| |
СТАНСЫ
Над церквями – синь да золото.
Зори падают в сады…
То ли Тверь, а то ли Вологда –
Много неба и воды.
Вкривь – дорога непролазная:
То Европою вздохнёт,
То дремучей вязнет Азией
Наших квашеных болот.
Всё мы знали, всё мы видели.
Ад и Рай – в одной горсти.
Сучьи свадьбы у обители,
Боже праведный, прости!
Ты прости меня, смородина,
Серый волк и лес густой.
И болото – тоже родина,
Как и терем расписной.
Спит речушка за околицей.
По заре размазан мёд.
Зычный колокол на звоннице
Покаяние поёт.
Здесь – века обетованные,
Слава ратная Руси,
Кисть Рублёва, снеги пьяные,
Кроткий ангел в небеси.
Здесь то горлинки, то вороны.
Птица-тройка – напрямик!
Пристяжные рвутся в стороны –
Строг и крепок коренник!
Озерцо, травинка волглая,
Синь сквозная – в небеса.
То ли Тверь, а то ли Вологда,
То ли – матушки глаза.
У БОРИСОГЛЕБСКОГО МОНАСТЫРЯ
…И прикрыл свои очи святой Иринарх ,
Тонкий сон посетил его тело.
И привиделось: скачет завистливый лях
Грабить милые сердцу пределы.
А и вправду – разор и пожары вокруг,
А и впрямь за набегом – набеги.
Поле вспахано пламенем, выжжен и луг.
Ухмыляется шляхтич Сапега.
Вопрошает: «Что скажешь, суровый монах?
Что так взоры твои не учтивы?»
И к литовцам, и к ляхам воззвал Иринарх:
«Убирайтесь! Останетесь живы!»
Узловатые пальцы, иссушена плоть.
Вскинул старец тяжёлые руки:
«Вижу я, как мечом отправляет Господь
Души пришлых на вечные муки».
Монастырские стены строги, как набат,
Грозным эхом сквозь годы и нивы
К тем, кто сеет разор, и чужого хотят,
Не угаснув, слова Иринарха летят:
«Убирайтесь! Останетесь живы!»
* * *
Над серой рекою танцуют осины.
За серой рекою – руины, руины.
Взрывается солнце на гребнях реки,
И пристально смотрят в глаза мужики.
Таких не возьмёшь на испуг и в полон.
Я видел глаза их на ликах икон.
Они невесёлые песни поют.
Кто небом одет, кто землёю обут.
О, Родина, светлая прядь у виска.
Молитва, надежда, любовь и тоска.
Щемящяя песня родных журавлей
Над горькою Родиной сладкой моей.
В ПОЕЗДЕ
Поезд мчится – путь холодный,
Пляшут вихри на хвосте.
Словно лентой пулемётной
Окна жгут по темноте.
Снег бушует – что за пьянка?!
Воздух искрами прошит.
Мех кипучий наизнанку
Вьюга вывернуть спешит.
Мчится поезд степью пенной,
Степью бражной, дрожжевой.
Может быть, во всей Вселенной
Он один всего живой?
Поезд мчит, а по вагонам
Кто-то дремлет, кто-то пьёт,
Кто-то молится иконам,
Кто-то денежки крадёт.
И качается дорога.
Жмётся к матушке дитя.
Смотрит пристально и строго –
Всё прощая, не судя.
В МЕТЕЛЬ
Метель – разгульная свобода!
Кнутом взмахнула – сгинул день.
Перехлестнула даль и воды,
Дорогу сшибла набекрень.
И мечет стрелы и несётся,
За ратью выставляя рать.
Не дай-то бог, кому придётся
Стихию русскую познать!
Но я бреду себе, как леший,
Под хор бушующих боров,
Под ведьмин свист во тьме кромешной,
Где ни путей и ни следов.
Лишь пролетают волчьи пряди
И обметают холод щёк.
И помолюсь я, бога ради,
За небо павшее у ног.
И я беру его руками.
Леплю жар-птицу. Но опять
Метель хвостатыми кнутами
Меня пытается пронять.
И слёту филины лихие –
В лицо, в плечо! Сшибают с ног!
Но русским русская стихия –
Не смерть, но – сила и восторг!
ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ
А ты и не знаешь, как тайно любить я умею.
Мол, шел я тут мимо, а вот и решил заглянуть.
Зайдусь болтовнёй, даже сам от себя оробею
И – сердце в набат, что едва ли не вышибет грудь.
Горячего чаю нальёшь мне с аиром, кипреем.
Подвинешь варенье. Улыбку пущу по усам.
И ложечку робко возьму и губами согрею,
Ведь ложечка эта к твоим прикасалась губам.
Твой чай колдовской разольётся во мне, словно солнце.
И разве куда-то уйдёшь от такого тепла?
И трепет, и нежность… Герань расцветёт на оконце.
Но будут сурово иконы смотреть из угла.
Ты шаль распахнёшь и затеплятся тайною очи.
Взойдёт за окошком луна, как насупленный страж.
И муж твой войдет. Улыбнётся, но как-то по-волчьи.
– Харе чаевать! Помоги. – И потянет в гараж.
И станет показывать мне там свои железяки.
Вот тут закрути, а вот тут подними, поддержи.
И редких прохожих пугнут для порядка собаки.
Умоюсь в кадушке. Зачем мне всё это, скажи?
А нету ответа. И в думах – одни многоточья.
Калитку открою – дорогу туман побелил.
Хозяин опять улыбнётся и снова по-волчьи.
И только вослед уже спросит: – А что приходил? –
* * *
Ночь. Бессонница. Тёмное дело,
Если сном не томится кровать.
Остаётся курить обалдело
И за голой луной наблюдать.
Чёрный куст пожимает плечами,
Ветерки, пролетая, горчат.
И такие крадутся печали,
Что в душе и к утру не сгорят.
– Ну и что же с того, что не спится? –
Я себя успокоить спешу.
Но вздыхают в ночи половицы
Так, что сам я почти не дышу.
Пригляжусь,– а за далью светает,
Солнце ставит зарю на дыбы,
И последнюю грусть выметает
Из моей одинокой избы.
* * *
Смейся всем – ничуть не заревную.
Нет любви. А день суров и сер.
Выпил рюмку, выпью и другую:
Я ведь русский, не какой-то «гер».
У тебя глаза, конечно, – вишни.
Ну, красива! Ну, и хороша!
Только смейся, милая, потише,
У тебя ж не пьяная душа.
Ни к чему нам петь и обниматься,
Задыхаясь в страсти гулевой.
Нет любви, так хоть налюбоваться,
Хоть налюбоваться мне тобой.
ИСПОВЕДАЛЬНОЕ
Ах, ты, молодость, – сердце в огне!
И красавицы рядом были.
Дерзкий ветер кипел во мне.
Не за то ли меня любили?
Ну, и дури-то, дури – воз.
Грешен так, что кошмары снятся.
Много было их, женских слёз,
За изгибами хрупких пальцев.
Вы, подруги минувших лет,
Вы простите меня такого.
Все, кем был мой ночлег согрет,
Не держите а душе плохого.
Под иконой, едва дыша,
Умоляю: « Помилуй, Боже!»
Запечаталась вот душа, –
Никого обогреть не может.
Что ж хотите вы от меня?
Рай с задёрнутой занавеской?
Нету в сердце теперь огня.
Он погашен слезою женской.
* * *
Дождь! Барабан! Держись, дорога!
Смотает всю тебя в клубок!
Сороки помахали стогу
И скрылись в реденький лесок.
И что за музыка явилась,
И засияла, проходя!
Трава и та, как сердце билась
В объятьях страстного дождя.
От поцелуев капель звонких
Робели нежные цветы.
И дождь шумел, и в струях тонких
Из музыки явилась ты.
Смеясь, счастливая, босая
Ко мне бежала у берёз.
И дождь всё шел не угасая –
Хватало музыки и слёз.
* * *
Я счастлив был. Но разве знал об этом?
Деревня, братья, бабушка, и дед,
И вся родня. В саду плескалось лето.
Запела мама и отец вослед.
Я счастлив был. Друзья мои, подружки,
Я помню и костры, и рюкзаки.
Мы пили пьяный дождь из мятой кружки,
Нам плечи наливали марш-броски.
Я счастлив был. Мы клеили обои.
И медленной улыбкою скользя,
Ты наблюдала, милая, за мною:
Не так, мол, клеишь, пальчиком грозя.
Я счастлив был, а вот не понимал,
Что счастье – это утро, сеновал,
Пылинок танец в солнечных лучах,
Слиянье губ и трепетный очаг,
Подтаявшие звёзды на заре,
Пелёнки на верёвке во дворе
И воробьиный щебет у окна…
А в зеркало вгляделся –
Седина.
|
* * *
Памяти Т.Ю.
Всё, словно бы, подёрнулось ледком:
И сад, и синь, и солнце за окном.
Присмотришься – ничто не изменилось.
Степенно дом оглядывает сад.
За банькой – тень и утренняя сырость,
И ветерки соломою шуршат.
На бельевой верёвке спят стрекозы.
Играет с солнцем в прыгалки река.
И муравьи, как прежде, по берёзе
Бегут, бегут куда-то в облака.
У ЦЕРКВИ
Есть при церковке маленький город.
И друзья уплывают туда.
Годы-годы. Я тоже не молод.
Холода на губах, холода.
Не седой я ни капельки. Просто
Тёмный волос мой стал невесом.
На виски мне рязанские звёзды
Осыпаются спелым овсом.
Всё угаснет, пройдёт, но пока-то
Не теряй ни любви, ни тепла.
Разве в чём-то зима виновата,
Что полмира она замела?
Вот и реки закованы в цепи,
И леса. Холода претерплю.
Вот стою я у старенькой церкви,
И синицу с ладони кормлю.
Суетится пичужка, мелькает,
Золотится пушок на груди.
То ли свистом весну окликает,
То ли зиму торопит уйти?
Было счастье, и дни ликовали.
Жгли утраты – сгорал без огня.
Но уплыть за церковные дали
Не пускает синица меня.
ДУША ПРОЛЕТАЕТ
Я не то, чтоб почуял, я видел: душа пролетает,
Пролетает молитвой живой, обогрев небеса.
Словно фрески над ней поколений полки проплывают,
И минувших баталий дымы разъедают глаза.
Но и светлое видится: прадед и потное поле,
Пра-пра- пра моя бабушка, тихих гераней уют.
Зреют яблоки. У косарей каменеют мозоли.
А ветра и просторы, и девушки – песни поют.
Пролетает душа надо всей нашей вольной отчизной!
Над трамваями, домнами, соснами, вросшими в мох.
Как над ладом людским, так над всей неустроенной жизнью
Перепутий вокзальных и синих усталых дорог.
Над метельною, сиплою песней и вольною Вожей,
Над могилою мамы моей и просёлком в пыли.
Пролетает душа и никак наглядеться не может
На подсохший малинник, на рыжую пряжу зари.
Пролетает душа и на сердце – светает, светает.
И мерцает роса на колосьях туманных полей.
И душа всё летит, и как облако плачет и тает,
Выпадая на землю любовью и болью своей.
РАЗГОВОР С МУРАВЬЁМ
Муравей, хвоинка и опушка,
И заря, и дальний рокот гроз.
Пролетела пёстрая кукушка
И пропала около берёз.
И летит уже за ней по следу
Вот такой же легкокрылый день.
Начинаю с муравьём беседу:
«Как ты, брат?»
«Да вот, спешу на пень.
Там настой – сосновый сок в ложбинке,
Там личинку принесла родня.
Слышишь, аплодируют осинки?
Это, брат, приветствуют меня.
А ещё – направо посмотри-ка –
Видишь бугорочек на краю?
Я вчера приметил землянику
Сладкую, как милую мою».
«Экий ты! – смеюсь. –
Уже ли снится?
Лезешь то на пень, а-то за пень.
Видишь, солнце поднимает спицы?
Нынче солнце вяжет новый день.
И чего тебе, мурашка, надо?
Гусеницы, мёда ли, узы?»
«Это тоже. Но и звездопада,
И живую капельку росы».
БЕРЁЗОВЫЙ СОК
Ухмыляется Запад. Лукавый восток
Под усами улыбку таит.
А у нас под берёзой мерцающий сок
В золочёной кадушке стоит.
Знает каждый у нас, что весною опять,
Как глухарь воротится на ток,
По берёзовым венам, чтоб небо поднять,
Молодой поднимается сок.
И ручьи – серебром, малахитом – трава.
И сиренью – рассветный дымок.
Жадно Запад глядит на мои закрома,
Лижет губы лукавый Восток.
Но в России-то знает любой наизусть.
Что над ягодой – крыльями куст.
И под каждою елью то рыжик, то груздь,
А за полем и ворог и грусть.
...............
По лесам и дорогам пожары коптят.
По селениям мор и разруха.
То ли стрелы поют, то ли дроны летят,
То ли в ступе долблёной старуха.
И за каждым болотом – треклятый Кощей.
Реки – влажной косынкой и синью.
Ты налей мне, маманя, наваристых щей.
Я пойду постоять за Россию.
За мою молчаливую дымку зари
И за наших детей яснооких,
Чтобы знали они, как поют глухари
И росли на берёзовом соке.
У КНИЖНОЙ ПОЛКИ
Ну, что, друзья, по этажам
Мы всех расселим.
Подальше будет Мандельштам,
Вблизи – Есенин.
Из поэтических отцов
Всея России
Здесь – Пушкин, Тютчев и, Рубцов.
Они – родные.
А те, с кем менее роднюсь,
Я им не ворог.
Не всех же помнить наизусть,
Кто меньше дорог.
НА ВОЛОГОДЧИНЕ
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны.
Николай Рубцов
Здесь рубцовские кони летели,
И рубцовская стыла печаль.
И настилы прощально скрипели,
И маячил в тумане причал.
Мне бы к Устюгу выплыть по Югу,
Чтобы север угрюмый понять,
Чтобы лесу, как доброму другу,
О рязанских полях рассказать.
Рассказать, что у нас по озёрам
Так же дышит туманом весло.
И почти вологодским узором
Может хвастаться наше село.
По осенним болотам, по рыжим
Так же клюкву селяне берут.
Только небо здесь малость пониже,
Значит, ближе небесное тут.
Мне бы плыть широко и влюблённо
Мимо гор и тяжёлых лесов,
Где церквушки старинно и сонно
Славят Бога на сто голосов, –
Вот за эти поречные кручи,
За угрюмую нежность болот,
И за эти вот низкие тучи
За которыми небо живёт.
И мечтаю, чтоб север немного
Прояснел и, в конце-то концов,
Чтобы вышел ко мне на дорогу
С сокровенною песней Рубцов.
* * *
Под окошком отцветает примула.
За дорогой – ветер и жнивьё.
Промелькнула звёздочка – и сгинула,
Словно бы и не было её.
А ведь долго над борами синими,
Плавала, ныряя в облака.
Никогда не звал её по имени,??
Любовался ей издалека.
Помню я: поутру над берёзами,
Побледнев при заревом огне,
Тая над туманами белёсыми,
Нежная, подмигивала мне.
Ах, не каждый добредёт до старости!
И не каждый прожитым богат
Мир не только для любви и радости,
Но ещё для боли и утрат.
И упала осень на осинники.
От избёнок потянулась тень.
Щучьи плёсы, сохлые малинники,
Топкие дороги деревень.
Я уеду скоро. Буду в городе
Вспоминать упавшую звезду.
Тычется луна туману в бороду,
Зябнет, золотая, на ветру.
РОЖДЕСТВО
От звезды Вифлеемской струится дорога.
На Земле торжество – день рождения Бога.
День рождения каждого, кто народился,
Кто любовью живёт и любовью крестился.
И струится роса от звезды Вифлеемской
По дороге Рязанской, дороге Смоленской,
И – в деревню мою, в мои тёплые сенцы,
И впадает в глаза мои, кровь мою, сердце.
И, впадая, влечет за собой мою душу.
Вижу маму, крылечко, рябину и грушу.
На берёзе трепещет снегирь, как сердечко,
Юный тополь луны примеряет колечко.
Так иду я, иду этой светлой дорогой
От Руси – до России, от сердца – до Бога.
* * *
Россия начинается с дороги,
С бурана, бурелома и берлоги,
С разбойников, узорочья берёз,
С молитвы светлой и горючих слёз.
Россия начинается с тревоги.
Кто наши не притаптывал пороги?
Ордынцы и тевтонцы – всё разбой.
… Узорный плат, наличники – резьбой.
Россия начинается с надежды.
То рядит европейские одежды,
А то китайский примеряет шёлк.
И – щёлкает клыком тамбовский волк.
Распевом красок инока Рублёва
Россия начинается со Слова.
Веди судьбу – душою не криви.
Россия начинается с любви.
С разгульной песни тракториста Сашки,
С горячего глотка из тёртой фляжки,
С горючей, горькой правды, в мире лжи,
И с васильков, мерцающих во ржи… |
Алексей ШОРОХОВ
Свет и горечь Евгения Юшина
Большой русский поэт, называя свою книгу, даёт определение времени.
Того самого времени, которого не существует для вечности. Но которое выпало на его долю.
Время движет, снега несутся,
Рвут столетия, в прах круша.
Но не может душа проснуться,
Как не может уснуть душа...
Своё поэтическое время Евгений Юшин назвал «Полынь и звёзды». Полынная горечь погрома русской культуры и затянувшейся гражданской войны и неизбывный свет степного звёздного неба над нами.
Практически знаменитая формула Иммануила Канта. Только без сухой академической отстранённости.
Хотя к чести кёнигсбергского философа надо сказать, что, приняв российское подданство при Елизавете Петровне, он от него уже никогда не отрекался. Даже тогда, когда чередой измен и дворцовых переворотов Восточная Пруссия оказалась на полтора столетия отторгнута от России.
У Евгения Юшина вопрос поэтического и нравственного подданства никогда не возникал. Представить себе сегодня более русского поэта в нашей блистательной литературной современности – сложно.
Русскость поэтического мира Евгения Юшина не манифистируется «словами» и «заявлениями».
Его слово напаивается родниками отчей и дедовой земли, проступает алыми ромбиками брусники в петлицах осенних болот, обдаёт горячим степным воздухом пропитанных тысячелетними битвами просторов. Всматривается голубыми материнскими глазами подступающей вечности:
Я навек полюбил эти заводи, эту осоку,
Эти серые избы с певучим печным говорком.
Эти сосны шумят надо мной широко и высоко.
Говори со мной, лес, первобытным своим языком:
Торфяным, глухариным, брусничным, зелёным, озёрным,
Хороводным – в распеве сырых земляничных полян.
Ой, туманы мои! Ой, вы, жадные вороны в чёрном!
Скоморошьи дороги и ратная кровь по полям.
Я прикрою глаза и услышу кандальные звоны,
Безысходный, по-бабьи, горячечный плач у берёз.
Как скрипучи дороги! Как мертвенно бледны иконы!
Как селенья ужались, и как распростёрся погост!
У Осипа Мандельштама есть сравнение поэтического произведения с истребителем, который может лететь лишь тогда, когда из одного образа рождается другой, из того – следующий. И так – в бесконечность.
Это про Юшина.
При всей несхожести их поэтик и генеалогии.
* * *
Кстати, о схожих поэтиках. Классики отечественного литературоведения давно и совершенно точно подметили, что в литературе процесс наследования идёт не от отцов к детям, а от дедов к внукам.
Поэтому – несмотря на эпиграфы из Рубцова и даже нарочито общие темы с корневым направлением в русской поэзии 60-70-х гг. ХХ века, получившем названии «тихой лирики» – поэтика Евгения Юшина однозначно далека от творческой манеры Передреева, Жигулина, Тряпкина, Решетова и других поэтов этой плеяды.
Он скорее ближе к новокрестьянским поэтам начала ХХ века, безошибочно и безжалостно выкошенным из литературы и жизни троцкистами в кожанках и штатском (а зачищены были все, в два приёма: Ганин и Есенин в 1925-м, Клюев, Орешин, Клычков, Васильев – в 1937-38-м гг.).
И слово (литературное направление), придуманное Есениным, как нельзя более точно объясняет саму суть Юшинской поэтики: имажинизм. От латинского imago – образ.
Это то, что щедро дарит поэт миру; то, что двигает вперёд его стихотворения – образ, рождающийся из образа и рождающий образы.
Как любил подчеркнуть наш великий современник, филолог и мыслитель С.А Небольсин: яркий поэтический образ единственное, что способно во всей полноте схватить и передать сущность и явление в этом мире.
В отличие от однобоких понятий и монотонных описаний.
Только вслушайтесь!
Там береза в ливне бьется, словно жерех...
Или:
По-женски вскрикивают чайки...
Или:
В мохнатой шубе комариной
Июнь по берегу идёт...
Совершенно неверно будет сказать, что это «рассыпано» по стихам Евгения Юшина, это и есть его стихи, это их природа. Из этого – они вырастают, и этим растут.
Но есть ещё одно, что роднит стихи из новой книги Юшина с двумя нашими великими поэтами, вставшими в бронзе друг напротив друга на Тверском бульваре в Москве.
Это интонация. Та просветлённость, которая несёт слово Пушкина и Есенина сквозь злобу века сего прямо в русское сердце, любящее и доверчивое.
Не сказать, что раньше за нашим поэтом не замечалось такой интонации – она часть его поэтического дара, несущая конструкция, да простят мне это строительное сравнение.
Но в книге «Полынь и звёзды» голос Евгения Юшина достигает какой-то уже дождевой прозрачности и солнечной доверительности.
«Будьте как дети» - слышится мне в его голосе.
Оттого и образ матери неразлучен с поэтом и проходит через все страницы этой книги.
Можно много было бы ещё сказать и написать о Юшине и его новом творении.
Но зачем?
Поздравляю нас всех с этим полынным млечным светом над неусыпающими полями нашей Родины!
И имя этому свету – Евгений Юшин. |
