| |
***
Так мёдом недозрелый чернослив
в вечернем полумраке поливая,
болеть воспоминанием трамвая,
какого след десятки лет простыл.
И разобрали рельсы. И раздали
не по размеру платья, свитера…
Я вырастаю из себя и исчезаю,
заглядывая в дальнее вчера,
в медвяные такие вечера.
Там счастье – меж высоких фонарей,
где синее разбавлено пунцовым,
а «папа» не звучит ещё отцово
и «мама» – обречённо, как теперь.
Или цедить сквозь грушевую крону
текущее по небу молоко,
в нем бусинки мерцают и не тонут
разбросанных в прорехах огоньков.
Нетленно лето и компот фруктов.
И я смотрю внимательно туда:
в замшелое бессрочное тогда,
что ныне, присно и вовеки будет.
В меня оттуда смотрит человек,
наивный незнакомый человек,
что верил в наилучшую из судеб.
Ему ложились в ноги чудеса,
хотелось изучать и осязать,
худое таяло, а лучшее сияло.
Но где-то состоялся перелом,
и смутное бесцветное «потом»
разбухло в непроглядную усталость.
Так павшим в Лету имя легион:
прозрачноглазым, вечным, золотым,
густы их чащи, реки глубоки,
и солнце светит с четырёх сторон.
То были окончательно не мы,
но ясные стремительные сны
о том, как дети в мир вовлечены,
стихийно влюблены.
В осипший ветер, в сломанный забор,
в осенний неприкаянный простор…
И присно, и вовеки, до сих пор.
***
Полое солнце дремлет в озябшем воздухе:
белая-белая-белая даль без просини…
Чёрная сеть наброшена на рыжину.
Мне бы молочную стынь киселя небесного
в пригоршню зачерпнуть.
Мне бы собрать про запас золотого, медного,
чтобы оно до весны истекало светом бы
в выпотрошенном дому.
Но я стою посредине безлюдной улицы
и ничего из этого не пойму.
И ничего не могу. Только ждать и щуриться,
как бы оно само разошлось во мне –
полое солнце, простёртое бледным куполом –
в начисто обескровленной глубине.
***
серафимовое просо
зябь чернильную прошило
из бессонного пространства
смотрят острые глаза
ёжится простывший воздух
робко в чёрном переулке
слякоть мнётся то ли таять
то ли насмерть замерзать
далеко ещё до лета
далеко ещё до правды
ждёт-не-ждёт пока безликий
теневой промозглый тыл
одиночество планеты
одиночество свободы
сиротливо стонет эхом
выхолощенных квартир
я войду включу рубильник
пискнет жалобно духовка
в окнахгаснущих напротив
жизни нет и смерти нет
ночь безлунная стерильна
ткань небесная непрочна
серафимовое царство
проступает на просвет
серафимовое царство
распоров закрытый космос
лученосно обозначит
прохудившийся восток
и почудится что снова
через омертвелый остов
выпустит душа наружу
уцелевший лепесток
Первый
1
пока он выходил на свой невозможный взлёт,
женщины сонно развешивали бельё,
в звонкую синь, наполненную до краёв,
из-под руки глядели.
ничто не предвещало ни радости ни беды
посреди недели.
и никто не думал о нём,
не знал о нём.
а когда возвратившись из мертвенной темноты,
полубогом ступил на твердь литосферной плиты,
две нездешние сапфировые звезды
из-под смуглого лба горели.
и его, сопричастного чуду и высоте,
принимали в объятья ликующие сыны
по широкой суше раскинувшейся страны
и всей планеты.
он был первым.
навсегда первым
измочаленным вымпелом веры в великий ход
за пределы озоновой толщи, сквозь вышний свод
к никому не ясной, но сокровенной цели.
а сам он всего-то ещё раз хотел туда,
где лаковый бок затягивает вода,
а чёрный проем заполняет густая россыпь –
в его космос.
2
звёздным принцем чеканно вошел в историю,
молодостью на бессмертие опечатанный.
от мечты об изнанке небанавек оторванный,
в последнем рывке отчаянном
похоронен под грудами каменно-
металлической памяти.
***
Арестовали парк до выяснения…
Но мирно улыбается осеннее
седое солнце теплым воскресеньем:
мол, не беда, никто не виноват.
А в листопадно-траурные салочки
охряные пронзительные бабочки
гоняют на подсоленном ветру
и сиротливо грудятся в углу.
Снаружи за решёткой бродят парочки
и с завистью, с досадой смотрят, как
среди клеёнок и шпатлёвки баночной
торчат петрово-водкинские мальчики
(чугунные, возвышенные над!)
за перекрашенными прутьями оград.
***
Красота в глазах смотрящего.
И я вспоминаю, как смотрела
на загорелых, проворных, смелых,
в волейбол, по щиколотку в песке увязая, играющих.
Для них это было самое важное дело,
принципиальное дело.
Уникальный в своём ритме счастливый танец.
Танец юности, беззаботности, бликов солнца,
расплескавшихся по глянцевито лоснящейся коже.
На десятки таких же по сути – ни капельки не похожий,
потому что запечатан в моменте:
каждой клеткой прочувствован, запечатлён и прожит.
Ах, какая была в них животворящая сила,
звонкоголосая неопалимая сила.
Господи, как красиво…
А я подавать умела разве что в аут,
и на приёме больно звенели предплечья,
расцветая назавтра бескрайними синяками.
Потому в волейбол я почти никогда не играла,
исподлобья взирая на торжество человечье.
В такие моменты они запасали энергию.
В такие моменты я запасала энергию.
Они – умножая чувство собственного всесилия,
я – принимая прекрасным чуждое, невыносимое.
От этого взахлёб колотилось сердце,
хотелось объять, раздать и обратно впитать сторицей.
И так раз за разом, из поколения в поколение…
Но, пожалуйста, Господи, не обувай их в берцы,
не выстраивай вдоль границы,
не стирай лица,
не прерывай поток.
Умов отмени затмение
или экономическую целесообразность
самого страшного, самого уродливого явления.
Ведь красота не утратит своё значение,
только если для неё останется место,
если продолжимся мы,
если не будет войны…
***
Когда вглядываешься в пятнышко туманности Ориона
в середине ночи,
кутаясь в несколько слоёв одежды,
седой парок выдыхая,
Земля перестаёт быть огромной.
Перестаёт быть опорой,
к которой мы для надёжности прикреплены корнями
постылого тяготения, и,
как в аквариуме,
болтаемся в ясельной атмосфере,
ракетами переругиваясь, перестрелками переговариваясь,
причинением мира и демократии угрожая.
А делается Земля маленькой,
исчезающе крошечной,
игрушечным шариком,
перламутрово-синей горошиной,
в неохватном пространстве по сложной кривой бегущей.
Огибающей невидимое и массивное,
огибающей тёмное и неизвестное,
по счастью, пока в стороне от сверхновых и прочей нечисти.
От астероидных пуль ускользает юрко
подробная динамическая миниатюрка.
И тяжело ей бедненькой: буры в неё вгрызаются,
тут и там на курчавой шкурке
дымят подпалины,
морщинки оврагов хламом гнилым завалены.
Без людей ей, наверное, стало бы лучше…
Ходят слухи, что ядерный взрыв выжигает душу
и того, кого захватил, и того, кто нажал на кнопку.
Чёрный ход из сансары,
без смс и дополнительной регистрации,
или генеральная заключительная уборка.
И в какой-то момент настигает такое «страшно»,
что уже не страшно – предельная
чрезвычайная разновидность страха.
Становится жгуче и остро стыдно.
Не за Гитлера, Сталина или Трумэна,
не за бен Ладена, Чаушеску и Пиночета,
просто за человека.
В целом за человека.
Через несколько минут ужаса
совсем ничего не чувствуешь.
И от равнодушно мерцающего Ориона,
и от его бесконечно далёкой туманности
опускаешь глаза долу.
И прячешься
в пережжённый воздух,
в дощатый остов
немолчно гомонящего корпуса
обветшалого детского лагеря или турбазы.
Смотришь изнутри на черноту,
разъятую рамой крестообразно,
и неуместно кланяешься кресту.
***
говорят
перед войной рождается больше мальчиков
а после войны – девочек
потому что одним – животом ложиться на землю стылую
ржавой живой водой ее согревая
сочащейся из каверн
и отверстий сквозь которые можно увидеть небо
если смотреть пристально
поверх затихающей огневой
или глубже под пересохшие веки
а другим – в своём пустом животе
прилипшем накрепко к позвоночнику
зёрна грядущего беспечального поколения
неуловимые как многоточия
в тесных потемках взращивать
и двигать иссушенными натруженными руками
время необоримое
новое мирное
но не менее страшное
разгребать развалины
отстраивать заново
светлый спокойный мир
собирать по крупицам крошечным
тёплые радости
солнечных зайчиков
в чистых оконных стеклах
выпростанных из бумажных крестов
отстраивать заново
именно им
потому что напитав землю
живая вода не течёт вспять
и остались спать
целые полигоны мальчиков
видевших бесконечно далёкое
но неизбежно мирное
небо над затихающей огневой
***
Качнётся день, и солнечная завязь
покатится в траву.
Течёт, смолится вековечный август.
Ты будешь жить. Я тоже не умру.
Медовое пролито безлимитно
сияние,
сочится в водоём.
Мы будем жить, мы точно не умрём.
Безвременна иллюзия полета
опавшего листка.
А вдалеке
на выжженном пригорке машет кто-то
тростинкою в обугленной руке.
Нет, показалось… просто в загорелой.
Рыжеет поднебесная кайма,
земное тело
бережно согрето.
И ядерная скорчилась зима
под мегатонным летом.
Carpediem
1. Бабочка-однодневка
успевает так много:
возникнуть, повзрослеть,
увидеть мир и принять его в себя,
передать эстафету.
Или не успевает,
смотрел ли кто-то её глазами?
Мой день длится десятилетия,
и я не успеваю.
2. Отпеваю сны, не умея петь –
неустанная плакальщица
над гробом памяти,
над горькой заводью
неосмысленного,
несказанного,
выдуманного на треть,
невозможного на две трети.
3. Спичечный коробок,
сожженный мартовской ночью
за воротами храма,
сдавший излет зодиакального лета
жёлтому пламени
почти без боя,
в который раз отпускаю
в грязную урну,
но все ещё больно.
4. Рано или поздно
случится жаркое, сенокосное.
Босыми ногами
чуя песок и камушки,
прорасту макушкой в звёзды.
Всё будет,
и ничего не останется:
ни страха, ни памяти…
Только космос.
К публикации рекомендовал Андрей ТИМОФЕЕВ |
|
В мае 2024 года в Воронеже была вручена Исаевская премия. Её лауреатом стала молодой поэт Дарья Князева. 