Олег КЛИШИН
ПЕСНЕЙ ПО ЖИЗНИ

* * *
Снегири взлетают красногруды…
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.

Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно все приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.

Я скажу тогда тебе, подруга:
«Дни летят, как по ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё…»

Благодаря «доброму» следователю дошли до нас эти пронзительные, трагические стихи... Не побоялся «винтик» карательной системы вступить в «неслужебную связь» с подследственным, с обвиняемым по столь тяжкой статье – подготовка покушения на СамогО. Вынес исписанный листок (Или запомнил? Несложно. Всего-то двенадцать строк!), хотя наверняка рисковал. И не только карьерой. Спасибо ему за этот Поступок. За то, что понимал ценность последнего слова, сказанного поэтом. И каким поэтом!

«У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы…», - много лет спустя вспоминал Борис Пастернак.

Действительно, последним оказалось это стихотворение, написанное Павлом Васильевым в феврале 1937 года во внутренней тюрьме Лубянки, откуда он уже не вышел. После пыток был расстрелян в июле того же года в возрасте 27 лет.

А тогда (в стихах), несмотря на «беду», несмотря на прощальную интонацию, ещё надеялся... Надеялся увидеть «волчьи изумруды» и даже дожить до седины вместе с любимой, пускай и «В нелюдимом, северном краю». А может, надеялся только на словах? Стихами пытался заговорить кровь и смерть? Красногруды... руда... И цвет, и само слово – это ведь и есть – кровь. Вообще, удивительно полновесна эта точная рифма в первой строфе. В её полнозвучной тяжести как будто предчувствие непоправимого. Быть может, вопреки «прямому» смыслу сказанного. Да, в стихах не хотел опережать события – «приближать сроки», но, как поэт исключительного дара, нутряным своим чутьём предчувствовал самое худшее. И «проговорился». Интонацией стихотворения сказал больше, чем смыслом слов в нём заключённых. Здесь красота строк до щемящей боли усиливает ощущение обречённости, передаёт всю безвыходность и безысходность последнего, такого краткого и мучительного «этапа» в жизни поэта. Здесь предчувствие того, что страшная реальность не приблизит, а разом оборвёт «все сроки».

Вольно нам теперь домысливать, зная, что так и не удалось поэту увидеть «волчьи изумруды», зная, что случилось то, что случилось.

О другом хотелось... Или всё о том же. Об этих же стихах, которые стали песней. Вообще, в настоящих стихах изначально уже заложена своя музыка. Недаром поэта со времён мифического Орфея называют певцом. И совсем не обязательно слова поэтического шедевра нанизывать на арматуру нотного стана. Но если уж композитор отважился – сочинил музыку, то исполнители должны чувствовать не только ноты, но и понимать слова.

На закрытии поэтического фестиваля «Омская зима» народный артист и заслуженная артистка спели... Что? Песню? Романс? Как ни назови, а всё не то – нелепо как-то звучат (точнее – совсем не звучат) эти жанры применительно к таким самодостаточным стихам. Пропели стихи? Пусть так.

Личное, а потому субъективное, но твёрдое убеждение: за редкими исключениями актёрское пение немногим лучше актёрского чтения. Известно высказывание Мандельштама по поводу актёрской декламации. Выразимся помягче: эта гипертрофированная «проникновенность», когда сдержанный, неподдельный трагизм настоящих стихов пытаются усилить, «сдобрить» актёрской подачей и... при этом теряют смысл и музыку самих стихов, а вместе с тем ту удивительную магическую силу, которой обладает поэтическое слово.

Верю, что в данном случае имела место «добросовестная» актёрская глухота Две строки были отчётливо пропеты, как: «Незаметно всё приблизит сроки, // Седина нам кудри обовьёт». Откуда!? Откуда взялась эта «ё-шка», когда всё, казалось бы, ясно: несложный синтаксис простого предложения с одним подлежащим и двумя сказуемыми. Любому, умеющему читать по-русски, понятно, что «седина», именно она (!) – «всЕ приблизит сроки», а не какое-то неопределённо-глобальное и бессмысленное «всЁ».

Зачем, спросите, такие «мелочные» придирки? Никто наверно и не заметил. Послушали, похлопали и все остались довольны. Так-то оно так, да не совсем. Или точнее — совсем не так. Совсем не мелочь эти две, откуда ни возьмись, появившиеся точки. Их значимость в поэтическом тексте порой сравнима со значением той «блуждающей» запятой, могущей своим месторасположением отделить жизнь от смерти.

* * *

К сожалению, случай с Павлом Васильевым не единичный. Признанная примадонна нашей эстрады спела когда-то песню на прекрасные стихи Мандельштама «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз», где в тексте вполне сознательно и прямо-таки с большевистской решительностью снова переименовала Петербург в Ленинград, видимо, посчитав, что так будет лучше звучать. В результате чего вся суть стихотворения оказалась вывернутой наизнанку. Ну не мог автор даже в силу биографической хронологии город своего детства называть Ленинградом. Все памятные «адреса», телефонные номера, «голоса» остались, конечно же, в Петербурге. К нему... к тому, уже фактически умершему, оставшемуся в прошлом городу, обращается автор: «Петербург, я ещё не хочу умирать», чувствуя с ним ту «самую смертную связь» и солидарную обречённость.

Да, есть в тексте строки, прямо указывающие, что возвращение состоялось уже в Ленинград: «Ты вернулся сюда, так глотай же скорей // Рыбий жир ленинградских речных фонарей». В «знакомый до слёз», но уже другой — чужой и смертельно опасный город. Дальше все приметы этой чужести и враждебности: и «зловещий дёготь», и «вырванный с мясом звонок». В противостоянии Ленинграда и Петербурга, настоящего и прошлого — вся суть стихотворения, весь его приглушённый, но от этого ещё более трагический пафос. Настоящее побеждает, но какой ценой! В нём нет места тому, что было так дорого. И эта действительность вызывает... рвотный рефлекс. Ложка с рыбьим жиром, который надо проглотить — одно из самых физиологически неприятных ощущений, испытанных в детстве. Поэтому - «Так глотай же скорей», задержав дыхание, зажмурив глаза, чтобы побыстрей завершить эту муторную процедуру, уговаривая самого себя, что «так надо», что регулярные дозы «лекарства» повысят иммунитет организма к окружающей среде, что постепенно к ней можно будет привыкнуть, адаптироваться. Тщетно. Не получилось. После приёма невкусного «лекарства» кратковременное рефлекторное отторжение сменяется постоянным, тягостным, тошнотворным ощущением страха.

Всё это исчезло в песенном варианте. Кроме того, в последней вышеприведённой строке совершенно необъяснимой заменой «речных фонарей» на ночные (А какие ещё могут быть? Дневные?) была не только разрушена великолепная аллитерация, но и «рыбий жир» оказался как бы «парящим в воздухе» вместо того, чтобы растекаться маслянистым блеском на тёмной поверхности невской воды или льда.

И, наконец, мертвецы... Дорогие сердцу поэта «мертвецы» были просто-напросто вышвырнуты из стихотворения крепкой рукой примадонны. Мол, тут вам эстрада, а не морг. Люди пришли отдыхать, песни послушать, а не «мертвецов голоса». В общем, не комильфо. Поэтому: пусть будут адреса с голосами — без мертвецов, - я сказала! И спела. И вышла симпатичная песенка на мотив... что-то вроде - «Кружится, кружится старый вальсок».

Но даже если певица окончательно переделала стихотворение под себя, тогда строки «и всю ночь напролёт жду гостей дорогих, // шевеля кандалами цепочек дверных», мягко говоря, не соответствуют исторической реальности. В то жуткое время не родилась ещё наша примадонна. И всё выглядит так, словно некая особа самовольно присвоила себе статус жертвы репрессий, чтобы вызвать сочувствие окружающих. Настоящая медаль оказалась на груди самозванки, которая таким способом решила расширить свой эстрадный репертуар, при этом не испытывая ни малейшего смущения. А какую цену заплатил поэт, в том числе и за эти стихи, мы хорошо знаем.

* * *

В свою очередь, не менее знаменитая и любимая актриса «обработала» Гумилёва. Она пошла ещё дальше — без всяких церемоний расчленила несколько стихотворений, выкинула «лишнее», а потом по своему усмотрению соединила остатки (Останки! Ведь настоящее стихотворение – живой организм) наподобие деталей конструктора лего. И спела - «проникновенно», с глубоким внутренним переживанием, как и полагается драматической актрисе. «Ещё не раз Вы вспомните меня // И весь мой мир, волнующий и странный». Не беда, что некоторые «детали» не подходили по размеру. При исполнении она их принудительно «стягивала» в одно изделие, виртуозно пользуясь своим неподражаемым интонационным инструментарием. И не важно, что «Какой-то маятник злобный» у неё превратился в какой-то «мая-я-я-я-тник». Это можно принять за дрожание голоса от избытка чувств, от излишнего волнения героини, образ которой должен возникнуть у растроганного слушателя. После этого уже не удивляешься тому, что, начав с обращения на «Вы», исполнительница в другом куплете неожиданно переходит на фамильярное «ты»: «И будет странная тревога // Расти при имени твоем». Попутно заменяет авторский эпитет «сладкая» на «странная», посчитав вероятно, что так будет красивее и загадочней. Но эта подмена после учинённой вивисекции над стихами уже выглядит просто невинным пустячком.

Обидней всего, что эта наспех сшитая «расчленёнка» подаётся под авторством Гумилёва, поэта, который считается признанным мастером поэтической формы, который всю свою творческую жизнь был настоящим рыцарем поэзии. Не допускал небрежности, неточности в стихах. Чему учил своих учеников. Теперь и его «спели». Причём в таком искалеченном виде.

Получается, что трепетно относясь к памяти великих поэтов, принося им клятвы любви и слова благодарности, мы в то же время позволяем себе быть неточными в прочтении стихов, зачастую оплаченных жизнью. «Жизнь и поэзия — одно», - по слову Жуковского. Поэт живёт в своих стихах, он жив, пока они звучат, пока их читают. Любое, даже самое ничтожное, искажение поэтического слова — это, как лезвием по живому... Последствия могут быть самыми печальными. «Часто пишется казнь, а читает правильно — песнь», - писал Осип Мандельштам, не предполагая, что когда-нибудь и в обратном прочтении, применительно не только к его стихам эта строка окажется верной. Мы же, думая, что прослушали "песню", на самом деле, стали невольными свидетелями...

Об авторе. Клишин Олег Николаевич – поэт, член Союза писателей России. Родился в г. Омске в 1960 году. Стихи публиковались в журналах «Земля сибирская, дальневосточная», «Сибирские огни», «Звезда», «Литературный Омск», «Москва», альманахе «Иртыш» и др. Автор нескольких поэтических книг.
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную