| |
В 1924-32 годах во Львове издавался «Талергофский альманах» с подзаголовком «Пропамятная книга австрийских жестокостей, изуверств и насилий над карпато-русским народом во время Всемирной войны 1914-1917 гг.». В заголовок вынесено название главного из концентрационных лагерей – Талергофа, предназначенного для интернированных лиц, преимущественно русских. Первый из четырёх выпусков альманаха открывается статьёй Юрия Яворского «Галицкая Голгофа», из которой стоит привести начало с частичным сохранением авторской орфографии:
– «Отходящая тьма пред рассветом особенно черна и грозна, по-следние судороги бури, проломные порывы шквала наиболее неистовы и злы. Победный восторг достижения, торжествующий прорыв новой жизни и воли жертвенно искупляются раньше жестовой и жуткой мистерией сугубых томлений и мук. Искупительный путь к Воскресению ведет через крестные страсти голгоф.
И такой именно страшной и мучительной крестной жертвой искупила и наша многострадальная родина — исстари нуждой прибитая и неизбывным горем повитая Прикарпатская Русь – свой долгожданный, но, увы, оказавшийся столь непродолжительным и непрочным, осво-бодительный, воскресный мираж 1914—1915 годов. Закалённая в многовековой борьбе и неволе, привычная к наилютейшим гонениям и мукам, она, навечная страдалица-раба, подверглась тут такой бешеной облаве и травле, таким чудовищным издевательствам и пыткам, пред которыми вчуже бледнеют самые мрачные и дикие ужасы средневековых изуверств и боен, которые превзойдены уж разве только нынешним лютым кошмаром «чрезвычайных» застенков и нор».
В цивилизованном государстве, каковым являлась Австро-Венгрия, террор не бывает стихийным. Он, по крайней мере, вначале облекается в благообразную одежду законов и выстраивается в систему, отчего становится лишь более последовательным и неотвратимым в отношении тех, к кому применяется.
Террор против русского народа в Австро-Венгрии был заранее спланирован, а Всемирная война явилась лишь хорошим поводом для его скорейшего осуществления. Властям в Вене ещё до начала войны нужно было создать свежие (в дополнение к делу о «государственной измене» 1882 года и двух Мармарош-Сигетских процессов) следственно-судебные прецеденты. Так мир увидел два политических дела против активных участников русского движения.
Первый Венский политический процесс открылся в мирное время – 21 июня 1914 года, смертные же приговоры были вынесены через два месяца, когда вовсю шла война. Фигурантами выступили деятели, представлявшие цвет разных сословий русского народа в пределах Австро-Венгерского государства (перед этим два года производилось следствие, в ходе которого они томились в тюрьмах):
1. Доктор Дмитрий Андреевич Maрков, депутат австрийского парламента;
2. Владимир Михайлович Курылович, депутат австрийского парламента;
3. Доктор Кирилл Сильвестрович Черлюнчакевич, адвокат в Перемышле;
4. Доктор Иван Николаевич Дрогомирецкий, адвокат в Золочеве;
5. Дмитрий Григорьевич Янчевецкий, журналист, корреспондент газеты „Новое Время»;
6. Фома Дьяков, крестьянин из села Вербища;
7. Гавриил Мулькевич, кузнец из Каменки-Струмиловой.
Привожу из Второго выпуска «Талергофского альманаха» выдержку о Первом Венском процессе:
– «Уже сам внешний подбор лиц из различных общественных кругов и местожительств и предъявление им одного и того же обвинения, свидетельствует о том, что объединение всех этих лиц под одним общим обвинением не имело никаких фактических оснований, за исключением русской идеи, свойственной всем подсудимым…
Для тенденционного австрийского военного правосудия ничего больше и не требовалось — это стало ясным сразу, как всё дело свелось к тому, что в Австро-Венгрии никогда не было, нет и быть не может никакого русского народа, a есть лишь один верноподданный „украинский» народ. Потому, кто лишь осмеливается признавать себя русским и употребляет русский литературный язык, уже тем самим совершает тяжкое государственное преступление».
Главными «свидетелями» на процессе выступали «свидомые украинцы», которые на свой лад истолковывали газетные статьи фигурантов дела, их отдельные высказывания. Чтобы читатель имел представление о размахе судебной казуистики, замечу: дело заняло сорок с лишним томов. Вновь цитирую Второй выпуск альманаха:
– «Д-р Фёдор Ваньо, адвокат из Золочева, являясь свидетелем-экспертом, формулирует нелепую дилемму: „Кто употребляет русский язык, не может быть хорошим австрийцем; хорошими австрийцами являются лишь — украинцы; поэтому все члены Русско-народной партии — изменники, ибо они не украинцы».
На основе такого и подобного рода «свидетельств», не подтверждённых фактами, с вытекающими из них «умозаключениями», суд приговорил всех фигурантов дела к смертной казни через повешение. И только заступничество Испанского короля спасло подсудимых. Однако прецедент был создан: смертная казнь через повешение только за то, что человек не стыдится называть себя русским.
Второй Венский процесс начался, когда ещё не завершился первый. В нём было 24 фигуранта: священники, редактор русской газеты, адвокаты, учитель, помещик, студенты, крестьяне. Обвинение было то же – государственная измена, как и приговор – смертная казнь через повешение. Правда, подсудимые и на сей раз были помилованы.
Если приговоры по первым двум политическим процессам не были приведены в исполнение, это значило только одно: общественное мнение подготовлено, и следующие смертные приговоры можно и должно будет исполнять.
С самого начала войны повсюду систематически стали выявляться «русские шпионы». Русских в городах, сёлах, глухих деревнях хватали и препровождали в тюрьмы. Некоторых после недолгого разбирательства вешали или расстреливали. Над остальными изощрённо издевались, зная, что за это ничего не будет. Военные получили полномочия разбираться с «русскими шпионами» прямо на местах, что они исполняли, как правило, с неизменной ревностью: вешали, расстреливали за русскую речь, русскую газету; за молитвенник, напечатанный кириллицей. Наиболее ретивые из военных сжигали целые русские деревни, обрекая их обитателей на голодную смерть.
В числе первых приспешников палачей неизменно выступали «свидомые украинцы». Они писали доносы на своих соседей, получая за это по прейскуранту свои иудины сребреники, чтобы после скорой расправы принять участие в разграблении имущества своих жертв. Так совершалось разделение на идеологической и нравственной основе. Происходила какая-то жуткая селекция: всё самое злобное, предательское, преступное оказывалось на стороне украинства. Яворский пишет:
– «…единокровный брат, вскормленный и натравленный Австрией «украинский» дегенерат, учтя исключительно удобный и благоприятный для своих партийных происков и пакостей момент, возвёл все эти гнусные и подлые наветы, надругательства и козни над собственным народом до высшей, чудовищной степени и меры, облек их в настоящую систему и норму, вложил в них всю свою пронырливость, настойчивость и силу, весь свой злобный, предательский яд. И мало, что досыта, в волю — доносами, травлей, разбоем — над ним надругался, где мог, что на муки сам eгo предал и злостно ограбил дотла, но, наконец, даже, в добавок, с цинической наглостью хама, пытaется вдруг утверждать, что это он сам пострадал так жестоко от лютой австрийской грозы, что это ему именно принадлежит этот скорбный, мученический венец... А дальше уж, в злостном бреду и цинизме, ведь некуда, не с чем идти!»
В последних словах звучит убийственный приговор только что оформившейся в австрийском инкубаторе украинской квази-нации. Как разного рода разбойники скрепляют союз совместно пролитой кровью своих жертв, так и здесь: предательство, ненависть по отношению ко всему русскому и ложь – вот три кита явившегося на свет украинства. Что можно на такой основе построить и куда можно идти?!
В словах галицко-русского писателя звучат изумление и возмущение при виде прямо на его глазах совершившегося раскола некогда единой этнической общности. Он увидел результат австрийской этноселекции и пришёл в ужас. Увы, но слова, произнесённые им – «украинский дегенерат» – не ругательство, а всего лишь точная констатация факта.
Начиналось же всё с невинной, как некоторым казалось, прививки карпато-россам идеологического вируса украинства. Смысл произведённой им мутации легче понять, если воспользоваться теорией этногенеза Льва Гумилёва.
Согласно предложенной историком терминологии, получается, что карпато-россы (или червоннороссы) первоначально принадлежали к русскому суперэтносу. Однако после польско-литовского завоевания им пришлось жить на территории, где господствовали религиозно-нравственные, культурные и политические начала, присущие европейскому суперэтносу.
Самое пагубное влияние на психический строй карпато-россов произвела Брестская уния, постепенно подменившая религиозный стержень в душе народа. Начавшее же в XIX веке насаждаться политическое украинство имело целью переподчинить карпато-россов европейскому суперэтносу. Не сделать органической частью последнего, но лишь использовать как инструмент для разрушения русского суперэтноса.
После такой психической мутации внешне человек остаётся тем же: говорит на том же языке, носит ту же одежду, имеет прежние бытовые привычки. Одним словом, всё его внешнее поведение сигнализирует: «это свой», тогда как на деле он стал совершенно чужим. Применительно к данному случаю нужно сказать: став украинцем, он прекратил быть русским. Более того, оказался злейшим врагом русского.
Согласно терминологии того же Гумилёва, выделившуюся из числа карпато-россов украинскую часть можно назвать конвиксией. С помощью такого рода образований шла в своё время колонизация европейцами Америки. Теперь надлежало «цивилизовать» Россию, а её народам готовилась участь северо-американских индейцев.
В соответствии с теорией этногенеза, новоявленные украинцы превратились в химеру, смысл существования которой – паразитировать на русском суперэтносе, пользуясь всемерной поддержкой европейского суперэтноса. Ярчайший пример такого паразитарного существования расслоившегося на две части народа даёт как раз «Талергофский альманах».
Юрий Яворский, вспоминая начало тотального геноцида русских, в своей вступительной статье далее говорит:
– «Возвращаясь к самим событиям, приходится прежде всего отметить, что началось дело, конечно, с повсеместного и всеобщего разгрома всех русских организаций, учреждений и обществ, до мельчайших кооперативных ячеек и детских пpиютов включительно. В первый же день мобилизации все они были правительством разогнаны и закрыты, вся жизнь и деятельность их расстроена и прекращена, всё имущество опечатано или расхищено...
А вслед за тем пошёл уж и подлинный, живой погром. Без всякого суда и следствия, без удержу и без узды. По первому нелепому доносу, по прихоти, корысти и вражде. То целой, гремящей облавой, то тихо, вырывочно, врозь…
Хватали всех сплошь, без разбора, кто лишь признавал себя русским и русское имя носил. У кого была найдена русская газета или книга, икона или открытка из России. А то просто кто лишь был вымечен как „руссофил“.
Хватали, кого попало. Интеллигентов и крестьян, мужчин и женщин, стариков и детей, здоровых и больных. И в первую голову, конечно, ненавистных им русских „попов“, доблестных пастырей народа, соль Галицко-Русской земли.
Хватали, надругались, гнали. Таскали по этапам и тюрьмам, морили голодом и жаждой, томили в кандалах и верёвках, избивали, мучили, терзали, — до потери чувств, до крови.
И, наконец, казни — виселицы и расстрелы — без счета, без краю и конца. Тысячи безвинных жертв, море мученической крови и сиротских слёз. То по случайному дикому произволу отдельных зверей-палачей, то по гнусным, шальным приговорам нарочитых полевых лже-судов. По нелепейшим провокациям и доносам, с одной стороны, и чудовищной жестокости, прихоти или ошибке, с другой. Море крови и слёз…»
В Первом выпуске «Талергофского альманаха» присутствует статья М.А. Жарко «Виновники и мучители». Из неё следует, что призывы украинцев к репрессиям против того большинства карпато-россов, что, осознавая свою связь со всем русским народом, не разделяли идей украинства, раздались во время Балканского кризиса (1912 года). Жарко цитирует украинскую газету «Дiло» за 19 ноября 1912 года:
– «Москвофилы ведут изменническую работу, подстрекая тёмное население к измене Австрии в решительный момент и к принятию русского врага с хлебом и солью в руках. Вcеx, кто только учит народ поступать так, следует немедленно арестовывать на месте и предавать в руки жандармов...»
Из подобного рода призывов, что раздавались ежедневно, можно сделать вывод: в последовавшем геноциде украинцы виновны не менее, чем немцы с венграми. Жарко продолжает:
– «…если в 1910 году по их настоянию австрийская администрация закрыла в Буковине все русско-народные общества и их имущество конфисковала, а в Галичине с этого времени начался открытый поход власти против русских бурс и русского языка, и если в 1912 году весь „подвиг“ этих услужливых лакеев завершился арестами только нескольких сотен русских галичан и буковинцев, то в 1914 году, во время войны, эта Каинова работа „украинцев“ ввергла уже весь карпато-русский народ в пучину неслыханных ужасов, жестоких физических страданий».
К тому времени сечевики превратились в военизированные подразделения – «сечевых стрелков». Отвечая на вопрос, кто же были застрельщиками геноцида, Жарко пишет:
– «…галицкие „украинские сечевые стрелки“, заботливо организованные Австрией для борьбы с Рoccией, в надежде послать их в авангард войск, двинутых в Малоpoccию. Русское крестьянское нaceлeниe юго-восточной части Галичины хорошо помнит их кровавые насилия из-за национально-культурных убеждений: и тут виновники мучений и мучители выступают уже в одном партийном лице».
Жарко в последних словах очень точен, называя украинство признаком не национальным, но партийным. Ведь слово «партия» (от лат. Pars) и означает буквально – «часть». Так вот, часть карпато-русского народа, отделившись от целого, пользуясь покровительством австрийских властей, противопоставила себя целому, а потом возненавидела это целое как общность, не соответствующую новым партийным стандартам.
Возникает закономерный вопрос: какие же качества души нужно иметь, дабы решиться на предательства людей, с которыми живёшь бок о бок, с которыми ходишь в один храм, с которым ты одной крови? Ответ, однако, несложен: следует для этого быть, прежде всего, гордым. Нужно почитать себя представителем высшей касты. А тех, от кого ты совсем недавно отделился и отдалился, – низшими существами, достойными лишь презрения и смерти. Это уже нацизм. Чтобы стать нацистом, вовсе не обязательно самому принадлежать к какой-либо нации. Достаточно быть членом какой-нибудь всего-навсего (по терминологии Гумилёва) конвиксии, что доказали украинцы своими расправами с населением Карпатской Руси при полной поддержке властей Австро-Венгрии.
В Первом выпуске «Талергофского альманаха» частично приводится секретный рапорт генерала Римля, первого коменданта Львова, после отступления Русской армии в 1915 году. Здесь сказано:
– «Гал. рycскиe разделяются на две группы: а) руссофилов (Russofil. Stuatsfeinliche und Hochverrater) и б) yкpaинофилoв (0esterreicher).
Русской пapтиeй руководит депутaт Марков; принадлежат к ней д-р Дудыкевич, Семен Вендасюк, Колдра, д-р Глушкевич, д-р Coхoцкий, Maлец и др. Их стремления общеизвестны: окончательное соединение с Рoccиeй и православием.
Еще до объявления войны эта партия занималась изменой, на что я неоднократно безрезультатно обращал вниманиe…
Русскиe (russofil) являются государственными изменниками; следовало бы их, не содрогаясь, уничтожить. Если вообще возможно русских (russofil) исправить (вмеcте с партией Грабского), то это возможно единственно при применении средств беспощадного террора.
Проявляющиеся часто взгляды на партии и лица («умеренный руссофил») принадлежат к области сказок: моё мнениe подсказывает мне, что все «руссофилы» являются радикальными и что следует их бeспoщадно уничтожать.
Украинцы являются друзьями Австрии и под сильным руководством правительственных кругов мoгут сделаться честными aвcтpийцaми. Пока что украинская идея не совсем проникла в русское простонародье, тем мeнеe замечается это в российской Украине».
Генерал Римль, не связанный в своём секретном докладе установками идеологического и пропагандистского свойства, говоря об «украинской идее», проникающей в «русское простонародье», а не об украинском народе, высказывает ту же истину: в основе украинства – политически-партийное, а не национальное начало.
В «Талергофском альманахе» описываются подробно зафиксированные случаи расправ над русским населением по уездам. Привожу частично рассказ крестьянина из Городка, опубликованный в газете «Прикарпатская Русь» в №1521 за 1915 год:
– «Вот видите, на этих деревьях перед окнами висели заподозренные в «руссофильстве». Так прямо на деревьях вешали. Сутки повисят, снимут — и других на них же вешают. Много ужасов набрались. Здесь вот обломанная ветка. Повесили одного, обломилась, подтянули его повыше. А тут за углом учителя расстреляли. Поставили к стене, а напротив 5 солдат с ружьями. Дважды дали залп, хоть он и упал, — хотите посмотреть?»
Пошли. На cтене выбито несколько дыр от ружейных пуль.
И трудно себе представить, что на этом самом месте, где мы стоим, разыгралась такая ужасная трагедия. Здесь, на этом меcте, со связанными назад руками, подкошенный пулями, свалился несчастный — по доносу шпиона.
А шпионов развели австрийские власти маccy. На заборах, стенах — всюду висели объявления с расценками: за учителя — столько-то, за священника — столько-то, за крестьянина цена ниже и т.д.
И достаточно было одного голословного доноса, чтобы несчастного схватили и бросили в тюрьму либо предали казни».
Закономерно, что отколовшихся от них украинцев карпато-россы часто именовали мазепинцами (ведь последние сами называли Мазепу своим героем), и справедливо. Человек, пожалованный за свои заслуги орденом Иуды, был духовно близок получавшим иудины сребреники за доносы.
Та же газета в №1442 за 1914 год приводит рассказ ранее служившего в Австрийской армии И.Н. Вовка:
– «Пocле сражения у Красного австрийцы отступили за Львов на линию Городок-Яворов. Я стоял со взводом в деревне Подавиче, вблизи Городка. Два дня уже продолжался бой, и положение австрийцев становилось всё бoлеe критическим. На третий день, когда мы, пользуясь временным затишьем, отдыхали, привели к нам нескольких пленных русских солдат, а вместе с ними 60 местных крестьян и около 80 женщин и детей. Крестьяне оказaлись жителями сел Цунева, Оттенгаузена и Подзамча.
Мне приказали конвоировать узников. По дороге я узнал от солдат-мадьяр, что арестованные ими крестьяне „руссофилы“...
Мне сделалось страшно, хотя я и не знал, какая судьба ожидает моих единомышленников. По дороге подошёл к одному крестьянину, седоглавому старику с окровавленным от побоев лицом, какой-то еврей и со всего размаха ударил его в лицо. С негодованием я заступился за беззащитного крестьянина и оттолкнул еврея. В этом моём поступке мне пришлось впоследствии оправдываться перед моим начальством.
Наконец, мы пришли на место, которое я буду помнить до конца моей жизни. Чистое поле, на котором вокруг одинокого дерева толпились солдаты. Тут же стояла группа офицеров. Насмешки и крики, вроде „русские собаки, изменники“, посыпались по адресу ожидавших своей участи крестьян.
Вид седых стариков, женщин с грудными детьми на руках и плачущих от страха, голода и устали детей, цеплявшихся за одежду своих матерей, производил такое удручающее впечатление, что даже у одного из офицеров-немцев показались на глазах слёзы. Стоявший рядом лейтенант, заметив слёзы у товарища, спросил: „Что с тобой?“ Тот ответил: „Ты думаешь, что эти люди виновны в чем-нибудь? Я уверен, что нет“. Тогда лейтенант без малейшей запинки сказал: „Ведь-же это руссофилы, а их cледовало еще до войны всех перевешать“.
Один из несчастных, парень лет 18-ти, пробовал было бежать. Вдогонку послали ему пулю. Но его можно считать счастливым, потому что остальных ожидало ещё худшее.
Мужчин отделили от женщин и детей и выстроили в ряд вблизи дерева. Женщин же и детей поставили в стороне под караулом. Я ожидал, что их будут судить.
Но... несколько минут томительного ожидания — и началась казнь... Солдат-румын подводил одного крестьянина за другим к дереву, а второй солдат-мадьяр, добровольный палач, вешал. С жертвами обращались самым нечеловеческим образом. Закладывая петлю, палач бил их в подбородок и в лицо. До сих пор я не в состоянии говорить об этой казни без содрогания. Достаточно будет сказать, что всех вешали одной и той же петлёй. По истечении пяти минуть повешенного снимали и тут же, по приказанию присутствовавшего врача, прикалывали штыком.
Женщин и детей австрийцы заставили быть свидетелями страшной смерти.
Крестьяне умирали спокойно. Трупы повешенных сложили в общую могилу и сравняли с землёй, чтобы от неё и следа не осталось».
Один из примеров украинизации русского населения Галичины дают описания происходившего в Жидачевском уезде (газета «Прикарпатская Русь», №1478 за 1914 г.):
— «В с. Дубравку несколько раз заезжал благочинный Березовский (украинофил) из Ляхович Заречных, расспрашивая крестьян, о чём говорит их священник (русский), в частности же, не распространяет ли он среди них „руссофильства“?
В с. Ляховичах Подорожных арестовали крестьян по указаниям железнодор. кондуктора из Стрыя, „украинца“ В. Найды, который за освобождение из-под ареста брал от крестьян 10-20 корон. Освобождённых записывал Найда за такую же плату „на Украину“, уверяя тёмный народ, что только эти записанные останутся на свободе и в безопасности».
Пример одной из многих расправ над русскими священнослужителями даёт описание случая из села Нагорцы Жолковского уезда (газета «Прикарпатская Русь», №1432 за 1914 г.):
— «Настоятель прихода в с. Нагорцах, о. Набак, возвращавшийся 31 н. ст. августа 1914 г., вместе со своим псаломщиком и его дочерью, из Могилян в Нагорцы, был на дороге задержан австрийским разъездом. Солдаты приказали провести себя в Нагорцы. Все трое проводили солдат до самого села. Перед селом солдаты остановились и, обращаясь к о. Набаку со словами: „Твоя служба кончена!“, завязали ему глаза, привязали к дереву и расстреляли. Затем солдаты хотели завязать глаза псаломщику. Дочь последнего бросилась перед ними на колени и, рыдая, умоляла палачей не убивать её отца и не делать её круглой сиротой. Тогда эти звери со смехом, тут же, на глазах отца, застрелили и её. Очередь пришла за псаломщиком. Он не дал завязывать себе глаза, говоря: „Я видел смерть моего священника и моей дочери, не боюсь и своей смерти“. Тогда солдаты бросились на него со штыками. Он получил семь ран, но ни одна из них не оказалась смертельной. После страшной расправы с невинными людьми, разведчики уехали, но под угрозой смерти запретили крестьянам хоронить священника. Полных четыре дня лежал труп священника на поле, и только на пятый день, после разгрома австрийцев русскими войсками, когда в деревню приехал православный полковой священник, он похоронил эту жертву австрийских палачей».
Привожу место из главы «Происшествия во Львове» (сообщение В.И. Веретельника):
— «Знакомый фельдфебель, приделенный к канцелярии штаба командира корпуса, сообщил мне, что мазепинцы прямо заваливают канцелярию письменными доносами. Знакомый почтовый чиновник рассказывал, что через его руки ежедневно проходили сотни открытых мазепинских писем, приблизительно следующего содержания: «Считаю своим гражданским долгом сообщить, что следующие лица... являются рьяными руссофилами».
Чтобы поощрить кровожадную толпу в её патриотическом рвении, правительство назначило даже доносчикам денежное вознаграждение в сумме 10 корон за каждого „руссофила“.
Из множества фактов приведу, напр., следующие: настоятеля прихода с. Стоянова, о. Сохацкого, 80 лет, которого вели в тюрьму с партией крестьян с вокзала Подзамче, толпа избила до потери сознания. Мученика пришлось отправить в тюремную больницу.
Я был тоже свидетелем следующего факта: с главного вокзала вели партию арестованных в тюрьму „Бригидки“. На Городецкой ул., возле казарм Фердинанда, толпа убила камнями священника. Когда он упал под ударами палок и камней, конвойный солдат толкнул его ещё раз изо всей силы прикладом. Солдаты сняли с покойника кандалы, после чего крестьяне, взяв труп на руки, понесли с собой в тюрьму...»
Привожу рассказ о зверской расправе над арестованными русскими людьми в городе Перемышле (газета «Прикарпатская Русь» №1613 за 1915 г.):
— «Отступая к Перемышлю, австрийские войска арестовали по пути из Городка в Судовую-Вишню 48 местных, заподозренных в «руссофильстве», русских жителей и пригнали их под сильным конвоем в крепость. В пёстрой толпе арестованных преобладали крестьяне, но было также несколько железнодорожных служащих и две девушки, из которых одна — дочь священника.
В Перемышле, на улице Дворского, несчастных встретили ехавшие верхом мадьяры-гонведы и пехота. Увидав утомлённых и измученных русских, они начали подгонять их прикладами и беспощадно толкать и избивать.
Несчастные жертвы, падая и обливаясь кровью, продолжали двигаться вперёд, пока не оказались загнанными на улицу Семирадского, соприкасающуюся на одном из перекрёстков с улицей Дворского.
Тут, у домов № 1, 2 и 3, началось уже настоящее, зверское избиение арестованных. Били гонведы, били мадьяры-пехотинцы, местные евреи и мазепинцы, как попало и чем попало. Помогать извергам вы-скочили из ресторана в доме № 1 еще какие-то хулиганы. Из дверей и окон евреи начали бросать в несчастных мучеников тяжёлые пивные стаканы, палки и даже неизвестно откуда добытые куски рельсов полевой железной дороги.
Улица огласилась стонами и криками...
— Nіcht schlagen — nur schiessen (не бить, а расстреливать)!— раздался вдруг резкий и пронзительный голос какого-то майора.
Тогда девушка — дочь священника — пала на колени перед Распятием, находящимся на углу в нише дома № 4, и, подняв к нему руки, воскликнула:
— Мать Божья, спаси нас!
Тут к несчастной девушке подскочил солдат-мадьяр и сильно ударил её по голове ручкой револьвера, а затем выстрелил ей в лоб, после чего она, как подкошенная, упала замертво...
Этот выстрел послужил сигналом. Началась стрельба. Стоны, крики, ружейные выстрелы — всё смешалось вместе в какой-то дикий, кошмарный хаос...
Солдаты и евреи с остервенением продолжали бить палками и прикладами бездыханные тела убитых...
Брызги крови и мозга разлетались в стороны, оставляя густые следы на мостовой и стенах соседних домов...
После избиения тела несчастных страдальцев превратились в бесформенную массу. Их впоследствии подобрали на телеги и куда-то увезли. Среди убитых оказалось двое несчастных, подававших ещё слабые признаки жизни, но один из них умер по дороге, а другой — несколько часов спустя в госпитале.
А на следующий день евреи стали усердно соскабливать кровавые следы со стен и замазывать их известью... Тем не менее, на домах №№ 1 и 3 эти кровавые печати позорного и гнусного преступления долго были ещё видны, как вечный и несмываемый укор бесчеловечным палачам».
В Сяноцком уезде имел место такой показательный случай (газета «Прикарпатская Русь», №1548 за 1915 г.):
— «К приходу русских войск в город Д. Мохнацкий выбежал навстречу русским солдатам, восторженно приветствуя их словами, что наша родина шесть столетий ждала их прибытия. Это, конечно, видели и слышали местные жители из поляков и евреев, и когда затем австрийцы опять заняли Сянок, на Мохнацкого был сделан донос в „руссофильстве“. В виду этого к нему был послан австрийский уланский патруль. Солдаты вытащили немощного старика из дому, связали его по рукам и ногам, а затем привязали его за ноги к лошади и погнали лошадь по улице. Изуродованное тело несчастного было найдено далеко за городом в таком ужасном виде, что опознать его можно было только по остаткам одежды».
Подобные свидетельства приводятся сотнями. Однако важно, что присутствует и анализ. Во Втором выпуске «Талергофского альманаха» в редакционной статье представлены размышления о причинах постигшей русских Галичины беды:
— «…Австрия подготовляла почву к уничтожению галицко-русского народа давно. Во имя принципа Dіvіde еt іmрerа (разделяй и властвуй – С.К.), стала пропагировать в русском народе идею национального отщепенства. Идея изменника Мазепы дала неожиданные для самых немцев плоды. Нашлись среди галицко-русского населения люди, которые за иудины сребреники, получаемые от австрийских властей в виде жалования, отреклись русской народности и положили основание под «украинский» народ, развращая русский народ Галичины извращением истории. С помощью правительственных пособий воспитались кадры галичской молодежи в слепой ненависти ко всему русскому. Таким образом, за несколько лет до войны габсбургский трон располагал внушительным количеством мазепинской интеллигенции, являющейся, с одной стороны, рабской опорой династии и сохранившей эти традиции до сих пор (Василь Вышиванный-Габсбург), с другой стороны, продолжавшей насаждать в народе мысли зародившиеся в уме Мазепы и его последователей. Внутренняя борьба с мазепинцами была для нас страшнее всего. Они с помощью австрийских властей вытесняли нас систематически из одной культурной позиции на другую. Ряд русских обществ и институций захватывают мазепинцы в свои руки. Взбогатившись нашим трудом и имуществом, тем энергичнее ведут они свою пропаганду до настоящего времени.
В месяц после объявления мобилизации и воинственного воззвания дряхлого императора Франца-Иосифа «К моим народам», разосланного по всей Галичине при сопроводительном пастырском архиерей-ском послании — львовский греко-католический митрополит Шептицкий разослал, независимо от первого, второе пастырское послание, в котором взывает галицко-русский народ схватить за оружие. «Война ведётся ради нас, ибо лютый враг царь московский не смог стерпеть того, что мы в австрийской державе имеем свободу. Изменою хочет наших людей побудить к измене» — гласит послание.
В то время, когда греко-кат. митрополит так писал, мадьяро-австрийцы вели этапным порядком тысячи крестьян и сотни священников на смерть; и ни одного слова защиты для своей паствы».
Шептицкий был в это время занят отделением «овец от козлищ»: овцами для него стали украинцы, а козлищами – русские. Результатом селекции должны были явиться «едино и стадо и един пастырь». А «козлищ» ждали пули, виселицы и концлагеря.
Чуть выше процитированного места украинцы названы автором статьи янычарами Австрии. И это было справедливо в конце XIX — начале ХХ века. Как турки забирали себе в качестве дани от христианского населения своей империи отроков и воспитывали их ревностнейшими мусульманами, преданнейшими слугами султана, и соответственно, злейшими врагами христиан (в том числе своих родителей), так австрийцы при самой деятельной помощи польских националистов с иезуитами, создали своих янычар – украинцев, главными «доблестями» которых стали: ненависть к православию и ненависть к России.
Для позднейшего времени будет справедливым сказать, что укра-инцы созданы в качестве янычаров всего Запада в деле его борьбы против России. Разумеется, здесь речь не идёт о тех украинцах по паспорту, в которые с 20-х годов прошлого века записывали русских людей подряд миллионами лишь на том основании, что они проживали во вновь образованной УССР. Речь идёт о «свидомых», которые расстреливали и вешали русских сто с лишним лет назад и которые до сих пор, беснуясь от злобы, кричат: «Москаляку – на гиляку!».
Прежде были приведены слова Юрия Самарина об иезуитах как янычарах (или преторианцах) Латинской церкви. Теперь грязной работы стало слишком много. Иезуиты не справлялись. Поэтому из ими же ранее созданных униатов стали вербоваться для выполнения наиболее грязной работы янычары первого эшелона. Сами же они могли отойти в тыл, чтобы только направлять и контролировать.
Далеко не случайно та часть униатского духовенства, что именовала себя русскими людьми, в первую очередь подверглась истреблению, ибо, по мысли Шептицкого, Униатская церковь должна была представлять собою монолит, спаянный идеей украинства и способный распространить свою власть на российские губернии. Папа Лев XIII даже заманивал его идеей образования греко-католического патриархата с центром во Львове, власть которого со временем простёрлась бы на всю Россию вплоть до Тихого океана.
В самой же Галиции австрийские войска пока упражнялись, в соответствии с рекомендациями Шептицкого, в устранении «руссофильского» духовенства и в искоренении «московского влияния», о чём, например, можно прочитать во втором выпуске «Талергофского альманаха», где приводится факт, имевший место в Горлицком уезде:
— «Австрийские войска вели себя на Лемковщине, как дикая орда в завоёванной стране. Не давали пощады даже церквам. Так н. пр. в с. Мацине вел. в половине минувшего декабря солдаты расположились в местной церкви. Там спали, держали своих лошадей, а за престолом устроили отхожее место. Однажды, отняв у местного крестьянина свинью, они закололи её тут же в церкви и повесили её на кресте, употребляемом во время крестных ходов, для справления. (Газета «Прикарпатская Русь», № 1548 за 1915 г.)».
После установления в Восточной Галичине русской власти митрополит Андрей Шептицкий был выслан отсюда генералом Брусиловым, поскольку даже в проповедях своих продолжал изливать яд русофобии. Одну из них приводит Сергей Даниленко-Карин в книге «Униаты»:
— «Воспользуемся падением границ! Они называют себя православными, — и мы православные! Наше православие является церковным, их православие – государственным, так сказать, казённым. Они опираются на государственную силу, а мы черпаем эту силу в единстве с Католической церковью. Её и придерживайтесь, и несите её славу на Восток!»
Находясь в сентябре 1914 года в Киеве, Шептицкий направил императору Николаю II письмо, где, будучи верен старому обычаю иезуитского лицемерия, писал:
— «Победоносная армия Вашего Императорского Величества заняла Львов и значительную часть древнего Галицкого-русского княжества. Трехмиллионное русское население Галичины приветствует с радостью русских воинов, как своих братьев. Смиренно подписавшийся душепастырь этого народа, православно-католический митрополит Галицкий и Львовский, от многих лет желавший и готовый жертвовать своей жизнью за благо и спасение святой Руси и Вашего Императорского Величества, шлёт сердечнейшие благопожелания и радостный привет по случаю завершающегося ныне объединения остальных частей Русской Земли».
К счастью, ранее удалось захватить во Львове архив Шептицкого. Поэтому прежде, чем прочитать это письмо, император Николай II уже знал, с кем имеет дело, почему и назвал униатского митрополита «аспидом». О содержании частично цитировавшейся в предыдущей главе Аналитической записки император узнал лишь в 1916 году, потому что только тогда был найден её черновик (в подвальных помещениях Свято-Юрского монастыря). Прочитав записку, царь-страстотерпец был немногословен и лишь сказал: «Какой мерзавец!»
Чем-то этот человек, без сомнения, образованный, умный (всё-таки доктор права и доктор богословия) был похож на одного из отцов унии – Луцкого епископа Кирилла Терлецкого, по оценке церковного историка Илариона Чистовича, человека, «лукавого, аки бес».
В архиве Шептицкого были найдены документы, подтверждавшие активный прозелитизм униатского митрополита в Российской империи. Текст черновика Аналитической записки был опубликован (как замечает Николай Ульянов) В.Л. Бурцевым в петроградской газете «Общее дело» 27 сентября 1917 года. Позднее чистовой её вариант был обнаружен в Вене.
Когда Шептицкий властью императора Николая II был отправлен в ссылку, за него пытался заступиться Рим, но туда были отправлены копии документов из архива униатского митрополита, и дипломатические претензии по поводу «беззакония» российских властей прекратились. Зато стала набирать силу, как бы сейчас назвали, пиар-кампания вокруг имени Шептицкого. Даниленко-Карин так её описывает:
– «Апостольская столица использовала арест униатского митрополита для компрометации русского правительства и разжигания ненависти среди верующих к русским. Ватикан инспирировал провокационные слухи о преследовании униатов и католиков, о зверствах, чинимых Русской армией среди мирного населения и т.п. Что касается самого митрополита, то распространялись слухи о расстреле Шептицкого, его мученической смерти в русской неволе, некоторые австрийские газеты поместили даже некрологи».
Сам «мученик» под шумок активнейшим образом занимался прозелитизмом, тайно учреждая в пределах России униатские приходы. А тем временем в Австро-Венгрии углублялся и ширился не газетный, а самый реальный геноцид.
В повествовании о событиях в Жидачевском уезде автор «Н» раскрывает его подоплёку. Он говорит, что ещё перед войной депутат-мазепинец Кость Левицкий обратился к военному министру Кробатину с просьбой не допускать «москвофилов» к занятию офицерских должностей, потому что они могут стать предателями. В ответ Кробатин распространил по войскам разъяснение, согласно которому с русофилами следует поступать как с изменниками. Далее цитирую «Н»:
— «Во время войны мадьяры применяли эти инструкции министра Кробатина при встречах с галицкими мужиками, спрашивая их: «ты русс?», а получив ответ: „я руссин“, таковых на месте убивали. Единственно благодаря гнусным доносам мазепинских вождей с высоты парламентской трибуны, как то Костя Левицкого, фон Василько и др., а также местной польской администрации, горевшей наравне с мазепинцами слепой ненавистью к русскому миру, пало столько неповинных жертв. (Дашинский насчитывает их 60 тысяч человек). Доносчики готовили виселицу для передовых людей (Sріtzеn) — но вышло иначе. Передовые люди попали в Талергоф, откуда многие всё-таки вернулись домой, а на местах расправлялась дикая мадьярская орда с серой крестьянской массой.
И в Талергофе Кость Левицкий не оставил свою жертву без внимания. Сюда делегирует он своего зятя д-ра Ганкевича, который в качестве члена лагерной комиссии имел должную „опеку над ненавистными москвофилами“…
Для достоверности и лучшего доказательства истины изображаемого нами положения приведём ещё один факт. В мае 1914 г. был подписан адвокатами Костем Левицким, Федаком и 180 товарищами, и подан в Имперское наместничество во Львове мемориал с просьбой передать „украинцам“ русские народные общества: Народный Дом, Ставропигийский Институт и О-во им. Качковского. В этом письме обращается внимание австр. правительства на вредную для государства деятельность означенных обществ, содержавших ряд ученических приютов и воспитывавших русскую молодёжь в духе, согласно с исторической истиной наперекор повсеместно учреждаемым мазепинским училищам, где застрашающим образом извращалась родная история (н. пр. „Украіньска Правда“ вместо „Русская Правда“ истор. памятн., князь Владимир и Ольга и т. п. были украинцами и т. д.)
Даже во время войны Кость Левицкий и К° не присели, а наоборот с рвением и энергией, достойной лучшего применения, занимались доносами, не смотря на то, что по их же самых пониманию все «руссофилы» частично припрятаны по тюрьмам, или вывешаны, или же бежали в Россию, следовательно, Галичина оставалась вольной от деструктивного «руссофильского» элемента. За подписью этого доносчика и компании был подан в Наместничество вторично мемориал 24 ноября 1915 года. № 35470 /рr. под заглавием: „Меморандум общей украинской национальной Рады, касающийся мероприятий по реформе украинских учреждений, захваченных руссофилами во Львове“.»
Вообще, нужно заметить, «свидомым» украинцам создавать что-то своё, вполне оригинальное, как-то не очень удаётся. Зато присваивать, паразитировать на чужом – это всегда пожалуйста! Поражает бесстыдство украинских депутатов Рейхсрата, заявивших, будто «руссофилы» захватили украинские учреждения во Львове, тогда как всё было с точностью до наоборот.
В приведённом отрывке говорится о концентрационном лагере Талергофе в Штирии, куда ссылали русских. И хотя этот лагерь вместе с Терезином (в Чехии) стал символом геноцида русского народа, здесь всё-таки имелись шансы выжить, и было безопаснее, чем в тюрьмах или городах и сёлах Галичины, Буковины и Угорской Руси, наводнённых «свидомыми» доносчиками. Впрочем, конечно, и здесь было мало общего с домом отдыха. Привожу из Третьего выпуска «Талергофского альманаха» часть рассказа о пребывании в Талергофе Ивана Васюты:
— «В последнюю ночь перед отъездом из сяноцкой тюрьмы мы узнали, что нас отвезут в Грац. Однако мы ошиблись в наших надеждах на лучшую жизнь, ибо проехав через Грац, мы очутились в Талергофе.
Был месяц ноябрь. В палатках царили мороз, грязь, насекомые. Как позже оказалось, там уже побывали до нашего приезда тысячи людей. Палатки были назначены для карантина. Купить нечего, голод донимает, и нельзя выйти на простор, ибо палатки окружены колючей проволокой.
После двухнедельного карантина отправляют нас в весьма примитивную баню. Посередине котёл с полутёплой водой, рядом расставлены грязные корыта, пол из каменных, холодных плит. Велят раздеваться на дворе, на снегу. Одежду забирают для дезинфекции, нас гонят в гангары купаться, a после купели опять на снег одеваться.
В новых бараках, в которых разместились после бани, страшная скученность. Человек по 250—280 в одном, ночью лежащим трудно повернуться.
Ежедневно пригоняли в Талергоф новые партии, ежедневно их раздевали на снегу, последствием чего были массовые заболевания заключённых сыпным тифом и другими болезнями. Эпидемия косила народ десятками и сотнями. В одно время казалось, что весь лагерь вымрет, и одной живой души не останется.
Были между нами свои врачи, напр. Влад. Могильницкий из Бучача и д-р Войтович из Перемышля. Они работали сверх своих сил, однако результаты были незначительны. Не хватало лекарств, инструментов и средств.
Эпидемия, между тем, распространялась с ужасающей скоростью. Как я уже выше упомянул, в бараках находилось по 250 — 280 человек, a были бараки с нарами в три этажа, которые вмещали по 500 человек. Болели буквально все. Вначале такой больной чувствовал себя весьма несчастным и одиноким. Когда же позже больной тифом видел, что сосед его справа не живёт, слева догорает, сверху стягивают покойника, a в коридоре лежит вместе и рядом несколько человек и бредит в тифозном жару, тогда делался постепенно равнодушным к своей болезни и к окружающей его среде. Сегодня тебя тащат на кладбище, завтра меня, и так продолжалось без конца. Поднявшись утром с постели, мы первым делом замечали на улице перед бараками покойников в разных позициях — голых, в лохмотьях. Одни лежали под навесами крыш, другие прямо в грязи, a под часовенкой, к полудню, набиралось ежедневно 30 — 40 — 50 гробов с покойниками.
Эпидемия унесла в продолжении двух месяцев до трёх тысяч жертв. Все они схоронены под „соснами“.»
В конце июня 1915 года в Талергофе из молодых людей стали набирать рекрутов для службы в Австрийской армии. Вот как описывает эту процедуру инженер К.В. Чиж, записки которого помещены в Третьем выпуске альманаха:
— «Рекрутский набор в Талергофском лагере начался 27-го июня 1915 года… Каждый день осматривали около 300 чел. и брали почти всех. В первый и второй день осмотра не обращали внимания на материнский язык (Muttersprache) рекрут. Только в третий день стали спрашивать каждого, про его родной язык, хотя вопрос был лишний, ибо родной язык каждого и без того был уже на опросных листах записан. Кто заявлял, что его родной язык – русский, такого фамилию сейчас записывали на особом листе и передавали постовому с приказом отвести такового в одиночное заключение (Einzelarrest)».
Прежде чем посадить в одиночную камеру, несостоявшихся рекрутов избивали, а во время заключения всячески унижали и морили голодом, так что несколько человек умерло. К.В. Чиж продолжает рассказ:
— «Затем 15-го июля, кажется, пришёл оберст (полковник) Гримм, в сопровождении профоссов, вахкоменданта и постовых, вызвал нас в коридор и тут же объявил нам, что мы будем судимы по военным законам и что смертной казни нам не избежать. Обратившись к сопровождающим его, сказал: „Вот, пред вами государственные преступники, знаете, что это значит… Вы должны с ними обращаться со всевозможной строгостью…“»
За месяцем разнообразных истязаний и унижений последовал итог наказания – abinden, то есть подвешивание на столбе:
— «…в первые дни августа, военные власти принесли и воздвигли столбы, привязали верёвки и заключенных поочередно стали подвешивать. Воздвигнуты были 4 столба: 2 в одной «Einzelkammer-е» и 2 в другой. Каждый висел приблизительно по 2 часа, и так 48 человек поочерёдно висели на этих столбах в течение свыше 2 суток».
Четвёртый выпуск «Талергофского альманаха» увидел свет в 1932 году (кстати, на изданиях, хранившихся в библиотеках СССР (как то – «Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина», «Государственной публичной библиотеки РСФСР»), стоит официальный штамп: «Перепечатка воспрещена»).
Здесь присутствуют заслуживающие пристального внимания слова умершего в Вене в тюрьме униатского священника русских убеждений Гавриила Гнатышака из Криницы. Весной 1915 года он перед отъездом из Талергофа в Вену собрал близких по духу людей и сказал:
— «Бог знает, переживу ли я то, что меня ждёт, потому прошу вас выслушать терпеливо то, что вам расскажу.
Меня арестовали и вывезли в тюрьму окружного суда в Кракове. Чуть только закрылась за мной дверь тюремной камеры, как предо мной явился молодой, незнакомый мне мужчина и, присмотревшись мне хорошо, спросил:
— Вы о. Гнатышак из Криницы?
— Так – отвечаю – а почему спрашиваете?
— Очень удивляет меня то, что вы ещё живы, ибо, посколько себе припоминаю, вас и многих других «наша высока рада» приговорила к смертной казни».
На вопрос, кто он, молодой человек представился адвокатским конципиентом. Заключённый обещал, что его вот-вот выпустят, потому как арестовали по ошибке. Однако прошёл месяц, а его не выпускали. Между тем, русские войска уже подходили к Кракову. Тогда молодой человек попросил священника, если установится русская власть, замолвить за него словечко. Отец же Гавриил спросил, кто всё-таки его приговорил к смертной казни. На что в ответ от человека с неспокойной совестью услышал:
— «Ещё в 1912 году была создана «наша рада» во Львове, в заседании которой много говорилось о возможности нынешней войны и постановлено составить список всех «москвофилов», чтобы в подходящий момент всех их арестовать и повесить. Поручено это дело мне. Я в качестве торгового агента разъезжал весь год по Галичине, из города в город, от села к селу, расспрашивал наших людей про всех опасных «москвофилов» и точно записывал. Такой список в нескольких примерниках (экземплярах) я и предложил «нашей раде». Она расследовала и отметила наиболее опасных, приговаривая их тем самым к смерти. Один примерник послала военной команде, а другой в св. Юр. – Ныне вижу, что Бог судил иначе: не всех вас повесили, а «москаль» занял «украинску» часть Галичины».
Отправить список приговорённых к смертной казни в святой Юр – всё равно что напрямую митрополиту Шептицкому. Поэтому отец Гавриил решился рассказать о своих открытиях только при самой крайней необходимости – дабы не унести тайну с собой в могилу. Из рассказа получается, что Шептицкий задолго до войны имел у себя списки «руссофилов», обречённых на смерть через два-три года. Если это так, если он поощрял подобного рода доносы, вывод один: униатский митрополит – организатор геноцида собственной паствы, где критерием отбора выступали даже не религиозные убеждения (хотя и такое не было бы похвально), а партийные, точнее, признак «свидомости – несвидомости». Квази-национальная идея была поставлена им выше религиозной. Чем не нацизм в уже готовом виде? Однако рассказ на этом не закончился:
— «Так, так! – говорю – «не так склалось, як гадалось», что же будет с вашей Украиной?
— Отче, этим меньше всего мы беспокоимся. Под Украиной уже есть почва. Мы воспитали нашу молодёжь в украинском духе, а наши женщины проникнуты любовью к Украине. Мы всегда использовали то, что служило нашим целям и, если Россия нами завладеет, мы станем лучшими «москалями», чем вы. Мы постараемся захватить в свои руки все общества, все ведомства, перейдём в православие скорее вас, ибо между вами, особенно, среди вашего духовенства есть немало противников православия. Мы представим вас как неблагонадёжных и пожертвуем нашими женщинами, которые поймут свою задачу, проторят нам путь в среде высоких чиновников и привьют им идею Украины так сильно, что в благоприятное и подходящее время они сами нам Украину создадут».
Этому молодому человеку с его «нашей радой» было с кого брать пример – с гетманов Брюховецкого и Мазепы. Те тоже слыли «москвофилами», за что Брюховецкий был пожалован боярством и получил в жёны княжну, Мазепа же стал кавалером ордена Андрея Первозванного («за веру и верность»). Однако впо-следствии Брюховецкий приказал вырезать русские гарнизоны в украинских городах, а Мазепа имел в мечтах с помощью Карла управлять самовластно всей Малороссией. План же внедрения «свидомых» украинцев во власть был испробован в 20-х годах в УССР и, наконец, с успехом осуществлён после хрущёвской амнистии бандеровцев.
В Предисловии к Четвёртому выпуску «Талергофского альманаха» приводятся факты того, что даже память о мучениках государственного террора в Австро-Венгрии была ненавистна украинцам. Так, униатский Перемышльский епископ Иосафат Коциловский запретил находившемуся под его властью духовенству участвовать в поминальных богослужениях по талергофцам. Далее в Предисловии сказано:
— «В Перемышльской епархии по поводу этого епископского запрещения, в других же двух епархиях (Львовской и Станиславовской) по собственному рвению, священники-украиноманы не разрешали служить в церквах панихиды по талергофцам (Куликов, Перемышль и др. м.), а подстрекаемая ими мазепинская толпа не допускала русских к устройству торжественных шествий с пропамятным крестом на кладбище, насильственно, диким нападением расстраивала и разбивала такое шествие, не давала возможности посвятить этот крест, а в некоторых сёлах уже, было, вкопанный Талергофский крест, ночью ли, днём ли, откапывала, ломала и выбрасывала (Снович, у. Золочев, и др.) – словом – совершала «подвиги» перенятые и живьём в ХХ столетие перенесенные из далекого мрачного средневековья…
Вообще, приходится установить и записать прискорбный, трагический факт, что наши мазепинцы преследуют своей лютой слепой ненавистью русских талергофцев и в могиле. Злодейски и страшно изменив и родине, и родному народу, сами они почему-то, точнее сказать, именно потому, не могут ни простить, ни забыть этим невинным жертвам своего, мазепинского, доносительства, их верности родине-Руси и родному народу, их величия, геройства и непобедимости в мучениях и смерти, до конца, до последнего вздоха. Чуют в них себе осудительный приговор и мстят им за это даже за гробом, тревожат их вечный покой, кощунственно посягают на их священную память».
Вопреки всему в 1934 году во Львове на Лычаковском кладбище был установлен памятный крест в честь узников Талергофа. Изначально мемориал представлял собою стелу из чёрного мрамора, в которую вписан большой восьмиконечный крест из белого мрамора. Под крестом в окружении тернового венца надпись: «Жертвам Талергофа. 1914—1918. Галицкая Русь».
Главы из книги Сергия Карамышева |
|
