Альберт КАРЫШЕВ (Владимир)
|
Зимняя ночь. На улице горят фонари, и в небольшой темной комнате можно разглядеть детали обстановки. Слышны полеты метели, задевающей окно крылом; одинокий автомобиль тарахтит по опустелой проезжей улочке; но главное, сонную тишину в квартире Кастериных расстраивает загадочный несмолкаемый звук: словно кто-то призрачный собрался говорить, но застрял на глухо дребезжащем начале: «М-м…» Звук этот доносится со стороны ванной. «Противное гудение, – думает Кастерин, лежащий с женой на кровати. Он осторожно пристроился в ногах у супруги. Она инвалид первой группы, и если муж невзначай толкнет ее, ей больно. – Гудит, как внеземной электротрансформатор, – размышляет он. – Наверно, в водопроводе гуляет ветер». – Витя, кто там разговаривает? – спрашивает жена с одышкой. Голос у нее страдальческий. – К нам кто-то приехал? – Никто не разговаривает, – отвечает Кастерин. – Никто не приехал. Уже много времени. В водопроводе как-то необычно гудит, а тебе чудится разговор. Вот и все. Мы с тобой одни, ты да я. Кто может сейчас приехать? – Нет, подожди! Ты зачем так говоришь? Что-то от меня скрываешь, да? Я же отчетливо слышу: девочка и мальчик говорят в другой комнате вполголоса! Не могу разобрать только, о чем говорят! – Если бы кто-то у нас был, я бы помнил, – ворчит Кастерин. – На память пока не жалуюсь. – Но может быть, ты просто не застал, когда гости приехали? В магазин ушел или еще куда-нибудь. Не могли они разве открыть дверь своим ключом и зайти к нам тихонько, чтобы меня не потревожить? Пожалуйста, иди посмотри, чтобы я не беспокоилась! Он знает: бессмысленно уверять жену в том, что она бредит. Его подруга жизни от долгих страданий теряется духом и разумом в пространстве и времени. У нее бывают свои понятия о текущих событиях, она нередко верит образам и звукам только собственного воображения. Коротко вздохнув, Кастерин встает с постели. Он нащупывает ногами шлепанцы и осторожно, чтобы в сумраке без очков не споткнуться, идет в другую комнату. В квартире прохладно, но хозяин гол по пояс. Он долго занимался спортом, делал зарядку, закаливал себя и не боится прохлады. Ему недавно стукнуло восемьдесят пять лет, но он держится молодцом. Засветив потолочную люстру, он глядит на настенные часы, охает и думает: «Три часа, а лапушка моя не спит! И мне спать не дает». Повернув обратно, старик идет в кухню, ванную, туалет и всюду прихлопывает двери, чтобы жена слышала, как он старательно оглядывает квартиру. Вернувшись к ней, он говорит деловито: – Нет, гости к нам не приехали. Детские голоса тебе почудились. Это бывает, когда человек нездоров. Давление крови у него повышается, в голове шумит. Тогда и голоса могут чудиться, и обстановка кажется незнакомой. По себе знаю. В детстве я крепко болел. – Да? – произносит жена по-детски наивно и вместе с тем недоверчиво. – Но я так ясно слышала! Так ясно!.. – Она горячится, волнуется. – Пожалуйста, Витя, зажги свет! Я хочу видеть твое лицо! Ты хорошо смотрел? Не обманываешь меня? Кастерин щелкает выключателем и отвечает: – Не обманываю. Зачем мне тебя обманывать? Она приподнимает голову и старается в него вглядеться, но видит плохо. Ко всем ее немочам добавилась быстрая потеря зрения. Был по приглашению окулист, выписал глазные капли, очки, но ни то, ни другое не помогает, жена слепнет. – Нет, не вижу! – восклицает она. – Черты твоего лица совсем не различаю! Господи, за какие грехи мне еще и это наказание! – А голоса детские теперь слышишь? – Голоса?.. Голоса?.. Ты попросил детей говорить тише? – Нет никаких детей, никаких гостей. Голоса тебе, повторяю, чудились. Поверь мне и ни о чем не беспокойся. Поворачивайся на бок и засыпай. Мне тоже дай поспать. Хватит по ночам колобродить. Он догадывается, что жену сейчас мучит. Скорее всего, ей сын приснился, и она ждет его, но не решается спросить мужа, жив ли их Коля-Николай, где он, что с ним. – Да!.. Да!.. Никто не приехал!.. За порогом тоже не могут стоять, иначе бы позвонили! – Затмение ее рассудка медленно слабеет. – Надо тебе отдохнуть! Ты из-за меня потерял покой! Прости!.. Спой мне колыбельную. Мама с бабушкой убаюкивали меня на ночь, и я скоро засыпала. Спой, а? Я ведь опять стала как маленькая, правда? – Я не знаю колыбельных, – отвечает Костерин. – Слышал, конечно. На ночь мне их не пели. Бабушка в войну умерла, а мать дни и ночи пропадала в госпитале, за ранеными ухаживала. Разве вот такую немножко помню. Откуда-то она в голове моей старой отыскалась: Баю-баюшки-баю, Кастерин тихо смеется. Саней и – пошучивая – Санькой он звал ее в молодости. Полное имя его жены – Александра Николаевна, а он – Виктор Степанович. Александра Николаевна морщится, отмахивается от мужа. – Ну тебя! – говорит она. – Я серьезно прошу, а ты смеешься! – Не смеюсь. – Виктор Степанович отпускает еще несколько смешков. – Это хорошая колыбельная, добрая, забавная. Жаль, целиком ее не помню. Но, может быть, она всего в одном четверостишии. Ты в детстве, я уверен, тоже слышала ее не раз. – Нет, эта мне не нравится! Пустая она и ехидная! – А тебе нужно что-то глубокомысленное? Дай подумать. Хорошо. – Он снимает со стены семиструнную гитару, старую, любимую, инкрустированную вокруг резонатора перламутром, подвигает стул к постели, садится и закидывает ногу на ногу. Кастерин простой хороший инженер. Работал всю жизнь на заводе. Он начитанный и музыкальный. – Вот эта, что я тебе сейчас промурлыкаю, – говорит он, – тоже колыбельная, но особая, для взрослых. А с другой стороны она вроде бы и не колыбельная – просто таинственная мифическая песня. Ладно, начнем среди ночи сольный домашний концерт. Гитарист укладывает инструмент на колено, подстраивает и берет густые цветистые аккорды. Музыкально одаренный человек играет не как попало, а очень не плохо, пусть только на слух. Глядя пристально на жену, Кастерин поет: Вы сегодня нежны, Ваш лиловый аббат Дальше следует вкрадчивый гитарный перебор без слов – вступление к странному повествованию. Александра Николаевна отрывается от подушки, широко раскрывает глаза и произносит с живым интересом: В синем и далеком океане, Их ведут слепые капитаны, Кастерин опять играет молча, нагнетая сказочно-мистическое настроение. Ждет их океан в свои объятья, И, разрывая, растягивая фразы, мрачно и задумчиво повторяет начальные строки легенды: В синем и далеком океане, – Исключительно интересно! – Александра Николаевна возится на постели и с трудом садится, постанывая от боли. Муж ей помогает, подкладывает под спину подушку. – И ты замечательно пел! Очень кстати зловеще прогнусавил в конце! Прямо артист! Но скажи наконец, что это! Мне не терпится узнать, кто такое диво сочинил! – Все очень просто, – отвечает Виктор Степанович. – Это песня известного русского шансонье Александра Вертинского. Сам написал, сам исполнил. Ты ее знаешь, но забыла. Кстати, мы с тобой застали Вертинского в живых. В юности были на его концерте в филармонии, году так в пятьдесят третьем – пятьдесят четвертом. Не помнишь? – Нет, милый, не помню. Многое напрочь стерто в моей памяти. Все от болезни. Фамилия «Вертинский» мне знакома, но если бы ты не сказал, кто он такой, я бы не вспомнила. – Но ты у меня молодец! – Он встает, вешает гитару на место и опять подсаживается к жене. – Возраст твой очень серьезный, почти как мой, волосы белым-белы, и ты сильно нездорова; но не перестаешь изумляться, восхищаться, радоваться. Значит, совсем молодая. Годы тут ни причем. – Шутишь, но мне приятно, – говорит жена и снова охает, качает головой. – Если бы у меня ничего не болело, не ломило! Хотя бы ненадолго отхлынула боль, дала передохнуть! Особенно ногам худо! Кажется, что все кости в них переломаны, перемолоты! Огнем горят ножки мои! Мне бы на них встать, помочь тебе, сварить что-нибудь, белье постирать, вымыть, прибраться, а я не могу! Все на тебе! На одни мужские руки! Как только выдерживаешь? – Выдерживаю, пока не капризничаешь, – говорит муж. – А я капризничаю? Как? – Отказываешься есть, принимать лекарства, вдруг заявляешь, что я тебе надоел, что в моей помощи ты больше не нуждаешься, что будешь жить одна и сама за собой ухаживать. И так далее. – Господи, неужели я до такого докатилась? Ну, прости! Прости! Я не знала! – Это не ты, а болезнь. Сны наяву. Прощать мне тебя не за что. А теперь давай спать. Петухи давно пропели. Александра Николаевна послушно укладывается, закрывает глаза. Кастерин расправляет на ней одеяло, гасит свет и опять устраивается у жены в ногах, легко обнимает ее ноги, греет своим дыханием. Она не хочет спать одна, а он боится, что жена без него может упасть ночью с постели. «Валетом» же теперь супруги ложатся, чтобы муж меньше толкал ее во сне.
* * * Рано утром она крепко спит, а Кастерин, очнувшись, с трудом пересиливает желание поспать еще часок другой. Зимний рассвет опаздывает за включением человека в активную жизнь. К тому же голова и тело Виктора Степановича толком не отдыхают из-за частых ночных бдений. Но он не дает себе поблажки, встает и, сделав несколько гимнастических упражнений, идет в ванную. Умывается по пояс водой комнатной температуры, а голову с поседелыми русыми волосами смачивает водой холодной: это его закоренелая привычка, охлаждение темени проясняет разум и мобилизует к действию. Дальше – поварские заботы. Надев кухонный передник, он прежде всего ставит на газ двухлитровый чайник воды, а в заварной чайничек сыплет черный байховый чай. Технология быстрого приготовления завтрака у него отработана: Виктор Степанович трет морковь – жена любит ее есть со сметаной; варит овсяную кашу на воде – эта еда тоже любима женой и хорошо ей подходит после давней тяжелой полостной операции. Рассвет наступает, старается, но еще не распустил во все небо свой белый цветок. В ванной и кухне Кастерин бодрствует пока с электрическим светом. Можно позднее разбудить жену, пусть бы еще поспала, но из-за особенностей ее нездоровья и быта стоит разбудить пораньше. Он заходит в спальню и, присев на край постели, гладит жену по голове. Она не сразу открывает глаза и смотрит на мужа недовольно, исподлобья. – Ау! – говорит Кастерин. – Доброе утро, мадам! Приводите себя в порядок и станем завтракать! – А что так темно? – спрашивает Александра Николаевна. – Включи свет! Он включает. – Все равно темно! Включи еще настольную лампу! Муж включает настольную лампу и думает: «Видит совсем плохо, и все у нее плохо. Если поведу себя неправильно, взорвется, нервы ее на пределе. Надо держать себя в руках». – Давай помогу умыться, – говорит он. – Откидывай одеяло. – Как умоюсь? – восклицает Александра Николаевна со злым отчаянием. – Лежу по уши мокрая! Всю надо мыть! Меня убить надо! Господи, дай умереть скорее! Больше не могу! А стыд-то какой!.. Она закрывает лицо худенькой рукой и плачет. – Эко несчастье – мокрая! – спокойно говорит Виктор Степанович. – Через пять минут станешь сухой! И какой тут стыд? Вот что я тебе скажу, дорогая – то, что запомнил в госпитальных палатах у матери, я там часто бывал. Думаешь, раненые герои войны сплошь выглядели героями? Нет, многие походили на страдающих детей: стонали, кричали, и маму звали, и под себя ходили – этот грех был делом обычным на постелях тяжело раненных, лежащих в беспамятстве. Но смерть не звал никто. Все крепко за жизнь держались, и взбадривались, и веселели даже. По сути, и ты тяжело ранена в бою. Жизнь разве не бой? И не героизм ли – достойно ее прожить, вынести все тяготы, горести и старательно исполнить то, на что хватало умения и сил? В общем, откидывай одеяло и смело берись за санитарные хлопоты. Давай я сам откину тебе одеяло. Она хмуро повинуется. Муж приносит из ванной пластмассовый тазик с теплой водой и плавающей в ней розовой губкой, чистую тряпицу и полотенце. Сняв привычно и умело с жены мокрую ночную рубашку и заграничный подгузник, который не защитил от сырости белье, он вытягивает еще из-под нее пеленку, простынь и относит грязные тряпки в ванную, складывает в большой эмалированный таз. Возвратясь, он обмывает супругу, переодевает во все свежее и, пересаживая ее с места на место, ловко стелет сухую постель. Устроив болящую перед тазиком, он льет ей воду из ковшика в ладони, чтобы она умылась. Опрятная, посветлевшая, Александра Николаевна кривовато улыбается, лезет под одеяло и садится, вытянув под ним ноги. Муж ставит ей складной столик. – Как славно! – восклицает она, расправляя выражение лица. – Тепло, чисто, уютно! Большое тебе спасибо, мой родной! Ты такой заботливый! – Хорошо ли спалось? – говорит Виктор Степанович. – Что тебе снилось? – Снилась мать. Она к нам не заходила? Муж отвечает по существу и торопится вернуть ее к осознанию реального: – Мамаша давно умерла. Моя тоже. Мир их праху. Как встанешь, сходим потихоньку в церковь, закажем молебен по матерям, поставим свечи. А синий далекий океан тебе не виделся во сне? А мертвые седые корабли? – Нет, это не снилось. Хотя я засыпала, думая про твою колыбельную, очень она мне запомнилась и понравилась. Вроде зловещая, а впечатление от нее не гнетет, а настраивает на романтику. Удивительно! Ты мне еще что-нибудь такое на ночь спой. – Постараюсь. – А тебе не противно ухаживать за мной вот так, словно за грудным ребенком? – спрашивает вдруг Александра Николаевна. – На судно меня сажать, мыть, стирать мое белье? – Прямой вопрос – честный ответ: не противно. Нам с тобой пора уметь философски осмысливать такие обыденные вещи. Отчего мне должно быть противно? Передо мной физиология организма плюс органическая и неорганическая химия. Эти науки относятся ко всем людям и животным. Во-вторых, мы в глубокой старости и мир опять видим по-детски, и, как дети, нуждаемся в уходе. Ты детского состояния достигла, а я достигну, когда тебя выхожу. В-третьих, я тебя люблю. – Вижу, смягчаешь впечатление от того, что я сказала, а ответ сводишь к легкой шутке. Но как можно любить такую развалину, грязную, которая сама себе противна и сама себя стыдится? Не понимаю! – Перестань заниматься самобичеванием! – прикрикивает на жену Кастерин. – Это глупо и неприлично! И ничего я не смягчаю, говорю, как думаю. Насчет любви все обыкновенно. Свежесть, прелесть тела – для любовной страсти. Она давно у нас прошла. Красота твоей души осталась. До сих пор я вижу тебя молодой и прекрасной, стройной и величавой, с пышными каштановыми волосами, голубыми глазами, черными бровями и румянцем на щеках. А на твои морщины, болезненную худобу, на старость и все такое я как-то не обращаю большого внимания. Это, по-моему, и есть любовь. Он приносит из кухни еду, стакан воды и таблетки на блюдечке, которые жена принимает пожизненно. Лекарства Александре Николаевне выписали кардиолог и хирург, некогда оперировавший ей органы пищеварения. Муж подвигает к кровати журнальный столик и садится за него. С таблетками больная справляется неохотно, морщась, оттопыривая губу, но ест с аппетитом, это удивляет мужа и радует. – Вкусно! – похваливает она его. – Какой ты молодец! Никогда прежде ничего не готовил, и вдруг сразу научился! Не знала про твой поварской талант! Спасибо! – На здоровье, – отвечает Кастерин. – Никакого поварского таланта у меня нет. Главное, нет фантазии, что и как в следующий раз тебе приготовить. Действую просто, выверено, шаблонно: утром тертая морковь со сметаной и овсяная каша, на обед пакетные супы и размороженные котлеты, блинчики, вечером простокваша, булочки, чаек. Другая бы возмутилась, взбунтовалась, а ты хвалишь кашевара-неумеху и, похоже, искренне. Это тоже любовь. – Хвалю! – говорит Александра Николаевна. – Потому что любовь и заслуживаешь! Поев, она теряет силы, дышит тяжело, хватается за сердце и просит дать ей валидол, но вскоре засыпает. Муж после завтрака собирается в магазин за продуктами и осторожно кладет рядом с женой беспроводную телефонную трубку (вдруг позвонят!), а на пол возле кровати ставит пластиковое судно – Александра Николаевна до него дотягивается и при случае может, не без труда, им воспользоваться. Надев драповое пальто и меховую шапку, обув теплые башмаки с молниями, Виктор Степанович берет хозяйственную сумку и уходит. На улице – ветер. Он к утру усилился и пошумливает, пугает, а на открытых местах подхватывает снег с сугробов широкими лапами и закручивает в жгуты и воронки. Но пешеходную дорожку заслоняют от ветра с одной стороны высокие жилые дома, а со стороны шоссе – молодые деревья, посаженные лет десять назад. Кастерин идет неторопливо, ровно. Снежный тротуар его ноги ощущают как ковер с мягким ворсом. Пройтись по улице и подышать свежим воздухом старому человеку очень приятно. В его квартире воздух нередко затхлый. Хворая жена боится холода, зябнет, простужается, и муж с опаской открывает балкон, даже форточку во второй комнате. Но прогулочная радость сменяется у Виктора Степановича глубокой грустью. Он думает о жене: «Нелегко поверить, что моя Александра еще лет семь назад была здоровой, жизнерадостной и приглядной, пусть уже немолодой, женщиной. Мне исполнилось восемьдесят пять, она на три года моложе; но, не свали ее болезнь, мы бы до сих пор катались зимой на лыжах, а летом работали у себя на даче в огороде, купались бы в речке, ходили в лес по грибы и ягоды». «Надо торопиться! – Кастерин ускоряет шаг. – Как бы дома чего не случилось. Саша в мое отсутствие пыталась ходить и падала. К счастью, ничего не сломала, но в последний раз сильно ушиблась, и месяца три о ней было трудно заботиться: чуть тронешь, вскрикивает. Ей не дает покоя инерция хозяйки. Боюсь, доползет однажды до газовой плиты и в минуту провала памяти зажжет не горелку, а еще что-нибудь». Он сворачивает в излюбленный большой магазин. За его наружной дверью просторный тамбур со ступеньками. На верхней площадке тамбура – остекленный закуток-пирожковая, в ней Виктор Степанович покупает сладкие пирожки. Набрав в магазине, что наметил, он возвращается в тамбур, подходит к пирожковой и разглядывает сдобную выпечку за витриной. Продавщица тут нынче ему незнакомая, сидит, смотрит на него в окошко. Он с ней здоровается кивком. – А что мы хотели, молодой человек? – Она живо встает с табуретки и весело улыбается, молодая, с узкими плечиками, кокетливая, вертлявая. – Молодой человек? – Виктор Степанович с усмешкой качает головой. – А пожалуй, вы правы. В некотором превратном смысле я и моя жена с каждым годом становимся моложе. Это для нее я покупаю тут пирожки с вареньем. Любит запивать их кефиром. Она сластена, хотя в нашем возрасте лучше отказываться от сладкого, так врачи советуют. – Видно, что у вас хорошая жена, и вы ее любите, – говорит продавщица. – Как не любить друга жизни, с которым душа в душу прожил шестьдесят два года? Да, она славная женщина. И красивая. – Шестьдесят два года! И вам не надоело быть вместе? Извините, конечно! – Не надоело. Тут просто нужны взаимная любовь и общая цель. – А какая у вас была общая цель? – Обыкновенная. Ее и целью не назовешь. Работали, помогали друг другу. Старались хорошо проводить свободное время, чаще обмениваться добрыми словами. Крепились, не падали духом от невзгод и неудач. Никому никогда ни в чем не завидовали. Не рвались за большим достатком, довольствовались тем, что есть. Ну что тут можно сформулировать коротко и ясно? Эта цель достигается без постановки цели, сама собой. Сможешь вовремя подавлять в себе дурные наклонности, затаенные злые инстинкты, и тогда хоть в семейной жизни, хоть в отношениях с друзьями все у вас будет благополучно. – И неужели вы ни разу не поссорились? – Как же, бывало всякое. В молодости жарко схватывались по пустякам: от усталости, каких-то разочарований, нелепых взаимных колкостей, в общем, от дурного настроения. Чем дольше вместе жили, тем реже ссорились, привыкали – я к ее характеру, жена к моему… Она всегда нарядно одевалась и спрашивала: «Нравлюсь?», – была ласкова, опрятна, счастлива в своей профессии – она учительница математики – и одновременно очень хозяйственна. Сына прекрасно воспитала, хорошим человеком вырос. Ее нельзя не любить… – А что это вы: улыбаетесь, а на глазах слезы? – Слезы? Их ветром надуло, пока шел по улице… Дайте-ка, пожалуйста, пару пирожков с малиновой начинкой! Спасибо! И… всего вам доброго! Назад он почти бежит трусцой в нарастающей тревоге; но дома, к счастью, ничего не произошло. Александра Николаевна уже проснулась, лежит, моргает. Муж, еще в пальто и шапке, прежде заглядывает к ней. Она поднимает голову и возбужденно говорит: – Где ты был так долго? Приезжал наш сын и скоро уехал! Спрашивал о тебе, жалел, что отца не застал! Сын Кастериных, отец их внучки Лизы умер молодым от сердечного приступа, сорока пяти лет ему немного не исполнилось. «Хоть бы Лиза скорей приехала! – думает Виктор Степанович. – Можно от заботы отдохнуть, с родным здоровым человеком пообщаться».
* * * На днях он выбирает время и просит соседку Валентину присмотреть за Александрой Николаевной, пока его не будет дома. Соседка с семьей живет через стенку с Кастериными. Она пенсионерка, добрый человек и то помощь старикам предложит, то попотчует их какой-нибудь домашней стряпней. Через весь город он едет на троллейбусе в больницу к доктору Короткову – созвонился с ним. Коротков – известный в городе хирург-онколог. Это он четырнадцать лет назад сделал сложную полостную операцию Александре Николаевне – семь часов резал, – и с тех пор почти приятельски общается с Кастериными. Виктор Степанович садится у него в кабинете за канцелярским столом. Доктор сидит напротив. – Что случилось? Как дела у моей пациентки? – спрашивает доктор. – Дела безотрадные. – Виктор Степанович вздыхает. – Жене становится все хуже. Я поделиться с вами пришел, посоветоваться, просто излить душу. Саша, пока ноги носили, ходила к вам, консультировалась, а когда слегла, вы навещали ее. Так что знаете, что с ней делалось. На неприятности в желудке и во всем остальном, что вы оперировали, она не жалуется и ест охотно. Хорошо вы ее подлечили. Но тело у нее болит, особенно ноги. Боль изводит Сашу. Она, бывает, плачет даже, тревожно спит. Что мне делать? Как ей помочь? – Врачей на дом вызывали? – Да, и участковых, и скорую помощь. Александра Николаевна, я вам рассказывал, сейчас на учете у кардиолога. По его выражению, сердце у моей жены – как тряпка. А кажется, недавно было ничего… Пьет от сердечной немочи кучу лекарств. Другие врачи, когда я заговариваю про ее телесные страдания, ничего толком не отвечают. Понял я с их слов одно: у Саши какая-то болезнь суставов, которая застарела и исключительно трудно лечится. Почему застарела? Раньше, что ли, не видели?.. Обезболивающие мази ей выписывают, таблетки. Мази слабо помогают, а таблетки действуют пару часов, но давать их я опасаюсь. Что за таблетки? Помню ваше наставление: после операции, какую вы моей жене сделали, ее нельзя снимать боль любыми лекарствами. – Да, это так. Например, анальгетики ей вредны. Относительно заболевания суставов надо, конечно, советоваться со специалистами. Можно уложить вашу супругу в больницу. – Сашу туда не возьмут, – отвечает Кастерин. – У нее еще другая большая беда – урологическая. Кто будет там за ней ухаживать? Пеленки надо менять, простыни, памперсы. Меня, точно, не пустят. – Вон какая закавыка! – Доктор раздумчиво поводит головой. – Тут главное затруднение не в пеленках и памперсах. Можно было бы сперва устроить в урологическое отделение, но серьезный недуг такого рода лечится оперативно, а я сомневаюсь что кто-то из хирургов-урологов решится сделать вашей жене нелегкую операцию. Александра Николаевна женщина очень преклонного возраста и инвалид первой группы. – Да она нипочем не легла бы в стационар! – говорит Виктор Степанович. – Тут и думать нечего! Бедная! Теперь я вполне осознал это образное выражение: «напасти свалились на голову»! Вижу, как оно воплотилось в том, что с моей женой делается! Думаю, редко такое бывает, чтобы на человека валились напасть за напастью. – Не редко. Одна болезнь может повлечь за собой другую. Доктор берет из пепельницы погасшую сигарету и закуривает. – Да ведь они у нее вон какие разные! Слепнет ко всему и светлый разум теряет. То ей кажется, что мы не в своей квартире живем, и спрашивает, когда в свою переедем, то рассказывает, как ходила в магазин, и велит мне сложить в холодильник молочные продукты, то думает, что еще тянется прошлый год, а на двор не зима, а лето. Немало всякого такого с ней происходит. – Намучилась ваша жена, – говорит хирург. – Запас терпения и выносливости у нее кончился. Организм, психика реагируют на это. Сколько времени она лежит? – В общем пять лет. – Ну вот. Постоянно в постели. Поневоле спит много. Утрата дееспособности. Одна и та же обстановка. Никаких ярких впечатлений, лишь воспоминания, которые обращаются фантазиями. А к этому – непрерывные боли, повернуться без боли нельзя. Тут, конечно, ум за разум может зайти. Чем вы ее развлекаете? – Развлечений было немного. Иногда читал Саше хорошую литературу, рассказы Бунина, Чехова. Воспринимала рассеянно. Включал телевизор – ничего на экране не видит, и не хочет видеть, надоел, говорит. Радио тоже перестала слушать, из-за тревожных и злых сообщений. Когда слегла, то отрешилась от всего происходящего, ничем не поинтересовалась, кроме того, о чем думала. Но не так давно очень меня удивила. Вдруг среди ночи говорит: «Спой мне колыбельную. Чтобы как в детстве, иначе не засну». Я взял гитару и спел вместо колыбельной фантастическую песню Вертинского о мертвых кораблях. И видели бы вы, как она оживилась! Смотрю: лежит передо мной изможденная старая женщина, но не с безучастным взглядом, а загоревшимся, восторженным. В другой раз снова просит на ночь колыбельную. Я их не знаю, но опять выхожу из положения: декламирую под гитару длинное стихотворение Пушкина «Гусар», колдовское и лукавое. Хлопает в ладоши. «Я маленькая! – кричит. – Хочу слушать сказочные колыбельные! Ты их обязательно пой!» Я и пою теперь почти каждую ночь. Подбираю репертуар. И, мне кажется, Саше на время делается лучше, она быстрее и крепче засыпает. Чем это можно объяснить? Надо спеть ей настоящие колыбельные. Я в детстве некоторые по радио слышал, в кино, и мелодии запоминал. Найду тексты, выучу и спою. – Объяснить поведение вашей жены можно своеобразием ее психики, пострадавшей от мучительных недугов, – говорит хирург. – Пойте, раз обоим от этого жить легче. Вы достойно держитесь, ухаживая за супругой. Что, социальную помощь вам не предложили? – Предлагали, но я отказался. Саша и слышать не захотела о том, чтобы в доме была чужая помощница. Тут у нас, сами понимаете, щекотливые особенности быта. Мы бы стеснялись постороннего человека. И знаете, уход за беспомощной женой не только осложняет мою жизнь, но и облагораживает меня в собственных глазах, очищает от какой-то душевной скверны. Горжусь тем, что в восемьдесят пять лет и мою, и стираю, и варю, и кормлю, и в магазин хожу, и плачу за квартиру, и лекарства добываю, и не валюсь с ног от этой карусели. – Александра Николаевна под стать вам, – говорит Коротков. – Вы с ней образцовая пара. Она женщина редкого мужества и терпения. Я поражался ее характеру, и многие в отделении поражались. На некоторых болезненных процедурах у нас мужики здоровенные орали благим матом, а ваша жена извинялась за то, что охала и постанывала. А помните, как вы с ней четырнадцать лет назад сидели у меня в кабинете? Я вас тогда предупреждал, что операция будет рисковая, с резекцией важных органов. Больная, говорил я прямо, может умереть на операционном столе, а если выживет, то я смогу гарантировать ей лишь четыре года здоровой жизни. Вы, я заметил, дрогнули, Александра же Николаевна глазом не моргнула. «Сколько проживу – все мое», – говорит и отважно идет на операцию. И сносно прожила не четыре года, а много больше – все благодаря твердой воле, крепкому духу. – Да, – говорит Виктор Степанович, – после операции Саша так окрепла, что усталости не знала. И диету особую не выдерживала, ела почти все, что ем я. – Но, видите ли, операция, хоть и спасла ее от смерти, однако в конце концов подорвала ее общее самочувствие, – размышляет хирург. – Больные органы выживали за счет здоровых, в результате пошли недуги. Ведь наш организм действует как единое целое, и если в нем что-то выходит из строя, то начинаются сбои в его работе. Бывает, врачи безуспешно лечат человека от боли ноге, не догадываясь, что это дает знать о себе рак легких. Был в моей практике такой случай… Уходит ваша жена, тяжело, медленно. Вижу, как она вам дорога, сочувствую, но приготовьтесь к худшему. Колыбельные обязательно пойте. А обезболивающие лекарства я постараюсь ей подобрать. – Спасибо, – и некоторое время Кастерин молчит, понурясь. – Конечно, я сознаю, что Саша умирает. И вот какое тут во мне противоречие: с одной стороны думаю о том, что смерть избавит ее от мучений, а с другой всеми силами помогаю ей жить. «Не умирай! – думаю. – Ты мне нужна! Без тебя не хочу оставаться на земле. Хорошо, если уйду следом за тобой, а то буду существовать, уже не зная, для чего это мне… Ладно, слишком расчувствовался. Пойду. Извините, что отнял у вас время. Он встает. Хозяин провожает его до двери кабинета. Коротков, если снять с него белые халат и колпак, скорее похож на гиревика, чем на врача. Он невысок, коренаст, явно силен физически. Правда, у него поседелая бородка клином. Такого стандартного вида врачей – с бородкой – нередко изображают в кино.
* * * Ее разум более всего угнетается к ночи. Виктора Степановича тревожит приближение тьмы, тишины и призрачного звучания в водопроводной трубе. Думал он вызвать слесаря-водопроводчика, но махнул рукой. Чем слесарь поможет? Тут дело явно серьезнее, масштабнее: может быть, трубы надо ставить новые. Уложив жену спать, он уходит в кухню, моет посуду. В спальню старается вернуться тихо. – Не ходи на цыпочках, – говорит жена. – Я не сплю. Зачем свет выключил? Зажги! У меня без того в глазах темно! – Хорошо, зажигаю. Но лучше бы ты постаралась уснуть. – Не спится, вот и не сплю. Как у тебя день прошел? – Обычно. Ничего особенного. Ты все видела. Успел даже посидеть над повестью о нашей с тобой молодости. Завтра, если хочешь, почитаю. Есть мне о чем рассказать, да писательского умения мало. Вот и мучаюсь, не марширую с пером в руке по листу бумаги, а ползу. Кастерин в старости начал пописывать. Кое-какие рассказы напечатал в местной газете. Это увлекательное занятие бережет его память, замедляет развитие возрастного склероза. – Почитай завтра, – говорит Александра Николаевна. – Мне интересно. Сколько у нас с тобой было в жизни такого, что, как вспомнишь, сердце закровоточит, слезами обольется, а то и ледяной холод по спине пробежит. Но и светлого хватало, праздничного, согретого лаской, любовью. Правда ведь? Главного я не забываю. Война, помню, была. Холодно, голодно, темно… И после войны, когда она кончилась. Из родных никого не осталось, только мы с тобой и внучка… Внученька наша, малютка! Что-то не звонит она, не приезжает! Дел, наверно, много. Помню, как я ее на руках носила!.. Кастерина настораживают сбивчивые мысли и интонации к концу ее речи. И она забыла, что любимая внучка звонит едва не каждый день, и нередко ездит. Виктор Степанович говорит: – Ты очень хорошо про нашу молодость сказала. Но не волнуйся. Не приподнимайся! Лежи! Что ты вдруг так заволновалась? – Документы потеряла, – отвечает Александра Николаевна. – Ты их не видел? Помню, что сложила в папку, сунула под подушку. А где они? – Какие документы? – Для нашего парламента. Для Государственной думы. – А зачем Думе эти документы? – Чтобы она знала про нас. – Про каждого Дума знать не может, и ей это ни к чему. – Нет! Ты не прав! Она должна! Мы жизнь прожили! Как же она может не знать про нас? – Хорошо, поищем завтра документы. Только, пожалуйста, не волнуйся! – повторяет Виктор Степанович, дивясь тому, что сознание супруги так причудливо повернулось вспять: прежде она охотно занималась общественными делами. – Спи, дорогая! Надо выспаться, потом все остальное! – Сам-то… Почему не ложишься? – Сейчас тоже лягу. – А колыбельную мне споешь? – А!.. Ладно! Раз не спишь, начну убаюкивать! Деды раньше не пели бабушкам колыбельные, но как-то раз один из них попробовал, и его уже не остановить! – Муж смеется, радуется, что жена опять в ясном уме. – Я колыбельные теперь собираю! Настоящие, те, что тебе мать с бабушкой пели! Что это мы зациклились на диковинных текстах? «Мертвые седые корабли», «бананово-лимонный Сингапур»; экзотические стихи Гумилева я читал под музыку – про «свирепой пантеры наводящие ужас зрачки» и снова о кораблях, не мертвых, а живых: На полярных морях и на южных, Ты прямо взвизгивала от восторга. Откуда у тебя склонность к морской романтике? Но послушай истинную колыбельную, обращенную прямо к малышу, хотя бы вот эту! Называется «Казачья колыбельная». Он торопится взять гитару, садится опять возле жены и поет: Спи, младенец мой прекрасный, – Нравится? – спрашивает Виктор Степанович. Спи, моя радость, усни! Месяц на небе блестит, Александра Николаевна прерывает его пение: Кто-то вздохнул за стеной, Когда песня кончается, Александра Николаевна произносит: – Так и вижу мою старенькую бабушку Глафиру Ильиничну, худощавую, с жидкими седыми косицами, закрученными и зашпиленными на затылке! Она склонилась надо мной и поет колыбельную, которую я нынче забыла. А бабушкин образ мне ясно вспомнился… Спасибо! Ты, как всегда, хорошо пел! Голос у тебя хрипловатый, но душевный! А слух просто замечательный! – Тогда – на бочок и ладони под щеку? – говорит Виктор Степанович. – Теперь, надеюсь, заснешь? – Нет, погоди! Хитрый какой! А необыкновенную песню? Колыбельная – это очень хорошо; но все равно мне надо опять такую, где есть сказка, мечта и загадка! – Да ведь уж поздно! Хватит на сегодня! Что это ты так разговорилась на ночь глядя? – Не увиливай! Пой мне колыбельную, про которую я буду думать! – Есть у меня, конечно, в запасе, – говорит Кастерин. – Но жалко зря тратить. И петь уж не хочется. – Нет, пой! Александра Николаевна сердится. Тон ее становится приказным. Еще один протест мужа, знает он, и жена может вспыхнуть, закричать, заплакать, а то и быстро, горячо заговорит что-то несвязное и от болезненного запала станет задыхаться. – Хорошо. Слушай. Гитара лежит у него на колене. Он гладит ее по деке и грифу, словно торопясь вернуть инструменту и себе творческий настрой; потом играет и поет задумчиво: За рекой Тот, кто с ней У того села Александра Николаевна не сводит с мужа глаз; затаила дыхание, изумленно слушает. Кастерин даровитым исполнением все сильнее увлекает супругу: Я ее Говорит: Как предашь, тогда – Боже, какая удивительная песня! – восклицает Александра Николаевна. – Словно бы дремучая, но завораживает, а мелодия пророчит беду! Я шепну Будешь много лет – Вот и все. – Кастерин решительно поднимается. – Жалко колдунью, – говорит Александра Николаевна. – Она и не колдунья была, а добрая ведунья, знахарка, собирала лечебные травы. Люди ее боялись, избегали, а она старалась для них. И вот один парень не испугался и сказал ей ласковые слова. Она в него влюбилась; думала, что нашла друга, а он позабавился и обманул ее. И погасла звезда навсегда!.. Бродит теперь, дурачок, как она предсказала, ищет свою любовь, потрепанный, голодный, холодный и никому не нужный. Закричит – только эхо в ответ. И его жалко… Сказочная песня, но про жизнь. Ты ее, наверно, как старинный клад, из земли для меня выкопал? Так стараться можно только любя. Верно? – Конечно! – Тогда я счастлива. Но все же, где ты взял эту поразительную песню? – Все там же, в далекой молодости. Однажды услышал и спел тебе, но ты запамятовала. Чья, не знаю. Слышал несколько вариантов, в прошедшем времени и в настоящем. Этот мне понравился и запомнился. – А я забыла. И песни, и многое другое, – грустно произносит Александра Николаевна и неожиданно озадачивает мужа таким вопросом: – Знаешь, зачем ты поешь мне колыбельные? – Тебе что, в моем пении видится особый смысл? Пою, чтобы ты скорее засыпала – вот и все. – Это тоже правильно; но, сам того не замечая, ты, милый, готовишь меня к вечному покою, убаюкиваешь навсегда. Муж смотрит на нее ошеломленно, теряется, спешит возразить. Александра Николаевна упреждает его: – Не надо. Молчи. Знаю, что станешь ругать меня за разговор о смерти. Но это в наши годы естественный разговор. Думаешь, не понимаю, что никогда не вылечусь и скоро умру? Смерть не пугает. Небытие мы все испытали, когда нас на земле не было. В добром здравии, конечно, пожила бы еще, с удовольствием; но не могу больше сама мучиться и мучить близких. Не могу! Не могу!.. Не хочу!.. Я не слишком религиозна, но чувствую по-христиански и прошу Бога забрать меня к себе поскорей! Ты помогаешь мне дожить до конца смиреннее, спокойнее, чем могло быть без твоей помощи! Молча постояв перед ней, он говорит: – Считаешь, одному мне стало бы проще жить на свете? Ошибаешься. Я уже привык к множеству забот, к уходу за тобой. Сил хватает. Раздражения не чувствую. Все равно никаких дел больше нет. Повесть вот только кропаю помаленьку, часто откладывая в долгий ящик. Не скажу, что все это успевать легко, однако справляюсь. Но пусть будет вдвое тяжелее – выдержу, только бы ты оставалась со мной. Не представляю свою жизнь без тебя. Поживи еще, а я постараюсь делать так, чтобы ты меньше страдала. А если колыбельные стали печалить тебя, нагонять черные мысли, то давай перестану их петь. Возьмемся читать веселые рассказы. – Чем дольше будешь петь, тем больше проживу. После колыбельной дитя крепко спит, а утром просыпается. Я же, как колыбельные прекратятся, усну навечно. Александра Николаевна коротко усмехается. Муж спешит закончить опасный разговор: – Хватит болтать, болтушка! – Тон ему удается почти естественно шутливый. – Спи! Давай поправлю подушку!.. Он говорит жене «спокойной ночи», целует ее, гасит свет и опять уходит в кухню, а там садится и, поставив локти на стол, трет пальцами виски. В водопроводе теперь и гудит, и шуршит, и посвистывает. Когда Виктор Степанович сильно напряжен, ему врываются в уши эти нудные звуки. Что-то давит Кастерину весомым грузом на плечи. Он не верит в мистические приметы и предсказания, но держит в голове слова Александры Николаевны: «Чем дольше будешь петь, тем больше проживу». «Хитрая, двусмысленная фраза, – думает Кастерин, – совершенно разумно сказанная, и тут ни при чем болезненные галлюцинации Саши. С одной стороны можно понять ее так: долго мне поешь – долго живу и мучаюсь, а с другой: я готова, мучась, радовать тебя тем, что живу…» Он возвращается в спальню и тихо ложится с женой валетом. Она уснула. Сломленный усталостью, Кастерин тоже быстро засыпает, но вдруг резко просыпается и ощупывает ноги Александры Николаевны, прижимает к себе. «Слава Богу, теплые! Завтра натру их новым снадобьем. Может, ей полегчает».
* * * Незаметно весна пришла. Капель стучит за окном по дождевому скату, как горох, тепло прибывает, и хозяин смелее распахивает форточку, не боится теперь застудить жену. Для Александры же Николаевны смена времен года не имеет значения. Когда муж говорит ей, что наступила весна, солнце яркое, снег набух, и уже текут ручьи, она вяло отвечает: – Да? Я думала, еще зима. Солнца не вижу. Мне кажется, что всегда пасмурно. А согреваюсь только под одеялом. Плохо ей по-прежнему. Кастерин почти профессионально ходит за больной женой – сам постиг это тонкое трудоемкое искусство. Колыбельные он ей поет исправно, старательно, но всегда держит в уме фразу, вызывающую у него смятение: «Чем дольше будешь петь, тем больше проживу». Истинно колыбельных Виктор Степанович собрал уже достаточно, а «необыкновенных» песен, которые тоже зовет колыбельными, ему не хватает, но тут он еще раньше нашел выход из положения: берет подходящие стихи и поет их под собственную музыку. В последний раз он пропел жене «Тамару» Лермонтова: В глубокой теснине Дарьяла, В той башне высокой и тесной И Александра Николаевна в строгом спокойном раздумье сказала: – В жизни, я знаю, такие красивые мерзкие женщины тоже есть. Они жаждут амурных утех, готовые поубивать и соперниц, и провинившихся любовников. К старости дурнеют, еще больше свирепствуют и развлекаются клеветой и склоками… Однажды она засыпает без колыбельной. Кастерин, сморившись за день, ложится в другой комнате на диван отдохнуть, но тут же летит в бездонную пропасть и через минуту ничего не помнит. За полночь он вскакивает с дивана от внутреннего толчка и спешит к жене. Ночник в спальне продолжает гореть. Александра Николаевна лежит с закрытыми глазами, приоткрытым ртом. Виктор Степанович вглядывается в супругу, старается понять, дышит она или нет. Ему кажется, что не дышит. Он сует руку под одеяло, ощущает ее тепло и облегченно переводит дух. Она открывает глаза. – Прости, – говорит Кастерин, присев на постель и склоняясь над женой. – Не убаюкал я тебя нынче. В девять часов прилег отдохнуть и не заметил, как уснул. Только что очнулся. – Не винись. Не беда. Из жалости к болящей ты баюкаешь меня да баюкаешь, усталость дала тебе отдохнуть. – Александра Николаевна гладит мужа по голове. – Бедный! Все для меня и обо мне, а себя поберечь некогда! Что бы со мной было, если бы не ты!.. А я, дурная, смерть зову! Это ты меня прости! – Болят ноги? – осторожно спрашивает он. – Мне кажется, получше стало. Даже, видишь, уснула и тебя не позвала. – Так давай сейчас спою. – Нет, отдыхай. Раздевайся и ложись скорее. А завтра спой обязательно!
* * * Внучка звонила, обещала приехать. Кастерины ждут свою «солнечную девочку», как до сих пор зовет ее Александра Николаевна. Лиза проживает в Москве, она актриса и снимается в телефильмах; но, если выдаются свободные дни, мчится на своей машине в подмосковный городок и устраивает деду с бабушкой праздник. Она с пеленок росла у них, так получилось в ее жизни и, по сути, стала дочкой родным старикам. И вот Лиза, с тяжелыми сумками, является рано утром. Она молодая красивая женщина. В ней в самом деле есть что-то солнечное – ее вид источает тепло, ласку, взгляд лучист, волосы золотисты. Оставив сумки у порога и скинув туфли, она движется мягко, изящно, обнимает деда, чмокает в щеку и спешит в спальню. – Хорошая моя! – говорит она, встав у постели на колени и целуя бабушкины лицо и руки. – Как ты?.. Как себя чувствуешь?.. – Ничего. – Александра Николаевна глубоко вздыхает и отвечает медленно, улыбаясь сквозь гримасу горечи, со слезами на глазах. – Двигаться мне вот только тяжело. Я разучилась ходить. Лежу колодой. Дедушка за мной ухаживает, покоя не знает. А за ним самим пора ухаживать. – Не пора, – откликается Кастерин. – Я твердо держусь на ногах. А тебе мешает болезнь. В двадцать первом веке наш возраст – еще не очень глубокая старость. – Держишься твердо, потому что иначе тебе нельзя: за женой надо ухаживать. – Лиза оглядывается на деда, снова целует бабушке руки и встает с колен. – Ты большой молодец! Я тобой восхищаюсь и горжусь!.. Все время я думаю о вас с бабушкой; но часто приезжать не могу, такая у меня работа. Перевезти бы обоих в Москву, но там вам не станет лучше, а может станет хуже. Мне постоянно заботиться о вас невозможно, а мама моя, с ее характером, точно, не взялась бы, скорее, начала бы вас обижать. И сиделку для бабушки она не пустила бы в дом. Ты бы, дедуля, сам сиделку пригласил! Можно не через собес, а частным образом, я бы заплатила! Что ты такой упрямый? – Я не упрямый. Просто мы с бабушкой чужих помощников не хотим. Мы столетние друзья и с нашим несчастьем справляемся вдвоем. Ну, еще ты нас крепко выручаешь. Спасибо. Надолго ли приехала? – Всего на пару дней. В Москве много дел. – В каком фильме нынче снималась? – В мелодраме. Покинутую жену играла. Рабочее название «Два берега», а там не знаю, как его назовут. – Скажешь, когда пойдет. Буду смотреть. Я все твои фильмы смотрю. – А я теперь не увижу, – произносит Александра Николаевна. – Совсем слепну. Дед молчаливо кивает внучке. Лиза выдерживает с ним вместе некоторое печальное оцепенение. – А папа твой не приедет? – спрашивает ее бабушка, но, что-то пытаясь сообразить, умолкает, смотрит в сторону, прикусывает губу. Дед с внучкой опять переглядываются. – Сейчас я вас вкусно покормлю! – говорит Лиза. – Кажется мне, что вы питаетесь кое-как, не балуете себя лакомыми блюдами! Верно? – Дедушка хорошо стряпает, – возражает Александра Николаевна слабым голосом. – Я не ожидала, что он сможет. – Он вообще отличный хозяин! – Лиза озирает спальню, постель, бабушку. – У вас чисто и прибрано! Пододеяльник, наволочка, рубашка у тебя, бабуля, свежие! И сама ты намытая! Просто замечательно! – Этот парад – к твоему визиту, – говорит Виктор Степанович. Внучка, грозя ему пальчиком, выходит в прихожую, уносит свои сумки в кухню. Умывшись в ванной, Лиза готовит обед. Она всегда по приезду к деду с бабушкой сразу начинает кухарничать. Продукты, специи и разные вкусности к обеду Лиза привозит из Москвы. По квартире разносится съестной дух. Давно старики такого не знали – еда из полуфабрикатов пахнет менее аппетитно. Дед умывает жену над тазом и усаживает на постели перед складным столиком, а для себя и внучки тащит вниз ножками малогабаритный кухонный стол. Лиза ставит на него бутылку виноградного вина. Лекарств сердечных бабушке сейчас не дают – они даже с легким алкоголем несовместимы. Все пьют вино из хрустальных бокалов – за встречу, – и бабушка выглядит более здоровой и улыбается счастливо, наивно, по-детски. – Как хорошо! – говорит она. – Собрались все вместе! Внучка к нам приехала!.. Едят горячий борщ. Александре Николаевне налили в тарелку на донышко и немного дали постного мяса. По-прежнему ест она с аппетитом но мало. Бабушка дует в ложку и по чуть-чуть отхлебывает. Губы у нее мокрые, по подбородку течет струйка. Лиза промакивает ей губы и подбородок бумажной салфеткой. – Дай, я сама! – говорит Александра Николаевна и повторяет: – Какое счастье! Смотрим друг на друга, радуемся! У нас праздник! Лиза с грустью замечает, как полуслепая, разбитая болезнью старушка, которую она помнит цветущей женщиной, нащупывает худыми пальцами у себя на столике то ложку, то кусочек хлеба. Ей хочется обнять бабушку и заплакать. Поев борща, Александра Николаевна блаженно улыбается, щурится и клюет носом – вино усыпляет болящую. Нос ее порозовел, щеки покрылись капельками пота. Лиза вытирает ей пот и подтягивает одеяло под подбородок. Они с дедом бесшумно оборачивают столовую спальней и заканчивают обед в кухне. Внучка спешит побольше сделать в помощь старикам до скорого ее отъезда и, пообедав, не отдохнув, идет на улицу, садится в свое авто и едет за продуктами, чтобы успеть забить ими впрок холодильник и сварить деду с бабушкой хорошую еду еще, примерно, на неделю – бери из холодильника, грей и ешь. Вечером она, несмотря на протесты деда, стирает белье, какое он не успел выстирать, наконец, усталая, собирается лечь спать пораньше (по ее представлениям). Она стелет себе в другой комнате на диване, переодевается в белую пижаму и идет в ванную почистить зубы, но не успевает лечь, как слышит теплый гитарный перезвон, он доносится из спальни стариков, в ней теплится ночник. Внучка торопится к спальне, осторожно заглядывает в нее и видит, что бабушка лежит с закрытыми глазами, а дед устроился возле нее на стуле и играет на гитаре. Исполнив короткое вступление, он поет: На крылечке твоем Если надо пройти Лиза быстро заходит в спальню. – Что я вижу и слышу?! Вы что, ночью поете под гитару? – Тише! – предупреждает ее Виктор Степанович. – Бабушке плохо. Я дал ей обезболивающую таблетку, убаюкивает ее песней. Она старается уснуть. – Ой-ей-ей, простите, дорогие мои! Я не знала! – Внучка, прижав руку к сердцу, спешит уйти. Она пропускает мимо ушей слова деда: «…убаюкивал ее…» Александра Николаевна открывает глаза. – Побудь, – просит она. – Поговори с нами. Я пока не сплю. Понравилось, как дедушка пел мне колыбельную? – Колыбельную? – Ну да. – То, что я слышала, стоя за дверью, мне очень понравилось. Дедушка хорошо играет и поет. Но это же не колыбельная! Просто чудесная песня! А колыбельная где? – Она и есть колыбельная для бабушки, – говорит Виктор Степанович. – Я давно пою ей перед сном разное. В последнее время беру советские лирические песни, помню их немало. – Чудеса! Никогда такого не слышала! – А ты не пошучивай. И песни я пою не всякие, а те, что бабушке нравятся, умиротворяют ее, успокаивают, клонят в сон. – Да, дедушка поет то, что мне нравится, – говорит Александра Николаевна. – Он знает, что надо. Раньше я просила необыкновенные песни, а теперь слушаю всякие. Под колыбельные у меня меньше болит, и я, как в детстве, быстрее засыпаю. – Потрясающе! – опять восклицает Лиза. – Я не пошучиваю, а изумляюсь! Вы даже не представляете, какие вы замечательные! Таких больше нет! Я вас очень люблю! Хочу сказать об этом необыкновенные слова, но в голову приходят самые простые! – Ладно, коза, отдыхай, – говорит Виктор Степанович, – и нам дай отдохнуть. Петь я больше не стану. Бабушка зевает, значит, все же заснет. Иди… Двери в комнатах открыты, и ночью Лизу будят стоны и охи бабушки. Внучка снова видит у стариков свет. Дед выходит из спальни полуголый, несет какие-то тряпки, льет в ванной воду, гремит тазом и возвращается. – Ну вот, все в порядке, – говорит он. – Можно спать дальше. А ты волновалась. – Больше не могу! – почти кричит бабушка. – Не могу так дальше жить! Понимаешь? Боль, слепота, стыд, безысходность! Думаю только о том, что хочу поскорее умереть! – Ну-ну-ну! – отвечает Виктор Степанович. – Ты сильная! Сейчас ночь, мрак! А завтра опять будет солнце, светлое настроение и надежда на лучшее! Спи! Я сейчас приду и посижу рядом, по голове тебя поглажу. Лиза в порыве жалости до слез встает с потели, идет и встречает деда между комнатами. – Моя помощь нужна? – шепчет она. – Давай помогу! – Нет! – Он тоже шепчет. – Здесь только наши с бабушкой заботы! В них не дозволено встревать самым близким людям! Уходи! Лиза уходит; но прежде чем вернуться в постель, она слышит еще, как бабушка спрашивает деда: – К нам кто-то приехал, да? Кто у нас? – Да ведь внучка гостит, – отвечает Виктор Степанович. – Забыла? – Ах, Лизонька! Как же, помню! Она такое солнышко! Заботится о нас, печется! Дай же мне скорее еще таблетку! Натри ноги!.. Утром бабушка отсыпается после ночного приступа боли. Внучка хлопочет у газовой плиты, готовит завтрак, а дед сидит на диванчике возле кухонного стола, беседует с Лизой. – Меня очень тронуло то, что ты поешь бабушке колыбельные песни, – говорит Лиза. – По-моему, это явление редкое, если не исключительное. А как же терпеливо и бережно ухаживаешь за ней! Я подсмотрела даже то, извини, как ты сажаешь ее на судно. Ей плохо, стыдно, она не сдерживается, капризничает, ругает тебя, что взял не так, сделал больно; но ты не возмущаешься, не повышаешь голос. Скажи, пожалуйста, ты до сих пор так сильно любишь жену? – Не хочется произносить слово «любовь», – отвечает Виктор Степанович. – Оно сильно опошлено. Ну, люблю, если прямо так спрашиваешь; не могу, значит, без Александры. Вместе мы прожили шестьдесят два года и не надоели друг другу. К старости, оба крещеные, обвенчались. По церковному поверью, стало быть, на том свете встретимся. Суть твоего вопроса мне ясна: как можно любить такую старую, неприглядную? Так ведь и я старый и, хоть держусь пока, но тоже не бравый теперь мужичок, а она меня любит. Мы вместе старились, любя. Я лучше вижу Александру молодой, чем старой. Сознание скользит мимо ее морщин и немощей, не придает им значения. Часто вспоминаю, как мы с Сашей накупались в загородной речке и сидим загораем на берегу, на чистом желтом песке. Солнце яркое, жгучее. Река течет плавно и блестит ослепительно. Саша прекрасна после купания. Она распустила роскошные каштановые волосы – сушит их. Какая-то сила толкает меня к ней, и я целую ее влажное прохладное плечо. Она оборачивается, удивленно смотрит и ничего не говорит. Мы тогда просто дружили, не целовались и не думали, что когда-то поженимся. Лиза заваривает деду чашечку кофе, разбавляет молоком и говорит: – Вы с бабушкой, целое ваше поколение, какие-то особые люди. Однолюбы вы, в единственном браке живете до конца жизни. Завидую, удивляюсь, благоговею, но сама так не смогла. Супруг мой тоже не смог. Сошлись по страстному влечению. Дальше: он, пианист – на гастролях, я, актриса – тоже в творческих поездках. Мама моя его в свой дом не пускала, постоянного жилья у нас с ним не было. И общие интересы не сложились. Прожили мы как попало восемь лет и разошлись без особых обид и сожалений. Можно ему опять жениться, а мне выходить замуж. – В признании твоем слышится печальный цинизм. – Дед пригубливает кофе. – Он у тебя от того, что в близости с мужем ты разочаровалась, не познала глубокого чувства. Жаль, что у вас дети не родились! Могли бы связать себя ими и зажить прочной семейной жизнью. Ну как можно без детей?.. А бабушка не знает, что вы с мужем разошлись. Недавно вспоминала Михаила. Удивительно, что она не спрашивает тебя о нем. Правда, она теперь очень скоро все забывает. – Миша хороший человек, талантливый, – говорит Лиза. – Но вот… разошлись. У обоих при разводе дрогнули сердца, и мы расцеловались, озадачили судью. Ой, слышишь? Бабушка проснулась! Зовет тебя! Ступай к ней!.. Утром внучка уезжает. Расставаясь, она так же, как при встрече, опускается на колени возле бабушки и ласкает ее. – Милая, старая, слабенькая! – говорит она. – Я люблю вас с дедушкой и помню, сколько хорошего вы для меня сделали! Мне так не хочется уезжать от вас! Вам тоже грустно со мной расставаться. Давайте не будем хмуриться и улыбнемся друг другу! Я постараюсь в скором времени опять приехать. У меня, наверно, появится такая возможность. – Да… Да… Печалиться не надо! – отвечает Александра Николаевна и всхлипывает. – Ты о нас не беспокойся! Главное, чтобы у тебя все было хорошо! Увидимся ли еще?.. Чувствительная душа Лизы едва выдерживает, душа готова разорваться. Внучка оставляет бабушку, просит деда не провожаться дальше порога и, подхватив в прихожей опустевшие сумки, торопится уйти. Едва дверь за ней закрывается, как Александра Николаевна говорит, вытирая глаза платочком, который всегда у нее под подушкой: – Вот, уехала! Мало погостила наша ласточка! С неделю, не больше… Все у нее дела да дела! Такая разумная и красивая выросла! Здоровье бы не подвело! Дай Бог ей доброго здоровья и счастья в жизни!.. И на другой день она вспоминает внучку, нахваливает, горюет, что уехала; но спустя пару дней морщит лоб, гладит его ладошкой и произносит: – Кто-то к нам недавно приезжал. А кто, никак не вспомню.
* * * Ночь. В спальне Кастериных опять брезжит ночник. Через приоткрытую форточку в комнату проникает аромат цветущей черемухи. Муж убаюкивает Александру Николаевну сладостной советской колыбельной из фильма «Гусарская баллада». Взгляд жены постепенно гаснет, глаза закрываются, и он, облегченно вздохнув, прерывает песню на умилительном куплете: В уголок подушки За полночь жена просыпается, не стонет, не охает, но что-то лопочет и пробует сесть. Встряхнувшись с первыми признаками ее бодрствования, Виктор Степанович аккуратно отстраняется от ее ног и встает на пол. Засветив ночник, он спрашивает: – Ты что? – Хочу встать и пойти. – Она с трудом держится полусидя, упершись рукой в постель. – Належалась. Пора делами заняться. – Какими делами? – Домашними. Схожу в магазин, все куплю и возьмусь квартиру убирать. Говорит складно и смотрит как будто естественно; но разум ее блуждает в других обстоятельствах. – Куда же ты пойдешь? Глубокая ночь! Темень! Все кругом спят! – Ночь? Какая же ночь? Сейчас день! Ты, милый, перепутал! Солнце яркое! И спешу тебя обрадовать: я перестала болеть! И вижу все! Ты такой молодой, привлекательный! Я тоже молодая! Сын у нас скоро родится! Вон как шалит в животике! Толкается!.. Муж привык к ее провалам сознания, особенно ночью, но супруга так смущенно и очаровательно улыбается ему полубеззубым ртом, как улыбалась в молодости, когда на месте были все зубы, крепкие, белые. Правда их изрядная нехватка скрыта теперь в полутенях при тусклом свете. Александра Николаевна хочет сесть поперек постели. Кастерин поддерживает ее. Она садится, свешивает ноги, тяжело дышит и покачивается от слабости. – Лучше опять ляг и усни, – говорит Виктор Степанович. – А утром вместе сходим в магазин и приберемся дома. – Да… Лягу. Нет сил, и солнце погасло. А ты никуда не уйдешь? – Куда же я уйду от тебя? Я всегда с тобой. Муж помогает ей лечь. Александра глядит на него виновато и жалобно – так ему кажется. «Странный взгляд, – думает Виктор Степанович. – Не помню, чтобы она раньше так смотрела». – Ну, что тебя беспокоит? Что ты волнуешься? Все у нас в порядке! Тебе полегчало! Спокойной ночи! Он склоняется низко, тянется губами к ее щеке. Жена неожиданно крепко сжимает его руку, готовится что-то сказать, но лишь мычит ему в лицо и судорожно хватает воздух. – Да что с тобой?! Она вскидывает голову, но тут же роняет на подушку, сделав хриплый глубокий вздох. Виктор Степанович глядит на нее неподвижную, закрывшую глаза и еще не сознает, что подруга отмучилась и ушла от него. 1 мая 2022 года К публикации рекомендовала Ирина ДЕГТЯРЁВА Альберт Иванович Карышев родился 28 августа 1936 года в Наро-Фоминске. Учился в школе во Владимире, куда в начале войны эвакуировалась его семья. |
|||||
Наш канал
|
|||||
|
|||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|
|||||
|
|
|||||
