С поклоном родной земле.
Автор

1.

Загорье просыпалось, наполняясь звуками. Выдал протяжный, с коленцами, голос петух у Соловьевых. Ему откликнулся собрат у Гавриловых. Забрехала лайка у Прибыловых. А со двора Капустиных поплыл мелодичный звон отбиваемой косы.

Фрол Звонарев прихватил в сенях ссобойку, извлек из дальнего угла сарая «литовку» и размашисто шагнул на избитую копытами улицу. Темень еще не рассосалась. Глухо переговариваясь, мужики и парни стекались к «канцелярии» - похожей на амбар избе, где располагалось правление колхоза.

Семеня кривыми ножками, последним явился Сидор Анисимович Копейкин – щуплый, с похожей на клочок пакли бородкой.

- Та-ак, кого у нас нет? – зорким взглядом окинул собравшихся широколицый, плотного сложения, бригадир Федор Васильевич Иванов.

- Тятька захворал – опустил вихрастую голову Василий Гаврилов.

Отправилисьна Сенькины Луговья. Как рассказывала Фролу мать, название луга было связано с именем ее прапрадеда Семена. Вместе с двумя братьями, имена которых не сохранились, он очистил от леса и разработал эту землю.

Луговья встретили косцов густым, как студень, туманом.

- И-эх, каси каса, пока раса! – тряхнул бородой Сидор Анисимович.

- Ну, с Богом, - сказал Иванов.

Цвиркнув слюной на ладони, чтобы ловчее держать косовище, первым нахраписто, с настроением пошел в разводья тумана Фрол. Правее него сплоченно двинулись Василий, Николай Подборонский, Иванов, Сидор Анисимович, Иван Карпович Капустин, Трофим Федотович Рыженков.

«Шасть, шасть, шасть…» - пели «литовки», и сочное разнотравье ложилось аккуратными рядками.

Сидор Анисимович оглянулся:

- Карпыч, ни жалей спины, будуть труданни!

- Дык Фрол сямижильно преть!

Выпив росу, разлилось горячим золотом солнце. Утомленные работой, косцы взяли перекур, собравшись под толевым навесом на краю луга.

Подоспел на «линейке» председатель Прокоп Сидорович Копейкин. Пружинисто соскочив на землю, измял в крупной ладони клок намедни поворошенной травы:

- Сеном пахнет.

Иванов бросил взгляд в небо:

- Одонки надобно ставить.

- А ты, бать, как разумеешь? – спросил председатель.

- Всяк Еримей по собе разумей

- Ну, а все-таки?

Сидор Анисимович понюхал траву:

- Пора.

Лишь вознамерились заново косить, как Иванов указал в сторону леса:

- Глянь-ка!

Приблизились двое - в красноармейской форме, но без звездочек на пилотках. Один - поросший щетиной, с длинным подбородком и мясистым носом, лет тридцати. Другой - совсем еще мальчонка. Узкоплечий, с обветрившимися толстыми губами.

- Здоров, мужики! - уверенно произнес старший.

Косцы настороженно молчали.

- Поись бы чаво?

- Откуда такие хорошие? – спросил Иванов.

- Из Витибска, щитай.

- Ня ближний крюк, - сочувственно произнес Иван Карпович.

- Хаживал я туды по молодосси, - поддержал разговор Сидор Анисимович. - До Езарищ обратным ходом дотопашь, недалече Вяликии Луки, оттуль до нас рукой падать.

Старший с безнадегой продолжил:

- В Витебски топеря немиц.

- А оборона наша где? - спросил Прокоп Сидорович.

- Возля Лук вроди.

- А вы, вояки хреновы, почему здесь, а не там?!

- Што мы? Мы - сошки мелки. Командеры - хто куда. Нам што оставалыся?

Молодой его поддержал:

- Разрази меня гром, так и было.

- Тибя как звать-то? - поинтересовался Сидор Анисимович.

- Володькой. А это - дядя родный, Афанас.

- Поись ба, - повторил тот.

- Нате, - Сидор Анисимович отдал ему краюху хлеба.

Приняв подаяние, Афанас благодарно кивнув головой:

- Закурить ба, мужики.

Сидор Анисимович запетушился:

- Можа, ишо выпивку?

Все  же, выпростав из кармана штанов кисет, отсыпал Афанасу самосада.

Прокоп Сидорович нахмурил брови:

- Кто ж Родину защищать будет, если все звезды с пилоток посрывают?! По закону, я должен направить вас, куда полагается.

- Чего про нас говорить, коль сын Сталина сдался, - обронил молодой.

Прокоп Сидорович напрягся:

- Чей, говоришь, сын?

- Сталина... Фамилия у него только другая, у сына-то. Джугайшвеля никак.

- Ни могить такова быть! - уверенно произнес Рыженков. - Чтоба самого Сталена сын.

- Сосенней батареий командывал, - сказал Афанас. – Когды немцы поперли, паника случилыся. Тута яво мы и увидали. В обчей толпе двигалси… Ну, а потома танки вражьи зарычали, я Володьку хвать за шкирятник, в овраг скатилися. - Афанас закурил и, вернув Сидору Анисимовичу, кисет и спички, продолжил: - Высунылси я - гля: мущщина в фуфайки бяжить, указываить на избу. Немцы - туда. Ну, Джугайшвеля и вышел, руки поднявши.

Молодой уточнил:

- Только он теперь в гражданке был.

Капустин недоверчиво покачал головой:

- Дила-а.

- Вот тобе и дила, што сажа бела, - сказал Афанас.

- Вы мне, елки зеленые, народ не разлагайте! - рявкнул Прокопп Сидорович.

Афанас пальцем отстрелил окурок в сторону:

- А мы хто? Ни народ?

- Значит, так! Арестовываю вас! - принял решение председатель.

- С какова ражна?!

- А что с вами, поганцами, делать?! Вы же - дезертиры!

- Тогды разговор будить иной… -  Афанас вытащил из кармана штанов лимонку, грозно потряс ею перед носом Прокопа Сидоровича. – Вси, нахрин, взлитим! Вси, ды яди-но-ва!!

- Н-у-у, дури-ила, - погрозил ему пальцем Сидор Анисимович. – Нашел, чим шуткавать!

- Руки в ноги, Володь, - сказал Афанас.

Не отошли и десяти шагов, как он оглянулся:

- Извиняйте, мужики, ежели што ни так.

Пересеча тракт, дезертиры скрылись в ельнике.

Сидор Анисимович разрядил молчание:

- Ишь, пугануть вздумыл. Я, матроцем, не тако видал. При Порт-Артури, помню, чуть на мини ни подорвалися. Старпом наш яе выглядил. А то ба - поминай, как звали.

Приняв какое-то решение, Прокоп Сидорович вскочил в «линейку, зычно гикнул на Майку и уехал. Иван Карпович поднялся:

- Ну што? Один нажим, и по углам бяжим.

Сменив косы на вилы, Фрол, Николай Подборонский, Сидор Анисимович и Трофим Федотович стали наметывать одонок. Иван Карпович и Василий Гаврилов отправились вырубать выскордины для огородки. А от деревни тем временем выдвинулась с граблями женская бригада. Собрав высохшую траву в копешки, женщины двинулась по прокосью, «распуская» для просушки накошенное за утро. Пока они этим занимались, мужики взялись наметывать одонок.

Мускулистые, загоревшие, Фрол и Василий легко управлялись с вилами. Василий постреливал взглядом в сторону Тани Богдановой. В ситцевом выгоревшем платьице, она порхала на лугу, словно бабочка.

Сидор Анисимович цокнул языком:

- Пильна девка!

- Хараша Малаша, да не ваша! – подцепила его чернобровая Василиса, Матвеевна, жена председателя.

Сидор Анисимович не сдался:

- Бывали и наши рага в торгу.

- Мяли Ямеля, твая ниделя, - укоризненно посмотрела на него сухая, как щепка, Степанида Васильевна Коробова, сестра Иванова.

- У яво, бабыньки, тая ниделя завсигда, - рассмеялась дебелая Пелагея Калистратовна Соловьева.

- Будить вам, трипалки, - осадила товарок Екатерина Никифоровна, мать Василия.

Солнце пошло на спад, когда возвратившийся из Верходвинья Прокоп Сидорович скомандовал заканчивать работу.

- Насчет оружья што? - поинтересовался Капустин.

- Не до нас им. Немец десант под Торопец выкинул.

- Значит, он и сюда десант может, - вытирая травой лезвие косы, сказал Фрол. - Если по прямой, километров двадцать до Торопца-то.

Продолжая обсуждать встречу с дезертирами и сообщение о немецком десанте, косцы возвращались домой. Женщины группкой держались поодаль…

В деревне Фрол, отстав от всех, завернул к избе-читальне. Склонившись у окна над столом, Настя Капустина вырисовывала кисточкой на красной материи буквы. Увидев Фрола, приветливо улыбнулась:

- Подожди, сейчас закончу.

Дописав лозунг «Все для фронта, вся для победы над фашистской Германией!», Настя оставила его сохнуть и сказала:

- Встретимся, как обычно.

Когда Фрол напаривался к дому, сзади послышался нарастающий рокот. Остановился, дымя выхлопным газом, трактор ХТЗ:

Гордо восседающий в нем Петя Рыженков спросил:

- Повестку не принесли?

- Нет, а тебе?

- На работников МТС бронь. Только я все равно буду проситься... В танковые войска.

Подбежал Игнат, председательский сын:

- Петь, прокати!

- За-а-лезай!

Игнат пристроился рядом с Петром, тот рывком тронул трактор с места…

Отужинав, Фрол переоделся в белую рубашку и брюки. Вернулась с фермы мать. С нею был Ваня, младший из трех братьев Звонаревых:

- Нябось, на свиданку? – спросила мать.

- На свиданку.

- Долго не болтайси.

Замычали возвращавшиеся с пастьбы коровы. Отворив ворота, Фрол впустил Красавку. Колыхая грузным выменем, она застыла у скамейки-козульки.

Фекла Дорофеевна принесла подойник. Задзинькали о донце упругие струйки, наполняя двор духом парного молока.

- Ну, я пошел, мам, - Фрол направился к калитке.

- Ку-уды навострилси? – придержала Ваню Фекла Дорофеевна. - Неча, глазы выголивша, носитца! Книгу читай!

- Ну вот, кому можно, а кому нельзя, - обиженно шмыгнул носом Ваня.

За деревней Фрол свернул к роднику, возле которого лежал большой валун, прозванный Пророковым камнем. Согласно легенде, отправляясь в дальнюю дорогу, нужно было приложить к камню ладонь, что пророчило удачу.

Недалеко от Луговьев, за перелеском, находилась Иванова поляна. Раньше на ней справляли Ивана-травника. Собирались короткой июньской ночью. Жгли костры, прыгали через них, очищаясь от злых духов. Исполняли старинные песни про Ярило и Матушку-землю, водили хороводы. Самые отчаянные отправлялись в урочище Волчьи Ямы, где обильно рос папоротник. Пытались отыскать из тысячи растений зацвевшее.

В детстве Фрол слышал от мамы рассказ о цветущем папоротнике. Водился он в глухомани, рядом с волчьими логовами. Цвел всего одну ночь. Тому, кто выходил его искать, нужно было взять с собой лопату и белую простынь. Как только цветок найдется, следовало копать яму. В ней, как говорила мама, можно увидеть сундук с драгоценностями, так как в эту ночь духи отправляли его на просушку. После извлечения находки надо расстелить простынь, улечься на нее. От этого духи начнут беситься, скакать на огненных лошадках, но добраться к нашедшему клад будут не в силах.

Фролу вспомнилось, как при свете факелов он и Вася Гаврилов искали папоротник. Факелы выгорели, и в кромешной тьме ребята сбились с дороги. Отыскали сухое место, развели костер, а утром, заслышав звук паровоза на «железке», двинулись через дебри напрямик. Обессилев, вышли возле Бубенцова, в пяти километрах от Загорья. Ох, и ругалась тогда мама…

Камень еще не успел отдать дневное тепло. Прижавшись к нему, Фрол напряженно вглядывался в сторону деревни. Вот в мареве тумана нарисовался волнующий сердце силуэт. Настя подошла, безмолвно встала рядом. Фрол привлек девушку к себе, поцеловал в отдающие сладкой горечью губы.

- Чуешь, душицей пахнет? - спросила Настя.

Подала осторожный голос и умолкла кукушка.

- Тихо, - приложил палец к губам Фрол.

Со стороны леса доносилась негромкая речь.

- Не по-нашему лопочут, - прошептала Настя.

- Немцы это, Настюш.

Сползли от камня в сырую осоку, затаились в ней.

Опушкой, словно призраки, скользили человеческие фигуры. После того как они растворились в темноте, Фрол, увлекая за собой Настю, быстро зашагал в сторону деревни.

Загорье будто вымерло, лишь в доме председателя тускло светилось окно. Фрол постучал в дверь. Вышел на порог, в длинных сатиновых трусах и накинутой на покатые плечи кацавейке, Прокоп Сидорович:

- Стряслось чего?

- Фрицы за Луговьями!

Прокоп Сидорович схватился ладонями за лоб:

- Елки зеленые… Много?

- Шестерых насчитал. А там - кто их знает.

- Сейчас я.

Вскоре Прокоп Сидорович яростно накручивал в «канцелярии» ручку телефона.

- Слухаю, - заспанным голосом отозвалась на коммутаторе Матрена Нилова.

- Мотюшка, соедини с райкомом!

- Сделаю.

На другом конце провода послышался строгий голос. Не дежурного, а первого секретаря райкома партии Вострышева.

- Что у вас, товарищ Копейкин?

- У нас, Семен Николаевич, немцы.

- Где? Откуда?

Копейкин обрисовал ситуацию.

- Видимо, это диверсанты, - предположил Вострышев. - Завтра направляем для прочесывания  местности истребительный батальон.

Прокоп Сидорович, в задумчивости, вышел из «канцелярии»:

- Доложил…

Фрол вернулся домой, сел на прохладное крыльцо. Духмяно пахло молодым сеном, на востоке крался сквозь чащобу рассвет. Тишь вселенская, необъятная. Ни смеха, ни звуков гармошки, ни собачьего лая и птичьего пения. Но в ней, в этой тиши, присутствовала опасность. Совсем близко от Загорья, может быть, в какой-то сотне метров, находился враг. Это был враг, который еще не успел осознать, что за родную, политую кровью предков землю русские люди будут сражаться не на жизнь, а на смерть.

- Спужалыся, где ен. А ен тута, - послышался за спиной голос матери. – Ступай в избу, жаланный. Прикорни чуток.

В сумраке прихожей Фрол взглянул на стрелки часов-ходиков: через полтора часа предстояло докашивать Сенькины Луговья. <...>

7.

Директор Верходвиньевского промкомбината Яков Митрофанович Звонарев, темноволосый, некрупного сложения, в полувоенном френче и заправленных в сапоги галифе, приехал в Загорье с супругой Анной Ивановной на проводы новобранцев. В светло-коричневом шерстяном платье и модных сапожках с резинками вместо застежек, Анна Ивановна смотрелась горожанкой, хотя, как и Яков, родилась и выросла в Загорье. В поселке она работала табельщицей в Заготльне. Контора и заполненный льнотрестой склад сгорели во время недавней бомбардировки, ходить на работу стало некуда.

С супругами Звонаревыми была семилетняя дочь Маша - хрупкое создание с ясно-голубыми, как у мамы, глазами.

Подгадали к накрытому на улице столу, уставленному бутылками с выпивкой, кувшинами с квасом, тарелками с жареной рыбой, холодцом, салом, молодой вареной картошкой, огурцами и прочей деревенской закусью.

Яков Митрофанович степенно сошел с «линейки», распряг кобылицу Вьюгу и выпустил ее на пожню у амбара. Заметив у стола мать, поспешил к ней:

- Мама, здравствуй.

Фекла Дорофеевна подслеповато сощурилась:

- Думыла, не приедишь. Прокоп толковал: все для фронту делаити.

Яков Митрофанович обнял мать за плечи, отмечая про себя, как она сдала в последнее время. Исхудала – мотылек мотыльком, по краям губ идущие книзу морщины.

- Ну, беги к друзьям, - Анна Ивановна легко подтолкнула дочь в спину, и та понеслась к игравшим на околице мальчишкам. Ваня Звонарев восседал на Игнате Копейкине, а Вова Соловьев - на своем старшем брате Виталике. Пары сшибались и расходились, при этом каждый «всадник» норовил стащить с «лошадки» соперника. Миша Прибылов и его сестра Люба «болели» со стороны.

- Ванька, вали его! – донесся Машин голос.

- И ты, Яша, был задирой, - сказала Фекла Дорофеевна.

Анна Ивановна вздохнула:

- Он и теперь... Бывает, словца поперек не скажи. Вспыхнет, как головешка на ветру.

- Не придумывай, - проворчал Звонарев.

Во главе сколоченного из теса стола устроились новобранцы Фрол Звонарев, его двоюродный брат Василий Гаврилов и Николай Подборонский.

Среди провожающих были отец Василия Дорофей Дорофеевич Гаврилов – дядя Якова, его жена Екатерина Никифоровна, их дочь Зинаида, мать Анны Ивановны Степанида Васильевна, сестра Лиза Королькова, явившаяся из Песчанихи, и дядя Анны Ивановны Федор Васильевич Иванов с женой Ксенией Августовной.

Ивановы жили на хуторе, в километре от Загорья, на берегу Волчьего озера. Хутор назывался Пашкиным, по имени деда Ксении, эстонца Мяги. Федор Васильевич, в отличие от сдержанной Ксении Августовны, был человеком решительным, подчас горячим. Яков Митрофанович помнил, как в пору, когда он председательствовал в Загорье, повздорили они из-за сроков сева овса. Месяц не здоровались, пока, по завершении уборочной, Федор не повинился:

- Прав ты оказался, Яша.

Звонареву будто камень с души снял…

Рядом с Ивановыми, справа, сели за стол трое Копейкиных, Дарья Герасимовна Подборонская и Рыженковы - шестидесятилетний Трофим Федотович с женой, еще моложавой Аксиньей Петровной, и сын их Петр. Они о чем-то переговаривались с Пантелеем Филимоновичем Прибыловым. Его жена Прасковья Егоровна осталась дома с детьми. Кроме школьников Миши и Любы, у Прибыловых были две девочки, четырех и двух лет, и только что народившийся мальчик.

А левее Ивановых - супруги Капустины: высокая, со строгими чертами лица Ольга Сидоровна - родная сестра председателя колхоза Прокопа Сидоровича и, стало быть, дочь Сидора Анисимовича, и ее муж, рано облысевший Иван Карпович. С ними пришла дочь Настя, заведующая избой-читальней и, все в деревне это знали, - зазноба Фрола Звонарева.

Пришли Дарья Герасимовна Подборонская, Соловьевы - своенравная, ловкая на шутку Пелагея Калистратовна и ее дочь Дуся, секретарша Вострышева. Брата Дуси Ивана Петровича, главного механика промкомбината, Звонарев на проводы не отпустил, оставив за себя. Рядом с Соловьевыми расположилась дородная, с уложенными на голове венцом косами, заведующая начальной школой Мила Иосифовна Челышевская.

Напротив них Яков Митрофанович увидел Клавдию Захаровну Сысоеву и ее внучку Таню. Таню в Загорье называли «барской кровью». Родителями ее была двоюродная сестра Прокопа Сидоровича Копейкина Ефросинья Гавриловна Богданова с мужем Романом Тимофеевичем. От отца и передалась Тане «барская кровь», поскольку Романа Тимофеевича его мать «придумала» от бубенцовского барина Андрея. Фамилию Роману дали Богданов, что означало Богом данный. Ефросинья Гавриловна и Роман Тимофеевич уехали из поселка строить завод на Кузбассе, там и остались, народив еще двоих детей.

Дождавшись, когда утих гомон, слово взял председатель.

- Товарищи мои дорогие! - Прокоп Сидорович сипло откашлялся, набрал воздуху в легкие. - Простите меня грешного, я насчет речей, сами знаете, не того… Война с немецко-фашистским агрессором набирает силу. На фронтах сражаются наши земляки Трифон Федорович и Александр Федорович Ивановы… И вот сейчас из трех дворов, отправляем мы вновь любимых сыновей, братьев, племянников. Завтра им надлежит прибыть в военкомат, получить направление в ряды Красной Армии. Сражайтесь за нашу Родину, за нашу партию, за нерушимую советскую власть, не щадя своей жизни. А потому давайте, так сказать, выпьем за них, товарищи дорогие! - На этих словах голос Прокопа Сидоровича дрогнул.

Отхлебнув из граненого стакана, Прокоп Сидорович притворно сморщился:

- Кре-епка-а, зараза.

- Крепка-а, - обнажил длинные желтоватые зубы Пантелей Филимонович. - Как родная советская власть.

- Пей, не боись! - выкрикнула Пелагея Калистратовна.

- Скажи, чего туда сыпанула? - спросил Прокоп Силорович.

- А куриного помета!

- От няво сиськи, ежели потиреть, растуть, как на дражжах! - поддержал разговор Иван Карпович. - Во таки будуть! - показал на своей щуплой груди.

Ольга Сидоровна взбеленилась:

- На ком провирял, чорт лысый?!

- Дык разговор идеть.

- Бельмы залил, топеря - море по колено, - вздохнула она.

Иван Карпович раскованно засмеялся:

- Сапоги дарожину найдуть.

- Как бы втору ногу не переломал, - неодобрительно посмотрел на него Сидор Анисимович.

Два года назад Иван Карпович крепко выпил на поминках родственника в Донском, свалился с телеги и, попав под колесо, сломал ногу. Нога срослась криво, из-за чего на воинской медкомиссии Капустину выдали «белый билет».

Улучив момент, Прокоп Сидорович во всеуслышание заявил:

- А теперь от товарищей призывников имеет слово секретарь комсомольской организации колхоза товарищ Звонарев!

Фрол поднялся:

- Хочу сказать, дядя Прокоп… Заверить всех вас, что мы будем сражаться за нашу славную Родину, за нашего вождя и учителя товарища Сталина, за нашу советскую власть, не щадя своей юной жизни… Ну, у меня все.

Прокоп Сидорович взглянул на отца:

- Скажешь от стариков?

- Семь футов под килем, соколики наши, - начал Сидор Анисимович. - Энто значить, чтоба вернулися вы с фронту живые, нивридимые. И, стало быть, с победой. И ишо жилаю сказануть… Чесь воинска, робятки, што тонка нитка. Оборветца, канатом ни привяжишь. Ну, бывайте, - Сидор Анисимович выпил до дна, огладил тыльной стороной ладони бородку и чинно принялся закусывать.

- Скланную авирнул ричугу, Сидор, - скривился отец Василия Дорофей Дорофеевич. – Дюже скланную. Тока кажный бабер со своей нарушки мудер.

- Ведомо мине Дарофей, гди твоя нарушка – моя хата с краю, ничаво ни знаю. Ай ни так?

- Ни так, Сидор…

Застолье расслабилось, пестро и шумно заговорило, приняв тот характер, который свойственен всем деревенским праздникам. Словно бы, допустим, коллективно справляли не проводы на войну, а Казанскую, Троицу или Покров.

Однако, всматриваясь в лица родных, близких ему с детства людей, Яков Митрофанович Звонарев видел уже упавшую на них тень неосознанной, видимо, еще до конца тревоги. Видел и понимал, что из загорьевских ребят, которые ушли защищать Родину в начале июля, и тех, что сидели сейчас за прощальным столом, останутся в живых не все, а, может статься, что до единого сложат свои головы.

- Чаво слова ни молвишь? -  бросил Якову Дорофей Дорофеевич.

- Хватить командыть! - одернула его жена.

- Скажи, Яша, - шепнула сыну Фекла Дорофеевна. - Фролу будить приятно.

За столом опять стихло. Яков Митрофанович заговорил с выражением:

- Многим хотелось покорить нас, превратить в своих рабов. Но никому и никогда это не удавалось. Вот и сейчас лютый враг посягнул на нашу Родину. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, он продолжает наступать, сея смерть и разрушения, не останавливаясь ни перед чем…

Дорофей Дорофеевич повел загнутым, как у ястреба, носом:

- Вот тобе и нисокрушима наша, и лигендарна, мать твою душу яти!

Яков Митрофанович, пропустив эти слова мимо ушей, продолжил:

- Война - тяжелое испытание. Вам придется увидеть кровь, смерть, героизм, предательство. Но я не сомневаюсь, что каждый из вас с честью и достоинством будет исполнять свой ратный долг, не посрамит свой род, свою землю. Враг будет разбит! Победа будет за нами, товарищи!

- Ма-лы-де-ец! – прихлопнул в ладоши Дорофей Дорофеевич, уязвив племянника: - Тока про товарича Сталена Осефа Весареоныча, нашива вождя и учитиля, што-та запа-амятывал. Это как жа понимать?

Яков Митрофанович миролюбиво заметил:

- Не трогай Сталина, дядя Дорофей. Ему твоя защита не нужна. Он сам нас защищает.

- Не-е, без народа Ста-ален ништо-о! А народ, понимашь ля, у нас ра-азный.

- А я думаю, что народ без Сталина - что слепой без поводыря! – разгоряченно заявил Иванов.

- Пага-ад-и-и, скора увидем, как яно выдить, - не унялся Дорофей Дорофеевич.

- Ишь, рот - нараспашку, язык - на плечо! - дернула мужа за рукав Екатерина Никифоровна и, уважительно глядя на Якова Звонарева, добавила: - Мать честная, ить кого, самаво товарища Сталена, взялси хулить! Совсем, видать, свихнулси с ума, - она покрутила пальцем возле виска.

- Карпыч, бери гармозу, - сказал Прокоп Сидорович.

- Это мы завсегда.

Пока на коленях Капустина появилась двухрядка, в пересуды вплелась песня. Ее, неожиданную для данного случая, завела Дуся Соловьева:

Не бра-ани меня, ро-одная,
Что я так люблю его,
Скучно, скучно, дорога-ая,
Жить одной мне без него-о…

Иван Карпович в лад поддержал музыкой. К Дусе присоединились Анна Ивановна, Василиса Матвеевна, Ольга Сидоровна, Екатерина Никифоровна, Мила Иосифовна…

Поначалу сдержанные, нестройные женские и девичьи голоса, быстро набрав силу, слились в единое звучание, которое простиралось над деревней и дальше, теряясь где-то над синеющим лесом и подернутым легкой дымкой Волчьим озером.

Я не знаю, что та-акое
Вдруг случилося со мно-ой,
Что так бье-ется ретиво-ое
И терзается то-оской.

Все оно во мне изны-ыло,
Вся горю я, ка-ак огнем;
Все не ми-ило, все посты-ыло,
Все страда-аю я по не-ом!..

Берущая за сердце песня затихла столь внезапно, как и началась. Следом зазвучала другая – «Окрасился месяц багрянцем»…

- Усе, дух вон, - загнанно произнес Капустин и протянул гармонь Звонареву. - Топеря твоя очиридь.

- «Сербияночку», Яша! – попросила Зинаида, но тут с уст Дарьи Герасимовны сорвался пробирающий до дрожи стон, перешедший в причитания:

- Ах, лихонько мо-е! За што жа така бида на мине-е накаса-алыся! За што-о, Господи-и?!

Яков Митрофаноич оставил гармонь в сторону, а Фекла Дорофеевна сочувственно сказала:

- Ня хош, а заплачишь. У Филиппа-то ейного ноги, отнявшись, как Павлик на Финской полег. Таперича вот и Колька уходить.

- Горе нониче не тока у ей, - рассудительно заметила Екатерина Никифоровна. - Много нониче горя-то. И будить, знать, ишо больши. Така русска наша долюшка - от горя до горя жить…

Когда вышли из-за стола, Яков Митрофанович сообщил матери:

- Принято решение: в случае угрозы оккупации района, семьи членов райкома партии и работников райисполкома эвакуировать.

- Сам-то што надумыл?

- Про себя не знаю.

В этот миг Яков Митрофанович близко увидел Фрола. Братья шагнули навстречу друг другу, обнялись.

- Расстаемся, может, навсегда, - грустно сказал Фрол.

- Не городи чепуху!

- Враг жисток, а Бог милостив, - вставил лыко в строку Сидор Анисимович.

- Бох-то Бох, но и сам бывай ни плох, - Фекла Дорофеевна заплакала.

Ваня подбежал к ней, приластился.

- Вот, Ванятка, оставляить нас твой братик. Хто тобе будить рогатульки мастярить?

- Я и сам умею, мне Виталик показал.

- Во-во, фрицев из няе будуть лупить, - засмеялся Сидор Анисимович.

- Береги мамку, Вань, - сказал Фрол. – И учиться не ленись. Читай…

- Чи-итаю. На лето «Тараса Бульбу» задали.

- Хорошая вещь.

- Я про Андрия хотел спросить. Батька его убил, Андрия-то.

- Убил.

- Жалко, все-таки - сын.

- Он Родину предал, Вань. Отца, брата, мать. Как можно за это жалеть?

- Это ты только говоришь, а сам, может, и пожалел бы.

- Не нравится мне, куда мозга у тебя повернулась.

- Твоя ждеть, - Фекла Дорофеевна кивнула в сторону застывшей у забора Насти Капустина.

- Подождеть, - Степанида Васильевна протянула Фролу скрученную матерчатую полоску. – Молитва тут, «Живые помощи». Тятька мой с ей хаживал на турецку вайну.

- Неверующий я, тетя Стеша.

- Так крещеный жа.

- Крещеный.

- На войны поверуишь.

- Возьми, сынушко, - поддержала Степаниду Васильевну Фекла Дорофеевна. – Без Бога не до порога.

Спрятав полоску в карман в карман, Фрол поспешил к девушке. Яков Митрофанович стал запрягать Вьюгу.

- Что у тебя на комбинате? – подойдя, спросил Иванов

- Крутимся, Федя. Фронтовой заказ дали: котелки, телеги-двуколки, сани, подковы.

- И мы крутимся. Косим вот. А для кого косим - неведомо. Но больше другое страшит. Народ побежал с фронта, Яков. Каждый день дуют мимо деревни.

- Наши ребята деру не дадут.

- Кто знает? Иной-то с виду орел, но случись что, – размазня. А другой - тихоня тихоней, бочком держится, а если приказ в атаку, первый из окопа рванет. Навидался я… Братались, помню, с немцами. Шнапс глушили, толковали совместно. А на другой день, етишкин корень, сцепились в рукопашной. Я двоих прикончил, а третий меня убил бы, если б не дружок мой, Клюев Федот, в него не выстрелил. Так немец, раненый, за кинжал схватился и - на нас. Заколол я его штыком. А на другой день мы с Клюевым в плен попали.

…Выезжая из деревни, Яков Митрофанович, остановил лошадь у крайней избы. Накануне Анна Ивановна уже была в Загорье, уговаривала мать эвакуироваться, но та отказалась. И теперь не изменила решения:

- Что будить, то и будить, - всплакнула Степанида Васильевна. - Федор зоветь на хутор. Лизка тож говорить: без пригляда не оставлю. Можа, к ей пербяруся. А случися што, ни с чужова - со свово порога на пагост.

Скорее для успокоения души, Яков Митрофанович сказал:

- Непаче чаяния, передумаешь, сообщи.

Возвращались в Верходвинье на исходе дня. Солнце неохотно катилось вниз, лес был испещрен его лучами. Над кромкой горизонта вызревала синюшная туча. Яков Митрофанович по привычке придержал лошадь на Беклешихинкой горушке, откуда хорошо просматривалась окрестность. Обернулся лицом к Загорью, словно бы желая запомнить родную, близкую с детства картину.

Внизу был мост через речку Беспутку, вытекающую из Волчьего озера. За мостом речка плавно огибала деревню слева, уходя в Сенькины Луговья. Справа же была крутая отворотка на Пашкин хутор. Сразу за нею маячили избы тещи, Подборонских, матери, Богдановых, Прибыловых, Копейкиных, гумно и ферма. По левую руку стояли избы Рыженковых, Капустиных, Соловьевых, изба-читальня, «канцелярия», изба Гавриловых, склад, амбар и конюшня. Метрах в двухстах от конюшни находились погост и церковь. Она была старая, постройки 1742 года, а первым ее звонарем был крепостной Микишка, родственник Якова Митрофановича по отцовской линии.

Звонарев помнил, как осенним днем 1921 года приехавший из Торопца с отрядом чоновцев комиссар Катунский обрезал колокол. Упав с пятнадцатиметровой высоты, он застонал, как раненый человек, расколовшись на три части. Присутствовавший при богохульстве народ ахнул, стал креститься, но перечить комиссару не посмел. Части колокола под дождем погрузили на три подводы и увезли, будто бы для переплавки. Поп Епифаний, подвижный, маленький ростом, с черной лопатистой бородой, вскоре после этого события помер от нутряной болезни, а смиренная попадья Марфа уехала в Петербург к родственникам. Оставшийся без хозяев их дом кто-то ночью поджег, и он сгорел дотла. А здание церковно-приходской школы, преобразованной в начальную общеобразовательную, просторное, срубленное из толстых, в обхват, завезенных барином из Сибири пихтовых бревен, уцелело. В небольшой пристройке к ней проживала Мила Иосифовна…

- Трогай, Яша - попросила Анна. - Машка раззевалась вся.

Звонарев стегнул кобылицу вожжами. Та, словно ждала этого, понеслась во всю прыть. И вот уже дробно застучали колеса «линейки» по мостовой, и дом родной на берегу реки вынырнул. <...>

18.

Угрюмый, с частоколом щетины на одутловатом на лице и отвислыми рыжими усами, Дорофей Дорофеевич сидел на приступке, вытянув тощие босые ноги.

Возвращалось с выгона личное стадо. Сбоку шла, пощелкивая о землю кнутом, Таня Богданова.

- Слепни, Дорофеич, как с ума сошли, - пожаловалась девушка.

- Жреть сляпень, идеть в колос ячмень, - рассудил Дорофей Дорофеевич. - Послухал миня Прокоп, где сеять, вот и уродилси.

- Завтра Никифороны очередь пасти, - сказала Таня.

- Яна знаить.

Рыжуха отделилась от стада, вошла во двор. Екатерина Никифоровна взяла алюминиевый подойник, собираясь доить, но остановил голос мужа:

- Кать! Деготь не видала?

- В бутыли што?

- Ну да.

- Под поветкой глянь. А зачим тобе?

Оставив вопрос жены без ответа, Дорофей Дорофеевич. отыскал бутыль с дегтем и перенес ее в чулан, чтобы находилась, при необходимости, под рукой. Туда же, к бутыли, положил кисть из конского волоса.

О, если бы кто знал, с каким волнительным чувством Дорофей Дорофеевич дожидался прихода германской армии!

В том, что это произойдет, он уже не сомневался. Всего-то ничего от Загорья до Великих Лук, а немцы там и, говорят, двигаются к Верходвинью. Наконец-то сокрушится власть, которую он долгие годы люто ненавидел, но вынужден был ей поклоняться. «Есть, есть Бог на белом свете!» - думал Дорофей Дорофеевич.

Род Гавриловых считался в Загорье работящим, зажиточным. Справно жили семьи прадедов, дедов, отец и мать Дорофея, у которых, кроме него, было две дочери. Повыходив замуж, они переехали в Торопец и Гладкий Лог, родители ушли в мир иной, и Дорофею достались ладный дом-пятистенок и хозяйство.

К тому моменту он был женатым. Парой себе выбрал Екатерину Корнилову из деревни Гречухино. Красивая лицом, статная, она была еще и трудолюбива, спокойна норовом. Не сразу получилось жениться-то. Три год ухаживал за Екатериной, а своего добился. Правда, пожить молодым вместе довелось недолго, полтора года. Разразилась Первая империалистическая, Дорофея забрили в солдаты.

На передовую он не попал, в боях не участвовал. Служил в Петрограде, в хозяйственном взводе императорского Семеновского пехотного полка. Городская жизнь Дорофею нравилась. Он возмечтал, было, по окончании воинской службы остаться в городе и перевезти сюда жену. Но произошли сначала одна, а затем другая, революции, и Петроград погрузился в голодную смуту. Переболев тифом, Дорофей был комиссован и поехал в свое Загорье.

За время отсутствия хозяина подворье захирело, и Дорофей занялся мирскими трудами с медвежьей силой. В страдную пору крутился в поле с раннего утра до темноты. Общинной земли у него было два гектара. Расположенная на неудобьях, она требовала постоянного ухода.

Дорофей с осени вносил навоз с личного двора, где были пара высокудойных коров, овцы, лошадь и бык, пахал зябь, весной сеял рожь. Зимой же мастерил сани, телеги, самопрялки, шинковки, корзинки - руки у Дорофея по столярной части были золотые. И, странное дело, вокруг разруха, голод, а Гавриловым - все нипочем. Себе на прокорм хлеба хватает и на продажу остается.

Пошли у Дорофея с Екатериной дети. Сначала, в 21-м, родился Василий, двумя годами позже - Зинаида. Еще одна девочка, названная Глафирой, не прожила и двух месяцев, скончавшись от дифтерии.

Василия Дорофей выделял: как никак, наследник А потому, накопив в нэповское послабление деньжат, построил новую избу с расчетом: одна половина - для них с Екатериной, другая - для сына, как женится.

Но не зря сказано: человек предполагает, а Бог располагает. Сначала осуществиться планам Дорофея Гаврилова помешала продразверстка, затем коллективизация. И, если первую Дорофей худо-бедно перенес, как временную неизбежность, то против второй взбунтовался всей своей натурой.

Ну как можно было смириться с тем, что на первый план выходила голытьба, а ловкие, жадные до работы мужики – такие, как он, становились под ее начало, насильственно лишались нажитого кровным трудом. Вот Якова, племянничка, взять. Семейство его, звонаревское, от урожая до урожая не дотягивало, а, нате вам, - председатель колхоза.

- Нашли, каво. Лучшей ба Прокопа выбрали, - не скрывал он прилюдно своих мыслей.

Яков позвал его в канцелярию, пытался взять уговором, но не вышло.

- Это што получатца? Один пашить, другой - пляшить. А как платить - наравне! Не-е, я на такой социялизм ни согласный! - выдвигал свои резоны дядюшка.

- А кто не согласный, к тому - особое требование! - ударил кулаком по столу Яков.

Рассчитывал Дорофей Дорофеевич, что пронесет, обойдется. Покуражатся правленцы и успокоятся, отстанут. Тем более что и Яков не враг, а родная кровь.

Но вскоре после того разговора на глазах у безропотно согласившегося на вступление в колхоз деревенского люда, Яков Звонарев и члены правления вывели с гавриловского двора корову и вороного жеребца Орлика - впредь им надлежало находиться на общем двору.

Лютая ненависть опалила Гаврилову сердце.

- Усе отбяри! Тока оставь мине матыгу и тапор, я жить буду и дабро наживу! А вы, комунесты, все профукаити! - яростно брызгал слюной Дорофей Дорофеевич.

- Што тако гародишь?! Пиристань! - вцепилась в мужа Екатерина Никифоровна.

- И периставать неча?! Вот яны, проклятущии, у мине где! - чирканул он по горлу. - Усю жись мою споганили, отравили!

- Шило вострое у яво в занницы, Яков. Как закололо, так и отпустить, - словно бы оправдывала мужа Екатерина Никифоровна.

- Учти! Будешь идти против советской власти, партия этого не потерпит, - пригрозил дядюшке племянник.

Какой дальнейший разговор был меж ними, и был ли, но на следующий день Дорофей Дорофеевич и Екатерина Никифоровна записались в колхоз и стали выходить на общие работы.

Потом Яков сжалился над дядюшкой, поставив его заведовать складом. Дядюшка дело вел справно, по итогам уборочной, наряду с лучшими колхозниками, был награжден Почетной грамотой. А когда поздней осенью загорелось колхозное гумно, первым прибежал с ведром его тушить.

Став же директором промкомбината, Звонарев помог дядюшкиной дочери Зинаиде. После окончания семи классов она трудились некоторое время в колхозе, а, когда достигла совершеннолетия, Звонарев выхлопотал для нее паспорт и попросил, чтобы ее взяли приемщицей вторсырья в заготконтору. Затем посодействовал в направлении сестры на курсы бухгалтеров в Калинин.

Казалось, былая злость укротилсь в Дорофее Дорофеевиче, но это было не так: она дожидалась своего часа, и вот, этот час близок.

Дорофей Дорофеевич вышел на улицу, чтобы решить, где сподручней изобразить то, что задумал. Не заметил подошедшего со спины председателя.

- Прихворнул? – участливо спросил Прокоп Сидорович.

- Жжеть в грудях вторый ден. Шаг исделыю и сажуся, обомлевши.

- Хочешь, свезу в Бубенцово, к Рапопорту?

- Погажу покамист.

- От Василия есть что?

- Ничаво.

- И от Фрола с Колькой ничего.

- Слышь, а ежели немиц нагрянить, то што?

- А что?

- Комунестов, толкують, за холку возьмуть.

- Не ты ль фрицам в пособники собрался? – прищурил глаза Прокоп Сидорович. - Думаешь, кулацкую свою жизнь вернуть?

- Так зимля, яна слыхом полнитца.

- А ты поменьше слушай непотребное.

Спокойствие нарушилась движением колонны с красноармейцами. Один из командиров, заметив Дорофея Дорофеевича, попросил:

- Батя, кваску не найдется?

- Вона там ваш квасок, - Дорофей Дорофеевич указал на колодец.

Военные спешились, стали доставать «журавлем» воду. Екатерина, с ковшом кваса, пошла к ним. Вернувшись, укорила мужа:

- Можить, Вася наш так жи. А ты им квасу пыжалел.

Жена отправилась в поле - бабы дожинали рожь на неудобицах за Сенькиными Луговьями, а Дорофей Дорофеевич еще раз оценил место, на котором, в случае прихода немцев, решил нарисовать фашистский знак.

Затем, пойдя в избу, стал думать, чем бы еще отметить крушение советской власти, и надумал. Отыскав чистую школьную тетрадку, вырвал из нее листок и, послюнявив химический карандаш, начал составлять список известных ему коммунистов и активистов.

Среди двадцати двух Яков Звонарев значился четвертым после первого секретаря райкома партии Вострышева, второго секретаря Почкалина и предрика Бузмакова. На пятое место Дорофей Дорофеевич определил председателя колхоза Прокопа Копейкина, на четвертое - бригадира Федорв Иванова. Дальше шли мать и дочь Челышевские и Фрол Звонарев.

Немного подумав, Дорофей Дорофеевич добавил в список Копейкина-старшего.

Хлопнула калитка - пришла из Верходвинья Зинаида.

Дорофей Дорофеевич сложил листок со списком вчетверо, сунул его за оаму с фотографиями.

Зинаида вошла в переднюю и, глядя на отца, расхохоталась.

- Та чаво, ятит твою кормысло?! – вспыхнул он.

- А того, что губы у тебя синие.

Смыв на кухне следы от химического карандаша, Дорофей Дорофеевич спросил:

- Как тама, у Верхадвиньи?

- Немцев поубивали, что с самолета сбросили.

- Враки. Немцы - не дураки.

- И нашего одного тоже убило. Жалко, - всхлипнула Зинаида.

- Яны, Зинуля, нас ни жалеють. И никагды ни жалели.

Посмотрев на отца с осуждением, Зинаида стала собирать ужин. На кухне они с возвратившейся матерью о чем-то долго и возбужденно беседовали.

А Дорофей Дорофеевич размышлял: «Скорея ба скинуть коммунецку влась. Немиц, он жить умеить. И нас научить, как надыбно по разуму делыть. А дети - яны, как увидють нову жись, перименятца».

С улицы крикнули:

- Дорофей, иди хлеб получать!

- Иду-у.

У амбара густо толпился народ. Трофим Федотович Рыженков, согласно решению правления, выдавал ржаное зерно. Дорофей Дорофеевич радовался: «Знать, правда, немцы ни седни-завтра объявитца».

Перевозив на тележке зерно во двор, он ворвался в избу с торжествующим возгласом:

- Амба им!

Екатерина Никифоровна застыла у печи:

- Каму амба?

- А комунестам! Кончилыся ихние правленье! Думыл, не дождуся, а все ж таки дождалси.  Дождалси-и.

- Угамони демонов, Дорофей. Неужто худо при коммунистах жилоси? Ни голодовали, деток вырассили.

- У-ух, ненавижу-у! - потряс воздух сжатыми в кулаки руками Дорофей Дорофеевич. – Пропади они пропадом с ихним комунезмом! А от при нимцах, как люди, заживем!

- Ой ли? – горестно сложила на груди Екатерина Никифоровна.

- Вот тебе и «ой»! Если хошь знать, это я гумно спалил! Помнишь, в тридцать четвертом! Ровно на Казанскую! Я это! Я! Я-а!

- А я знала, - покачала головой Екатерина Никифоровна. - Штаны твои киросином шипко воняли. Три раза стирала со щолоком, а дух усе держалси. Думыла, как ба люди ни вызнали. Молчала, деток жалеючи. А топеря ни смолчу! Ни смолч-у, слыши-ишь?!

- Ты чаво взбясилыся?

- А таво! - она выхватила из-за пазухи листок со списком, над которым только что корпел Дорофей Дорофеевич.

- Дай сюды!

- Не-е! Пускай народ часной ведаить, с каким волчиной мучилыся! Каки страданея примала.

Дорофей Дорофеевич по-поросячьи, взвизгнул, бросился к жене и… остановился, обжегшись о ее взгляд.

Екатерина уронила скомканный листок на пол и, бледнея сохранившим русскую красоту лицом, сказала:

- Повешуся, ежели сделаишь.

И по тому, с какой непоколебимостью она это сказала, Дорофею Дорофеевичу стало ясно: так она и сделает.

Подняв листок, он изорвал его дрожащими пальцами на малюсенькие кусочки, бросил их в утробу печи и, открыв вверху задвижку трубы, подпалил. Огонь в секунду проглотил свидетельство несостоявшегося предательства.

Желая отвлечься от дурных мыслей, Дорофей Дорофеевич отправился в предбанник, где было замочено в кадушке гонотье, нарубленное по весне из елового кругляка. Достав его, стал настрагивать тонкие слои для изготовления сенной корзины.

Но тут перед глазами встало страдальческое лицо жены, и чувство вины перед нею объяло Дорофея Дорофеевича. Он прекратил работу, три раза подряд стукнул себя кулаком в грудь, при каждом разе с чувством повторяя: «Бес изыди». Вроде полегчало.

День клонился к закату, в предбаннике потемнело. Услышав бабий говор во дворе, Дорофей Дорофеевич вышел наружу, щурясь от висящего на кромке леса солнца.

Екатерина у калитки беседовала с Феклой.

- Здорово, Феклуша, - бросил Дорофей Дорофеевич.

- Здорово, Дорофей.

- Нянять мине, сястрица. Сильно нянять.

- Раз нянять, на баку ляжи. Я вона, вчирась так увячилыся, так увячилыся, што курчушком сунылася. Ванька карову даил.

- Нихто миня не жалеить, - пожаловался Дорофей Дорофеевич. – Нихтошыньки.

- Распенялси. Зато ты усех жалеишь, - подкузьмила его сестра.

- Иди, Дорофей, не встревай, - отмахнулась от него, как от назойливой мухи, жена.

«Охолонилыся», - с радостью подумал Дорофей Дорофеевич. <...>

25.

В тягучем полумраке утра партизанский отряд сгруппировался у здания райкома. Не было лишь Манягина с его людьми.

Вострышев поглядел на часы:

- Что-то Галактион Иванович замешкался.

- На него не похоже, - озадаченно заметил Бузмаков.

Ждали час, стало разъясниваться, но манягинцы не появились. Вострышев дал команду на отправку.

Идти предстояло одиннадцать километров до деревни Жаберы, затем еще три с половиной километра вдоль речки Русановки до урочища Гришково. Когда-то, при царской власти, в этом месте заготавливали лес, сплавляя его в Западную Двину, а по ней - до Риги.

Звонарев, с тяжелым мешком за плечами, шагал впереди с Почкалиным и Петровым. Разноголосо цвиркали птахи, сладко пахло переспелой черникой.

- Из ума не выходит: что с группой Манягина случилось? – сказал Петров. – Не исключено: нарвалась на немцев.

- Может, и так, - рассудил Звонарев.

Справа, в сухом ельнике, засветились на земле белые пятна.

- Груздей много нынче. Моя каждую осень кадушку засаливала, - похвалился Петров.

- А моя так и не научилась, - с сожалением заметил Почкалин. – Коренная горожанка…

- Максим Елисеевич, под ноги-то посматривайте, - посоветовал Петрову идущий сзади Прокоп Сидорович.

Петров сказал:

- До Воздвиженья еще далеко.

- Воздвиженье кафтан снимет, шубу накинет, - обронил Соловьев.

Почкалин насторожился:

- Вы про что?

Прокоп Сидорович пояснил:

- Змеи на Воздвиженье в норы заползают.

- Они что, здесь есть?! - Почкалин сбился с шага.

- Как же мы, Евгений Миронович, фашиста будем бить, если змей испугались? - заулыбался Звонарев.

Подойдя к Овсищенской пажити, за которой начиналось урочище, партизаны увидели лосей - двух крупных, самку и самца, и малого. Самец был с великолепными рогами и могучей темно-рыжей, с проседью грудью. Заметив людей, лоси, кажется, не испугались, продолжая подъедать осиновый подрост. Самец стоял на страже, зорко наблюдая за передвижением отряда, и в нужный момент, величаво покачивая рогами, увел семейство в чащобу.

- Вожак дело знает, - сказал Соловьев.

- У них, Иван, вожаков природа назначает, а у нас - райком, - усмехнулся Прокоп Сидорович.

- Вы это к чему? - строго посмотрел на него Почкалин.

- Подвернулось.

Иудов поспешил Прокопу Сидоровичу на выручку:

- Пошутил он, Евгений Миронович.

- А вы не выгораживайте!

- Во, накаркал на себя, Сидорыч. Того и гляди, на бюро райкома вызовут, - с усмешкой сказал Иудов.

На базе горел костер, в нем варилась мясная похлебка. Накануне сюда приезжала на трех подводах группа во главе с капитаном Яцовскисом. Доставила трехведерный чугунный котел, буржуйки, одежду, боеприпасы и продовольствие. С группой был член отряда, участковый милиционер Степанов. Оставшись на базе, он и приготовил еду.

- Оправиться и - на построение! - приказал Максим Елисеевич..

Звонарев сбросил с плеч мешок и, не оставляя карабин, спустился вслед за Иудовым и Прокопом Сидоровичем к речке.

- Кто-то знающий присоветовал это местечко. Не вы ли, товарищ Звонарев? - спросил Иудов, вытирая полотенцем лицо.

- Без меня есть кому, Владимир Кузьмич.

Донесся голос Петрова:

- Отря-ад! В шере-енгу ста-анови-ись!

«Ан-нови-ись, ан-нови-ись…» - отдалось в лесу плутающим эхом.

- С сегодняшнего дня мы находимся на особом положении, - прохаживаясь перед строем, заговорил Максим Елисеевич. - Самовольные отлучки считаются дезертирством. Часовые назначаются по списку, который оглашается каждое утро. Если возникнут вопросы со здоровьем, обращаться к фельдшеру товарищу Пикалевой. Прием пищи - по расписанию. Вопросы, связанные с боевой деятельностью, решаются непосредственно командиром и комиссаром отряда. В данный момент мною и товарищем Почкалиным.

Петров зачитал список командиров, заместителей командиров и политруков двух взводов, состав санитарно-хозяйственной группы, агитаторов и лекторов.

- Структура должностей установлена согласно рекомендациям обкома, - подчеркнул Почкалин.

- Маловато в ней тех, кто будет картошку чистить и на посту стоять?! – проворчал Прокоп Сидорович.

Его поддержал Иудов:

- Получается, семеро с ложкой, один с сошкой.

- Устраивать махновщину считаю излишним, - недовольно покосился на него Почкалин.

- Дело, Петр Дмитриевич, не в махновщине, а в порядке, - возразил Иудов. - Во-первых, надо определиться с местом, где хранить личное оружие. Во-вторых, оборудовать отхожие места для мужчин и для женщин. В-третьих, позаботиться о боевом охранении. В четвертых… Люди скопом бросились пить речную воду. Я считаю: ее обязательно следует кипятить.

- Заходите, Владимир Кузьмич, в штаб. Там и посоветуемся, - разрядил ситуацию Максим Елисеевич...

- «Бумажный» человек - этот Почкалин, - сказал Прокоп Сидорович, когда они со Звонаревым возвращались к землянке. - Все у него с точки зрения партийной директивы. А ты подумай, Яков, этот лес, это озеро, эта земля - разве партийные? Бюро ЦК или обкома утвержденные? Русские испокон веку. Вот за это, за наше, русское, мы и будем стоять.

- А он, по-твоему, не за это?

- Нет, - крутанул головой Прокоп Сидорович. – Он по партийному указанию сверху мыслит, а мы по народному разумению - снизу.

- Слышал бы твой антипартийный загиб Анатолий Юрьевич Епишин, он бы тебе тю-тю на Воркутю устроил.

- Как хочешь, считай. Но время новую расстановку вносит. Ближе надо быть к народу, сплачивать его. Если вразнобой пойдем, никакими партдирективами немца не одолеть. А насчет Епишина… Он же, елки зеленые, сбежал, струсил! И Гришин – тоже!

«Есть, конечно, правда в словах Копейкина о «другой расстановке», которую таким, как Почкалин, трудно понять, - подумал Звонарев. - Но нельзя отрицать и другую правду. Партия и советская власть встали во главе народа, подняли страну из разрухи, провели индустриализацию, коллективизацию. Значит, это своя, народная, партия и своя, народная, власть».

- Философию свою оставь, - посоветовал Звонарев Прокопу Сидоровичу. - Лишнее, ненужное это сейчас.

- Эй, хватит лясы точить! Занимайте места! - звонко крикнула Пикалева.

- А ты, Антонина, заняла? - улыбнулся Прокоп  Сидорович.

- Ага, поближе к начальникам.

- Раны ихние будешь вылечивать?

- Не без этого.

- Не перестарайся, гляди, Антонина!

Она пригрозила кулачком:

- Сидорыч, не хулигань!

Распределились по двум землянкам. В одной обустроили закуток для женщин. Кроме Антонины Пикалевой, их было еще двое - инструктор райисполкома Лидия Нефедова и сотрудниц райсберкассы Анна Павлова.

В третьей, самой маленькой, землянке установили железную бочку для согревания воды.

Лежа на сколоченных из жердин и покрытых еловыми лапами нарах, Яков Митрофанович переосмысливал минувшие дни. Перед глазами были визит дядюшки Дорофея, Батурин, собирающий рассыпанные в траве червонцы, заполненный беженцами селижаровский тракт.

- Поторокинские явились! - послышалось снаружи.

Председатель колхоза «Труженик» Манягин привел с собой не одиннадцать человек, как предполагалось, согласно утвержденному на бюро райкома списку, а восьмерых. Он рассказал о своих приключениях. Группа должна была собраться у сенного сарая на хуторе Петрухино. На всякий случай Галактион Иванович отправился туда заблаговременно и увидел, как по лежневке идут около десятка немцев, а с ними - бывший председатель райпотребсоюза Бегунков.

- Этот гад и выдал, - предположил Петров.

- Скорее всего, - хмуро сказал Манягин.

Звонареву вспомнилось, как вел себя Бегунков на бюро райкома. Юлил, словно уж на сковородке, наводил тень на плетень. Когда же члены бюро единодушно проголосовали за строгий выговор с занесением в учетную карточку и освобождение Бегункова от работы, заорал: «Я – верный, преданный делу партии ленинец! Я буду жаловаться в ЦК и лично товарищу Сталину!» И вот, этот «верный, преданный делу партии ленинец» с легкостью присягнул на верность врагу...

На черном небе рассыпались яркие звезды. Спать Звонареву не хотелось, и он пошел к костру, возле которого сидели на чурбаках Почкалин и Петров.

Увидев Звонарева, заулыбались.

- Что такие веселые?

- Да вот думаем, кому какую кличку дать, - сказал Почкалин. - Вы будете у нас «Лектором».

- Почему?

- С народом толково разговариваете.

- Лучшая агитация сегодня - убитый враг.

- Но и слово порой много значит, - поддержал Почкалина  Петров. Вспомните, как оборонный заказ исполняли. Если б не ваша, Яков Митрофанович, способность убеждать, может, и не уложились бы в срок.

- Что бы я делал со своим словом, если бы не коллектив.

- Согласен, - продолжил разговор Почкалин. - Но при этом надо учитывать один момент. Если мы, товарищ Звонарев, будем выносить на коллективное внимание наши разногласия, как это произошло сегодня, и, кстати, не без вашего личного участия, лучше не будет.

- По делу же сказано, Евгений Миронович.

- Не мне вам, члену бюро райкома, объяснять, что существует партийная субординация. В ее рамках и следует рассматривать вопросы. Дождемся товарища Вострышева, посоветуемся и примем решение.

- В отряде наших комбинатских мужиков - половина, если не больше. Они своего директора слушать не разучились, а вас, Евгений Миронович, еще не научились, - вороша палкой кострище, то ли в шутку, то ли всерьез заметил Петров.

- Партийную дисциплину никто не отменял, - не уступил Почкалин. - Это вчера товарищ Звонарев был директором, а сегодня он - рядовой боец. Поэтому будет и картошку чистить. И в карауле стоять.

- Нас, деревенских, этим не испугаешь, - сказал Звонарев.

Губы у Почкалина болезненно дрогнули:

- А я не пугаю, я искренне говорю.

Петров встал:

– Проверю, как караульные бдят. А вы, Евгений Миронович, шли бы отдыхать.

Звонарев остался у костра. Тревожные мысли буравили сердце. Будущее виделось неопределенным, неустойчивым.

Подбросил в костер сушняка, и вновь косматыми язычками заиграло согревающее пламя.

Кто-то кашлянул сзади. Звонарев оглянулся:  возвратился Петров.

- Ну как там наши посты?

- Бодрствуют.

- Нервный был денек. Да еще Почкалин с поучениями. А сам-то портянок не нюхал.

- Обуркается. Жизнь заставит, - сказал Петров.

На нарах они улеглись рядом, у входа. Петр Дмитриевич Почкалин выбрал себе место в центре, недалеко от буржуйки. <...>

39.

Партизаны заявляли о себе все активнее. Группа Соловьева сожгла сарай с сеном для немецких лошадей в Песчанихе. Группа Хенкина разобрала мост через ручей возле Фишова. Группа Звонарева вырезала телефонный провод, устроила засаду и, вступив в перестрелку, уничтожила мастерскую на колесах, а с нею троих солдат и фельдфебеля. Во время этой вылазки пуля задела по касательной шею Якова Митрофановича, и Антонине Пикалевой пришлось потрудиться.

Курьеры с донесениями Петрова регулярно навещали Думино. В середине сентября они возвратились не одни: с ними пришли Вострышев, Бузмаков и Куприянова. По словам Вострышева, шофера Анатолия Удальцова призвали в действующую армию, а Дуся Соловьева осталась у заболевшей материи в Загорье. О Елене Челышевской не сказал ни слова. Позже Звонарев узнал от Куприяновой, что она уехала учиться на спецкурсы в Подмосковье.

Начало заседать бюро подпольного райкома партии, в которое, помимо Вострышева, вошли Почкалин, принявший командование отрядом Бузмаков, Петров, Звонарев и Манягин. Прежде всего, была рассмотрена сложившаяся в районе ситуация. Немцы заняли значительную его часть, однако по левому берегу Западной Двины, до границы с Холмским районом Новгородской области, где стояла 256-я дивизия 27-й армии, и до Слаутина протянулись оборона 22-й армии. С западной от нее стороны находилась 29-я армия, позиции которой в ряде мест были провраны или обойдены немцами. 6 сентября они взяли город Западная Двина.

Закрепившись на Ивашковском плацдарме, дивизии двух армий пополнялись личным составом и вооружением. Немцы тем временем укрепляли свою власть в Верходвинье. Сведения об их действиях доставлялись курьерами в расположение наших войск между Пено и Осташковом. На берегу озера Волго, в укромном месте, были спрятаны комли, на которых связники переправлялись на противоположный берег.

Из очередного рейда Афанасий Шадров и Андрей Квитко принесли неприятное известие. Лесник, живший на кордоне рядом с местом переправы, сообщил, что к нему наведывались полицаи, расспрашивали про партизан.

Озаботившись, Вострышев принял решение воздержаться от доставки сведений по этому маршруту, избрав другой - через Мошары и Ранцево. Завтра по нему должен бы направиться Галактион Иванович Манягин. Информацию, которую надлежало доставить, принес из Загорья от Дуси Соловьевой Яков Звонарев.

На двух тетрадных листочках сообщалось о структуре оккупационной власти в районе:

«1. Создана военная комендатура, комендант - майор Реушле. Представитель абвера при комендатуре обер-лейтенант Клинсман. Также создано отделение гестапо, руководитель Зигель, звание уточняется. Гестапо расположено в здании бывшей редакции «Сталинец».

2. Создана районная управа. Начальникн Григорий Исаевич Бегунков. В составе управы образованы отделы:

финансовый, заведующий Спиридон Кондратьевич Ельцов, бывший председатель Филипцовского сельсовета;

народного образования, заведующий Михаил Михайлович Батурив, бывший учитель средней школы;

дорожный, заведующий Семен Петрович Бодров, до войны работал в Смоленской области.

паспортный, заведующий не назначен.

Создано сельскохозяйственное управление. Размещается в здании нарсуда. В его ведении колхозы, маслозавод, лесхоз. Из работников установлены:

начальник (он же районный агроном) Петр Сергеевич Сергеев, работавший до войны мастером в лесхозе;

секретарь Никандр Степанович Ермолов – раскулаченный, отбыл наказание в 1939 году.

Создается сельхозкомендатура для сбора продналога в пределах района. Подчиняется Великим Лукам. Собираются установить налог с жителей поселка по 25 рублей, а в сельской местности по 50 рублей.

Из руководящего состава также установлены:

помощник представителя абвера обер-фельдфебель Хаген;

переводчик Бераускас, бывший офицер Красной Армии.

Создана полиция, начальником назначен Смолкин. Прибыл из-под Калинина. Работал в милиции. Обмундирование - немецкая форма, вооружение - русские винтовки. Полицейским установлено месячное жалованье 200 рублей и паек: 500 граммов хлеба, сало, растительное масло».

Некоторых из перечисленных в донесении Вострышев знал.

Сергеева, например - бывшего участника Гражданской войны, исключенного из партии и отданного под суд за расхищение колхозной собственности. Наличие в семье четверых малолетних детей позволило ему отделаться годом принудительных работ.

С Бегунковым нередко виделись на совещаниях. Хорошо запомнилось заседание бюро райкома, на котором того исключали из партии.

Не раз встречался Вострышев и с Ельцовым.

С Батуриным здоровались на улице. Производил впечатление деликатного, мягкого человека.

Ознакомившись в присутствии Звонарева с сообщением, Вострышев сказал:

- Сколько всякой дряни повылезало.

Яков Митрофанович не спешил уходить из землянки.

- У вас что-то еще? – спросил Вострышев.

- Такое такое дело, Семен Николаевич… Дядя мой, Гаврилов Дорофей, принят конюхом в сельхозуправе, а его дочь Зинаида – секретарь у Бегункова.

- Что же они вас так подвели?

- От Гаврилова можно было ожидать. А Зинаида… Не могу понять, какой бес ее попутал.

- Вообще-то, я должен сообщить об этом членам бюро, - слегка надув щеки, задумался Вострышев. - Очень неприятный факт.

- Чего уж хорошего? - Звонарев развернулся и ушел.

«Не надо бюро, - решил про себя Вострышев. – Звонарев-то сам – надежный мужик. К тому же, не только у него, но и у некоторых других бойцов отряда, были родственники, может быть, и не проникшиеся лояльностью к немецкой власти, но назначенные старшими по улицам в поселке, старостами деревень. И может еще обернуться так, что эти люди пригодятся в борьбе с оккупантами. А вот злостных предателей, таких, как Бегунков, тех, конечно, надо истреблять...»

В землянку осторожно спустилась Куприянова. В ватнике, с ушанкой на голове, она все равно была хороша собой.

- Можно, Семен Николаевич?

- Что скажете в этот раз?

- Павлова и Нефедова уже дважды ходили на задания, а я… Не надо меня беречь, Семен Николаевич.

Щемящее чувство нежности к Галине Васильевне вновь объяло душу Вострышева.

- Ну хорошо, я учту ваше мнение, - неуверенно произнес он.

Галина Васильевна извлекла из-за пазухи и положила перед Вострышевым шерстяные носки с цветной окаемкой.

- Это я для вас… для тебя. Сама связала.

Вострышев растерялся:

- Да-а?

Куприянова столь быстро вышла, что он не успел сказать ей ни «спасибо», ни других слов, которые рождались в его голове. Однако понял главное. Все время она держала его в своем сердце, думала о нем. Но ведь и он, Вострышев, думал о ней.

Впрочем, не то, что стоит ли посылать или не посылать Куприянову на задания, беспокоило сейчас Вострышева. Он окончательно укрепился в мысли, что Бузмаков не соответствует должности командир отряда. Его некомпетентность, инертность, нетребовательность раздражали людей.

Наиболее болезненно воспринимал Бузмакова Петров, упрямо гнувший свою палку. Это он настоял на уравнивании в правах при назначении в караул начальников и рядовых работников, чему противился Бузмаков. Он же, Петров, предложил строго ограничить визиты бойцов к родственникам в ближние деревни.

Вострышев был на стороне Петрова, хотя вопрос о замене им Бузмакова на посту командира не ставил. Теперь настала пора.

Не откладывая дело в долгий ящик, он, выбрав момент, сказал Бузмакову, что, видимо, лучше было бы, если бы командиром отряда стал Максим Елисеевич Петров.

- Вы лично так думаете? Или это мнение всех членов бюро? – призадумавшись, спросил Бузмаков.

- Народ так считает, - заложив ладони за пояс ремня и покачиваясь стройным телом, ответил Вострышев. – Вы, Петр Дмитриевич, человек не военный, без необходимого боевого опыта. Да и возраст, изивните....

- Зачем назначали?

- А зачем согласились?

- Партия сказала, вот и согласился.

- Жизнь показала, Петр Дмитриевич, что мы ошиблись. Я свою ошибку признаю. Хочу, чтобы и вы свою признали.

- Вам виднее, Семен Николаевич.

Вострышеву показалось: отстранение от должности командира отряда Бузмаков воспринял с облегчением. Вскоре случилось так, что он и вовсе расстался с отрядом, чему предшествовали некоторые обстоятельства.

Активизировалось передвижение немцев по селижаровскому тракту, и Петров отправил группу в составе Бузмакова, Звонарева, Иудова и Хенкина на разведку, поручив им также, если представится возможность, уничтожить используемый немцами для ремонта дороги бульдозер.

Полдня они считали количество проходящих автомашин, записывали их номера, а затем, дождавшись, когда ремонтники уйдут в деревню обедать, подожгли бульдозер.

До базы оставалось не так уж далеко, когда идущий впереди Бузмаков снял с плеча карабин. Среди низкорослых березок и елочек стоял человек в красноармейской форме, с винтовкой за спиной.

- Кто такой? – спросил Бузмаков.

- Червоноармиец Челомбитько.

- Документы!

- У червоноармийця один документ - жетон, - пояснил Челомбитько. - У старшины нашего, у Билокопытова, був. Вси жетоны у него буллы.

- И где ваш старшина?

- Вбытый.

- Понятно, - задумался Бузмаков. – Возьми его на прицел, товарищ Хенкин. А ты, - он строго посмотрел на красноармейца, - винтовку на землю!

Красноармеец неохотно опустил винтовку на мох.

- Пойдем, посоветуемся, - жестом руки Бузмаков позвал за собой Звонарева с Иудовым.

С недавних пор существовал приказ по отряду: всех подозрительных лиц мужского пола, двигавшихся к урочищу с вражеской стороны, расстреливать на месте.

- Надо его… Иудов, тебе сподручней, - сказал Бузмаков, когда отошли в сторону.

Владимир Кузьмич возмутился:

- Ты чего, спятил?

- Приказываю, как старший группы.

- Я предлагаю красноармейца отпустить, - поддержал Иудова Звонарев.

- Винтовку заберем. Скажем, что дезертир, подозрительно себя вел, - настаивал на своем Бузмаков.

Яков Митрофанович вспыхнул:

- Какой, к чертям, дезертир, если оказался при оружии!

- Отпустим, нам же хуже. Вострышев с Петровым узнают, что тогда?

- Да наш это человек, наш! - уперся Иудов.

- Одним больше, одним меньше – война спишет, - продолжил Бузмаков. - А не выполнишь, под трибунал. По закону военного времени!

Иудов усмехнулся:

- Где он, твой трибунал?

- Та-ак…

- Скоро вы там?! – крикнул Хенкин. – Дождь пойдет!

- Давайте тогда я, - сказал вдруг Звонарев.

Бузмаков не сдался:

- Нет, приказываю Иудову!

- Сколько вас еще ждать?! – вновь крикнул Хенкин.

Бузмаков отстал от Иудова:

- Ты его, Яков Митрофанович, не прямо, а в спину застрели. Вроде как, ведешь его в отряд, а мы, вроде как, идем в другом направлении.

- Уж как получится.

Когда Бузмаков, Иудов и Звонарев вернулись, Челомбитько обреченно сказал:

- Вбываты будете.

- С чего ты взял? – спросил Бузмаков.

- Чую.

- Яков Митрофанович, сопроводи бойца в отряд, - приказал Бузмаков.

- Во-н, лесину сухую видишь? – указал красноармейцу Звонарев. – Туда и подем.

Когда, чавкая сапогами, прошли метров тридцать, Челомбитько спросил:

- Якщо побижу, застрелыш?

- Как пить дать.

- Эх, за що мэни така нэвэзуха? – тяжко вздохнул Челомбитько.

Шли, молча, с минуту. Звонарев отчетливо сказал:

- Товарищ, выслушай меня внимательно.

Челомбитько напрягся.

- У меня приказ - тебя расстрелять. Но я расстреливать не буду. Пальну два раза мимо, а ты падай.

Челомбитько поинтересовался:

- А ци, твои, не догадаються?

Звонарев, продолжил:

- Ты по-настоящему падай, всерьез. Как упадешь, лежи, не дергайся. Когда мы уйдем, держись левее. Там - бор, за ним - большак. Пойдешь вдоль него. Километров через тридцать должны быть наши.

Звонарев приблизился к Челомбитько, вскинул карабин и выстрелил. Челомбитько дернулся и завалился на усыпанный клюквой мох.

Опустив ствол, Звонарев выстрелил еще и, склонив голову, напрвился к своим.

- А чего два раза стрелял? – спросил Хенкин.

- Для страховки.

- Закопать бы, - сказал Бузмаков. - Или хотя бы мхом присыпать… Да и сапоги у него приличные – сгодятся.

- Чего возвращаться? – возразил Звонарев. - Снегом скоро занесет.

- Да нет, сапоги надо был взять…

- Нахрен нам эти сапоги?! – взъерепенился Хенкин.

На базе Бузмаков доложил Петрову об итогах разведки, сожженном бульдозере, а также о том, что, согласно приказу, задержан и уничтожен дезертир.

Вечером Иудов подошел к Звонареву.

- Спасибо тебе, Яков Митрофанович.

- За что, Владимир Кузьмич?

- А за то, что душу славянскую не сгубил.

- Как догадался?

- Пули срубили ветку на березе правее Челомбитько. Потому и догадался. Я ведь старый вояка.

- Где воевал?

- Много где.

Для Звонарева рассказанное Иудовым стало откровением. Родился Владимир Кузьмич в деревне под Иркутском в семье сельского старосты. В 1914 году окончил коммерческое училище и школу прапорщиков. Участвовал в Первой мировой. В Красной Армии с конца 1918 года. На Южном фронте командовал эскадроном. После тяжелого ранения уволился в запас. Супруга его скончалась в 1940 году, дочь Нина работала медсестрой в Калинине, сын Никита - командир Красной Армии.

- Как оказался в наших краях? - спросил Звонарев.

- Жить в Москве было голодно. Подались мы с Валентиной Петровной на ее родину, в Весьегонск. Назначили меня директором заготконторы, избрали членом райкома. Ну а потом жена окрестила, тайно от меня, нашу дочку. Каким-то образом это стало известно. Дело персональное завели, из партии исключили, с работы сняли. Я не смирился, написал товарищу Сталину. Изложил суть вопроса и добавил, что, может, вспомнит он командира кавалерийского эскадрона Иудова…

Яков Митрофаович удивился:

- Самого Иосифа Виссарионыча знал?

- Знал. С порученцем его, Власиком, в девятнадцатом году под Царицыном познакомился. Как-то пришел к Власику за ваксой для сапог. Сидим, беседуем. В это время заходит усатый, в полувоенной форме. Николай вскочил, я сижу. «Это кто у тебя?» - спрашивает усатый у Власика. «Товарищ Сталин, это Володька Иудов, командир эскадрона», - отвечает Власик. Сталин покосился на меня: «Фамилия у тебя, брат, странная. Знаешь, кто такой Иуда Искариот?» «Тот, что Христа предал за тридцать сребреников», - отвечаю… Большим человеком стал Власик. Генерал-лейтенант, начальник охраны Кремля.

- Ну и дела, - с изумлением покрутил головой Звонарев.

- Я и Тимошенко знал, водку вместе пили Храбрый мужик, раз пять был ранен.

- При таких знакомствах, ты мог стать генералом, а то и маршалом.

- Ему неугодно, - кивнул головой вверх Иудов.

- Кому? Сталину?

- Господу. Может, оно и к лучшему. Кокнули бы под горячую руку в тридцать седьмом.

Сталин помог?

- Уж не знаю, кто помог, но в партии меня восстановили, решив на бюро обкома ограничиться выговором. Тогда и работу предложили в Верходвинье.

Днем позже группу партизан во главе с Бузмаковым послали на курсы подрывников в Молодой Туд. Вскоре она вернулась, но не в полном составе. Из двенадцати человек не оказалось пятерых, в том числе и Бузмакова.

При разбирательстве выяснилось: когда группа подошла к Молодому Туду, недалеко от поселка уже были немцы, и Бузмаков предложил в отряд не возвращаться, а пойти в незанятое немцами Селижарово. Там, мол, находится представитель обкома, пусть он решает, как дальше действовать. Возник спор, группа раскололась.

Разгневавшись, Вострышев написал докладную в обком, но передумал ее посылать. <...>

41.

Генерал-майор Юшкевич с пристрастием читал рапорт комдива вновь перешедшей в подчинение 22-й армии 186-й дивизии полковника Пилипенко. Возможно, другого командарма он привел бы в раздражение, но Юшкевича он порадовал, хотя по тону был резким, местами вызывающим. Главная его суть заключалась в том, что Пилипенко заступался за честь вверенной ему дивизии:

«Командующему 22 армии генерал-майору Юшкевичу.

Прошу извинения, что обращаюсь к Вам с личным письмом, но актуальность вопроса для меня настолько велика, что я прошу Вашего разъяснения и Вашего совета на дальнейшее. Возвратившийся с совещания, проводимого ВС, полковой комиссар Беляев проинформировал меня о Ваших указаниях, которые приняты к немедленному исполнению. В частной беседе т. Беляев заявил мне, что Вами дивизия, которой я командую, называлась подлой дивизией, опозорившей армию, а в репликах начальника Политотдела армии бригадного комиссара Шевченко упоминалось даже, что такая проклятущая дивизия не существует…

За мое командование дивизия никакой подлости не совершила. Если у некоторой части руководства сложилось такое впечатление, то я прошу Вашего разрешения обратиться к командованию Западного фронта или Народному Комиссару обороны установить истинное положение и снять с дивизии, ее командования незаслуженное обвинение и помочь мне поднять дивизию до уровня образцового выполнения тех задач, которые на нее возложены.

Добавляю, что если речь идет о старой дивизии, то могу сказать, что небольшие остатки в 300-350 человек, находившихся в первых рядах, в последних боях пали смертью храбрых, а нынешний состав дивизии почти полностью обновлен. После всего этого я несколько удручен, и если Вы находите это недостаточным, то прошу дать мне возможность лично Вам доложить о положении частей дивизии и получить Ваши дальнейшие указания. Полковник Пилипенко».

Юшкевич взял химический карандаш и сделал на письме приписку: «т. Пилипенко. Дивизия в недавнем прошлом, по выражению маршала Тимошенко, за неоднократное самовольное оставление позиций справедливо названа «подлой дивизией». Вам надлежит с комсоставом и парторганизацией принять все меры, чтобы изжить все недочеты в дивизии и оправдать возложенные на нее задачи».

Завизировав приписку, командарм подумал, что в таком виде его слова могут сильно обидеть Пилипенко, и продолжил писать: «Если бы оценка дивизии была дана в Вашу бытность, то вряд ли она была бы…»

Впрочем, тут же отложил письмо в сторону, попросив соединить его по радиосвязи с «Рубином».

- Слушаю вас, товарищ «седьмой», - донесся приглушенный голос Пилипенко.

- Доложите обстановку.

После доклада Пилипенко спросил.

- Товарищ «седьмой», вы мой рапорт получили?

- Выразительно сочиняете, писатель.

- Люди очень обижены, товарищ «седьмой». Мы столь необъективной оценки не заслужили.

- На обиженных воду возят! Слышали такую поговорку?

- Слышал, товарищ «седьмой».

- Вот и забудем про ваш рапорт. Считайте, что я воспринял его правильно, - продолжил Юшкевич.

- Спасибо, товарищ «седьмой».

Юшкевич не любил подхалимов и карьеристов. Потому и была ему по душе смелость нового комдива 186-й, его переживание за престиж вверенной ему дивизии. «Именно таких способных, неравнодушных комдивов нам и не хватает сегодня», - подумал он.

За месяц с тех пор, как Василий Александрович Юшкевич был назначен командующим 22-й армией, на этом участке фронта произошло немало изменений. В конце августа и в первых числах сентября, под постоянными атаками с воздуха, части 22-й и 29-й армии закрепилась на восточном берегу Западной Двины. Действуя южнее 22-й, 29-я закрыла ее фланг на рубеже Иванова Гора – Чижево - Хотино. Для ликвидации прорыва немцев на фронте 22-й армии из состава войск Резервного фронта были переброшены 133-я и 178-я стрелковые дивизии.

И хотя, противник, форсировав Западную Двину в 15-20 километрах южнее Верходвинья, захватил небольшой плацдарм на восточном берегу, развить наступление он оказался не в состоянии. Чувствительные удары по нему наносили части 186-й, 179-й, 174-й и 214-й стрелковых дивизий.

В середине сентября, для усиления наступательных действий западнее Пено, прибыла 126-я танковая бригада, вооруженная танками БТ-7 и Т-26, а также несколькими тяжелыми КВ.

Особенно большие надежды командарм связывал с 133-й стрелковой дивизией. Ей была поставлена задача задержать противника на рубеже Мосты – Витьбино – Жаберы - Охват. В районе деревни Мосты занял оборону 418-й стрелковый полк, в районе деревни Жаберы - 681-й стрелковый полк, в районе станции Охват - 521-й стрелковый полк.

Противнику удалось потеснить 256-ю стрелковую дивизию, она отступала к Осташкову. Это позволило немцам усилить давление на 418-й стрелковый полк. После прибытия подкрепления обстановка разрядилась. 681-й полк ворвался в Мосты. Бой длился несколько часов, после чего немцы бежали, оставив около двухсот трупов. 521-й полк в это же время выбил противника с господствующей высоты. Упорнее всего враг сопротивлялся на подступах к Ново-Красухе и Старо-Красухе, где наступал 418-й полк…

Раздался телефонный звонок. Генерал-майор Пигаревич сообщил, что готов ознакомить командующего с докладом о мерах по реализации оборонительного плана командующего Калининским фронтом генерал-полковника Конева. Юшкевич назначил встречу с Пигаревичем на 14-00. До этого ему нужно было побывать в госпитале.

Впервые он почувствовал острую боль в позвоночнике за  два года до начала войны. Потом боль надолго притупилась. Но этой осенью вернулась.

Госпиталь, располагавшийся вначале в Верходвинье, затем в Охвате, теперь перебрался в Пено, обосновавшись в нескольких старых зданиях в центре поселка.

Главный армейский хирург, изучив сделанный накануне рентгеновский снимок, вынес заключение.

- Позвоночная грыжа зажимает нерв.

- Это плохо?

- Обычное осенне-зимнее обострение. Назначим лечение, и за неделю боль пройдет.

Направляясь к выходу из отделения хирургии, Юшкевич увидел вышедшую из кабинета с названием «Операционная» женщину в белом халате. Она сняла с головы белую шапочку, и по ее плечам разбежались шикарные золотистые волосы. «Где же я видел эту женщина? Это миловидное, курносое лицо, голубые глаза, гордую осанку?»  Женщина посмотрела на Юшкевича, и его осенило: «В Париже. Да! Да! В Париже!»

- Постойте, - сказал ей Юшкевич.

Она задержалась.

- Слушаю вас, товарищ генерал.

- Мы с вами где-то встречались.

- Вряд ли.  Я только неделю в госпитале.

- Вы не были в Париже?

Она искренне рассмеялась, обнажив белые зубы.

- Да вы что?! Я никогда не выезжала за границу!

- Как вас зовут?

- Лариса Клементьевна...

Юшкевич окончательно понял, что ошибся и, принеся Ларисе Клементьевне, извинение, ругая себя за мнительность и за то, что затеял ненужный разговор, уехал из госпиталя.. Однако военврач, действительно, была внешне очень похожа на ту женщину, которую он когда-то встретил в Париже, - на княжну Шихановскую.

В начале 1937 года Василий Александрович и еще несколько старших командиров, назначенных в группу советников республиканской армии, направлялись в Испанию. Предполагалось, что они полетят самолетом русско-немецкой компании «Дерулюфт» через Кельн в Париж, оттуда, самолетом местной авиалинии, до какого-то городка - Юшкевич успел забыть его название - на границу Франции и Испании, где их должен был ждать самолет республиканцев.

В последний момент рейс «Дерулюфта» был отменен, и до Парижа советникам пришлось добираться поездом через Варшаву. Поскольку самолет республиканцев, не дождавшись советских военных, улетел,  предстояло дожидаться в Париже его повторного рейса. Это предоставило Юшкевичу и его товарищам возможность познакомиться с французской столицей.

Во второй день пребывания в Париже переодевшийся в модный штатский костюм, купленный в магазине «Англия», Юшкевич и увидел женщину, на которую внешне походила Лариса Клементьевна. Сначала в Лувре, куда его привел работник посольства Пиляр, и где эта незнакомая обаятельная дама находилась вместе с двумя скромно одетыми двумя мужчинами и женщиной, разговаривавшими, как и она, на русском. А затем - в ресторанчике, недалеко от отеля «Сен-Жермен»..

Ближе к полуночи заиграл оркестр, состоящий из пианиста, скрипача и виолончелиста. Когда был объявлен «белый танец», женщина, в окружении которой уже не было одного мужчины, переговорив о чем-то со своими спутниками, пригласила Юшкевича. Он растерялся, танцевать ему приходилось редко.

- Вы, наверное, военный человек? – запрокинув голову, спросила она в начале танго.

- Нет, - Юшкевич старался попасть в такт музыке. - Мы с товарищем работаем по линии Торгпредства.

- Я провела слишком много времени среди русских офицеров, чтобы ошибиться.

- Где же это было, если не секрет?

- В Харькове, Новороссийске… И позже, в Константинополе.

- Из белых?

Голубые глаза женщины самолюбиво вспыхнули:

- Не предпочитаю делить русских людей на цвета.

- Той России, в которой вы жили, больше нет.

- И не будет, - с сожалением произнесла она.

- Вы парижанка?

- Пока мы с мужем живем в Бельгии. Но в Париже бываем часто и собираемся сюда перебраться.

- Муж офицер?

- Художник. Хороший художник... Его в России, простите в Советском Союзе, не знают, а вот их, - она показала глазами на пару за своим столиком, - российская богема знала когда-то очень хорошо.

- Кто это?

- Поэтесса Мария Задрогина и писатель Илья Межанцев. Муж и жена.

- А вы чем занимаетесь?

- Пишу в русские газеты

- И как живется без России?

- Говорят, на чужой стороне и весна не красна. Но мы привыкли. Тем более что здесь много русских… Ага, муж уже вернулся, - сказала женщина. - Если окажетесь снова в Париже, мы будем рады провести с вами время. Спросите у хозяйки ресторана княжну Шихановскую. Хотя по мужу я Годлевская.

- Так вы княгиня?

- Не княгиня - а княжна.

- Разве есть разница?

Она гордо вскинула голову:

- Большая! Я урожденная княжна, а княгиней может быть дама, не относящаяся к княжескому роду. Если, к примеру, она вышла замуж за князя....

Танец закончился. Юшкевич проводил даму к столику, откуда за ними внимательно наблюдали теперь уже трое.

- Господа, это наш соотечественник, - сказала княжна.

- Васильев, - представился Юшкевич. – Простите, но я вынужден вас оставить. Меня заждался товарищ.

- Нет-нет! – порывисто воскликнула Задрогина. – Надо пригласить его товарища.

Муж княжны отправился за Пиляром, а Межанцев попросил метрдотеля поставить к столику еще два стула.

- Я бы не хотел, чтобы привносилась какая-то политическая окраска, - сказал Годлевский. - Предлагаю тост за здоровье каждого из здесь присутствующих.

После того, как выпили бургундского красного вина, Шихановская сделала разъяснение:

- Товарищи прибыли из Совдепии для ведения торговых переговоров.

- Из СССР, - поправил ее Пиляр.

- Неважно. Это наша историческая Россия, - сказала Задрогина.

- Чем же вы хотите торговать? – спросил Межанцев.

- Мы бы хотели покупать французские станки, - сообразил на ходу Пиляр.- За золото.

- У нас пишут, что большевики все золото России украли и спрятали его в швейцарских банках.

Пиляр возмутился:

- Чепуха! Если бы у нас не было золота, мы не построили бы тысячи заводов!

- Господа, а что в СССР думают о Гитлере? – поинтересовался Межанцев.

- Гитлер – это фашизм, - сказал Юшкевич.

Межанцев продолжил:

- Я считаю: фашизм - вынужденная реакция на европейскую демократию и на ваш интернациональный коммунизм.

- Не понимаю, какое отношение идеи коммунизма могут иметь к западным социал-демократиям, - выразил удивление Пиляр.

- Они из одного космополитического инкубатора, - оживилась Шихановская. – Поэтому все русские на Западе видят в фашизме союзника в борьбе против вашего большевизма. 

- Странная логика, - сказал Пиляр.

Шихановская не согласилась:

- Ничего странного не вижу. Именно поэтому многие русские воюют в Испании на стороне Франко, в том числе и мой родной брат.

- Я беседовал с господином Бердяевым, - сказал после некоторой паузы Межанцев. - Николай Александрович пришел к выводу: все западные демократии рано или поздно закончатся диктатурой.

- Кто такой Бердяев? – спросил Юшкевич.

- Философ. Из числа тех выдающихся ученых, которых ваш Ленин посадил на пароход и отправил из России. У нас этот пароход называют «философским».

- Кстати, другой философ, господин Ильин, написал в поддержку фашизма замечательную статью, - сказала Задрогина. – Товарищам из Совдепии не мешало бы ее прочесть.

Пиляр вновь порадовал Юшкевича умением ловко вести дискуссию:

- А я думаю: фашизм в том виде шовинистической диктатуры, как его понимает Гитлер, скоро погибнет.

- Да что вы говорите? – ехидно улыбнулась Задрогина.

- Уверен в этом. Но, сожалению, прежде он принесет, и уже приносит, не только немцам, но и всей Европе, неисчислимые беды.

- Признаюсь, шовинизм меня тоже несколько смущает, - произнес Межанцев. - Но я понимаю его причину. Он проистекает из рационалистического, нехристианского духа западной цивилизации.

- Тем более странно, что русские христиане присягают ему на верность, - заметил Пиляр.

- Все равно мы были и останемся христианами, - сказала Шихановская. - Просто сегодня нет никакой другой силы, кроме фашизма, которая могла бы вернуть Россию русским.

Юшкевич прервал свое молчание:

- Русским или господам? Странно другое. То, что вы, княжна, рассматриваете русскими только себя. И вас не интересует мнение огромной массы русских в Советском Союзе.

- Если вы думаете: главное для нас вернуть свои богатства, вы ошибаетесь. В конечном счете мы хотим, чтобы Россия встала на ее естественный для нее путь развития. К православию, к Богу, - продекларировал Межанцев.

- Почему же православие не удержало царскую Россию от краха? – с вызовом посмотрел на Межанцева Пиляр.

Дискуссию прервало появление в зале седовласого, но еще моложавого, в поношенном костюме, человека.

- Бывший поручик Николай Ивлев, - заметила, почему-то глядя на Юшкевича, Задрогина. - Когда выпьет, впадает в романтические бредни.

Ивлев подошел к столику и, вежливо поздоровавшись, сказал:

- Я смотрю, господа, у вас весьма жарко.

- А вам холодно? – спросила Задрогина.

- Здесь товарищи из Совдепии. Мы говорим о будущем России, - важно пояснил Межанцев.

- Россия… - глаза Ивлева приняли страдальческое выражение.

Метрдотель принес ему стул. Сев рядом с Юшкевичем, Ивлев ударился в ностальгию:

- Вы знаете, господа, однажды под Житомиром полковник Александр Поликарпович Яковицкий приказал мне доставить донесение в штаб дивизии. Едва я проехал полпути, где-то километров шесть-семь, как немцы застрелили подо мной коня. Но это еще что. Началась сильнейшая метель, ни зги не было видно, снегу по пояс. Потеряв счет времени, я ползал на брюхе по сугробам в поисках спасения. Задеревенели ноги, не хватало дыхания... Я уже готовился принять свой смертный час, господа, как где-то далеко-далеко забрезжил робкий, словно свет лампады под образами, огонек. Сил сразу прибавилось, я взял курс на него и был спасен… Вот и Россия, господа, – это зажженная Богом лампада в ночи Вселенной. Она - вне времени, она - на небесах. По сравнению с нею марксистская зараза, фашизм – ничто! Идиотские, уродливые гримасы истории. Эх, сколько бы я отдал за то, чтобы вернуться в Россию! Устроиться в сельскую школу, где когда-то преподавал математику! Вновь полюбить женщину, которую любил. А так – ни семьи, ни детей.

- Светит, да не греет, ваша лампада, - сочувственно сказала Шихановская.

Ивлев воскликнул:

- Нет, и светит, и греет!

Задрогина посмотрела на него с презрением:

- Даже после большевистской революции?

- Если откровенно, господа, революцию интеллигенция устроила, - заявил Ивлев. – Да-да! Вы там, в своих петербургах, потеряли ощущение русской жизни. Повернув на Запад, вы оторвались от народа, от России, а большевики, Ленин… Они спасли Россию!

- Ну-у, это уж слишком, господин Ивлев, - возмутился Годлевский.

- И что же? Если бы вы, Ивлев, оказались сейчас в России, вы бы служили большевикам? – спросила Задрогина.

- Не знаю. Может быть...

- Задрогина, вскочив, истерично закричала:

- Пойдите вон!

- Межанцев вернул ее рукой на место:

- Успокойся, дорогая.

Задрогина зарыдала, плечи ее вздрагивали. Ивлев встал:

- Честь имею, господа!

Пиляр сказал:

- Извините, господа, у нас с коллегой утром сложные переговоры. Огромное спасибо за удовольствие присутствовать в интересной кампании.

- А все-таки вы – военный человек, - сделала Юшкевичу изящный жест ручкой Шихановская...

В Испании Юшкевич получил назначение советником на Арагонский фронт. Возвратившись через полтора года в Москву, он был заподозрен в связях с заговорщиками из окружения расстрелянного Тухачевского, секретаршей которого, кстати, была кузина княжны Шихановской.

Сидя в камере НКВД перед, как ему казалось, неминуемым расстрелом, он вспомнилась встреча с русской княжной, разговор с ее спутниками, слова бывшего поручика Ивлева о том, что Россия – зажженная Богом лампада в ночи.

Правда, арест продолжался недолго. Выпущенный на свободу «за недоказанностью обвинения», Юшкевич был вновь облечен доверием.

…Лишь только он вернулся из Пено в Селижарово, как встревоженный Пигаревич доложил:

- Товарищ командующий, вас к телефону генерал-полковник Конев.

Юшкевич взял трубку:

- Слушаю вас, товарищ генерал-полковник.

- Василий Александрович, немцы готовятся наступать на ржевско-вяземском направлении, - сказал Конев. – Поскольку усиливается опасность их прорыва в глубокий тыл двадцать второй и двадцать девятой армий, ,предполагается создать на осташково-ржевском направлении новую конфигурацию обороны. Подробности вам будут сообщены моим приказом. <...>

48.

Танцевальные вечера устраивались в звонаревском доме, где проживала теперь Зинаида Гаврилова. Постоянными посетителями были Реушле, Зигель, Клинсман. Уединялись в боковой комнатушке, где были поставлены два столика и стулья, и вели  конфиденциальные разговоры разговоры. За выпивку отвечал обер-фельдфебель Хаген.

У Бегункова образовалась своя сплоченная компания: переводчик Бераускас, начальник финнотдела управы Ельцов, начальник сельхозуправления Сергеев. Иногда приходил хромой, угрюмый баянист Дубовиков, играл старинные вальсы, польку и падэспань. Когда его не было, Зинаида заводила патефон и ставила немецкие пластинки, раздобытые где-то Бегунковым.

В этот раз столом сидели трое – прибывший из-под Ржева журналист газеты «Фелькишер беобахтер» Ланге, Клинсман и Реушле. Лицо коменданта излучало печаль. Вчера он получил письмо из дому, в котором сообщалось, что его родной брат был тяжело ранен на Восточном фронте и находится в госпитале.

Клинсман разлил по стаканам шнапс:

-. За то, чтобы Господь облегчил страдания вашего брата, майор.

- Боже мой, совсем немного не дотянул до победы, - с грустью сказал Реушле.

- Полгода, не более, - заметил Клинсман. - Русские практически сломлены. На занятой территории и в фатерлянде - огромное количество лагерей. В них - миллионы военнопленных. Тыловики не в состоянии с ними управиться.

- Мой прогноз менее утешителен, - обронил Ланге.

- Вы стали жертвой сталинской пропаганды? – спросил Клинсман.

- Пропаганда не причем. Я читал русскую классику, изучал русских философов. Русский характер, господин майор, не так уж прост. По крайней мере, он отличается от немецкого.

- Естественно... Русский человек робок, подозрителен, изворотлив.

- И это есть, не спорю. Но главная его особенность - другая. Этот характер подобен дереву на сильном ветру. Гнется почти до земли, но приходит момент, и он быстро распрямляется. Надеюсь, вы читали, чем все обернулось для Наполеона.

Лицо Клинсмана приобрело багровый оттенок:

- Лучше бы вы, господин журналист, читали «Песнь о Нибелунгах», это больше подходит истинному арийцу.

- «Песнь о Нибелунгах», можно сказать, апофеоз подлости.

- Вы это серьезно?

- Вполне. Разве не обманом бургундский король Гунтер женится на Брунгильде? Или не жертвой ли предательства Гагена становится обманщик Зигфрид? А как вам избиение бургундов, завлеченных женой Зигфрида в засаду? И все это не из-за высоких принципов, а из-за золота.

- Сила дает толчок разуму к действию, и нет мощнее силы, чем золото. А потому золото движет миром, Ланге, - уверенно сказал Клинсман. - Зо-ло-то! А еще – страх.

- Ах, эти интеллектуалы. Их постоянно тянет на разглагольствования, в то время когда надо именно действовать, - призвал к компромиссу Реушле.

Вошел мрачный, как предгрозовая туча, штурмбанфюрер Зигель. Грузно плюхнулся на стул.

- Партизанские террористы окончательно распоясались. Подходят к дорогам, рвут связь, вчера сожгли грузовик с важным грузом.

- К сожалению, из рук вон плохо работает полиция, - заявил Реушле. - Да и вам, Клинсман, следовало бы проявить активность.

Зазвучал, потрескивая, патефон, Марлен Дитрих запела с пластинки о неразделенной любви. Появилась принаряженная Зинаида:

- Господа-а! Девушки ждут!

Клинсман сразу пошел с нею танцевать.

- Вы ручаетесь за надежность подруг? – спросил он по завершении танца.

- Как за саму себя, господин Клинсман.

Зинаида поставила новую пластинку. с «Лили Марлен» в исполнении Лале Андерсен.

- Замечательная певица, - сказал Реушле.

- Дитрих мне нравится больше, - не поддержал его Ланге. – Знаете ли вы, господа, что лет за пять до войны доктор Геббельс сделал ей предложение?

Реушле изменила невозмутимость:

- Такого не может быть! Она - не арийка!

- Доктор Геббельс тоже не совсем ариец. Но вы меня не поняли. Ей было предложено по двести тысяч долларов за каждый фильм, снятый в Германии с ее участием. И, представьте себе, она отказалась, приняв американское гражданство.

- Ну и дура, - сказал Зигель. – Американцы - гнилая нация.

- Я бы хотел, чтобы вы внимательно ознакомились с документом, составленным обер-фельдфебелем Хагеном, - обратился к Зигелю Клинсман.

- Что там?

- Суть его выводов в том, чтобы русские убивали русских. А мы бы лишь управляли их действиями. Стравливали бы, сталкивали лбами. Примерно так, как, скажем, в биологии, когда одни бактерии уничтожают другие. Пусть убивают себя как можно больше любыми способами. А мы будем радоваться.

- По-моему, убийство соплеменников доставляет удовольствие только садисту, - холодно заметил Ланге.

- А вот с этим я не могу согласиться! – воскликнул Клинсман. - Разве когда ради зоологического опыта убивают собачку, птичку или лягушку - это садизм? Не-ет, Ланге. Это -  проявление инстинкта самосохранения с целью продолжения рода.

Ланге смотрел на него с неприязнью:

- Русские умело пользуются нашей жестокостью. Вспомните приказ «О комиссарах». Он предписывает расстреливать всех командиров и политруков, подчеркивать в характере русских «недочеловеческое», дает установку зондеркомандам устраивать массовые расстрелы. Но все это лишь усиливает дух русского сопротивления.

Музыка в зале не прекращалась.

- Господа! Дамы соскучились! – крикнула вновь появившаяся Зинаида.

Клинсман отправился танцевать.

- Вы, Ланге, оказались более интересным человеком, чем я предполагал, - сказал Зигель. – Слушайте, мы не встречались с вами где-нибудь в Польше?

- Возможно. Я был там во время нашей кампании.

- Поляки - заложники своей непомерной спеси. Им не надо было якшаться с англичанами и американцами. Если бы они с самого начала были с нами, русским не удалось бы отодвинуть границы на Запад? Или я неправ?

- Не знаю. Я устал, мне хочется покинуть это веселье.

- Позвольте вас проводить.

- Я был бы вам признателен.

Они стали одеваться в тот момент, когда появился Бегунков с компанией. Девушки радостно встретили «подкрепление». Баянист Дубовиков, скромно сидевший в уголке, заиграл «цыганочку» с выходом. Зинаида, задорно поводя плечами, пошла по кругу.

Музыка становилась быстрее, и Зинаида тоже убыстряла темп танца. К ней присоединился Сергеев. Сотрясаясь внушительной тушей, он азартно прикрикивал:

- Оп-па! Оп-па!

Однако внимание присутствующих было обращено только на Зинаиду, настолько страстно и красиво она танцевала.

- Я слышал, что вы филолог? - спросил Зигель, когда они с Ланге, были на улице, по которой разгуливали парные патрули.

- Окончил Кедьнский университет. Специализировался на русской литературе прошлого века.

- А я был приверженцем «папаши Штайнера». Но потом отошел в сторону.

- Почему?

- Когда Гесс улетел в Англию, выяснилось, что он пользовался услугами астрологов. Начались аресты… Не хотелось дразнить собак. Впрочем, в ту пору я  увлекся новым делом. Точнее, меня увлекли, направив в группу кураторов «Лебенсборна» - инкубатора истинных арийцев.

- Я мало знаю о «Лебенсборне», хотя помню слова Гиммлера: «Народ, у которого много детей, имеет все шансы стать не просто мировой державой, но и заполучить мировое могущество».

- «Лебенсборн» - его идея. Под нашим контролем врачи осуществляли селекционную работу. Я отвечал за «Дом Фрислад» - бывший охотничий замок близ Бремена. Туда подбирались породистые немки с детьми из числа матерей-одиночек. Но не только немок. Там были чешки, польки, француженки.. Их детей онемечивали, превращали в арийцев.

- Русские тоже были?

- Русские не поддаются онемечиванию.

- Как же вы оказались вместо замка здесь, где уютно чувствуют себя лишь медведи и партизаны?

- Ну, это долгая история. Если в двух словах, моему подчиненному понравилась симпатичная чешка, и меня наказали.

- Женщины действуют порой сильнее тротила.

- А знаете, Клинсман не так уж неправ. Все нации опасаются нищеты, но желают богатства. Русские в этом смысле, я думаю, мало, чем отличаются от нас, немцев. То, что вы, Гюнтер, называете садизмом, всего лишь способ быстрого получения доказательств виновности. Особенно, в военное время… Кстати, вы здорово говорите по-русски. Вы жили в России?

- Мой отец Альфред Ланге был в Верходвинье управляющим у коммерсанта Бердина. Не буду посвящать в подробности. Замечу лишь: когда мы уезжали в двадцать третьем, мне было восемь лет, и я говорил по-русски, лучше, чем по-немецки. Если бы не увлечение журналистикой, наверное, стал бы ученым, доктором филологии.

- Я жду вас завтра, - сказал Зигель.

- У меня будет возможность побеседовать со всеми тремя?

- Двое не вызывают сомнений. С третьим работает Клинсман. Надеюсь, проблем не будет

«Рейхсляйтер Якоб Отто Дитрих, конечно, умен, мудр, - размышлял Гюнтер Ланге, лежа в постели. - Ему известно положение арийского кодекса: свой родич, преступивший внутренний лад, страшнее врага. Потому что враг может убить, а предатель разрушает равновесие рода. Но сработает ли это в России?»  <...>

51.

Мила Иосифовна с настроением играла на фортепьяно вальс Грибоедова. Красивая, воздушно-кружевная мелодия отвлекала от тревожных раздумий, размягчала сердце. С тех пор, как два месяца назад Мила Иосифовна в последний раз видела Елену, не было дня и ночи, чтобы оно за нее болело. «Где дочь, что с нею? Жива ли?»

Протяжно скрипнула входная дверь, и Мила Иосифовна почувствовала за спиной человека. Оглянулась: на пороге стоял немецкий офицер, держа в руке снятую фуражку.

Мила Иосифовна встала, не закрывая крышку фортепьяно.

- Простите, что вам нужно?

- Здравствуйте, - радушно произнес по-русски офицер.

- Здравствуйте... Что вам угодно?

- Может быть, для начала пригласите сесть?

- Будьте любезны.

Офицер присел на табуретку возле письменного стола, за которым Мила Иосифовна проверяла тетрадки своих учеников, они и сейчас лежали аккуратной стопкой.

- К сожалению, я никогда не слышал этой музыки. Она очень красива... Кто автор? – спросил офицер.

- Грибоедов. Когда-то он был русским послом в Иране. Там его и убили.

- Кажется, где-то у Пушкина кто-то спрашивает: «Кого везут?» А в ответ раздается: «Грибоеда».

- «Путешествие в Арзрум» называется.

- А я больше люблю Шопена, - сказал офицер и чувственно продекламировал:

Шопен, ты словно море выплаканных слез,
Круженье, виражи и игры над волной
Воздушных бабочек, стремительных стрекоз.
Мечтай, люби, чаруй, баюкай, успокой…
Мятежный страстный звук внезапно оборвет
Поток страданий - твой немыслимый каприз,
Так бабочка легко исполнит перелет
С фиалки скромной на причудливый нарцисс.

- Это француз Пруст в переводе на русский, - пояснил странный незнакомец. – Он был поклонником не только Шопена, но и Достоевского. Знаете, что их объединяет? Они любили копаться в темных глубинах человеческих душ. И оба были неисправимыми пессимистами. Возможно, вы читали роман Пруста «В поисках утраченного времени»?

- Не читала.

В голове Милы Иосифовны лихорадочно билось: «Зачем он пришел? Может быть, что-то случилось с Еленой?»

- Так вот, свою жизнь в этом романе Пруст представляет как совершенно бесплодную и ненужную. Кстати, Шопен, которого он искренне любил, если я не ошибаюсь, был стопроцентным евреем. Зато Достоевский, судя по его дневникам, был к евреям, мягко говоря, не очень лоялен. В этом нет ничего удивительного. Я называю это логикой абсурда.

- Абсурд и логика несовместимые вещи, - сказала Мила Иосифовна.

- Ну что вы? В жизни несовместимое бывает рядом. Иногда приходится любить то, что потом возненавидишь, и ненавидеть то, что возлюбишь. И вообще, наша жизнь полна парадоксов, которым трудно найти вразумительное объяснение. Вы согласны со мной? - глаза немца приобрели холодноватый оттенок.

- Жизнь без парадоксов была бы скучна.

- Здесь я готов с вами согласиться, Мила Иосифовна.

Смятение одолевало ее все сильнее.

- Вы знаете мое имя?

- С давних пор.

Она механически спросила:

- В таком случае я хотело бы знать, откуда оно вам известно, и что вам от меня все-таки нужно.

- Надо признаться, я ожидал от вас этого вопроса. – Немец обратил внимание на фотографию Елены, висевшую в рамке на стене, встал и долго всматривался в нее:

-Кто это?

В груди у Милы Иосифовны похолодело. Она попыталась вернуть разговор к музыке:

- Знаете, я больше люблю Моцарта, чем Шопена.

- Я тоже его люблю, - офицер резко повернулся лицом к Миле Иосифовне. - Особенно, сороковую симфонию. Прекрасная вещь. Но вот что интересно: Моцарт занимался не только написанием эстетически красивой музыки. Насколько я знаю, масонская ложа заказывала ему проведение исследований. Речь шла о том, что музыкой можно воздействовать на людей с целью убийства.

- Да что вы? – скованно изумилась Мила Иосифовна. – Убивать музыкой? Это невозможно представить.

- Говорят, Моцарт, успешно справился с этой задачей, сочинив «Концерт обреченных». Он спрятан в тайниках масонов и действительно способен убивать людей. По слухам, эта музыка убила самого Моцарта.

- Я не знаю, кто такие масоны, - сказала Мила Иосифовна.

- О, это такие страшные люди, которые тайно управляют всем миром.

Немец сел за фортепьяно, сыграл несколько музыкальных фраз.

- Это из русского квартета Йозефа Гайдна. Он посвятил его будущему российскому императору Павлу Первому.

- У вас хорошо поставлены руки. Вы - профессиональный музыкант?

- Нет, по образованию - филолог, а на практике - военный журналист.

- Пишите о победах немецкой армии над русскими варварами?

Офицер вновь посмотрел на фотографию Елены.

- Вы так и не ответили мне, кто это.

- Моя дочь.

- Сколько лет? Как зовут?

- Зачем вам?

- Для меня это важно.

Сердце Милы Иосифовны было готово  вырваться из груди.

- Скажите, вам говорит о чем-нибудь имя Альфред Карловича Ланге? – спросил незнакомец.

- Когда-то я знала такого человека, - не сразу ответила Мила Иосифовна.

- Это был хороший человек?

- Хороший.

Следующие его слова повергли Милу Иосифовну в шок:

- Я его сын, Гюнтер Ланге. Отец мне рассказывал, что у него… Точнее  - у вас с ним, много лет назад был красивый роман…

- Что с отцом? Он жив?

- Увы, нет. Сначала умерла мама, потом он… Где сейчас ваша дочь?

- В Ленинграде, я отправила ее к тете.

- Странно.

- Не вижу ничего странного.

- Странно, что у меня в России обнаружилась родная сестра. К тому же, как я понимаю, наполовину еврейка.

- Немцы ненавидят евреев, я знаю.

- Это характерно не для всех немцев, - успокоительно сказал незнакомец. - Лично этому вопросу лоялен. И даже готов признать, что евреи в некоторых сферах обладают выдающимися способностями. Может быть, даже превосходя в чем-то нас, ариев. Перед войной я прочел о результатах научных исследований доктора Криниса. Он установил: наиболее талантливые немецкие музыканты, философы и ученые являются уроженцами тех районов Германии, где проходило большое расовое смешение. И в первую очередь - немцев с евреями.

- Вы хотите сказать: моя дочь тоже талантлива?

- У меня даже нет сомнений в этом. Кстати, какой адрес у вашей сестры в Ленинграде? Я надеюсь, скоро наша армия возьмет этот город, и я постараюсь встретиться с своей сестрой.

«Адрес… адрес… адрес… Надо что-то придумать», - панически думала Мила Иосифовна.

- Где-то он должен быть, - внутренне собравшись, сказала она. – Правда, я не обещаю, что смогу быстро его найти.

Офицер посмотрел на часы.

- Извините, я должен уехать. Надеюсь, мы с вами еще встретимся. Здесь же…

Потрясенная Мила Иосифовна думала, как поразительно похож внешне на Елену этот утонченно образованный, рассудительный немец. Такие же белокурые волосы, прямой нос, решительный подбородок, бледно-голубые глаза. И… он - вовсе не садист, не антисемит. Перед ее глазами встало давнее – смущенно улыбающийся Альфред Ланге и мальчик, вошедшие в ее дом. – «Так вот каким стал этот мальчик».

Чтобы успокоиться, отвлечься от только что пережитого, она стала просматривать старые домашние работы своих учеников на тему «За что я люблю свою деревню». Взяла первую тетрадь, начала читать: «Наша Загорье – деревня небольшая, но дорога мне, потому что здесь жили мои предки. Они пахали, сеяли рожь. Деревня наша очень красивая. Здесь большое озеро, а также речка Беспутка. В них много рыбы. А в лесу полно грибов и ягод, водятся дикие звери. Я не смогу жить без своей деревни. Когда окончу школу, пойду учиться на тракториста, чтобы стать таким, как Петр Рыженков. Еще я беру пример со своего старшего брата Якова и со среднего брата Фрола…»

Что-то смутило, наполнило, теперь уже новым беспокойством, душу Милы Иосифовны. Она внимательно перечитала сочинение Вани Звонарева и поняла причину беспойоства. Почерк автора надписи на воротах Дорофей Дорофеевича Гарвилова и этот, что в школьной тетради, принадлежали одному человеку. Мила Иосифовна изъяла тетрадь из общей стопки и засунула ее за большое старинное зеркало в прихожей.

…Гибель Василий Гаврилова и Дорофея Дорофеевича спутала все планы. Гюнтер Ланге в Загорье больше не приехал, а 14 октября вечером вернулся на автомобиле майора Реушле в Ржев, откуда должен был лететь самолетом до Берлина. Адъютант генерал-полковника Штрауса встретил радостным известием:

- Мы взяли Ржев и Калинин!

Самого генерал-полковника на месте не оказалось. Он выехал в одну из дивизий возле Калинина. Адъютант проводил Ланге до самолета, в который  шла погрузка тяжелораненых.

Глядя на их удрученный вид, Ланге думал: «Легкой прогулки по России не получилось. Русские не сошли с круга и не сойдут. Они непонятны, страшны своей непредсказуемостью, как несостоявшиеся герои моей статьи отец и сын Гавриловы…»

Ланге погрузился в дрему и очнулся от стона. Стонал раненый в грудь лейтенант. Ланге видел его три дня назад в окопах, недалеко от деревни Мончалово. Тогда это был веселый, уверенный в своих силах офицер, а сегодня - это жалкая беспомощность.

Потом мысли Гюнтера Ланге обратились к рейхсляйтеру Дитриху: «Нужно что-то придумать, чтобы объяснить, почему его задание оказалось невыполненным. А, может, Дитрих и без объяснений поймет, почему так случилось. Не зря же он интересовался знатоком русского характера Штрик-Штрикфельдтом». <...>

56.

Калининский фронт Ставка образовала вечером 17 октября. Директива была направлена командующим Северо-Западным и Западным фронтами, а также заместителю командующего Западным фронтом Коневу:

«В целях удобства управления войсками калининского направления Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:

1. Войска, действующие на осташковском, ржевском направлениях и в районе Калинина, выделить в самостоятельный Калининский фронт с непосредственным подчинением его Ставке Верховного Главнокомандования.

2. В состав войск Калининского фронта включить 22, 29 и 30 А Зап. фр., 183, 185 и 246 сд, 46 и 54 кд, 46 мотоциклетный полк и 8 тбр Сев.-Зап. фронта.

3. Командующим Калининским фронтом назначить генерал-полковника Конева. На усиление штаба фронта обратить штаб 10 армии. Штаб фронта развернуть в районе Бежецка.

4. Разгранлинии: с Сев.-Зап. фр. - Пошехонье - Володарск, ст. Остолопово, ст. Академическая, оз. Источино, все для Калининского фронта включительно; с Зап. фронтом - ст. Берендеево, ст. Вербилки, ст. Решетникове, ст. Княжьи Горы, Сычевка, все для Зап. фр. включительно.

5. Очередная задача фронта - очистить от войск противника район Калинина и ликвидировать во взаимодействии с Западным и Сев.-Зап. фронтами попытки противника обойти Москву с севера.

Ставка Верховного Главнокомандования

Сталин

Василевский».

При создании Калининского фронта Ставка решила восстановить полевое управление 31-й армии. Ей были переданы в подчинение 119-я, 133-я стрелковые дивизии и 8-я танковая бригада. 19 октября командующий фронтом генерал-полковник Конев включит в состав армии также 183-ю стрелковую, 46-ю и 54-ю кавалерийские дивизии и отдельную мотострелковую бригаду, а 133-ю дивизию выведет в резерв.

Командир этой дивизии Василий Иванович Швецов был хорошо известен в войсках как знаток тактики. Родился он в 1898 году в деревне Лыковская на Вологодчине. В Красной Армии с 1919-го. Участвовал в боях против Врангеля. В 1921 году окончил Военно-инженерный техникум комсостава, в 1923-м - Высшую военную педагогическую школу. Продолжил службу преподавателем тактики 8-й пехотной школы ЛВО, а с 1924 года - Высшей кавалерийской школы в Новочеркасске. Окончил Военную академию имени Фрунзе, преподавал в ней тактику. С июля 1935-го начальник и комиссар 2-го курса основного факультета. 133-дивизию возглавил в 193 году. Звание генерал-майора получил в 1940-м.

В тот же день командующим 31-й армией будет назначен генерал-майор Юшкевич.

Первая попытка освободить Калинин от захватчиков, предпринятая 17 октября силами 21-й танковой бригады, оказалась неудачной. Из 34 танков 8 были подбиты  в городе. Несколько танков, в том числе танк комбрига майора Лукина, погибли на Волоколамском шоссе. Одному удалось пройти через весь город и выйти в расположение наших войск. Остальные, попав под авиационные и артиллерийские удары, свернули с шоссе на лесные дороги, часть застряла в болоте.

22 октября развернулось более масштабное наступление. 246-я и 243-я дивизии 29-й армии форсировали Волгу у деревни Акишево. 31-я армия продвинулась с северо-запада. 256-я дивизия 30-й армия зацепилась за северо-восточную окраину города в районе деревни Барминовка. Ее 5-я дивизия к исходу дня сражалась на рубеже Малые Перемерки – Кольцово – Вишенки - Митяево.

Однако, несмотря на предпринятые усилия и большие потери наших войск, Калинин не был взят ни 23 октября, ни 24-го.

26 октяря генерал-полковник Конев позвонил в деревню Рылово, где располагался штаб 133-й дивизии:

- Швецов, со мною разговаривал Верховный. Просил передать личному составу твоей дивизии благодарность за отличные действия под Большим и Малым Каликином.

- Спасибо, товарищ командующий.

- Но потом вы неоправданно резко сбавили темп. Когда должны были взять город?

- До двадцать первого октября.

- Может, я плохо вами руковожу?

- Никак нет, товарищ командующий.

- В чем тогда дело?

- Я не могу отвечать за всех. Но вверенная мне дивизия предпримет все усилия, чтобы выполнить поставленную вами задачу.

- Вот и выполняй! – Иван Степанович бросил трубку.

На другой день в дивизию приехал член Военного Совета фронта корпусной комиссар Леонов, которого Швецов знал со времени боев под Верходвиньем. Леонов интересовался настроением бойцов, беседовал с командирами, а свой приезд объяснил комдиву так:

- Верховным поставлена задача во что бы то ни стало переломить ситуацию и взять Калинин.

- Пока идет трудно, - сказал Швецов. - Плохое взаимодействие с другими дивизиями.

- Кто виноват?

- Все виноваты.

- Говорите прямо: есть вина и штаба фронта. О чем и доложу командующему.

- Может, не стоит навлекать гнев?

- Да нет, стоит. Непременно стоит! От того, что мы будем сваливать причины на командиров дивизий, дело не поправится….

Дмитрий Сергеевич Леонов родился  в 1899 году в деревне Луговка Тульской губернии. В 16 лет стал работать на оружейном заводе. В РККА с августа 1922 года: политрук рота, инструктор, старший инструктор, начальник организационной части политодела дивизии. В 1931 году окончил курсы старшего политсостава при Военно-политической академии имени  Толмачева. Затем - начальник организационно-партийного сектора политуправления Приволжского военного округа, начальник политотдела стрелковой дивизии, военный комиссар стрелкового корпуса, член Военного совета Забайкальского и Уральского военных округов. Окончил курсы высшего политсостава при Военно-политической академии имени Ленина. С начала войны корпусной комиссар Леонов - член Военного совета 22-й армии, затем - Калининского фронта.

Но и последующие попытки полностью овладеть Калинином не привели к успеху.

Из донесения штаба 133-й дивизии в штаб 31-армии от 27.10.1941 г.:

«Части дивизии в течение 26.10.1941 продолжали выполнять задачу по овладению северо-западной окраиной Калинина…»

Из оперсводки 133-й стрелковой дивизии, направленной в штаб 31-й армии 28.10.1941 г.:

«…46-й мцп закрепился 100-200 метров севернее химзавода. Командир полка убит… 418 сп сражается на улицах Павлова и Скворцова… 618 сп ведет бои на улице Комсомольской и в Обозном переулке».

К этому времени центр событий сместился на двадцать километров к западу от Калинина. Приказ командующего 29-й армией генерал-лейтенанта Масленникова требовал:

«Форсировать р. Волга в районе д. Хвастово и, уничтожив противника в районах Путилово, Курково, Некрасово, Талутино, перейти к обороне на рубеже Талутино - Курково с целью не допустить подхода резервов противника с юго-запада на Калинин».

Форсирование реки осуществили части 119-й и 246-й стрелковых и 46-й кавалерийской дивизий. Ночной атакой 421-й стрелковый полк овладел деревней Талутино, перерезав шоссе Старица – Калинин, это лишило немцев возможности снабжать находящиеся в Калинине свои танковые и моторизованные соединения боеприпасами и продовольствием. Одновременно 934-й стрелковый полк развил успех захватом Некрасова. Враг отреагировал быстро, попытавшись силами 161-й пехотной и 14-й моторизованной дивизий ликвидировать плацдарм. В завязавшихся боях Талутино и Некрасово несколько раз переходили из рук в руки.

28 октября Масленников доложил в штаб Калининского фронта: «Положение 119 сд явно опасное. Полки дерутся в окружении. 246 сд с большим трудом отбивает контратаки. Обстановка требует немедленного отвода этих дивизий на левый берег. Резервов нет».

В конце дня поступил приказ на отвод этих дивизий. По оперативным сводкам и списку безвозвратных потерь, в ходе двух переправ и четырех дней боев наши части потеряли только убитыми свыше 2 тысяч человек.

Все последующие дни октября и начало декабря продолжались ожесточенные бои, но полностью установить контроль над Калинином нашим войскам не удавалось.

В то же время, враг организовался и попробовал развить наступление на стыке 31-й и 29-й армий, заставляя их перейти к обороне. Впрочем, они не только оборонялись, но, на отдельных участках, продолжали наступать. Так, полки 133-й дивизии освободили несколько кварталов в Заволжье, а ее разведчики, преодолев ночью замерзшую Тверцу, несколько раз пробирались в центральную часть города.

…Батальон капитана Чайковского действовал в районе Огородного переулка. Борьба шла за каждый дом.

Фрол Звонарев потерял счет дням. Казалось, не будет конца этой какофонии войны, в которой сполна растворилась его жизнь. Если раньше он часто вспоминал о матери, Насте, братьях, то теперь на это просто не осталось времени. Вместе со своим отделением Фрол только и делал, что ночью отправлялся в разведку, а днем отбивался от врага.

Давно уже он ощущал себя слитной, нераздельной частью единого коллектива, в котором каждый знал свое место. И комбат капитан Чайковский, прошедший воинскую школу еще в Гражданскую, и комроты, бывший геолог младший лейтенант Щеглов, и находчивый командир взвода младший лейтенант Кандауров, и бывший охотник, сорокалетний Белов, и многие другие люди, с которыми свела его фронтовая судьба, были ему близки, дороги, понятны. За каждого он готов был рисковать головой, зная, что и они поступят также. А гибель кого-либо из них воспринимал как неизбывное горе.

В этот день было суждено потерять еще одного близкого человека.

…В подвале полуразрушенного трехэтажного дома тускло горел керосиновый фонарь. Буржуйка пощелкивала обломками мебели, собранной в разбомбленных немцами домах. Несколько бойцов набивали патронами диски автоматов.

Фрол зашивал разорванный пулей рукав полушубка. Напротив рядовой Тимошок, прибывший в отделение с пополнением, прислонившись к стене, что-то задумчиво шептал губами.

- Богу молишься? - спросил Фрол.

- Стихи вспоминаю, товарищ сержант.

- Ну-ка прочти, - попросил Белов.

- И прочту!

Тимошок вскочил на табуретку посредине подвала и громко, с расстановкой, объявил:

- Сергей Есенин! «Письмо к женщине».

Выдержал паузу, начал дс чувством екламировать:

Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел –
Катиться дальше, вниз…

- Ну, арти-ист, - с восхищением покрутил головой Белов.

На него зашикали, а щупленький Тимошок, ощутив к себе интерес, продолжал:

Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был, как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком…

Тимошок дочитал «Письмо к женщине» до конца. В установившейся тишине было слышно, как стреляла немецкая крупнокалиберная артиллерия.

- Давай еще! – попросил Белов, его суровое лицо подобрело.

Тимошек, не слезая с табуретки,объявил:

- Сергей Есенин. «Анна Снегина». - Смутившись, добавил: - Но это поэма… Большая.

- Читай… читай, Тимошок! - раздалось со всех сторон.

Фрол вдруг обнаружил, что в подвале собрался почти весь взвод во главе с возвратившимся из медсанбата Кандауровым.

- Понял, - сказал Тимошок и снова вспрыгнул на табуретку.

Село, значит, наше – Радово,
Дворов, почитай, два ста.
Тому, кто его оглядывал,
Приятственны наши места.
Богаты мы лесом и водью,
Есть пастбища, есть поля,
И по всему угодью рассажены тополя…

Когда Тимошок закончил читать, глаза его возбужденно светились.

- Загульный, говорят, был мужик, а какие стихи писал, - произнес Кандауров. - Душа прямо-таки навыворот.

- Его троцкисты запрещали как русского поэта. А товарищ Сталин разрешил, - сказал Тимошок.

- Слушай, а кто эта баба – Снегина? – спросил Белов.

- Молодая помещица Кашина. Занятная была особа.

- Откуда знаешь?

- Учительница по литературе рассказывала.

- Да он вообще бабник, этот Есенин. У него старая танцовщица в женах была - Айседора Дункан. Крутила-вертела им, как хотела, - проинформировал кто-то из темноты.

- Может, и сам стихи сочиняешь? – спросил у Тимошка Фрол.

- Куда мне до Есенина, - засмущался Тимошок...

Пригибая голову, в подвал спустился назначенный со вчерашнего дня начальником штаба батальона Щеглов и сказал:

- Немцы готовятся к атаке. Разведка в ночь отменяется.

- Тревога-а! Занять позиции! – закричали снаружи.

- Всем наверх! – приказал Щеглов:

Ожидание боя объяло душу Фрола томительным волнением.

Опять заработала немецкая артиллерия, снаряды ложились с перелетом, не нанося ущерба нашей обороне, но фрицы все равно пошли в атаку. Серая масса наступающих приближалась. Видны лица передних немцев, перебегающих от одной груды развалин к другой.

- Пора, комбат, - сказал Щеглов.

Чайковский приказал открыть огонь.

Потеряв в считанные секунды нескольких человек, немцы залегли. Но затем продолжили атаку.

Фрол расчетливо стрелял короткими очередями из автомата. Справа Кандауров неустанно бил из пулемета Дегтярева. Огрызалась все полоса обороны батальона. В какой-то момент фрицы не выдержали, откатились, однако передышка длилась недолго. Снова начали атаковать. В этот раз при поддержке засевшего в обломках трехэтажного каменного дома пулеметчика.

Появился Чайковский со связкой из двух трофейных ручных гранат.

- Звонарев, второе окно слева вверху!

- Вижу!

Схватив гранаты, Фрол пополз по-пластунски к дому… Пулеметчик уже рядом, над головой. Надо лишь выскочить перед домом, чтобы точно швырнуть гранаты в оконный проем.

Получилось!

Пулемет замолчал, однако с правого боку начал бить снайпер. Пуля ударилась в стену в нескольких сантиметрах от Звонарева. Упав плашмя, он стал отползать за дощатую сараюшку.

Приподнялся, и вдруг увидел, как из развалин выскочила на открытую территорию и заметалась белая пушистая собачонка. Пуля взвихрила снег у нее под носом. Собачонка ринулась к сараюшке. Снайпер ударил по ней опять.

Вторая пуля, видимо, перебила собачонке лапу. Она заскулила, стала кататься на снегу, окрашивая его темно-красным цветом.

В этот миг от наших позиций, пригибаясь, ринулся к ней боец. Фрол узнал его: это был Тимошок.

Вот он подхватил собачонку, притиснул ее к груди, развернулся, и тут снайпер ударил в третий раз.

Тимошок откинулся назад, но удержался на ногах, найдя в себе силы преодолеть несколько метров до входа в подвал.

Когда Фрол обходным путем вернулся в расположение взвода, Тимошок, неестественно вытянувшись, лежал на расстеленном полушубке в подвале. Рядом стоял бледный Кандауров и сидел на корточках, зажав голову руками и плача, Белов.

- Какого парня потеряли, - мрачно изрек Кандауров. – Он, может, вторым Есениным стал бы… Слушайте, а как его звали?

Белов поднял голову:

- Не знаю. Тимошок да Тимошок.

- Станиславом его звали, - подсказал Фрол. – Белорус он, но родился в Уфе…

А собачка, оказавшаяся щенком мужского рода, выжила. Санитар перевязал кобельку ногу, после чего мнением взвода он был наречен Пушком. Белов несколько дней носил Пушка за пазухой, а потом, видимо, набрав силы, тот, не опираясь на раненую ногу, стал прыгать по подвалу и лаять, требуя выпустить его на волю. Выпустили, и он исчез. <...>

72.

Сборный медико-санитарный лазарет находился в окруженной березами сельской школе и в нескольких прилегающих к ней и оставленных местными жителями избах. В это наполненное кровью, гноем, стонами, пространство ежедневно привозили искалеченных людей.

Настя Капустина снимала окровавленные бинты, давала наркоз, делала уколы, механически передавала хирургу Сухову инструмент и тампоны, бросала в бак ампутированные части рук, ног, обрезки кишок. Затем валилась с ног и спала несколько часов в комнатенке, бывшей школьной кладовке без окон, где, кроме нее, обитали медицинские сестры Тамара Панина и Лена Максимчук и санитарка Вера Воронькова. Кроватей было две, спать приходилось поочередно.

По количеству раненых и убитых Настя понимала: армия, сражаясь, погибает, хотя еще месяц назад, когда она окончила курсы военных медсестер, ничто подобного не обещало.

В эту ночь, едва она  укуталась в одеяло, прибежала Вера:

- Насть, опять тяжелых привезли!

Капитан медицинской службы сорокалетний Арнольд Михайлович Сухов, в белом халате, с марлевой повязкой на лице, стоял у операционного стола, на котором распластался обнаженный человек. Диагноз - сквозное ранение груди.

После того, как подействовал наркоз, Сухов распилил у бойца три ребра, усек часть правого легкого, наложил швы.

У другого бойца была вырвана часть мякоти на голени. У третьего - касательное ранение шеи, едва не задета аорта.

И вновь - тяжелый. Правая нога ниже колена перерублена осколком снаряда или мины, оторванная часть держится на сухожилиях. Большая потеря крови. Раненый без сознания, пульс едва прощупывается.

- Сестра, наркоз, - сказал Сухов.

Ампутация голени по колено, сохраняется вероятность гангрены…

Наконец поток раненых остановился. Скинув халат,сняв перчатки, Сухов принял в сестринской немного спирта, повеселел и разговорился.

- У тебя жених есть Капустина?

- На фронте он…Фролом зовут.

- Надежное имя.

- Он и сам надежный.

- А у меня никого нет. Отец погиб в Гражданскую, мать умерла от туберкулеза.

- А жена?

- Жена лет за пять до войны ушла. Детей у нас не было… Некому меня ждать, Капустина.

- Еще будет кому, Арнольд Михайлович. Вы - хороший, умный человек. Вас обязательно полюбят.

- Как поется в одном романсе, не утешай меня без нужды, - Сухов закурил «Беломорканал» - он всегда выпивал и много курил после операций.

Настя сделала испуганные глаза:

- Дым коромыслом. Панюкова ругаться будет…

- Некому ругаться. Уехала в транспортную роту, - сообщил Сухов.

- Мне сержанта дали, – робко сказала Настя.

- Не слышал…

- В дверь заглянул хирург-реаниматолог Слесарев.

- Гена, давай к нам, - позвал Сухов. - Праздник намечается.

- Что такое?

- Насте лычку добавили.

Слесарев расплылся в улыбке:

- Ну-у, это, конечно, событие. Надо девчат позвать…

Скоро из сестринской донесся веселый гомон. Потом зазвучала гитара.

Старший лейтенант медицинской службы Слесарев сидел в окружении Насти Капустиной, Веры Вороньковой, Тамары Паниной и Лены Максимчук и пел на мотив «Землянки»:

Рассе-екает коптилочка тьму,
Освещая мне путь до пера-а.
Мы с тобою близки по пи-исьму
И родные, как брат и сестра.

По те-ебе я на фронте грущу.
И тебя после дней бое-евых
Я в глубоком тылу разы-ыщу,
Если только останусь в живых…

В сестринскую вошла... Панюкова. Слесарев вскочил, начал потешно докладывать:

- Товарищ капитан медицинской службы, личный состав хирургического отделения медсанбата осуществляет культурный досуг в свободное от проведения операций…

- Не паясничайте, это вам не идет, - оборвала его Панюкова. – Лучше дайте выпить.

- А мы не пье-ем, товарищ капитан, - пригладив на голове волнистую шевелюру, сказал Слесарев. - Мы отдыха-аем.

- Да будет вам…

Панюкова налила себе спирта из мензурки, которую Настя забыла спрятать:

- Лычку Капустиной обмываете, я знаю… Ну, удачи тебе, девочка, - посмотрела она на Настю.

Выпив, Панюкова перевела взор на поникшего Слесарева:

- Что это у нас товарищ отдыхающий замолчал?

Слесарев, взял в руки гитару и, глядя на Панюкову вызывающе влюбленными глазами, трогательно запел:

Ну а е-если случится беда,
И мои сосчитаются дни-и,
То тебя я прошу: и тогда
Добрым словом меня вспомяни-и.

А те-еперь до свиданья - пора
Мне на немцев в атаку идти-и.
Я хочу, чтобы с криком «Ура-а!»,
Твое имя вперед пронести…

На глазах у Панюковой навернулись слезы.

- Вспомните меня, Лариса Клементьевна? - спросил Слесарев.

- Помирать собрались?

- Так точно!

- Вас надо лечить, Слесарев.

- От чего?

- От неправды.

Повисла тишина, Лариса Клементьевна, уходя, сказала:

- Заканчивайте, ребята. Будет опять тяжелый день…

Слесарев многозначительно заметил:

- Говорят, у нее муж чекист.

- Она круче любого чекиста, - сказал Сухов. – Ну, все, девчата, по граммульке, и разбегаемся.

Ларису Клементьевну и Сухова еще до того, как армия оказалась в окружении, перевели из госпиталя на понижение в медсанбат 256-й дивизии 39-й армии. Капитан Панюкова была назначена заведующей хирургическим отделением, капитан Сухов - рядовым хирургом.

Причиной наказания явилось то, что во время операции, которую делал Сухов, из-за ошибки медсестры, тяжело раненому майору перелили кровь не первой, а третьей группы, и он скончался. Дежурной по отделению была Панюкова. Майор оказался сыном генерала из Москвы. В рапортах Панюкова и Сухов написали, что должен был оперироваться другой офицер, а майора привезли в операционную в экстренном порядке. Потому сестра не знала, что нужна для переливания иная группа крови. Доводы во внимание приняты не были. Дело пахло трибуналом.

Спас Ларису Клементьевну и Сухова недостаток хирургов, из-за чего на базе двух медсанбатов соседних дивизий и был образован сводный медико-санитарный лазарет.

…В семь утра Настю опять разбудили. Уступив койку сменщице Лене Максимчук, она пошла дежурить в послеоперационную палату. В палате было четырнадцать раненых. Среди них и тот боец, которому ночью ампутировали ногу. Отойдя от наркоза, он смотрел в потолок стеклянными глазами. Насте вспомнила, что видела его в Верходвинье, когда он перекладывал в доме Звонаревых печку. В книге регистрации раненых значилось: Дроботов Корней Иванович, рядовой, 255-й саперный батальон.

Во время утреннего обхода раненых Настя следовала за Суховым, выслушивая его лаконичные указания. Доктор остановился возле Дроботова:

- Немного пришли в себя?

- Болить… - просипел Дроботов.

- Могло быть хуже, Корней Иваныч.

- Душа болить, пропади оно пропадом… - Дроботов беззвучно заплакал: - Люди добры-ыи, куды жа я топеря, кале-ека?

После обхода Настя стала делать назначенные Суховым уколы и капельницы.

Дроботов лежал, уставившись в потолок, равнодушный к происходящему вокруг.

- Корней Иванович, уколю обезболивающее, - сказала Настя.

Оголила ему плечо, сделала укол:

- Не больно?

- Не-е.

- Вы меня не узнали?

- Не-е.

- Настя Капустина я… Вы Звонареву печку клали, когда я приходила.

- Какому ишо Звонареву?

- Якову Митрофановичу.

- Припоминаю… Я и батьку твово знавал.

- Ну вот, видите.

- Слыхал, скалечилси ен.

- Из-за этого инвалидность дали.

- Повязло-о, не то, што мне.

- Сестра, пить… пить хочу, - попросил раненый с соседней койки - у него было сквозное в живот, Сухов прооперировал его прошлой ночью, пить не разрешалось двое суток.

Настя смочила в воде ватуу, вытерла раненому губы.

- Легче?

- Чутиньки...

На следующий день была предпринята очередная попытка прорыв из окружения, и медсанбат снялся с места.

В первом санитарном фургоне везли тяжелораненых. С ними были Слесарев и Воронькова. Следом ехали семь фургонов с ранеными средней тяжести и легкоранеными. В одном из них находилась Панюкова и Максимчук, в другом, последнем, - Сухов, Настя и Панина.

После нескольких километров пути их фургон забуксовал и отстал от колонны. Настя и Тамара ломали в лесу еловые ветки, подкладывала их под задние колеса. Сухов рубил ломом лед под передними колесами. Водитель Толя Удальцов выглядывал в приоткрытую дверку кабины и, переключая скорость, дергал машину взад-вперед.

Наконец, выехали, но почти выкипел радиатор. Удальцов, схватив ведро, побежал куда-то, вернулся с радостным криком:

- Наше-ел!

В этот момент немецкий танк стал догонять отступающих. Удальцов вскочил в кабину. Проехав с полкилометра, свернул на проселок, где фургон застрял в глубокой колее.

Сухов попросил:

- Капустина, оцени наши перспективы.

Настя выпрыгнула из фургона, поскользнулась и упала. Следом за нею успела выскочить Тамара…

Проскочив поворот, танк, чадя дымом, дал задний ход, завалил фургон на бок, поутюжил его гусеницами и понесся вперед. Следом устремились мотоциклисты. Пока это происходило, Тамара успела броситься в редкий лесок. А Удальцов замешкался, и был срезан пулеметной очередью, оставшись лежать на обочине.

Выбравшись из кювета, Настя приблизилась к месиву, в которое превратился фургон, удивляясь возникшей вдруг тишине. Не стреляли ни впереди, ни сзади. И вдруг увидела боковым зрением, как из изуродованного фургона показалось туловище человека. Этим человеком был Сухов.

Настя подбежала к нему, повторяя:

- Арнольд Михайлович… Арнольд Михайлович…

Попыталась помочь Сухову, но туловище его было зажато.

Сухов застонал:

- Ухожу-у я, Капу-устина.

Голова Сухова свесилась вниз, горлом хлынула кровь. Настя взяла доктора за руку. Пульс не прощупывался.

Настя заплакала и вдруг увидела, как дорогу перебегают красноармейцы.

- Помогите!

На нее оратил внимание один из бойцов:

- Чого розкрычалась?

Донесся командирский голос:

- Челомбитько, кто там?!

- Дивка, товарыш старший лейтэнант,

- Что за девка?

- Та наша дивка… Замерзла, як сосулька.

- Веди ее сюда.

На ночь семеро красноармейцев во главе со старшим лейтенантом Букиным, с ними и Настя, остановились в пустой деревенской избе. Растопили печь, Насте выделили маленький закуток, где стояла кровать. Челомбитько отыскал керосиновую лампу, зажег фитиль.

- Ефимов, у тебя хлеб остался? – спросил Букин.

- Есть немного.

- Отдай ей… Вас, мадам, кстати, как зовут?

- Настя…

Она без охоты съела хлеб и, не раздеваясь, забралась под одеяло. Красноармейцы улеглись на полу. Букин, назначив одного караульного, лег на лавку у входа. Сержант Ефимов забрался на печь и сразу же захрапел.

Настя еще не успела уснуть, как раздался топот сапог. Хлопнула входная дверь, и кто-то крикнул:

- Вста-ать!

- Чего разорался, капитан? - донесся охрипший голос Букин.

- Начальник артснабжения отдельного артиллерийского дивизиона капитан Тимченко. Требую освободить помещение!

- Ребята, выкиньте его! - приказал Букин.

- Стоять! – заорал капитан.

- Слышь, у меня тоже пистолет есть, - сказал Букин. – А ну, вали отсюда!

Капитан грязно выругался и ушел.

Утром Ефимов слез с печки и, тряся головой, произнес:

- Кто-то дико орал…То ли приснилось, то ли было на самом деле.

Букин приподнялся на лавке:

- Было, Боря. Хрен какой-то раскомандовался.

Через неделю Настя оказалась в медсанбате 185-й стрелковой дивизии, и для нее началось привычное - кровь, стоны, смерти раненых, операции и дежурства. Позже она услышала: немецкие танки догнали основную колонну соборного лазарета, и почти все ехавшие в ней раненые и врачи погибли. Однако вслед за этой вестью пришла другая, обнадеживающая. Будто бы основная часть раненых врачей все-таки спаслись.

О Ларисе Клементьевне Настя подумала в первую очередь. Ей очень хотелось, чтобы эта красивая женщина осталась жить. <...>

75.

Снег еще лежал пожухшими, рыхлыми островками в глухих чащобах, в оврагах и низинах. Однако на полях и лугах уже было голо. Волчье озеро освободилась ото льда. Беспутка разлилась, превратившись в бурый поток. На лесных опушках повыскакивали нежно-голубые подснежники.

Исхудавший за время пребывания в партизанском отряде Прокоп Сидорович Копейкин назначил в избе-читальне общее собрание с вопросом «О предстоящем весеннем севе в колхозе имени Карла Маркса и задачах трудового коллектива».

Рассказал о состоявшемся в Калинине партийно-хозяйственном активе, а также о районном партийном пленуме по селу. Затем отметил, что яровой клин, установленный колхозу, - сорок гектаров, площади под картофель – тридцать два гектара, под лен – пятнадцать гектаров, клевера – двадцать гектаров.

- Что будем сеять, председатель? – спросила Степанида Васильевна.

- Рожь!

- Ту, что взяли на сохранность, наполовину съели, - сказал Трофим Федотович.

Народ загалдел. Дождавшись тишины, Прокоп Сидорович успокоил собравшихся:

- Семена ржи нам выделены. Надо забрать их на станции в Земцах.

- На Майке много не навозишь! - подал голос Иван Карпович.

- Горбами подсобим.

- Меня первой пиши, Прокоп, - предложила Василиса Матвеевна.

Поднялась Пелагея Калистратовна:

.- И миня зачисли!

-  Гуртом пойдем! – крикнула Екатерина Никифоровна.

- С пахотой вопрос сложнее, - обозначил новую проблему председатель: – Майка одна не вытянет. Да и в плугу не хаживала.

- Получацца, ни сохи, ни бораны, ни кабылы вораны, - уколол председателя Иван Карпович, встретив осуждающий взгляд Ольги Сидоровны...

В МТС уже набирались кадры, и вопроса со вспашкой ярового клина не стояло бы, если бы имелся трактор. Но тот, что был утоплен в Волчьем озере, нечем было вытаскивать.

- На себе вспашем! – заявил Федор Васильевич.

- Мужиков маловато нониче, - покачал головой Трофим Федотович.

- Вспа-ашем! – воскликнула Фекла Дорофеевна. - Так ай не, бабыньки!

- Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик, - подбросила жару Прасковья Подборонская.

- А что остаетца, коли надо,– глянула на нее с укором Екатерина Никифоровна. – Дружно – оно не грузно, а врозь - хочь брось.

- Так я не супротив....

- Ну что, товарищи, будем считать, что цели ясны, а задачи определены, - подытожил обсуждение Прокоп Сидоровичем.

Определили команду во главе с Федором Ивановым. За неделю вопрос с семенами был снят с повестки дня.

А вот с тягловой силой вышло сложнее. Появилась, было, низкорослая, с распущенным хвостом, монгольская лошадка: Ваня Звонарев ходил за нею с поручением от колхоза в Гладкий Лог, куда привезли на платформе около полусотни таких лошадок. Их передали району военные. Но уж больно норовистой оказалась любительница бескрайних степей. Ваня не проехал и половины пути до Загорья, как лошадка намертво остановилась. Лишь когда Ваня заплакал от досады, смилостивилась.

Запрягли в телегу, она и тут отличилась. Прокоп Сидорович ехал в Цветки за упряжью, и «монголока» так стремительно понеслась с Беклешихенской горушки, что едва не угодила в Беспутку. Хорошо, телега опрокинулась вместе с председателем, удержав кобылу.

Попробовали на ней пахать - не идет, хоть ты лопни. Не истекло недели после этого, как ночью »онголка»  сдохла.

Впав в расстройство, Прокоп Сидорович написал объяснение в райисполком и милицию, поведав обстоятельства произошедшего, Но все равно его критиковал «за падеж» на пленуме райкома Вострышев, про которого говорили, что он дорабатывает последние дни.

Впрочем, сразу после пленума председателю позвонили из райисполкома с приятным известием: надо получить трех коней.

Кони оказались трофейные, немецкие. Были они крупного сложения, со спокойным норовом. Но опять обернулось плохо. Выпустили итрудяг пастись на зады Сенькины Луговьев, и взорвалась противотанковая мина, от нее сдетонировали две других.  Гибель животных была запротоколирована актом в присутствии представителей района.

Прокопа Сидоровича хотели исключить из партии и снять с работы. Но посчитали, что заменить его некем. Потому на бюро райкома, по предложению Вострышева, ограничились «в отношении товарища Копейкина» строгим выговором. Однако что проку от выговора, если кони от него не появились,  в то время как земля требовала от крестьянина сеять?

Пахать стали «на бабах». Василиса Матвеевна, Клавдия Захаровна, Степанида Васильевна, Фекла Дорофеевна впрягались и таскали плуг, за которым поочередно стояли Виталик Соловьев, Ваня Звонарев и Миша Прибылов.

Попробовал Сидор Анисимович – когда-то пахарь он был отменный. Но заплелся кривыми ножками, упал, испачкавшись сырой землей.

Поднявшись, грустно произнес:

- Немочный стал.

- Давай опять я, - сказал Виталик.

- Не-е, пого-одь. Я ить об энтом - будим аль нет, зимлицу пахать - цельный год думыл. И вот, глядикось, пашим...  Пашим, люди дорогии! А хто пашить, у таво и правда. Правда, яна от зимли идеть. А как народ от няе оторвеццца, так яму и конец… Ну, Бох в помощ, - Сидор Анисимович взялся за плуг. - Веталий, вяди кобылу.

Только он докончил  борозду, как стоящая на меже с другими бабами Степанида Васильевна, вглядевшись в даль, молвила:

- Не иначе Анька моя? И Машка с ей.

Поскольку дом в Верходвинье надо было ремонтировать, Яков Митрофанович отправил возвратившихся из эвакуации жену с дочерью в Загорье.

Анна Ивановна, хотя и с заметно выпирающим животом, стала хаживать на общие работы, а в остальное время помогала матери и свекрови вести  хозяйство. Особенно прибавилось работы с началом лета, когда, заслоняя картофельную ботву, на огороде дружно пошли повилица, лебеда и молочник. Анна Ивановна пропалывала борозды, поливала огуречные гряды. Воду с вечера нанашивал из Беспутки Ваня.

Машка вольничала: играла в казаки-разбойники или бегала с высвободившимися после посадки картофеля мальчишками на плотину. Приносила оттуда почти каждый день связку плотвы и окуней.

Но сегодня, вместо окуней, принесла… два рубля.

- Откуда у тебя? – поинтересовалась Анна Ивановна.

- Выплатили в сельсовете за гильзы и каски.

- Где же насобирали?

- Возле Хазаркиной Губы... Стращно там... Немец прямо возле елки, сидит.

- Какой немец?!

- Мертвый. Я чуть в обморок не свалилась. Игнат документы его взял, две фотки...  А дед Сидор у него отобрал...

…Федор Васильевич был на гумне, отлаживая с Иваном Карповичем веялку, когда явился озабоченный Сидор Анисимович.

- Отойдем с глазу.

Федор Васильевич вытер тряпкой замасленные руки:

- Ну пойдем.

Сели на лавке возле колодца. Сидор Анисимович извлек кармана газетный сверток, развернул его.

В свертке находились немецкий железный крест, кожаный мешочек на привязке и, отдельно от него, две фотографии в плексигласовой обертке. На одной из них был молодой Федор. Солдатская фуражка набекрень, в руках вилы. На заднем плане аккуратный, с высоким фундаментом скотный двор Вильгельма Залемана. Возле него две коровы...

- Вроди ты энто, - сказал Сидор Анисимович. - Смалу тобя помню.

- Не я, - покрутил головой Федор Васильевич.

На второй фотографии были Эльза и красивый, с добрым взглядом юноша. «Сын?! – вспыхнуло в голове у Федора Васильевича. - Такая же, как у меня, складка между бровями, припухлые губы».

Федор Васильевич вытащил из кожаного мешочка дюралевый жетончик. На нем были семь цифр - видимо, порядковый номер убитого, а под ними еще три - 189, видимо, номер части, и буква «А».

- Где взял? - враз охрипшим голосом спросил Федор Васильевич.

- Игнашка мой с робятам у Хазаркиной Губы нашли.. Немцы, сказывают, тама мертвыи.

Чествуя, как взмокла от волнения спина, Федор Васильевич забрал фотографии, крест и мешочек с жетоном.

…На другой день было воскресенье. Управившись на ферме, Ксения Августовна пошла к родственникам в Мартисово, а Федор Васильевич, выкинув вилами из хлева навоз, взял на задворье лопату, волокушу и направился к Хазаркиной Губе, узкой и тихой заводи на Волчьем озере.

Ходу было километра полтора. Сначала берегом Беспутки до поросшей редким сосняком мшарины, затем налево, к озеру.

Место обнаружил сразу. Труп источал сильный запах. По синюшно-желтому лицу ползали, доедая остатки носа, муравьи.

Федор Васильевич откинул полы шинели. Грудь убитого была прострелена. Проверил карманы, они оказались пустыми. Тут же лежал пистолет.

Осмотревшись, заметил еще один труп, автомат и гранату. В кармане мундира нашел жетон. Тем самым убедился, что фотографии и жетон, которые отдал ему Сидор Анисимович, принадлежали первому немцу.

Сходив за волокушей и лопатой, Федор Васильевич доставил останки к березовой рощице на берегу озера. Пистолет бросил в могилу сына. Автомат и гранату закопал со вторым трупом.

Перед уходом долго стоял перед сыновней могилой. Уходя, перекрестился:

- Ну, прощай...

С хутора Федор Васильевич направился в Загорье. Раздавался стук топора - Петр Рыженков рубил новый дом. С фронта он вернулся месяц назад без оторванной осколком кисти левой руки. Топор держал в правой. К культе левой была привязана рогатулька для поддержки топорища на весу.

- Хошь, подсоблю? - предложил Федор Васильевич.

- Как толоку буду собирать, позову.

Сели на ошкуренной, отдающей запахом смолы бревнине. Петр закурил и сказал, как бы походя:

- Василич, а ведь он поехал.

- Когда?

- Вчера. Зверюга  еще тот.

В лесу за Сенькими Луговьями немцы при отступлении бросили танк. Обнаружил его Виталик Соловьев. Сообщил о находке Прокопу Сидоровичу и Федору Васильевичу. В их присутствии Петр провел обследование танка. Моторная часть была в порядке, а вот гусеница перебита.

Недостающие два звена для нее Петр взял с сожженного партизанами в Чижове немецкого бульдозера и при помощи Виталика соединил их «пальцами», вырубленными из стальной ограды старой часовни.

- Надо этим зверем трактор вытащить, - предложил Федор Васильевич. - А то жди, ети нет..

Прокоп Сидорович привез из МТС бочку бензина...

Выбросив окурок, Петр жадно напился из кубышки с квасом.

- Трактор вытащу, так и женюсь.

- Дело житейское... На ком?

- На Богдановой Тане.

- Девка справная… - Федор Васильевич замер, увидев, как от избы Прибыловых тронулась груженая подвода.

На ней сидели между чугунами и мешками две малые девочки, Вера и Даша, и Прасковья Егоровна, держащая на руках орущего благим матом Сашу.

Миша и Люба шли следом. За ними, на отдалении, ехал на велосипеде, виляя колесами, участковый милиционер.

Когда повода проезжала мимо звонаревской избы, из калитки высочила Маша.

- Миша! – позвала она.

Мальчик  посмотрел на нее и отвернулся, вытирая слезы.

- Я буду тебя ждать! Ты слышишь, Миша?!

Миша не ответил…

- Долго ждать придется, - сказал после паузы Федор Васильевич.

- На сколько их? – спросил Петр, глядя вслед подводе.

- На пять лет.

- Куда?

- В Акмолинск вроде. Имущество описали, кроме Ночки. Слышишь, скулит?

Петр вновь закурил:

- Детишки-то в чем виноваты? – Петр в сердцах взмахнул культяпкой. -Да и Прасковья… Взяли и… словно навоз. Не по-людски это, не по правде.

- Война, Петя, - сказал Федор Васильевич. – Правда у нее - жесто-окая. <...>

84.

После завершения утреннего врачебного обхода Бондарев опять читал историческую лекцию.

В этот раз она посвящалась походу Наполеона в Россию. Раненые со вниманием слушала:

-…Славный город Смоленск в русской истории не раз играл ключевую роль в оказании сопротивления всевозможного рода агрессорам. Так вот, прибыв под Смоленск, Барклай и Багратион немедленно созвали военный совет. В заседании совета принимали участие великий князь Константин Павлович и генералы обеих наших армий. При обсуждении их дальнейших действий точки зрения разошлись. Барклай предложил отступление. Багратион, наоборот, предложил дать сражение…

На этом моменте в палату вошла медсестра Шурочка:

- Звонарев, получайте документы на выписку.

- А я? - спросил Бондарев.

- Вам, Геннадий Николаевич, нужно на анализы.

- Ну что ж, прощай брат, - сказал Фролу Бондарев. – Надеюсь, и меня скоро...

- Ленинград окружен. Поезжайте в Загорье, к моим.

- Спасибо, брат. У меня в Красноярске тетка живет. Зовет к себе...

- Как чувствуете, Звонарев? – тусклым голосом спросила Панюкова, когда Фрол зашел к ней за документами.

- -Хорошо... Можно сказать, что отлично.

- Ну-ну, хромота еще заметна...  Каковы плана на будущее?

- В дивизию хочу вернуться. В разведку.

- Ни о какой дивизии речи быть не может, Звонарев. - Она подняла  голубые глаза, и Фрол увидел под ними черные круги. – Была комиссия. Заключение - три месяца реабилитации.

- А потом?

- Потом снова на комиссию. Вряд ли вас признают годным даже для нестроевой службы. Осколок-то в груди остался.

- Я его совсем не чувствую, Лариса Клементьевна.

- Это ни о чем не говорит. Он опасен, и я уже объясняла вам, что оперировать его нельзя. Слишком близко находится к сердечной сумке… - слова давались ей с трудом. - Со временем осколок обрастет плотной тканью, укоренится. А сейчас надо поберечься от больших физических нагрузок, - голос ее задрожал, плечи поникли…

- Случилось плохое? - спросил Фрол.

- Случилось, Звонарев. Очень плохое. Погиб мой муж капитан Панюков…

Так вышло, что позавчера она получила письмо от Слесарева. Непонятно каким образом разыскавший ее адрес, он сообщал, что служит в госпитале в Кимрах, много оперирует. Просил написать, как у нее дела.

Лариса Клементьевна поняла: письмо не случайное. Она чувствовала, что нравится Слесареву, была благодарна ему за то, что под Ржевом, когда лазарет попал под немецкие танки, он спас ей, раненой, жизнь, остановив кровотечение. Иногда она вспоминала его взгляд в тот день, когда перед выходом из окружения обмывали сержантскую лычку Насти Капустиной. И как он пел:

Ну а если случится беда,
И мои сосчитаются дни,
То тебя я прошу: и тогда
Добрым словом меня вспомяни.

Потом вдруг спросил: «Вспомните меня, Лариса Клементьевна?». Подумав, она решила Слесареву не отвечать. Ни к чему замужней женщине вести переписку с мужчиной на стороне.

А вчера пришло еще одно письмо - из Калининского управления НКВД. Его начальник Токарев извещал Ларису Клементьевну о том, что Валерий Акимович Панюков погиб смертью храбрых в тылу врага и посмертно представлен к правительственной награде.

. Она не закричала, не заплакала, нет. Искурив за ночь пачку «Беломора», решила не сообщать в деревню, откуда сын прислал уже несколько писем, о полученном от Токарева печальном известии. Понимая, что жизнь ее теперь перешла в новое измерение, как это произошло и происходит и у других, кто потерял близких людей, она все же надеялась на чудо. Чуть-чуть, но надеялась – всякое бывает на войне.

…Распрощавшись с товарищами по палате, с Четвериковым - он находился в соседнем корпусе, с медсестрой Шурочкой, мило щебечущей во дворе с влюбленным в нее выздоравливающим лейтенантом, Фрол отправился на железнодорожную станцию, где ему повезло сразу сеть на проходящий воинский эшелон.

Спустя двое суток Фрол Звонарев оказался в столице. Перебравшись с Казанского вокзала на Ленинградский, успел запрыгнуть в отправившийся товарный поезд до станции Бологое. А вот оттуда добирался в родные края аж трое суток.

Сначала упросил взять до Фирова машиниста маневрового паровоза. Прождав в Фирове сутки, хотел, было, идти в сторону Осташкова, но подвернулась попутка с саперами. В Осташкове целый день просидел на вокзале, дожидаясь, пока сформируют товарняк до Верходвинья.

…Солнце еще только взошло, оранжево высвечивая горизонт, когда Фрол с бьющимся от волнения сердцем поднимался на Беклешихинскую горушку.

Открылся широкий вид на Загорье и окрестности. Сквозь зыбкое голубоватое марево увиделись темные силуэты изб. Из труб, курчавясь, выплывали сизые дымки.

Безмятежная тишь нарушалась родными с детства звуками. Попискивали серые дрозды. Деловито постукивала клювом в сухостоину желна. Драл глотку петух у Копейкиных. Мычала корова у Рыженковых.

За мостом, на лужку, паслась лошадь. Справа от лужайки, на протянувшемся вдоль большака поле отливала золотом рожь…

Больше всего Фрола взволновало то, что по Сенькиным Луговьям в сторону Пророкова камня двигались неровной цепочкой косцы.

Он жадно принимал в себя эти виды и звуки, пил чудесный воздух родины, с удивлением и радостью сознавая, что на этом крохотном уголке русской земли суще6ствует другая, отличная от той, которой он жил совсем недавно, жизнь.

Здесь не надо было ходить в атаку и разведку, убивать врагов, хоронить боевых друзей, маяться в госпиталях. Другие были у людей заботы. Надо было восстанавливать разрушенное, рожать и учить детей, сеять и убирать хлеб. Фролу сильно, до сладкой боли в груди, захотелось этого. Потому что это и было то, во имя чего он воевал, и во имя чего стоило жить.

Ускорив шаг, он свернул с большака и достиг Пророкова камня, сразу заметив на нем щербатые отметины от пуль. Вспомнилась прощание с Настей.

За время их разлуки он не получил от нее ни оелиного письма. Да и как  было получить, если Фрола мотало по дивизиям и госпиталям, а сам он послал первое письмо матери перед выпиской из Осташковского госпиталя, когда узнал, что немцы выбиты из Верходвинья. Ответ, может, и был, но не мог найти Фрола, так как он оказался уже под Ржевом. Опять собирался написать, но вскоре 29-я армия оказалась в окружении, доставка почты прекратилась.

Второе письмо он отправил из Уфы, и - какая радость! – получил ответ от брата Вани, узнав, что в семье все живы-здоровы, а адрес его, уфимский, передали Капустиным, которым Настя пишет с фронта. «Где ты сейчас, любимая? Знай, я всегда помнил о тебе, и с нетерпением жду, когда мы вновь встретимся, чтобы уже никогда не расставаться».

Косцы, выходя один за другим из тумана, приближались, и Фрол узнавал их: Федор Васильевич, Иван Карпович, Трофим Федотович…

Поодаль старательно махал «литовкой» Сидор Анисимович, позади него… Петр Рыженков. Фрол заметил, что у него вместо левой руки обрубок с прищепкой, которой он держит сверху косовище: «Отвоевался Петя».

Спустя какое-то мгновение все они радостно тискали земляка в объятьях, бросая взгляды на орден и медали.

- Мамка с брательником обрадуются, - сказал Федор Васильевич.

- Как они?

- Они-то ничего... У Якова с Анной сынок родилси, - известил Сидор Анисимович.

- Здорово! А про Настю что знаете?

- Она разве тебе не писала? – спросил Федор Васильевич.

- Не писала.

- Матушка  говорила: Пелагее адрес твой последний передала.

- Пелагее ни до таво, - сказал Иван Карпович. – Виталик ейный, ядрен вошь, на мини подорвалси.

- Ну и ну.

- А тут ишо кака новось - Колька Подборонский объяивлси, - продолжил Иван Карпович.

- Раненый?

- Дизяртир, ядрен вошь!

- Полгода просидел в избе, пока мамка явоная не скончалыся, - добавил Трофим Федотович. – Увязли яво.

- А Вася Гаврилов?

- На погосте Вася, - вздохнул Иван Карпович. – И батька яво - то ж.

- Сколько всякого произошло, что враз не переваришь.

- Еще наговоришься, разузнаешь, - сказал Федор Васильевич.

Трофим Федотович, покряхтывая, первым взял косу:

- Ну што, один нажим, и по углам бяжим.

- Можно и я, - попросил Фрол. - Хоть чуток, одно прокосье.

- На, сынок, - с охотой протянул ему «литовку» Сидор Анисимович. – Утоли тоску.

Фрол снял ремень, перекрестился. Сделал прицельный замах и по-крестьянски уверенно, сноровисто, пошел вперед, наращивая темп - так, что остальные косцы, тоже включившиеся в работу, едва за ним поспевали.

- Ни спяши в Липяши, в Чирипнях пириначуим! – крикнул Сидор Аниисмович.

Вот уже и высокий берег Беспутки рядом. Захотелось искупаться, половить окуней…

Фрол оглянулся:

- Не отставай, мужики-и!

И опять пошел, пошел… И вдруг почувствовал, как в груди что-то раздвоилось, зажгло, отдалось острой, раздирающей болью под левую лопатку. Отдалось так, что стало невмоготу вздохнуть, и Сенькины Луговья поплыли под ослабевшими ногами, и солнце начало блекнуть, и коса выпала из рук.

Произошедшее было столь неожиданным, нелепым, потрясающим, что Фрол не успел ни испугаться, ни произнести хоть какое-то слово, ни осознать, что родная земля, уходила от него навечно, навсегда. Он только заметил высоко в небе, над озером, яркую вспышку притягивающего к себе света и по чьей-то могучей воле всей душой устремился к нему.

Андреапольт-Тверь
2011-2016 гг.

Читать/скачать полный текст романа можно по ссылкам:
Часть 1.
Часть 2.
Часть 3.
Часть 4.

Комментариев:

Вверх