|
* * *
Угомонился день.
Спокоен летний вечер.
Неслышно стек закат
по кронам тополей.
И звезды в небесах,
как трепетные свечи,
мерцают в вышине
над тихим сном полей.
И в глубине равнин
за сумеречной далью
вечерний огонек
затеплился в избе...
И отчего-то грудь
наполнилась печалью.
О, Родина моя,
что суждено тебе?
* * *
Когда твое сердце и ум не больны
той песней, ее ты не пой.
И сами слова без души не вольны
стать песней твоей и судьбой.
Они разбредаются, как облака
по воле случайных ветров.
И нет твоей песни, нет песни, пока
ей сердце не выберет слов.
Слова неслучайные рядом встают,
они — не бурьян на меже.
Друг друга они как бойцы познают
на том огневом рубеже,
который заняв, не кидаются вспять
под натиском яростных дней.
Где право на жизнь им дано отстоять
всем мужеством правды своей.
СОЛОВЕЙ
Лунный свет в воде, как желтый свиток,
что развернут поперек реки.
А в деревне окна все забиты,
поржавели на дверях замки.
Ни души. Не слышно гармонистов,
ни частушек озорных парней.
Лишь один за всех звучит, неистов,
преданный гнездовью соловей.
Все ушли.
Кто справил новоселье,
кто под крест
на древний лег погост.
Но летит сюда порой весенней
соловей в село за сотни верст.
Пел когда-то радостно и лихо...
Жизнь порой и к птицам не мила,
умерла в полете соловьиха
и не долетела до села.
Здесь вдвоем средь ветхости и пыли
каждый год все восемь лет подряд
птицы на безлюдье выводили
крепкотелых бойких соловьят.
И теперь среди забитых окон
у немой деревни на виду
он неистовствует одиноко
в старом приглянувшемся саду.
Словно поминает он подругу —
столько в трелях страсти и тоски!
Словно хочет оживить округу,
что лишилась голосов людских,
словно извещает ночь заранее,
что иссякнет песней он во мгле,
верный до последнего дыханья
этой милой горестной земле.
* * *
Слышу голос сквозь дали
стольких лет и невзгод...
Оглянусь, не меня ли
мать вечерять зовет.
Окликает из детства,
нежной ласки полна.
Не меня... По соседству
кличут в дом пацана.
Из хатенки такой же,
из таких же дверей...
Все на свете похожи
голоса матерей.
Разных нас по обличью
по мальчишьей судьбе
одинаково кличут
на подворье, к себе.
От скрипучей колыски
до склоненных знамен...
У любви материнской
нет прошедших времен.
Только мы — в кои веки
на денечек, на час...
Опускают им веки,
одиноким, без нас.
Познается лишь в горе
той утраты цена...
На соседнем подворье
мать зовет пацана.
СВЕТЕ БЛАГОСТНЫЙ
Свете благостный, свете вечерний
над родимой землей испокон.
Что-то есть в твоих злате и черни
от намоленных русских икон.
Ты нисходишь к траве у дороги,
к колокольням и ветхим крестам
деревенских погостов убогих,
и к березовым белым перстам.
То ли Вологда, то ли Воронеж...
Нежа поля пустынного стынь,
что-то вечное в душу заронишь,
словно заповедь древних святынь
Свете благостный, свете вечерний,
был, как благовест ты праотцам.
Через годы страданий и терний
утешенье даруешь сердцам.
Мироточишь ты над небокраем
и над каждой людскою судьбой.
Оттого, может, и несгибаем
дух народа в юдоли любой.
* * *
Есть щедрая мера любви и добра
от древних древлян ли вовеки пребудет.
И нынче живет она, как и вчера,
Душой ей привержены русские люди.
Той мерой отмечены тризна и пир.
Она неизменна, как память народа:
Для друга — весь дом, для любимой — весь мир,
для недруга — меч, для Отчизны — свобода.
Входи, человек, коли скарб твой убог,
и хворь одолела — поймут, пожалеют.
Стряхнут с тебя пыль твоих дальних дорог
и в баньке отмоют, и словом согреют.
Попотчуют всем, что найдется в избе,
и, выслушав, горе разделят с тобою.
И честь по заслугам окажут тебе
цыгаркой мужицкой да бабьей слезою.
Где б ни был твой дом, испокон на Руси
возьмут на постой и покажут дорогу,
не требуя мзды и о том не спросив,
когда и какому ты молишься Богу.
Твердят о загадочной русской душе...
Да в том и загадка — бахвальства не любит.
Вглядись — и поймешь на ее рубеже:
не меряна ширь, не изведаны глуби.
ЧАРЫ
На мокрый луг
луч упадет косой
сквозь плотный полог
облачного слоя
и радостно забьется ретивое,
земной завороженное красой.
Где во вселенной,
в снах каких планет
мгновение привидится такое?..
Река парная в призрачном покое
и радугой горящий в росах свет,
и льнущий к плесам
вздох ветвистых ив,
и тонкий стан девчонки обнаженной,
как зеркалом, водою отраженной,
где осокорь к осокам терпелив.
О, родина!
Без чар твоих — мир пуст,
какие блага в жизни ни вкуси я...
Росинок чистота в тебе, Россия,
от солнца — свет
и речь — из Божьих уст.
* * *
Пристань далекого детства —
милый родной городок.
Там во дворе по соседству
девичий плыл голосок.
К тем несмолкающим звукам
ты, моя память, причаль…
"Желтая роза — разлука,
белая роза — печаль".
Жаркое лето в начале,
что обернулося вдруг
летом великих печалей,
летом жестоких разлук.
Жизни суровой наука…
Истине не прекословь:
"Желтая роза — разлука,
красная роза — любовь".
Нет здесь веселию места,
дни сиротливо тихи…
Не возвратились к невестам
с прошлой войны женихи.
И в одиночестве — мука
юной поры пастораль:
"Желтая роза — разлука,
белая роза — печаль".
КАРТОШКА
И сказал я жене:
— Отложи черпаки-поварешки
и в литом чугуне
навари нам в мундирах картошки.
Принеси его в срок,
будто снят с догорающих былок.
И свершится зарок…
Не давай ни тарелок, ни вилок,
ни масленки не ставь,
не клади нам ни хлеба, ни соли…
Снова прошлое — въявь:
чугунок, словно холм в чистом поле.
Сядьте, дочки мои
и жена моя. Вечером ранним
всех, от голода павших
на прошлой войне, мы помянем.
По картошке возьмем,
что не сдобрена маслом и солью,
будто в детстве моем…
И откликнется день старой болью…
В том бараке сыром,
где во рту двое суток — ни крошки,
мы хватали ее,
обжигая нутро и ладошки.
И последней со дна
мать со всеми делилась устало…
Что ж ты плачешь, жена?
Ты ведь этой войны не застала…
ВОСПОМИНАНИЕ О КИНО
Я помню фильм про Сталинград.
Разрывов грохот… И воронки…
С войны солдат — побывке рад —
спал на коленях у девчонки.
Быть может, в первый раз сполна
спал — не тревожным сном привала
в промерзшем зале, где война
его огнем не доставала.
Любовью верною храним!
Давно картина отгремела.
Склонилась девушка над ним…
И все будить его — не смела.
БЫЛЬ
Шел полк, чтоб выполнить заданье,
дорогою, зальделой всклень,
сквозь женское многостраданье
безмужних русских деревень.
Шагал, оставивший любимых
в краях далеких в страдный час,
и нес в глубинах душ незримых
тоски и нежности запас.
В печали слышали глубокой
юнцы, почти что ребятня,
слова девчонки одинокой:
— Солдатик, полюби меня!
О эти вскинутые руки
колонне проходившей вслед.
Тот жест отчаянья и муки
не стерся в веренице бед.
И две слезы в глазах огромных,
как два проклятия войне,
с древнейшей прямотой нескромных,
извечных слов — живут во мне.
Но уходили батальоны,
сурово-серые, как дни,
прочь от любви неутоленной
на голос вражеской брони…
С летами многое забылось,
переболело и ушло.
Что притупилось, что простилось,
что искупленье обрело.
Но ту девчонку у дороги
все вижу на закате дня
с мольбою бабьей изнемоги:
— Солдатик, полюби меня!
|
ОБМАН
За яблоко избили пацана
Мешочники с воловьими глазами
в голодный год, когда была война.
В детдоме с Колькой были мы друзьями.
И на кровати спали с ним одной,
ногами врозь, как говорят "валетом".
Лишь деревянный столбик со звездой
остался на земле тем жарким летом.
А с фронта письма присылал отец…
Своей жестокой не открыв печали,
собрав тепло мальчишеских сердец,
солдату мы за Кольку отвечали.
В обмане том не чувствуя вины,
в своей мы не раскаялись затее…
За сыном не приехал он с войны.
Пришло письмо: погиб в боях на Шпрее. * * *
Этот с давних лет детдома
запах мне знаком.
Пахло прелою соломой, конским кизяком,
серой пылью, на проселке севшей на спорыш.
Шумом тополей высоких нарушалась тишь.
Стриженные "под нулевку", мы из-под руки
в степь глядели. В Федоровку
шли фронтовики.
В вылинявших гимнастерках, в пыльных сапогах,
уцелевшие в жестоких, яростных боях.
Шли дорогой с Иловайска, их народ встречал.
И детдомовец наш Васька радостно кричал.
Не забыть мне полных счастья мокрых глаз мальца.
И сведенные запястья на плечах отца.
Но в степные глядя дали, двое из троих,
понапрасну ожидали мы отцов своих.
ПОСЛЕВОЕННОЕ
Безногий — пополам почти —
солдат, прижат к ларям,
хвалил на рынке лампочки
к трофейным фонарям:
— Лампадки знаменитые!..
Рупь штука, пацаны.
Тем, чьи отцы убитые,
отдам за полцены…
Хвативши самогоночки,
на роликах скользя,
бубнил, съезжая с горочки:
— Нет, братцы, так нельзя…
У старой поликлиники
раздумывал в пыли:
— Весь день — одни полтинники…
Какие там рубли… * * *
Возвратились порохом пропахшие.
Не вернулись без вести пропавшие
из Москвы и Нижнего Тагила,
в безымянных спящие могилах,
утонувшие во мраке ночью,
минами разорванные в клочья
или в танках факелом сгоравшие…
Не вернулись без вести пропавшие.
Не запомнила имен История
тех, что пеплом стали в крематориях.
И не встретить поименно в святцах
всех, замученных на апельплатцах.
Всенародно чтим и помним павших,
но обходим без вести пропавших
из боязни — мост доверья тонок —
может, он предатель и подонок.
Только в праведность любимых веря,
женщины, надежды не теряя,
ждут, когда уходит, догорая,
осень и зима роняет перья.
Ждут глухою ночью, утром ранним
не пришедших, где-то прахом ставших,
обойденных славой и вниманьем.
Ждут родимых, без вести пропавших.
Вдруг из той безвестности унылой
доберется в сумке почтальона
имя, возвращенное могилой
павшего в атаке батальона.
И промолвит женщина седая:
— Вот и отыскался, слава Богу!
И впервые хату покидая,
соберется в дальнюю дорогу.
ФРОНТОВЫЕ ПЕСНИ
На рынке меж торговых точек
перед толпою пострелят
солдат про синий пел платочек,
про пули, что в степи свистят,
про смерть, что ходит рядом где-то,
вгрызаясь в белые снега
и что бойцу до смерти этой
четыре лишь всего шага…
В поселке с титулом районным,
где тыловое шло житье,
нам, голодухой изнуренным,
не дальше было до нее.
Но каждой песни той военной
нас волновал напев святой…
И вся гармония вселенной
жила в гармонике простой.
МАТЕРИНСКОЕ ГОРЕ
Светлой памяти смоленской крестьянки
Федосьи Андреевны Шершановой,
матери пятерых сыновей,
погибших на войне
Пять свечей задул железный ветер,
пять сынов от матери унес.
Где-то далеко на белом свете
пять на обелисках красных звезд.
Так и не узнала, где могилы
на чужой далекой стороне.
Свой жестокий жребий разделила
мать со всей Россией наравне.
Сорок лет пять карточек хранила
в хате, как святые образа.
Высохла, как в засуху калина,
выплакала синие глаза.
И ушла, сынов не повидавши,
в зимней предрассветной тишине,
навсегда причисленная к павшим,
к миллионам павших на войне.
Ей ладоней так и не разжали,
что держали снимки сыновей.
Повздыхали.
Забирать не стали
и похоронили вместе с ней.
РОССИИ
С именем твоим целебным
в бездне бед и в море зла
ты была моим молебном
и порукой мне была.
На последней, смертной грани
имя я твое берег
даже в час, когда сознанья
еле брезжил огонек.
Высока и необъятна,
словно совесть и судьба,
ты была всегда понятна,
как отцовская изба.
Оттого не умирает,
освящая бытие,
все что сердцу повторяет
имя светлое твое.
ЛАДОНИ
В глухой степи, где эшелон
Застрял на полпути к Балхашу,
Под насыпью осенним днем
Мать в чугунке варила кашу.
Был сорок первый год. Война.
В теплушке побывав соседней,
Мать отдала за горсть пшена
Нехитрый свой наряд последний.
Кипела каша в чугунке
На костерке неугомонном,
Когда протяжный вдалеке
Взмыл чей-то голос: «По ва-го-нам!»
Был резким поезда рывок,
И, заметавшись в криках, в гаме,
Вдруг мама голыми руками
С огня схватила чугунок.
Крик боли раздирал ей рот,
Но с этой ношей раскаленной
За поездом, набравшим ход,
Она бежала вдоль вагонов.
Мне помнить до последних дней
Ладони эти в клочьях кожи
Не Божьей матери, не Божьей —
А смертной матери моей.
* * *
Схоронили мать в рядне без гроба
В сорок третьем каторжном году.
И, стуча зубами от озноба,
Допоздна глядел я в темноту.
А когда луна над крышей нашей,
Как и я, отекшая, взошла,
Комендант барака тетя Глаша
Котелок похлебки принесла.
Помолчала рядом, пообвыкнув,
Обняла. Сказала, как могла:
— Ждешь с работы мамку, горемыка?
Померла... Такие, брат, дела...
Я не плакал.
Огненною нитью,
Будто пулей, сердце мне прожгло.
Не поверил мне какой-то критик:
«Не простился? Быть так не могло!
Не могли обычай не исполнить...»
Знать, не ведал он тех черных дней,
Где и загсы не могли запомнить
И учесть обилия смертей.
Брел я, спотыкаясь, по сугробам,
Нес непоправимую беду...
Схоронили мать в рядне без гроба
В сорок третьем каторжном году.
Я НЕ ХОДИЛ НИ РАЗУ В БОЙ…
Я не ходил ни разу в бой,
где лютовала смерть слепая.
Но с детства всей своей судьбой
я к сорок первому припаян.
Забыть ли яростный тогда
вой "мессеров" до исступленья,
когда везли нас поезда
по черным шпалам отступленья.
Мне взрывы не тревожат снов
теперь, когда беда далече.
Но знаю: каждый год сынов
скликает Родина на вече,
кто на своей передовой
погиб, страну прикрыв собою,
в боях под Гжатском и Москвой.
Их жизни прожиты и мною.
Я близко видел тех ребят,
чей подвиг вечно будет с нами.
Они со мною говорят
простыми, честными словами.
И в знак того, когда уйду,
что с ними связан я войною,
красноармейскую звезду
поставьте молча надо мною.
* * *
Какую ни выплати дань,
не будет чрезмерною плата
за эту вечернюю даль
в скудеющем свете заката.
За синюю над головой
проталину в дремлющих тучах,
просёлок в глуши полевой,
колючий татарник на кручах...
В убогой деревне степной,
как горестный голос утраты,
кольнёт запоздалой виной
вид сельской заброшенной хаты...
Напомнит о том разговор
с листвой одинокой ракиты…
– Какой обезлюдел простор,
какие истоки забыты!..
РОССИИ
С именем твоим целебным
в бездне бед и в море зла
ты была моим молебном
и порукой мне была.
На последней, смертной грани
имя я твое берег
даже в час, когда сознанья
еле брезжил огонек.
Высока и необъятна,
словно совесть и судьба,
ты была всегда понятна,
как отцовская изба.
Оттого не умирает,
освящая бытие,
все что сердцу повторяет
имя светлое твое.
|
Михаил Матвеевич Каменецкий родился в 1935 году на Украине, в городе Смела Киевской области.В 1941 году вместе с матерью и двумя младшими братьями был эвакуирован в Узбекистан. После смерти матери и братьев попал в детдом в 1942 году, где воспитывался до 1953 года. В 1959 году после окончания Харьковского Авиационного института по распределению направлен в Воронеж. Работал на Воронежском механическом заводе. Прошёл путь от помощника мастера цеха до начальника сектора конструкторского комплекса (с 1999 года). Печатается как поэт с 1961 года. Публиковался в коллективных сборниках, журнале «Подъем», «Острова» (Воронеж). Автор 7 книг стихов. Живёт в Воронеже.
