю сессию и получив в канцелярии института на Твербуле направление на заселение, доехав на третьем номере троллейбуса до остановки на углу родной общаги, все же не утерпел и заскочил в книжный магазин через дорогу. «Квадрат» – разумеется от соседства с литературным общежитием. Особенно в первые дни после заезда заочников, когда еще можно уверенно постучать по карману…

«Мд-а-а, добрый знак нам свыше дан», – кого-то из классиков мысленно процитировал Андрей, на ходу захлопывая толстенький, карманного формата томик любимого поэта на траверсе входной в общежитие двери. В поместительном предбаннике, не то что в стандартных пятиэтажных общагах институтов его родного города: педа, где сам учился на истфаке, и политеха, толпились, распределяясь по комнатам, прибывшие на сессию второкурсники, четверокурсники и выпускные шестикурсники – «команда чэ», четных номеров. Нечетные же курсы за день до этого разъехались по своим городам и весям. Все в разной степени знакомства друг с другом.

Андрей не торопился: по уже выработанный договоренности, первый из прибывших «имбиряков», то есть его самого, приучившего их компанию к «Имбирной», горькой настойке, здорово ударяющей по ногам и голове, Санька из Молодечно, Виталия из Днепропетровска и Миколы из Ивано-Франковска, фрахтовал для сложившейся компании комнату. Встал поодаль от толкучки у стола комендантши, распределявшей прибывших «по нумерам», здороваясь с уже отоварившими, прислонившись к стене. А вот и посыльный Санек, кубастый фигурой, скатился с лестницы, попутно обнялся с Андреем, дескать, не торчи здесь столбом, регистрируйся и в триста девятнадцатый дуй; Виталька уже сало режет, меня за «Имбирной» послал, Микола-прапорщик как обычно запаздывает. Хлопнул Андрея по плечу и выскочил в наружную дверь.

Дело серьезное, горькая настойка может и остыть, а порезанное белорусское сало молодеченского посола может и затухнуть в ожидании. А то еще Жора со своим неразменным юбилейным рублем начнет обход с их комнаты! Хоть и не татарин, но все одно не вовремя гость. Наоборот, Шариф из Набережных Челнов заходит в гости – он в одном семинаре с Виталием – всегда с бутылкой. И даже не с «Имбирной», к которой испытывает подозрение, но с водочной. «У нас в Челнах работяги и инженерá только сорокаградусную употребляют, а настойки всякие и плодововыгодную бормотуху петеушники и старшие школьники во дворах из горлá киряют!» – пояснял он с рассудительностью фрезеровщика солидного пятого разряда.

Микола в мундире прапорщика («к людям в форме подвыпившие попутчики в поезде меньше пристают») был-стал в половине восьмого вечера, когда Санек в третий раз собирался отрядиться «за добавкой». «Отставить», – скомандовал Микола, раскрывая дорожную сумку и доставая уже ставшую традиционной бутылочку огнедышащей пятидесятишестиградусной «водки з’пирцем» тернопольского производства, а к ней щедрую закуску, приготовленную хозяйственной прапорщицей (Микола был старшим из обитателей комнаты). Еще «западэнец» вручил каждому по экземпляру только что изданной книжки его стихов. Понятно дело, на мове.

К счастью, в день общего сбора халявщик Жора начал обход с другого конца коридора. «Не смейся, друг, над жертвою страстей», – как подражал Байрону Михаил Юрьевич.

... – Вот теперь все в сборе, «имбирная» сессия открыта. Много сегодня тостов озвучено, но вот появился Микола, наш боевой, в прямом и переносном смысле, сотоварищ: прапорщик по службе и настоящий лирический поэт по своим жизненным устремлениям. И первый из нас издавший книгу. Вот потому и серьезный литературный тост: за Миколу и его книгу с символическим названием «Ноша» – читается одинаково по-русски и по-украински. Лиха беда начало, надеемся, что к окончанию сего славного института не один Микола будет надписывать на форзаце свежеизданной книжки свои посвящения друзьям, которых объединила Москва и славная наша Школа Горького. Бум здравы!

– Хорошо, душевно сказал, Виталька, – отдышавшись после стопки перцовки с немыслимым градусом, похвалил Санек, – сразу чувствуется основательность мысли помощника машиниста тепловоза…

– А я вот обратил внимание, – невежливо встрял Андрей, которому пятидесятишестиградусная чувствительно ударила в голову, снизив уровень благовоспитанности, – что всех случайно или по-соседски знакомых мне железнодорожных машинистов, правда людей в возрасте, объединяет одно, м-м, не совсем популярное в советском нашем отечестве качество: все они люди верующие, а мой сосед и вовсе в выходные для него – график железнодорожный скользящий – дни с утра, как на некую вторую работу, идет в церковь на службу. Отчего такое, почти профессиональное?

– Я, ребята, член нашей партии, – правильно понял вопрос в свою сторону Виталий, – причем не из нынешних карьеристов, но к нашей же православной церкви, точнее православной вере, отношусь с уважением и пониманием. Что же касается приверженности именно машинистов к вере в бога, причем совсем необязательно с воцерковлением, то это от характера работы: слишком велика ответственность! Ведь за спиной у тебя не одна сотня живых душ, которые доверились вовсе незнаемому ими человеку. Даже если тащишь за собой товарняк – все одно напряга в душе и голове ни на секунду не снимаемая. И при этом полнейшая трезвость, так что к главному успокоению души и головы путь отрезан должностной инструкцией и проверкой «остаточного» перед рейсом. Вот и остается одна надежда – на бога. А молитва – это мантра, снимающая ту самую напрягу. Главное же, на бога надейся, а сам не плошай. Так все и начинается: поначалу «имя божье всуе поминаемое», затем привычка: и господь с тобой ответственность несет, а после, с возрастом и набегом сотен тысяч километров проезженного пути по рельсам, и сам бог поселяется – не могу сказать: в душе или в голове – в тебе. И высшее спокойствие уже приходит во время церковной службы. Как-то вот так, други мои окололитературные – кроме Миколы, он уже в литературе, чего и нам всем пожелаю.

– Интересно девки пляшут! – восхитился Санек, – словно рóман психологический в десяток строк машинописного текста уложил. Когда я учился в физкультурном техникуме, была у нас пожилая преподавательница анатомии и физиологии, понятно дело со спортивным уклоном, так она уважала порассуждать на схожую тему: о выработке у профессиональных спортсменов такой же тяги призывать в помощь силы небесные, особенно на старте и в нескольких секундах или метрах – у кого какой вид спорта – до финиша. А у вас, Микола, как?

– У нас люди простые: офицеры все больше пьют и матерятся, солдатики помалкивают, а промеж них наш брат, ротные старшины и прапоры, за порядком следит. Не до всевышнего. У меня вот одна прямолинейная мечта-желание: дотянуть-таки до военной своей пенсии, с дипломом Литинститута устроиться редактором в газету или издательство, а все остальное время, исключая, конечно, домашние обязанности, полностью отдавать стихотворчеству. Как ни крути, но литература – единственный род занятий, где ты никому ничего не должен, равно как и тебе. За наше правое дело, имбиряки!

 

... После тоста и его материализации обычно молчаливый, по-западэнски все более внимательно слушающий, Микола разохотился на философские рассуждения, преимущественно сводя их к бескорыстию истинных творцов художественного слова, особенно поэтов… тут же вспомнил, что три его собеседника и застольщика сугубые прозаики, ловко вывернулся:

– …Как носителей стихийно всплывающих в голове образов и троп поэзии. А вот писатели-прозаики эти тропы и образы тщательно обдумывают, наполняя их фактами отображения реальности бытия. Понятно, что в таком долгом и сосредоточенном мыслительном процессе им вовсе не до меркантильности и расчетливости.

– Ну, Никола, – восхитился Санек, косивший нарочито под полудеревенского простака, – ловко ты всем сестрам по серьгам раздал! Все-таки учеба в нашем литликбезе, третьем после пушкинского лицея и университета Шаневского в начале этого века, на пользу всем нам идет: кроме малоумеренной дегустации дешевой кирки, тех же имбирной и чорнил, как у нас в Молодечно называют все что ниже двадцати по градусности, уверенно начинаем и о высоких материях рассуждать…

– А вот Шукшин, которого у нас срезали на вступительных, сам до них дошел. Сомневаюсь, что во ВГИК’е этим вещам большое значение придают: кинофабрика она и есть фабрика!

– Здравая, Виталь, мысль, – ободрил Андрей. Хотел было дружелюбно поделдыкнуть каким-либо локомотивно-паровозным сравнением, но благоразумно загасил это желание; Виталька мужик добродушный, но по-пролетарски здоровенный. А пятидесятишестиградусная тернопольская здорово по извилинам шибает! Коль скоро Шукшина упомянули, то к случаю вкратце напомнил еще прошлогодний рассказ почтенной Екатерины Федоровны, чуть ли не со времен постройки общежития трудившихся в нем на разных должностях обслуги. Когда-то и комендантшей состояла, теперь же, на пенсионном положении, числилась подсменной вахтершей, но и доверенным лицом нынешней начальницы учреждения, то есть имела ключи от кладовой со всякой нужной мелочью.

Именно в ее дежурство первокурсник Андрей был послан уже сдружившимися имбиряками за стоваттной лампочкой – взамен сгоревшей в потолочном плафоне, что по центру квадратной комнаты располагался над столом. Уже заметно стемнело за единственным окном, поэтому без электрического освещения заниматься за столом, особенно нарезать сало тонкими ломтиками, чтобы таяли во рту, было крайне неудобно.

Екатерина Федоровна сидела за вахтерским своим барьером, но была не одна: пара студентов-очников, вчерашних школьников, и сторонняя девица, явно пришедшая к ним в гости, потому компания и задержалась на входе с уговорами пропустить… «да-да, Екатерина Федоровна! а как же, конечно до одиннадцати часов, порядки знаем!». Как человек воспитанный, Андрей стал чуток поодаль, понимая сложность решаемого вопроса. Тем более, спускаясь со своего третьего этажа, встретил явно подружку этой девицы, как-то сумевшей проскользнуть…

Но и очники, даром что молокососы, уже знали подход к старинной стражнице общежитейского порядка и блюстительницы нравственности. «А правда, Екатерина Федоровна, что вы хорошо знали Николая Рубцова во время его учебы у нас»? Вахтерша дóбро заулыбалась, поудобнее устроилась на своем высоком стуле, для мягкости долгого сидения дополненного войлочным кругом в холстиновой обшивке, начала неторопливо разматывать клубок воспоминаний. И ребята, изображая неподдельный интерес, сомкнулись плечами, тесно придвинулись к барьерчику, почти наклонившись головами над рассказчицей. А та и очки сняла – явно для удобства повествования. Ведь хорошая сказительница всегда сопровождает свою драматургически срежиссированную речь самой разнообразной жестикуляцией – не хуже мировой известности экспрессивных дирижеров: Герберта фон Караяна и Фурхтвенглера. Резкие же всплескивания сухоньких ручонок могли задеть очки. А поди новые-то справь? В аптеках только круглые роговые оправы, что в сталинские времена носили энкавэдэшные майоры…

Андрей с детективным интересом наблюдал, как одни из парней, заведя руку за спину, толкнул девицу в бочок, а та, как всякая Евина дочь, сообразительная когда надо, медленно, спиной вперед начала отступать к лестнице. А тут из коридора, справа вышла от кастелянши тройка парней, неся на вытянутых руках стопки постельного белья, и свернули на лестницу. Девица ловко встряла между ними и была такова.

Еще с пяток минут пройдошливые ребята, а вместе с ними и Андрей, слушали общежитскую вестовщицу, затем как-то ловко, без обиды, откланялись и двинулись в сторону лестницы. На запоздалый же вопрос Екатерины Федоровны о их подружке ответили небрежно в том смысле, что обиделась на всех и ушла восвояси. Андрей же получил затребованную лампочку, а вернувшись у себе, пересказал услышанное от словоохотливой вахтерши, добавив кой-какие моменты от себя.

... Среди многих былей, легенд и маловероятных вымыслов о Николае Рубцове времен его учебы в Литинституте и проживания в общежитии, история с эфиопским князем самая занимательная  и характеризующая «последнего выдающегося поэта советской эпохи» с различных сторон… впрочем, сливающихся в одну главенствующую, что и составляла сущность этого истинного русского поэта, своего рода «вологодского Есенина».

Как отметил Андрей уже после первой, установочной месячной сессии – сразу после сдачи вступительных экзаменов и поступления в Литинститут, эфиопы, народ семитского племени, так сказать, «двоюродные братья» арабам и ветхозаветным иудеям, как-то особенно выделялись на фоне многих других иностранных студентов Литинститута, учившихся, понятно дело, на очном отделении: болгар, гэдээровских немцев, поляков, афганцев, монголов. Даже латиноамериканцы и африканцы, которые настоящие негры, встречались.

…На этом моменте воспоминаний Андрей Матвеевич усмехнулся: из этих иностранцев, учившихся в Литинституте в его время, двое стали президентами: один монгольским, другой вроде как африканским. И снова обратился в мыслях к тем давним, славным годам.

Если иностранцы, как правило, единично представляли свою страну, то эфиопы имелись на всех курсах и даже в аспирантуре. Понятно дело, Эфиопия являлась исторически дружественной России страной, опять же древнехристианская, хотя, подобно армянской и египетской коптской церквам, монофизиатская, то есть отвергающая Св. Троицу; един, мол, бог во всех ипостасях. И сколько себя помнил Андрей, ихний бессменный негус, то есть император Хайле Селассие Первый, прямой потомок древней царицы Савской, регулярно делает визиты в Москву. Надо полагать, за дружескими деньгами и оружием.

Опять же литинститутские эфиопы утверждают, что в ихней столице Аддис-Абебе стоит памятник Пушкину с надписью: «Великий эфиопский поэт». Однако как-то путались: один собеседник Андрея говорил именно о памятнике с постаментом, другой же о бюсте. Аспирант же охотно пояснял, почему он без малого десять лет обитается в институте и его общежитии: дескать, как только получат от братской советской страны деньги и оружие, так тотчас начинают воевать, обычно с Сомали. А может просто в Эфиопии, с ее древней христианской историей и культурой, идущей от древнеегипетских и элладо-римских корней, очень уважают мастеров художественного слова?

Как-то Андрей с Саньком освежились утром в соседней с общежитием пивной, открывавшейся с семи часов – для опохмеления работяг окрестных предприятий, в том числе огромного Останкинского мясокомбината, что виден, наряду с Останкинской телебашней, из окон их житейской альма матер. Когда дружные массы пролетариев уходили на свои трудодни, столики пивной облепляли студенты Литинститута и обитатели соседней общаги института железнодорожных инженеров. Увидев знакомые лица, Андрей с Саньком, взяв по паре «Рижского» в пепсикольных 0,33-бутылочках, пристроились к столику, за которым поправляли здоровье второкурсник Амделис и на два года учебы постарше его соотечественник, который, ввиду сложности произношения имени, рекомендовался Мишей, поскольку крестили его в день Михаила Архистратига. Конечно по эфиопскому календарю. Много чего рассказали за свежим пивком, а как попали в Школу Горького, объяснили: Миша «по партийным связям», правда, наименование партии не уточнил. «Я-то вот из бедноты, а Амделис из князьков эритрейских будет, полуэфиоп-полуараб».

Собеседники пояснили: вчера хор-ро-шо! отметили день рождения негуса-императора.

... Надо полагать, эфиопские литераторы – традиционные воспитанники горьковского института. Поэтому неудивительно, что во времена учебы Рубцова имелся у него в приятелях эфиопский поэт-князь. Причем не окраинный эритрейский, но настоящая «ваша светлость» с предками с дохристианских карфагенских, что по соседству с Абиссинией, времен. И в Твербуль-25 он не на троллейбусе третьего номера ездил, даже не на такси, а на немыслимо редком в тогдашней Москве «мерине», что выделило ему родное посольство. От персонального шофера князь Кассалук отказался – сам уважал баранку вволю покрутить. Стоянку для «мерседеса» организовали – по взаимополезной  договоренности с комендантшей – в условном дворе общежития.

Князь почти без акцента говорил по-русски: учился в Аддис-Абебе в советской посольской школе. Когда желания Коли Рубцова и князя Кассалука посетить альма матер совпадали, то спереди, на правом сиденье располагался приятель князя, а заднее плотно забивали попутчики и попутчицы. Но возвращались друзья порознь: князю за рулем полагалось быть хрустально трезвым, хотя бы гаишники даже в мыслях не делали попыток покуситься на машину с дипломатическим номером и темнокожим водилой. Николай же с коллективом своего семинара закрепляли полученные знания в ближних к институту «точках».

Как истинный христианин, хотя бы и монофизиатский, а они на каком-то Вселенском соборе в Константинополе были отнесены к еретикам, князь горячительным не пренебрегал, но пил не от души неправославной, вроде как по обязанности – все же княжеское воспитание! Николай же свято чтил национальную традицию: от души и протяженно. Поэтому в общежитии их маршруты не совпадали. Впрочем, когда Рубцов выходило из комнаты, усаживался на ступени лестницы между первым и вторым этажом, растягивая меха своей гармошки, Кассалук находил приятеля на слух, усаживался рядом и подтягивал русские народные песни – в унисон Николаю.

Рубцов набирал свою славу в литинститутском окружении, а князь что по-эфиопски, что по-русски как-то все неловко рифмовал, в чем и сам горестно порой сознавался в дружеском кругу. Но однажды, когда Рубцов уже который день злоупотреблял: приехал в столицу по своим писательским делам его земляк, привез, как воспитанный гость, трехлитровую банку самогона, – чем-то раздосадовал его случившийся рядом князь. Не сдержался и выпалил: мол, я-то стану знаменитым поэтом, «мне поставят памятник, в городе или на селе; буду я и каменный навеселе», а ты хоть и князь, но дело твое на мерсе кататься, а не стихи кропать… Что-то в этом роде обидное спьяну несдержанно сказал.

Вспылил Кассалук, выскочил на улицу, вывел машину со двора и нарочито врезал ее в угол общаги. Хорошо сам даже царапин не получил – на малой скорости. Посольство затем оплатило небольшой ремонт здания. «Мерседес» починили и вернули в посольский гараж, а князь с Рубцовым помирились. Как правильно сказал Лермонтов:

Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.

_________________
* Алексей Яшин. «А роза упала на лапу Азора»: Триолеты в прозе (новая книга рассказов Николая Андреяновича): Академия российской литературы.— Санкт-Петербург: Издательство «Центр современной литературы и книги на Васильевском», 2025.— 351 с. (Библиотека журнала «Приокские зори»)

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную