ВРЕМЯ «Ч»

Свежим летним днем шел тропинкой на крутую гору кустарниками орешника и молодых берез. Из орешника - лещуги лучшее удилище: легкое, гибкое, стройное. На вершине горы чувствовался порывистый ветер, ласкающий. Трепетали листья, звенели насекомые в траве. Тихо и спокойно окрест.

Шагая тропинкой, я прицеплял леску к удилищу. На пологих куртинках блестела трава, высокая и такая густая, что хотелось лечь где-нибудь в тени и лежать, ни о чем не думать. Глядеть на небо с высокими белыми облаками. Помню по детству неповторимое впечатление: когда долго лежишь, глядя в небо, кажется, что возносишься… Закину удочку и лягу навзничь.

Клева не было. Воткнул удилище в сухую корягу ольхи, улегся в тени и задремал, нисколько не жалея, что рыбалка не удалась, день потерян. Время – не убито. Оно моё. Редко бываешь счастлив не смотря ни на что. Вдруг совсем рядом мужской сердитый голос заставил вскочить. Поднявшись, привыкая глазами полными синевы и солнца к матушке-земле, стал смотреть, как маленький старичок потешно перебегал по дну овражка в сухой пойме, - то жалостливо манил к себе кого-то, то - нещадно ругал, материл.

На полянке в густой траве, разглядел за его спиной хорошую, сытую козу пестрой в желтизну масти. В нынешние тяжелые времена, когда в деревне прокормиться можно лишь от трудов праведных, а держать коров уже нет сил, - тут старики вспомнили про коз. Выпасали по два раза в день, и пасли сами.

-Римма, Римма, - звал старик, - Риммочка, милочка… Хать твою, чертовка… Ну, поди сюда, ну поди… ко мне, разумница, кормилица… Забулдыга! Зараза! Зарежу и сожру!

Коза, не спуская со старика внимательного умного взгляда, жевала, пошевеливая бороденкой, уписывала траву, но стоило двинуться старику – и в одно мгновение кинулась она на дно оврага с водой. Старик тяжело дышал, видно долго искал сорвавшуюся с веревки бестию-козу. Размахнувшись широко, дед метнул палку, как при игре в городки. Рима прыснула вдоль ручья, как очумела, кинулась в кусты и без оглядки – к реке.

Недолго думая, я выломал из кустарника длинный прут, и мы оба двинулись на козу. Дед тяжело дышал, еле-еле тащил ноги по густой траве, – Риммочка измотала его силы. Он тяжело опустился на кочку, снял картуз и вытер рукавом рубахи пот с лица.

- Сынок, на-ка палку, палкой ее, суку, падлу, коровенку ельцинскую…

Продравшись к мокрому и низкому берегу реки, «недокорова» остановилась, как бы размышляя. Увидев меня, метнулась к острову, густо поросшему осокой. Вода была не глубокая, родниковая и ледяная. И, чтобы добраться до островка, надо было снять обувь. Я снял кроссовки, и, утопая до колен в грязной жиже, немея от холода, полез за Риммой.

Подошел дед, опершись на палку и тяжело дыша, вновь начал костерить козу.

Между тем я напористо, но без злости пробирался к островку, осторожно наступая на кочки… Коза оглянулась, дерзко шарахнулась на меня и в два прыжка мигом очутилась на другой стороне речонки.

- Сразу не подходи, сынок, ты этак, сызбоку… Похитрей… Ну, сука, это демон, не коза. Это не коза, а бес. Ты со своим, она – со своим. Все жилы она с меня вытянула. Бросить бы её, да внуков каждый год возят. А коровы где? Ни одной. Который год уже вся округа без коров. У двоих на три деревни, да и то к ним записываться надо, така очередь. Мне – тьфу это молоко: детишек жалко…, - садясь там, где стоял и тоже снимая сапоги, исповедовался дед. – Курица – не птица, прапорщик – не офицер… Нет скотины – и коза не скотина… Смеёшься, ая вот те крест, иной раз думаю, хоть бы пропала или утащили её, или, прости меня господи, сдохла, мать её-суку! Какой тебе смех…

На той стороне, куда я выбрался вслед за зверюгой, стоял особняк какого-то дельца из «новых». Высокий со шпилем дом с двуглавым орлом на фасаде был огорожен непроницаемым забором высотой метров в шесть. И только ворота были сетчатые, временные. Сам делец, оплывший салом, ходил взад и вперед вдоль забора снаружи своей вотчины походкой тюленя. Время от времени он кидал палку бультерьеру, дразня и разыгрывая его.

Бультерьер, крупный, напористый, с желтыми подпалинами на черной, мощной груди и скулах, играл без азарта словно одолжение делал. Это не нравилось хозяину, и едва появилась коза на его берегу, он кинул в неё палку: «Ату, Ричард, взять! Чужие!»

То, что случилось в следующее мгновение, не забыть до конца дней. Собака кинулась. Коза и вцепившийся в горло Ричард рухнули один на другого. Повиснув крепкими кривыми лапами и волочилась по траве, пес рычал, а коза таскала его из последних сил, упираясь тонкими копытами в сырую землю, падая на колени, и пытаясь подняться. Мы никак не могли добежать до забора по пересеченной местности. Ричард все теснее смыкал зубы на козьем горле. И когда мы с «дельцом» рискнули растащить их, было поздно.

Яркие трусы из американского флага на владельце имения стали темны козьей кровью.

-Нож неси, нож неси, Лера, кричал он кому-то, верно жене. Зубы разжимать! – кричал он молодой, в стрингах, бабёнке, но та играла воланчиком об забор, и единственно что сделала, перестала играть и подняла воланчик. 

Делец дергал собаку, как тушу, за задние лапы, он весь колыхался от усилия, как грелка с водой. Наконец розняли. Я сел отдышаться, а делец поспешил укрыться с собакой за воротами. И вовремя: подоспел дед с выверутой сухой корчагой. Коза не вставала уже на колени, Ричард волок её как позорное и бессмысленное на этой земле стерво. Колени передних копыт подломились. Она выпадала, то ли сама, то ли Ричард играл ею. Дед не плакал, а побледнел, и молча шёл с сухой орясиной на американские трусы и ракетку. Делец метнулся на свой участок. И задвинул электроприводом ворота. Не успели ни дед, ни я. За воротами владелец с породистым барбосом, хрипло отдыхивались. Убежав в сарай, и вернувшись с расчехленным ружьём, Лера вдруг начала истерически смеяться. Она угрожала ружьём за возможное вторжение в пределы своей вотчины и имела на то полное право. Я встал и шагнул к его воротам.

- Только сунься, - заорал владелец, меняясь в лице. Крик его сорвался на шёпот, рожа покраснела, второй подбородок трясся, - только сунься, перестреляю вас, как бешеных собак!

Дед плакал и глядел в небо, будто молился

…Вытаскивая и распутывая свою удочку, я по злобе сломал ее. Дед все еще возился на том берегу с козой:

- Римма, Риммочка… Встань, матушка… Ой, встань-поднимись, помрёт старуха от горя… Что же я старухе скажу? Не усмотрел, не уберег я тебя…

«Как по покойнику», - пришло мне в голову. – «Чего уж он так…»

-… И так будет со всяким, поняли, со всяким, кто приблизится! У меня как в Америке. Я работал в Америке в полиции! Я законы знаю.

-Заткнись, сказал я ему издалека. Ни ружья, ни собаки не помогут. Не психуй.

-Мы рулим, это наше время! За грибами и к реке теперь - по нашему разрешению. Только. Застрелю, и буду прав. Застрелю, как бешеных собак…

Лера хохотала в истерике.

-Время «Ч», - сказал я.

-Что? – завопил он, ты мне угрожаешь?

Я напялил кроссовки и, сматывая леску, и побрел своей дорогой. Опасные подселяются соседи к деревне. Подселились уже…

-Время «Че-е», Делюга! Грузите апельсины бочками.

Он заметался за решёткой ворот, как в клетке, верно, искал, чем метнуть в меня… И не находил.

Дед пытался приподнять подохшую козу.

Два выстрела вверх и истошный крик: «Не подходи-и».

«Зачем этот цирк», - всё думалось мне… «Зачем, ведь всё уже ясно… В России живём, не в Америке…»

ЭПОХА ХОЖАЛЫХ

Всякий писатель знает: когда ищешь, копаешься в памяти, в сером веществе своем, ищешь точное слово и находишь — радостный трепет охватывает, ни с чем несравнимый, разве что с тем сравнить, как в юности невесту поцеловал...

Слова  находишь звучные, и не звучные, — и все дело в том, где и как их поставить — и не оторвать ни от замысла, ни от текста. И вот иногда читаешь книгу хорошего, честного писателя и слово его прикровенное, сильное – невольно врезается в память. И через годы, и десятилетия, - и так бывает, - не помнишь уже дословно о чём тогда именно шла речь в поэме или романе  а слово осталось. И когда сам работаешь над словом, пишешь – то это слово выпархивает вдруг из подсознания, как бабочка. И само садится на бумагу. И тогда рассматриваешь все цвета этого слова и сам удивляешься неожиданной удаче, находке. Иногда – услышишь такое слово в диалоге. Просто в беседе. А иногда бывает и так, что знаешь, что оно есть в памяти, и оно так и вертится, обитает где-то рядом. Но подобрать определение никак не можешь. Слово, и это так очевидно, - не забыто. Но - прячется в подсознании, в глубинах «оперативной» памяти нашего «биокомпьютера». А вдохновение – это когда слова эти сами летят и складываются в бисер почерка на листе. Вдохновение – это легкость и свежесть, состояние – когда, если понадобится, — то рука сама пишет нужное механически. Вот уж истину сказал Буало: «Огромна власть у слов, поставленных где нужно!»

Ничего я не собираюсь открывать, все уже открыто до меня, и на полях мудрости валяются колоски. И колоски эти надо собрать аккуратно, дабы зерна не обронить... Пушкин ходил по базарам и рынкам, бывал в монастырях с целью не только зажечь свечу и поклониться иконам. Зрелый Пушкин, как и Даль, был внимательным собирателем слов и интонаций. Записывал говоры лавочников и просвирен. Почему? Да потому что иногда одно схваченное верно и верно понятое слово – дает характеристику целой эпохе.

…В подъезде кипели мужики. Человек шесть. И когда я проходил, мимо ушей пролетело: «Я не хожий, я не хожий!» — «Мужики, кто у нас хожий? Злодей?»

«Злодей» — кличка мужика, «предпенсионера», по новому пониманию - «юного», — то бишь, не вышедшего на пенсию по вредности, пятидесяти лет. Отсроченный – он так разобиделся на весь мир: на работу не устроишься, пенсию, как это положено было прежде, - тоже не дают. Выход один. Утешение в вине. А на вино деньги нужны. Где взять? И так из этой шестерки «попал на указ» - каждый. Рассуждали-думали, кто пойдёт в квартиру к барыге. Принесет волшебное снадобье, от которого «отпускает» и обиды забываются. Барыга дает не всем. Только своим, хорошо знакомым. Видно, затарился спиртом основательно. Открывает по условному звонку или стуку. Потом беседует за закрытыми дверьми. И лишь затем, как бы даже с видимой неохотой и со словами: «Надоели вы все, алкаши…», - нальёт сколько нужно. Фляжка, грелка или бидон – только покупателя. За свою посуду – отдельная плата. Я уже собирался прошмыгнуть мимо, - ехать не близко, на семинар в Москву. Но вот это услышанное мною странное слово «Хожий», - остановило. И подумалось, что дай-ка и я, как Пушкин, Куприн или Гиляровский, сам вслушаюсь и сам найду. В глубинке. «Выражается сильно русский народ…» - говорил гений. А уж кому тогда и верить, если не гению.

Оказалось, что «хожих» только два — двое из всего двора. Из пяти многоэтажных домов только двое хожих: Злодей и Жаба. Оба эти пред пенсионера, как они сами себя называли, — «начинающие алкаши» (от обиды на президента- пристрастились). В магазине водка не доступна им по цене и по причине слишком частого употребления. Известно, что в рюмке маленькой – корабли и капитаны тонут. Можно всё пропить. Жены следят за своими пятидесятилетними пристально, денег не дают. Соседей предупредили: взаймы – ни-ни…

Мужики так разговорились, так отчаянно махали руками, так огорченно вздыхали, что невозможно было не остановиться: оказалось, что ни одного «хожего» за спиртом разбавленным не было, а не «хожему» не дадут. В квартале, точнее, во дворе из пяти домов-близнецов, было одно «хожее» место, и молодой мужик продавал разбавленный технический спирт неизвестного происхождения: «левый», «темный», «с буквами»... Самый подозрительный (по догадкам). С буквами не написанными, а знакомыми лишь понаслышке: альфа, бета и гамма, с нарисованным будто бы красным «пропеллером» — «радиоактивный».

Дело в том, что завод Электростальский – «номерной», среднего машиностроения. У него даже названия нет, а только «п/я»… «Самый секретный из секретных» — всяческий. Чего-чего, а уж спирта технического там всегда было в избытке. Как всем известно, такие заводы давно выболтали свои секреты, перешли по мудрому решению на конверсию. Но хоть выболтать — выболтали, и перейти — перешли. А как держали, так и держит «секретных» чиновников. И работный люд думает, что охраняют эти нахлебники секрет единственный: можно ли пить спирт «с буквами» — альфа, бета и гамма. Бывало, зайдешь в секретную такую часть, чиновник, — как правило, из запасных военных, — как слон или танк, но на пенсии лет двадцать уже. Он медленно встанет, поднимется, просверлит тебя взглядом насквозь: чего, мол, надо? Уж не шпион ли часом…?

А разок я по глупости ли, настроение ли было плохое, возьми и сболтни, — а слово-то не воробей, — сказал такому дяде: «И не стыдно такому здоровому мужику сидеть тут с бумажками за бронированной дверью, а изоляторы грузить некому?» … Сказал, и сам не рад… А «дядя» этот, видно, и на службе был хорошо устроен: метра два ростом, с длинной шеей, в плечах — сажень, а руки… — двинет, и смерть... И не описать, как он пошел на меня. Я был вынужден ретироваться, хлопнуть дверью. Хлопнул дверью, ручку вверх и на себя, чтоб не открыл, и прижал дверь плечом. «Наверное, не удержу». Но «секретчик» не вышел, поленился. Уж очень тяжёл был.

Да. Так вот спирт так никто и не рассекретил: можно его пить или нельзя. Пили, домой носили и несут... Сейчас только догадываться стали: у того ноги больные, у другого, у третьего. Кто-то концы отдал гораздо раньше времени, зрение испортилось, с клюкой ходит... В Пятигорске, в санатории ведомства «среднего машиностроения», одна пожилая дама, когда говорили о болезнях, так и сказала одному бедолаге с клюкой: «…это от технического спирта...».

 «Хожего» все не было. И хотя еще было рано было мне - ехать на семинар.  От Электростали до москвы перерывы в электричках с десяти утра до двух дня. И лет десять уже так. Похоже, непоправимо. А двоим из шестерых – рано идти на работу во вторую смен. Мужики галдели, грызли семечки. Почему-то теперь лучшей закуской признаны семечки. Сидели на скамейке, грызли семечки «от Мартина», нервно курили, материли продавца спирта неизвестного приобретения и сомнительного качества:

— Сука, я его с пеленок знаю... — матерился «юный» пенсионер. — А сунулся к нему — он мне сто штук натолкал, пинка под зад... Генка, сходи, может, тебе даст? Вот полоротый-то, ёрш ему в бок!...

— Не даст, — Генка глубокомысленно откусил мундштук папиросы, пожевал и плюнул, — не даст, бесполезняк. Я ходил, не дал... Ссыт, что опять обыск произведут, как тогда… Хожего надо, хо-же-го...

Мне надо было рано ехать в Москву на творческий семинар, остановили: «Ты — хожий». — «Не я не хожий,, мужики. С чего я хожий-то? Сдурели от спирта? С пивом-то сосете его?!»— «А ты же с ним учился, в одном цехе работал, сходи... Выручи. И идти-то полста метров, второй этаж». — «Да не хожий я, не-хо-жий!» — «Ну, мля, ёк — макарёк.. Сходи, попробуй. Попытка не пытка. Не обидим, нальём.»

И началось, кипиш… В глаза, в печенку, в дерево и в серево... «Нальем же, сосед...». Аргумент был, конечно неотразим, по их мнению. Но меня не мотивировал нисколько. «Какие они, эти нынешние пенсионеры. Чем они дышат, что чувствуют?». Бабель, - кощунник и странник во всех смыслах – был так любопытен в изучении жизни, что напрашивался зрителем на расстрелы и виселицы. Он подбегал к умирающим и пристально вглядывался в потухающие глаза расстрелянных и висельников. Шёл – от жизни»… Правда и сам плохо и рано кончил. Но то – Бабель. А я не пожалею двух часов, полюбуюсь на современников.

Послали самого авторитетного: хлебнет где бы то ни было, зажует хоть чем, хоть землей, и только зенки поблескивают. Не орет, не матерится, не заполошничает, и что всех удивляло: даже жена его не лаялась во дворе и дома, никто не слыхал, чтобы они скандалили... Тихий. Из сидельцев тоже. Очень любил, чтобы называли его Мистер. Мистер отправился на биржу, а Маклера собрались вместе, грызут семечки, ждут. И уже прикидывают, кто сколько рваных даст. Кому сколько наливать. Какая нынче цена на фондовом рынке жидкой валюты.

— …Не даст, — сказал «авторитетный», а деньги ему уже суют: сосчитано, смяты комком — полторы сотни бумажными и пятьдесят «серебром», то бишь, - мелочью. Двести «рыжиков», как раз на два пузыря. — Не даст...

Минут через пять, не больше, идет: ни, ху, мля, вот кондом! Ведь тоже, на одном заводе работали, чуть ли не в одном цеху, ни су-пи-ху, мля...

-Не так заехал ты к нему, Мистер. Не умеешь…

-Я же говорил.

-Ладно, закрой рот.

Надо поднимать с постели Злодея или Жабу. И тут все ясно. А как? Только сунься — бабенки у них уже с вымотанными нервами, злые, как собаки. Были случаи, «гонцов» угощали эти бабенки «деревячками»... Опять же – на хвост упадут, делиться с ними придётся, а что тогда самим останется, сколько напитка? Только губы помочить. Так не поправишься. Стали заочно материть Злодея и Жабу, но так, как бы они были уже здесь и сейчас: спят, мля, суки, фуфлыжники, сволочи, «на хвост садятся»...

... Первым шел Злодей: не видит куда идет, глаза кулаками трет, а когда подошел, в глазах запухших — слезы ли, блеск ли какой-то дурной, и сам он весь мутный. Жаба — вот он, из соседнего подъезда: «Закурить дайте, ну, хоть докурить...»

— А ху-ху ни хо-хо? Фу, хи, хо, мля... Его тут ждут, а он!..

Кого посылать? Опять думай. Двоих надо «на хвост» сажать, а бутылка на пятерых — не резиновая... Одного пошлешь — другой обидится, а человек нужный... Думали-думали — надо двоих посылать. Злодею не продаст — Жаба на лестничной площадке спрячется...

Между тем, люд уже на работу пошел. Во вторую. И солнце веселое, ясное висело над пятиэтажкой, листва блестела против солнца, стучал вдали кузнечный молот и гулко, с отчаянной злостью, как бешеные, брехали голодные бродячие собаки.

— Эти принесут, — говорил степенный, толковый молчун-Мистер, — всегда им давали...

На него взглянули презрительно: не фартовый ты, хоть и Мистер.

— В ху — мля,— ё — на воротник... — загалдели. — Сглазишь. По деревяшке постучи.

Все били костяшками, синими от татуировок кулаками по криво стоящей скамейке, изрезанной, исписанной нецензурщиной, с проломанными и оторванными рейками... Она, по Артуру Шопенгауэру – мука и испытание. Тщета и волнение. Непредсказуема. Поэтому ждём и молчим. Жизнь есть жизнь.

Идут, возвращаются, наконец-то. Только за смертью посылать… Злодей шел впереди, а Жаба сзади. Метров за десять степенный определил, что Злодей — пустой, по тому как шел он свободно, руки повисли плетьми, как тряпочные или не от него – его руки пришпилены. Жаба нес под ремнем «сулею», видно было, как он, запустив левую руку под полу куртки, держал там заветный пузырек грамм на семьсот. Другой – под ремнем, с другого боку.

Стали думать, где и из чего пить. Искали в палисаднике в укромном уголке стакан. Нашли. Грязный, желтый, как будто из него брали анализы мочи. Неделями… В окна глядели, закрывали форточки... Шутка ли: надо теперь разделить на шесть жаждущих персон!

…А стояло время — весны мгновение! Черемуховый цвет набрал силу. А запах! В палисадниках бело и легко от ветра. Порхали, слетали чешуйки цвета и падали на одежду. И сирень уже набрала цвет мощь, махровая, тяжелыми кистями повисала она, как гроздьями винограда. И блестела роса на листьях, как пришитая, от утреннего яркого солнечного света. Роса, пришпиленная капля к капле, как пришитые алмазы. Господи, для нас ли это всё, для маловерных, искажённых душ. Скверных на слова и поступки. Мир этот прекрасен и без «сулеи», и без табачного дыма. Как  же ты любишь нас, разве мы стоим твоей заботы? Торги. Дворовые биржи. Допуски и посадки.

…Пролетали самолеты с длинными белыми раздвоенными следами инверсии — «цвет цивилизации»; звук самолета перекрывал галдеж и алчность шестерых мужиков.

— Мужики, — предупреждал степенный и неглупый, — мужики, хожим налейте, в первую голову хожим!

— Хожим, хожим... — эхом забормотали все. — Хожим, а то...

И вот оно, слово «хожий»: это не прохожий, не прихожий, не схожий... А так: от всего помаленьку и глубже. «Хожий, хожалый, захожий,. Не барышник, не барыга. А пришёл-ушёл. Свой в доску». Слова такого в истинном значении, думаю, -  ни в словаре Ожегова, ни у Даля тоже нет. Появилось оно в истинном значении вровень с «перестройкой» — и это тоже примета времени «дореформенного», когда дефицитный товар из магазина утекал, а точнее, скупался и скупается сейчас теми, кто торгует им «дилерски», с прибытком. Дилеры эти и есть хожие – в русском простом понимании и на русском понятном языке. Сигареты и водка, обувь и одежда — все скупается ловкими людьми, перепродается доверенным лицам — через третьи и четвертые руки. Ворованный спирт заводской, электролампочки… — «жить-то надо». Выключатели и розетки. Даже цветной металл — продается только «хожим», своим, «агентам». А хожие-агенты «садятся на хвост» тем, кто посылает или просит их по общей нужде. Таким образом, торговец или торговка — «хожий»-«хожалка» — всегда имеют навар, ничего, в сущности не производя. И ничего в этом наивном процессе сбыта приобретенного «левака» -  не решая. Эта примета времени, выраженная в одном слове, крайне важна. И говорит о том, что проблема давным-давно стала всеобщей. Мировой даже. Только пузыри там не водочные, фондовые. И хожалые – не в рванье и с семечками, а в смокингах и лощёные. Вместо семечек – дорогая сигара. А суть – та же. Урвать и перепродать . Так идея – из подворотни перерастает в национальную идею, даже в мировую и глобальную. «Всё афиши, афиши, афиши… Маклера, маклера, маклера», - сто лет, без малого сказал поэт.

В случае, записанном мною, хожие — Злодей и Жаба — тоже имели «навар». И сами, как особо приближенные, - уже хватили у торговца темным, левым, с буквами — по чарке, по черепушке особо секретного, разбавленного...

Последствия всех этих наших «хождений» и вхождений в рыночную экономику цивилизованных стран через задний ход — общеизвестны. Злоупотребления, отравления, импорт самого некачественного товара за наше бесценное невосполнимое сырьё, газ, нефть. В конце-концов та же Монголия (даже Монголия!) запретила ввозить нашу водку и вино, за исключением шампанского. И только наши соотечественники могут и понять этот запрет, и оценить.

Итак, слово «хожий» — не мое изобретение, а главная примета времени. Настоящего и глобального, даже международного рынка. Кто не хожий, не в доле – тот не нужен ни этой системе, ни этому строю. «Они не вписались в рынок. Что вы их жалеете. Ну, вымрут миллионов пятьдесят… Ну и что?» - сказал как-то вслух, никого не стесняясь, один из высокопоставленных хожих. Я выстрадал и купил его за пятьде «рэ» Меня остановили, дабы выманить эти пять по десять недостающих к двустам. Но вот теперь, когда я пишу эти строки, я думаю, что не пожалел бы для мужиков и большую сумму. Что такое пятьдесят – довокзала на автобусе проехать, и то не хватит.

Такова цена крутого спирта. И мне надо бы сразу улизнуть от этих сынов своей отчизны, улизнуть по делам в Москву, так нет, я ждал каких-то новых слов, впечатлений и наблюдений, которые пригодятся мне, писателю. И достоял-таки до конца, до того мгновения, когда с точностью до капли было разлито всё на брата. Стакан — «аршин» повесили на сучок, на будущее, чтобы не загрязнился. А бутылки - «чебурашку» и «ноль-семь» — бутылки спрятали под черемуху, как «свою тару», и все разошлись – кто на «работы»,  кто на досуг и добавки.

А ваш покорный слуга не пил, и очень своим отказом всех обрадовал, всех шестерых. В Москве надо было говорить, а не молчать. И говорить умно и тонко. Говорить о высших материях с «дамами» и «господами», и не какими-нибудь там «литературными». Да еще воспоминания: раз дал с утра про пятьдесят без отдачи, а потом сообразил: ведь это ж доллар! А доллар нынче - солнце для всех. А затем пришла новая мысль: «Да гори она синим пламенем, эта пятидесятка-доллар.  Это в брежневские времена — были деньги, а сегодня… тьфу. И платят мне, разумеется, по-новому, все по тому же гайдаровскому минимуму. И все же я добыл слово «хожий», схватил суть и примету скорого, наступающего и уже наступившего времени… Времени хожих и хожалок по крупному и по мелочи. А читатель да отпустит мой грех трансляции и перевода жаргона и французского, в моём случае это необходимость. Настоящий хожий-дилер тоже не говорит на русском, а – инновация, реструктуризация, моржа, и проч… Хожий. Это крупное и крепкое словцо – как выхаркивание, как удар хлыста распятому на кресте простому не хожему народу. Х-х-о-жж – ий! Гортань открывается при произношении этого слова, как у змеи-анаконды, язык изгибается, и этак горлом идёт воздух – хххо-оожжжи-иий. Пасть чиновничья открывается как горло алабая – собаки-динозавра, готового всё и всегда сожрать и проглотить, - пусть даже и ломоть хозяйственного мыла, которым его только  что мылили. Кучу тряпок и ботинок хозяина. Жадность неимоверная, допотопная, ветхозаветная… Хоть ползавода – или полстраны. Раз – и ваших нету. Через своих, через знакомых – хлоп, и все в доле. Гам – и все хожие, все повязаны. И всё. Кровью, статьёй УК, шабером у горла, дулом пистолета под ребро…

Пользуйтесь, писатели и поэты. Трагическое слово, не забываемое. Как приговор стране. 

А на электричку в Москву я опоздал.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: