Начало семидесятых.  Служу в армии. Каким-то чудом в роте оказались ещё несколько любителей стихов. Выходя в увольнение, покупаем тоненькие книжечки «Библиотеки  лирической поэзии» издательства «Молодая гвардия», читаем, обмениваемся, спорим. Так попадает ко мне впервые сборник поэта Николая Старшинова. Чеканные, пронзительные строки о войне, любви, природе сразу западают в душу. Пройдут годы и мы встретимся, подружимся, будем работать рядом в том самом легендарном издательстве. Жизнь всё-таки удивительная штука!

6 декабря поэту, фронтовику, Николаю Константиновичу Старшинову исполняется 90 лет. Уже полтора десятилетия его нет с нами. И надо бы следом писать о том, что, мол, не забыт, что слово его поэтическое востребовано и звучит, но, увы, это будет неправдой. Да, помнят друзья и ученики (Старшинов вёл семинар в Литинституте), но переизданий нет, а публикации крайне редки. Касается это не только Николая Константиновича, но и многих иных блестящих поэтов его поколения. Ну а плоды того, чем оборачивается беспамятство, видим каждый день…

Старшинов – коренной москвич с деревенскими корнями. В семье был восьмым. Жили бедно, но никто не пропал. Все выучились, стали военными, учёными, инженерами, руководителями, а младший вот даже большим поэтом. И как не стать! Вот строки из воспоминаний самого Николая Константиновича:

«Каждый день после ужина за прибранным столом собиралась вся наша семья. И кто-то из старших братьев или сестра читали нам вслух стихи. Два, а то и три часа.

Зато к четырнадцати-пятнадцати годам я очень неплохо знал русскую поэзию. Да и не только русскую.

Пушкин, Лермонтов, Крылов, Кольцов, Некрасов, Тютчев, Фет, Никитин, Суриков, А.К.Толстой, Полонский, Апухтин, Бунин, Блок, Есенин, Маяковский и другие поэты с тех пор остались в моей памяти. А ещё Лонгфелло, Беранже, Гейне и даже «Фауст» Гёте.»

Любопытно, кто из этих имён и в каком объёме остался в современной школьной программе? Вопрос, конечно, риторический…

Университеты в своей жизни Старшинов прошёл разные, но главный всё-таки война. В семнадцать лет, не успев даже сдать все экзамены за девятый класс, он встал в солдатский строй. Старший сержант, помощник командира пулемётного взвода. Сохранилась фотография, где он уже в гимнастерке с пилоткой на голове, но ещё без погон. Курсантская, очевидно. Худенький мальчик с открытым, ясным и каким-то беззащитным взглядом.

В августе 1943, под Спас-Деменском, Николай Старшинов был тяжело ранен: обе ноги оказались перебиты. Всю ночь полз к своим, волоча за собой винтовку и оставляя кровавый след. Чудом удалось избежать ампутации, но раны эти мучили до конца жизни.

Конечно, война отразилась в поэзии Старшинова. Несколько его стихотворений стали по сути классическими и входят во все поэтические антологии, посвящённые Великой Отечественной. В них нет особенного пафоса, как не бывало его никогда и в самом авторе, но есть подлинность чувства.

В Москву Старшинов вернулся в феврале 1944 года на костылях. Стал учиться в литинституте. Писал, но с публикациями, а тем более с признанием, как поэта, всё складывалось непросто. Его, как и некоторых других молодых, только входящих в литературу, обвиняли в «преувеличенной поэтизации автобиографических «мелочей жизни».

Разгромную внутреннюю рецензию на рукопись первого сборника Николая Старшинова в издательстве «Советский писатель» сочинила в 1947 году Вера Инбер. Среди упрёков был и такой: «В результате неправильно понятых «уроков войны» мы наблюдаем порой своеобразный «неоимажинизм», явление вреднейшее, глубоко чуждое нашей поэзии.»

Ярлыки в то время вешались легко, а отмыться от них было непросто,  да и по характеру Старшинов, несмотря на внешнюю мягкость, не слишком был склонен к компромиссам. Конфликтовать не любил, но в убеждениях был твёрд и на всё имел собственную точку зрения. На заседании редколлегии «Юности» он единственный выступил против публикации поэмы Евгения Евтушенко «Считайте меня коммунистом!», назвав её конъюнктурной и неинтересной, хотя Валентин Катаев, бывший в то время главным редактором, Евтушенко горячо поддерживал.

«Юность» при Катаеве была журналом сверхпопулярным и работа там в качестве заведующего отделом поэзии многому Старшинова научила. Многому, кроме одного, менять мнение в зависимости от обстоятельств. В своих воспоминаниях о Катаеве приводит Николай Константинович такой эпизод:

«- Послушайте,- сказал он мне как-то в коридоре. – Вот вам стихи Александра Жарова, пошлите их в набор. Сразу! Там стихотворений пять – отправьте все!

Я прочитал стихи и пришёл к нему:

- Валентин Петрович, а стихи-то у Жарова очень слабые…

- Послушайте, конечно слабые,- согласился он. – Что же вы от него хотите – хороших он не писал никогда, откуда же они у него вдруг возьмутся?

- А зачем же тогда нам их печатать?

- Послушайте, он встретил меня на лестнице – мы живём в одном подъезде- и сунул мне свои стихи… Куда же их теперь девать?

- Вернуть ему, Валентин Петрович.

- Послушайте, но ведь он после этого будет нас поливать грязью на каждом углу…

- Ну и пусть поливает!

Он недовольно и брезгливо поморщился, а потом согласился:

- Ну ладно, я верну ему рукопись… Но, послушайте, вы ещё совсем молодой человек и ничего не понимаете в литературных делах… Литература – это цепь компромиссов!..»

Вот уж эту позицию Старшинов так никогда и не принял. Может, потому и в партию не вступил, хотя предлагали и настойчиво.

Нет, я совсем не собираюсь представлять Николая Константиновича Старшинова святым. Был он человеком земным, со всеми страстями и заблуждениями. Долго и тяжело пил. В загуле не успел проститься с умирающей матерью и всю жизнь корил себя за это. Перечитайте стихотворение «А тут ни бронзы, ни гранита…» - боль непереносимая.  Отчасти из-за пьянства распался первый брак с Юлией Друниной. Но сумел победить себя и последние лет двадцать пять жизни не брал в рот ни капли.

Было у него увлечение, которое он пронёс через всю жизнь: рыбалка. Отсюда, наверное, тонкое и трепетное чувство природы в его стихах. Даже книгу написал: «Моя любовь и страсть рыбалка».

Большая и отдельная история – руководство Старшиновым альманахом «Поэзия» в издательстве «Молодая гвардия». У Николая Константиновича был редкий дар учительства – ненавязчивый, уважительный и глубокий. Не перечесть имён поэтов, которые благодарны ему и за бескорыстную помощь, и просто за человеческое тепло. Николай Дмитриев, Геннадий Касмынин, Геннадий Красников (он тоже был редактором альманаха), Нина Краснова, Григорий Калюжный, Евгений Артюхов, Нина Стручкова… Список можно длить и длить.

Последние годы жизни Николая Константиновича оказались не самыми счастливыми. Он тяжело переживал распад страны. Перестал выходить и альманах «Поэзия». Мучили фронтовые раны. 6 февраля 1998 года поэта не стало.

Тех, кто хочет подробнее узнать о жизни и творчестве замечательного поэта, отсылаю к книге Сергея Щербакова «Николай Старшинов», вышедшей в сери «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия»

…Перечитываю стихи и как-будто слышу голос поэта,- глуховатый, негромкий. Всё-таки он с нами. По крайней мере, с теми, кто помнит.

Николай СТАРШИНОВ

* * *
Ракет зеленые огни 
По бледным лицам полоснули. 
Пониже голову пригни 
И как шальной не лезь под пули.
Приказ: «Вперед!» 
Команда: «Встать!» 
Опять товарища бужу я. 
А кто-то звал родную мать, 
А кто-то вспоминал – чужую. 
Когда, нарушив забытье, 
Орудия заголосили, 
Никто не крикнул: «За Россию!..» 
А шли и гибли 
За нее.
1944

* * *
Зловещим заревом объятый, 
Грохочет дымный небосвод. 
Мои товарищи-солдаты 
Идут вперед 
За взводом взвод.
Идут, подтянуты и строги, 
Идут, скупые на слова. 
А по обочинам дороги 
Шумит листва, 
Шуршит трава.
И от ромашек-тонконожек 
Мы оторвать не в силах глаз. 
Для нас, 
Для нас они, быть может, 
Цветут сейчас 
В последний раз.
И вдруг (неведомо откуда 
Попав сюда, зачем и как) 
В грязи дорожной – просто чудо! – 
Пятак.
Из желтоватого металла, 
Он, как сазанья чешуя, 
Горит, 
И только обметало 
Зеленой окисью края.
А вот – рубли в траве примятой! 
А вот еще... И вот, и вот... 
Мои товарищи-солдаты 
Идут вперед 
За взводом взвод.
Все жарче вспышки полыхают. 
Все тяжелее пушки бьют... 
Здесь ничего не покупают 
И ничего не продают.
1945

***
И вот в свои семнадцать лет
Я стал в солдатский строй…
У всех шинелей серый цвет,
У всех – один покрой.

У всех товарищей-солдат
И в роте, и в полку –
Противогаз, да автомат,
Да фляга на боку.

Я думал, что не устаю,
Что не перенесу,
Что затеряюсь я в строю,
Как дерево в лесу.

Льют бесконечные дожди,
И вся земля – в грязи,
А ты, солдат, вставай, иди,
На животе ползи.

Иди в жару, иди в пургу.
Ну что – не по плечу?
Здесь нету слова «не могу»,
А пуще – «не хочу».

Мети, метель, мороз, морозь,
Дуй, ветер, как назло, –
Солдатам холодно поврозь,
А сообща тепло.

И я иду, и я пою,
И пулемёт несу,
И чувствую себя в строю,
Как дерево в лесу.
1946

***
Я был когда-то ротным запевалой,
В давным-давно минувшие года...
Вот мы с ученья топаем, бывало,
А с неба хлещет ведрами вода.

И нет конца раздрызганной дороге.
Густую глину месят сапоги.
И кажется – свинцом налиты ноги,
Отяжелели руки и мозги.

А что поделать? Обратишься к другу,
Но он твердит одно: – Не отставай!.. –
И вдруг наш старшина на всю округу
Как гаркнет: – Эй, Старшинов, запевай!

А у меня ни голоса, ни слуха
И нет и не бывало никогда.
Но я упрямо собираюсь с духом,
Пою... А голос слаб мой, вот беда!

Но тишина за мною раскололась
От хриплых баритонов и басов.
О, как могуч и как красив мой голос,
Помноженный на сотню голосов!

И пусть ещё не скоро до привала,
Но легче нам шагается в строю...
Я был когда-то ротным запевалой,
Да и теперь я изредка пою.
1957

***
А тут ни бронзы, ни гранита —
Бугор земли да крест простой.
Она, ничем не знаменита,
Спит под цементною плитой.

А ради нас она, бывало,
Вставала поутру, чуть свет.
Кормила нас и одевала,
Тепло и хлеб свой отдавала
В годины горестей и бед.

Да, ей со мной была морока:
Я пил и летом, и зимой.
И ни намека, ни упрека.
Ни Боже мой…
Ах, Боже мой!..

И если стынет, обитая
Под сенью ветхого креста,
Душа, такая золотая,
Какой же быть должна плита?..

А тут — ни бронзы, ни гранита —
Цемент, невзрачный и немой.
Она ничем не знаменита.
Ни Боже мой…
Ах, Боже мой!..

* * *
Ни горестной правды, ни сладостной лжи.
Я сам уезжаю отсюда...
Прощай, моя радость. Живи – не тужи.
Окончилось чудное чудо.
Прощай, моя радость.

В зелёные дали рванулся состав –
Всё громче грохочет на стыках...
И мчатся навстречу и тонут в кустах
Пригорки в кровавых гвоздиках.
Прощай, моя радость.

Мы всё растеряли, что так берегли, –
Какие тут могут быть речи?..
И сосны сегодня на ветках зажгли
Свои поминальные свечи.
Прощай, моя радость.

Тебя не воротишь, за дверью догнав,
И слов не расслышишь хороших...
И плачет на склонах дорожных канав
Кудрявый мышиный горошек.
Прощай, моя радость.

ГОЛУБИ
Не спугните... Ради Бога, тише!
Голуби целуются на крыше.
Вот она, сама любовь, ликует, -
Голубок с голубкою воркует.
Он глаза от счастья закрывает,
Обо всём на свете забывает...

Мы с тобою люди, человеки,
И при том живём в двадцатом веке.
Я же, как дикарь, сегодня замер
Пред твоими знойными глазами.
Волосы твои рукою глажу -
С непокорными никак не слажу.
Я тебя целую, дорогую...
А давно ли целовал другую,
Самую любимую на свете?

Голуби, пожалуйста, ответьте,
Голуби, скажите, что такое?
Что с моей неверною рукою,
Что с моими грешными губами?
Разве так меж вами, голубями?
Разве так случается, скажите,
В вашем голубином общежитье?
1959

ПОСЛЕ РЫБАЛКИ 
Застигнутые тьмой,
Угомонились галки.
И сам я по прямой
Иду домой с рыбалки.

Оврагами иду
И слышу песню птичью,
И сам я на ходу
Тихонечко мурлычу.

Пускай, оставив дом
Еще порой ночною,
Промок я под дождем
И побурел от зноя.

Пускай на дне мешка
Нет ни единой рыбы,
Тебе, моя река,
Я говорю - спасибо!

За шум твоих осок,
Сулящий непогоду,
И просто за песок,
За солнечную воду,

За ноги в стынь-росе
И за самозабвенье,
За всякие и все
Счастливые мгновенья!

... Луна, как лещ, кругла,
Ни облака, ни ветра.
И тень за мной легла
На четверть километра. 
1964

*** 
И в этой холодной избе,
Что с края села задремала,
Я сам предоставлен себе,
А это, ей-богу, немало.

Вот после рыбалки приду
Да скину одежду сырую,
В печурке огонь разведу,
Ухи наварю - и пирую.

И все уже мне по плечу,
Никто и ничто не помеха.
Хочу - и до слез хохочу,
Хочу - и рыдаю до смеха.

А что же мне радость скрывать?
За счастье считать неудачу?..
Ложусь в ледяную кровать,
Как мальчик обиженный, плачу.

В свидетели память зову.
Ах, был я наивен, как дети,
А мне не во сне - наяву
Все виделось в розовом свете.

И я, молодой идиот
(А трезвая школа солдата?).
"О, как же мне в жизни везет!" -
Так сладко я думал когда-то.

А может, и правда везло
И нечего портить чернила?..
Ну ладно, болел тяжело,
Ну ладно, любовь изменила.

Ну ладно, порой и друзья
Ко мне относились прохладно.
Ну ладно, жил в бедности я,
Подумаешь, тоже мне, ладно!

Нельзя ж убиваться, нельзя
Размазывать трудности эти...
Зато я какого язя
Сегодня поймал на рассвете:

Иду - по земле волочу.
А три красноперки в придачу?!
И снова до слез хохочу,
И снова до хохота плачу. 
1970

***
Солдаты мы.
И это наша слава,
Погибших и вернувшихся назад.
Мы сами рассказать должны по праву
О нашем поколении солдат.

О том, что было, — откровенно, честно...
А вот один литературный туз
Твердит, что совершенно неуместно
В стихах моих проскальзывает грусть.

Он это говорит и пальцем тычет,
И, хлопая, как друга, по плечу,
Меня он обвиняет в безразличье
К делам моей страны...
А я молчу.

Нотации и чтение морали
Я сам люблю.
Мели себе, мели...
А нам судьбу России доверяли,
И кажется, что мы не подвели.

ДРЕВНИЙ СЮЖЕТ
Растекаясь по песку,
Солнце жгло до зуда...
На осиновом суку
Корчился Иуда.

У осины до земли
Ветви наклонились.
И Иуда из петли,
Изловчившись, вылез.

И к Голгофе марш-бросок
Сделал по дороге...
Раскалившийся песок
Жёг босые ноги.

Шёл народ на высоту,
Ожидая чуда...
И к распятому Христу
Подошёл Иуда.

Ну хотя бы не юлил,
Помолчал бы, что ли,
Так ведь нет же - заскулил
О несчастной доле:

- До сих пор я весь трясусь,
Сам с собой не слажу.
Ты прости меня, Исус,
За мою продажу.

Тридцать денег - всё добро,
Небольшая плата.
И вернул я серебро
Книжникам Пилата.

Истомился я, скорбя.
Ни к чему уловки...
И тогда я сам себя
Вздёрнул на верёвке.

Вот и мне платить пришлось,
Да какою платой!..

И тогда сказал Христос,
На кресте распятый:

- Что угодно я стерплю.
А тебя, Иуду,
Не любил и не люблю,
И любить не буду.

До того я не люблю, -
Хоть и жду наветов, -
Что впервые отступлю
От своих заветов.

Терпелив к любой вине,
Я - за всепрощенье.
Лишь предательство
Во мне
Будит отвращенье.

Я нисколько не ропщу.
Но тебя, Иуду,
Не прощал и не прощу,
И прощать не буду.

Чтобы так не поступать, -
Нет вины позорней, -
Лучше ты себя опять
На осине вздёрни.

А меня навек забудь,
Уходи отсюда!..

И потёк в обратный путь,
Сгорбившись, Иуда.

Он-то знал: Христос воскрес!
И нашёл уловку -
Сам в петлю он не полез,
Только снял верёвку.

Чтобы злость на всех сорвать,
Чтоб себя утешить,
Чтобы снова предавать,
А предавши, продавать,
А продавши, вешать.
1975

ВЕРА. НАДЕЖДА. ЛЮБОВЬ.
Что мне судьба ни готовь,
Вынесу беды любые:
Вера, Надежда, Любовь –
Птицы мои голубые…

Как подобрел чернозем!..
Выбросил первые всходы.
Золотобоким язем
Солнце упало на воды.

Никнут колосья во ржи –
Каждый росою обрызган.
И молодые стрижи
В небо врезаются с визгом.

Ветер взъерошил листву,
Дождик закапал – откуда?
Этим дышу и живу –
Это же сущее чудо!

Я и грущу и смеюсь
Меж перелесков и пашен.
Смерти и то не боюсь, -
Вот до чего я бесстрашен!

Пусть ежегодно терплю
Я за потерей потерю,
Если я что-то люблю, -
Значит, надеюсь и верю.
1975

* * *
Вроде жизнь наладилась сполна,
Я ступил на ясную дорогу:
Дочка вышла замуж
И жена
Тоже вышла замуж,
Слава богу!

Ой ты, добрый ветер, гой еси,
Молодцу теперь – сплошная воля…
Покачусь по матушке-Руси
Расторопней перекати-поля.

Задохнусь от подступивших чувств,
Осенённый ливнями и громом, –
Нынче каждый придорожный куст
Будет мне служить родимым домом.

До чего же я его люблю,
Ветер, бьющийся за поворотом.
Ну-ка вместе дунем: улю-лю!
И вперёд – по нивам и болотам…
1977

* * *
Когда-то,
Шустёр и запальчив,
Досужих людей веселя,
В поэзию ринулся мальчик –
Решил поиграть в короля.

Мол, нету меня современней,
Мол, нет одарённей меня,
Мол, я – новоявленный гений,
А всё остальное… стряпня!..

Одна неотвязная дума
Засела в его голове –
Наделать побольше бы шума
Сначала хотя бы в Москве.

Потом, простираясь всё дальше,
Собой поразить белый свет.
И, знаете, этого мальчик,
Добился за несколько лет.

Даёшь мировую известность,
Шумиху с охапками роз!..
Да он и родную словесность
На много голов перерос…

Все рамки, сердешному, узки.
И он привстаёт на носки.
И всё недобро, не по-русски,
Навыворот, не по-людски.

Всё дальше, всё дальше, всё дальше…
Штанишки по-детски висят.
Куражится выросший мальчик,
Которому под пятьдесят.

Осталось одно –
Удивляться
Твоей доброте, белый свет.
Ну сколько же можно кривляться,
Ужели до старости лет?!

Его разбитные творенья
Уродуют русскую речь.
Он слышит одни одобренья…

А надо бы мальчика сечь!
1977

ОДА ВАНЬКЕ-МОКРОМУВАНЬКЕ-МОКРОМУ
Ливень льёт...
Мороз жесток...
Солнце брызжет майской охрой.
Всё цветёшь, ты, ванька-мокрый,
Ненаглядный наш цветок.
  
Твой хозяин молодой,
Он с цветами крут бывает:
То совсем не поливает,
То совсем зальёт водой.
  
Что царит в его уме?
Он вас держит - вот жестокий! -
То на самом солнцепёке,
То в углу, в кромешной тьме.
  
Он до жуткой духоты
Надымит в своей каморке
И суёт огрызки, корки
И окурки - всё в цветы.
  
Вон герань едва жива,
Даже кактус чахнет, глянь-ка...
Лишь тебе, дружище ванька,
Всё на свете - трын-трава.
  
Не страшась любых невзгод,
Ты растёшь в кастрюле ржавой,
Удалой да моложавый.
И цветущий круглый год.

ОСИННИК
Над речкой,
Над самою речкой,
На горке отлогой
Трепещет осенний осинник,
Объятый тревогой.

Беснуется ветер,
Из северных далей
Нагрянув…
Ох, вихрь этих листьев-
Оранжевых,
Жёлтых,
Багряных.

О, шелест прощальный!..
И сердце
Замрёт поневоле
От этой пронзительной,
Этой пленительной боли…

И мы расстаёмся,
Уходим, объятые болью
Прощаясь
С землёю и небом,
С враждой и любовью.

То чёрные тучи,
То солнце
В пробоинах синих…
Трепещет осинник,
Трепещет
Осенний осинник.

ПЕСНЯ
Расшумелось сине море.
Возле моря я бреду.
У меня такое горе,
Что я места не найду.

Впереди посёлок дачный
Крыши поднял в синеву.
Но хожу я мрачный-мрачный –
Что живу, что не живу.

Как я скорбь свою осилю,
Как потомки нас простят:
На глазах у всех Россию
Чёрны вороны когтят.

Днём и ночью, днём и ночью
Рвут её впадая в хмель…
И летят по миру клочья
Наших дедовских земель.

Расшумелось сине море,
Раскричалось вороньё…
Ой ты, горе, мое горе
Горе горькое моё.

***
     Валерию Дементьеву
Она меняется с годами
В своей державной высоте,
И мы гордимся всё упрямей:
«И Русь не та, и мы не те!»

Но как бы это к неким срокам,
Достигнув новой высоты,
Не исказить нам ненароком
Её прекрасные черты.

А то потом найдём кручину:
Ну хорошо ли, если мать
Уж так изменится, что сыну,
Что даже сыну не узнать?

Вот он дождётся с нею встречи,
И вдруг, смотри, беда стряслась:
Ни прежней, с детства милой речи,
Ни русых кос,
Ни синих глаз…

Россия-мать,
Святой и зримый
Да будет жребий твой велик!
Но сохрани неповторимый
Свой материнский светлый лик.