Тот август на диво был теплым и солнечным. Дожди шли, но всегда аккуратно, ночью. Уже к рассвету небо разъяснивало, светло-голубое, встречало оно просыпающихся людей. И картошка хорошо уродилась, и столько грибов и ягод наросло, и так чисто и ясно было вокруг, что казалось при такой погоде нигде в мире не может быть беды...

И вот сразу, в один день, посыпались несчастья.

На озере потонуло трое молдаван, а рэбовский слесарь Овцын пришел в понедельник в мастерские в праздничном костюме.

— Ты чего женихом, Овцын, нарядился? — спросил мастер.

— Жену убил... — ответил Овцын. — Закажу гроб сделать дак в тюрьму пойду.

И, действительно, заказал гроб, заплатил за рытье могилы и ушел. В милицию...

1.

Эту историю я услышал вечером, когда ходил к соседям, старикам Царевым, чтобы позвонить домой, в город.

Ее рассказала хозяйка, Капитолина Дмитриевна. Она сидела на кровати, вытянув вперед больные ноги, и горестно вздыхала.

— А чего это он ее? — спросил я. — По пьянке?

— А кто это знает, Миколя? Больная, говорят, Кланька была… Еще хуже меня...

— За то, что больная, убил?! — изумился я.

Кроме меня у Царевых сидел в комнате Семен Прокопьевич Багров — широкоплечий мужик, с огромными, все время сжатыми кулаками.

— Почему убил? — неохотно проговорил он. — Лично я такой версии не слышал, хоть и гроб делал. Вроде он сапогом ударил, а чего еще было — дело ихнее...

Багров похлопал себя по карманам и, вытащив смятую пачку «Беломора» встал.

— Пойду я, Петр Федорович... — сказал он, обращаясь к хозяину. — Вы уж поговорите с Федором-то моим, как педагог...

— Да-да... — продолжая смотреть в окошко, ответил Царев. — Если увижу, обязательно поговорю...

Багров ушел, а я все еще не мог опомниться от изумления.

Разные, конечно, истории случаются, но такого в поселке еще не было...

— Оговорил Санька себя... — вздохнул Петр Федорович Царев. — Может, пьяная она была? Сильно Кланя последнее время выпивала... Вы-то как полагаете, Николай Михайлович?

Петр Федорович так сказал это, что невозможно было понять, защищает или осуждает он Овцына. Как-то очень неопределенно, словно выжидая реакцию собеседника.

Такое бывает у пожилых людей... Зачем им в конфликты вступать, особенно, когда их это не касается?

Что я мог ему ответить? Не знал я, сколько успела выпить перед смертью Клава Овцына… Я вообще про нее впервые слышал…

Только ведь это все равно ничего не меняло. Какой бы больной или пьяной не была, убивать-то зачем?

— Так она вроде от сердца умерла... — неохотно сказал Петр Федорович. — Экспертиза показала — сердечный приступ случился. А Овцын думает, что зашиб, когда ногой ударил...

Я растерянно оглянулся на Капитолину Дмитриевну.

— Да-да, Миколай! — закивала она. — Вот такая беллетристика получается. А Санька ни в какую не отказывается... Они, Овцыны, все такие. Трое братовьев, и тот, который в тюрьме не сидел, и за брата у их не считается. А Саньке не везло... Тихий родился, ни в какую драку не попадет... С чего теперь отказываться будет? Мечта исполнилась...

— Полно тебе журава на сосну сажать! — нахмурившись, сказал Петр Федорович. — Ты сама подумай, чего говоришь… Хорошо ли выдумливать такое?

— Дак чего я выдумливаю, если ты сам и рассказывал... — простодушно сказала Капитолина Дмитриевна. — Ведь все трое у тебя учились. Помнишь, как Васька на суде кричал: «И я там был! И я милиционера бил!» — а его все равно не посадили. Он и близко в тот день к танцплощадке не подходил... А старшие братья те, да, хулиганы. Очень отчаянные... Олег-то...

— Балалайка ты, балалайка! — сердито перебил жену Петр Федорович. — Уже и струн не осталось, а все равно звонишь!

— А у меня одна струна сейчас звенит! — засмеялась Капитолина Дмитриевна. — Спать лечь… А ты, Петя, суп вари.

Она подождала немного — не засмеемся ли шутке. Потом, глядя овечьими глазами давно и безнадежно больной женщины, добавила.

— Простофиля я, Миколай... Всегда так и жила с открытым ртом. Меня ругают потом, а у меня уже барабахнуто...

Тут зазвонил телефон.

Это был звонок из Питера, которого я ждал.

Поговорив, я простился со стариками и ушел. Сегодня они не задерживали меня, не уговаривали посидеть...

А Саньку Овцына, действительно, выпустили.

Дня через три я увидел его на мостках.

В выходном костюме, свесив ноги в воду, Овцын сидел напротив багровского гаража, и монотонно, не попадая в мотив, тянул: «Тюрьма цыганская, тюрьма центральная».

Двери в гараж были открыты. Там, в полутьме, Багровы, развешивали мокрые сетки. Блестящие на солнце, нити рыбьей слизи летели на мостки, на выходной костюм Овцына.

— Хорошо поймали? — зачерпывая воду, спросил я.

— Есть маленько... — ответил Федя Багров. — Концерт по заявкам не желаешь с нами послухать?

— А что? — оглядываясь на Овцына, спросил я.

— Дак из крякушника выпустили, вот и запел... — ответил Федор.

«Крякушником» называли камеру в поселковом отделе милиции. Сажали туда только пьяных и драчунов, а людей с более серьезными статьями увозили в райцентр. В крякушнике и провел эти дни Овцын.

— Оправдали значит... — сказал я.

— Глупое дело... — пожал плечами Федор. — Ничего и не было, а он возгордился… Ишь ты… Жену сапогом зашиб...

— Ну! — хмуро сказал из гаража Семен Прокопьевич Багров. — Простое ли дело, человека убить?! А! Междометие одно, а не мужик.

— Тюрьма Таганская, тюрьма цыганская! — не обращая внимания на Багровых и, по-прежнему, не попадая в мотив, тянул Овцын, и песня его тоже была похожей на междометие...

2.

«Беллетристика» овцынской истории несколько отвлекла поселок от истории потонувших молдаван. Но прошло несколько дней, и о трагедии на озере снова заговорили...

Во-первых, выяснилось, что никакие это не молдаване.

В Молдавии раньше жил только один из них — владелец магазина «Витязь» за лавой, который в поселке так и назывался: «У молдавана».

Второй из погибших, был братом владельца магазина.

Третий «молдаван» вообще оказался на проверку татарином, и в поселок приехал погостить. Говорили, что он, вместе с милиционером, раньше промышлял в Питере рэкетиром...

Впрочем, все эти профессии у них остались в прошлом. Теперь они стали утопленниками…

Владельца магазина река вынесла прямо к перевозу, татарина выбросило на берег возле маяка, а милиционера пока не могли найти, хотя уже понятно было, что и он тоже потонул...

Во-вторых, поговаривали в поселке, что дело тут вообще темное... Похоже, что шарили «молдаване» в чужих сетках, вот и застукали их.

Далее мнения расходились. Одни считали, что поступили с молдаванами правильно, нечего баловаться. Другие вздыхали, дескать, да, дикость... дикий народ... И не уточняли при этом, кого они дикими считают — молдаван или своих рыбаков...

До меня все эти разговоры доходили обрывками, и поэтому и само событие проявлялось неприметно, точно так, как возникают ночью из невнятного шелеста листвы шаги. Вот уже ясно различаешь их, а все еще не можешь понять, то ли припозднившийся сосед завернул с дороги к своей калитке, то ли что-то непонятное и страшное приближается к тебе...

Прошло несколько дней, и Овцын нашел на озере тело милиционера и прибуксировал его в сколоченном оплотнике почему-то прямо к нашим мосткам.

Пока не приехала милиция, я успел сходить посмотреть. Раздувшееся тело покачивалось на волнах внутри оплотника, и на вздувшемся синем животе стояла чайка. Глаза чайки были круглые и красные.

Вечером в тот день я снова ходил к Царевым и пока дожидался звонка, говорили мы, конечно же, о милиционере-утопленнике.

— Матерь евонная… — рассказывала Капитолина Дмитриевна, — во сне его увидела. Стоит и говорит: не там меня ищите, где потонул... Дак и правда… Санька-то на Громовской его нашел, а потонул где?

Задыхаясь, ревела на улице бензопила, и, смешиваясь с этим скрежетом, рассказ Капитолины Дмитриевны казался особенно страшным.

— Не слышали, Николай Михайлович? — спросил Петр Федорович. — Говорят, у милиционера в легких воды не было... Вроде как не потонул он, а задушили его.

— Да вы что? — искренне удивился я. — Я слышал, что они вроде в сетках чужих шарили, но они же втроем были. Один милиционер, другой татарин и рэкетир к тому же... Это сколько народу надо, с таким лбами справиться...

— Всяко бывает... — сказал Петр Федорович. — Если лодку перевернуть, то и не троих одолеть можно. Одного сеткой запутать... Другого веслом... А милиционер видно уплыть пробовал. Вот и задушили его...

— Какой ужас! — только и сказал я.

— Так-так, Миколай! — закивала со своей кровати Капитолина Дмитриевна. — Совсем народ шальной стал. Багрова-то Семена Прокопьевича помнишь?

— Почему помню? Я его вчера в гараже у Федора видел… А позавчера — у вас…

— Дак он ведь тоже сидел... Афонькина когда застрелили...

Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в памяти.

Ну, да...

Это было, когда я еще учился в институте. Мы держали корову, и Семен Прокопьевич Багров приходил колочать телушку. Когда мясо разделали, отец сел с Багровым на кухне выпить, а я прилег в комнате на диван. Сквозь полусон слышал я весь разговор на кухне…

Всхлипывая, Семен Прокопьевич рассказывал, что когда вернулся из тюрьмы, так и не нашел материной могилы на кладбище, заросло травой все.

— А Федя, чего? — утирая уголком передника глаза, спросила мама. — Все эти годы не был на кладбище?

— Не приученный он у меня... — скорбно сказал Семен Прокопьевич. — Чего к бабке ходить на могилу? Я и сам до заключения, тоже на кладбище всего раз был, когда мать хоронил... Педагогия у нас такая... Не учат нужному ни хера.

Очень ясно встала в памяти эта сцена.

Самого Семена Прокопьевича я не видел, только мать в приоткрытой створке двери.

Помню, как смотрела она на него...

Столько сострадания было в ее взгляде...

Странно, но дома у нас никогда не говорили, за что сидел Багров в тюрьме. Только теперь, слушая рассказ Капитолины Дмитриевны, и узнал я, что Багров застрелил Афонькина за то, что тот поставил сетки на луде, которую Багров считал своей. Потом привязал камень и утопил труп в озере.

Но через десять дней — «Живот-то распороть позабыл...» — вмешался в рассказ супруги Петр Федорович — труп раздуло и вместе с камнем подняло вверх.

Вначале думали, что Афонькина застрелил младший Багров — Федор, но отец взял вину на себя, а Федор достал справку, будто в тот день был в лесничестве, и его не тронули... Семен Прокопьевич получил шесть лет. Вернулся он в поселок, когда родился внук — Серега, когда уже заросла травой могила матери...

Такая история... Такой эпос... Вернее, начало его... Потому как и нынче троих молдаван убили не где— нибудь, а именно у багровских сеток...

— И что же вы думаете? — поежившись, спросил я у Петра Федоровича. — Неужели это Багров сделал... С молдаванами-то...

— О, Господи! — глядя в окно, сказал Царев. — Никакого сладу с этими курами нет! Опять гряду роют!

— Я уж не встану, видно... — поправляя непослушными пальцами складки одеяла, проговорила Капитолина Дмитриевна, когда Петр Федорович выбежал из комнаты. — А все равно, Миколай, постараться надо годок другой протянуть — старику деваться одному некуда....

— Вы про Багрова рассказывали... — напомнил я. — Неужели все— таки это опять Семен Прокопьевич молдаван порешил?

— Вряд ли... Не такой он человек, чтобы другого убить...

— Афонькина-то убил...

— Это не Семен... Это Федя и был... Семен только вину на себя взял. Я, говорит, больше его виноватый, потому как не научил педагогии... Чего же парню жизнь ломать? В лагере его, небось, воры зараз к рукам приберут. А меня уже не сбить с ног. Я выдержу. Оттяну срок...

— Ну, не знаю... — только и смог я проговорить от изумления. — Да это ведь, наверное, разговоры...

— Чему ж разговоры... — вздохнула Капитолина Дмитриевна. — Я сама его в тот день на пожнях видела. А сетки Федя проверять ездил.

Не знаю, слышал ли ее слова Петр Федорович, но в дом он вернулся очень рассерженный…

— Всю гряду разрыли! — сказал он. — Все, старая, хватит. Продам я этих куриц.

— Ты так, Петя, и напиши в объявлении: «Продаются две курицы и глупая старуха»... — посоветовала Капитолина Дмитриевна. — Добавь только, что ходить не может.

И она невесело засмеялась. Не выдержав, улыбнулся и Царев.

— Думаешь, найдется покупатель?

— Дак ведь поискать-то можно... — сказала Капитолина Дмитриевна, и теперь они засмеялись уже вместе.

Улыбнулся и я, хотя и не понимал, чего так нервничает из-за разговорчи— вости своей супруги Петр Федорович… Ведь сам он и начинал эти разговоры...

3.

Возвращаясь от Царевых, встретил Федора Багрова. Огромный, он стоял в фуфайке, лицо было красным, как кусок мяса. На плече висела цепь от бензопилы.

Мы поздоровались.

— У Сергея своего был... — сказал Федор. — Он-то в город уехавши, так думал, Люське дров напилить, да цепь лопнула.

Я сочувственно покивал.

Однако когда я проходил мимо дома Сереги Багрова, он только нынешней весной, женившись, купил эту избу, дрова, валявшиеся у огороды, были уже перепилены и убраны.

Только крепкий запах сырых опилок и висел в воздухе.

Уже подходя к дому, я вспомнил — так же пахло от фуфаек мужиков, когда убивали у нас телушку. Страшный, ни с чем не спутаешь, запах — крови и сырых опилок...

Еще я вспомнил, что позабыл у Царевых очки, оставил на столике, когда записывал адрес, по которому срочно было нужно выслать рукопись. Пришлось возвращаться.

Уже начало темнеть, но створки окна в доме Царевых были открыты. Когда я проходил по двору, ясно прозвучал голос Семена Прокопьевича Багрова.

— Конечное дело… В лагерях на севере не так прессуют молодежь, как в крытке, но тоже тяжело... Знаете, Петр Федорович, что такое зона? В нищете человеку помогает осознание, что живет он все-таки лучше соседа... Вот и на зоне так. Тебе плохо, а все равно вроде и легче становится, когда над другим измываешься. Подло человек, Петр Федорович, устроен. Очень подло.

— Дак и что же вы хотите от меня, Семеан Прокопьевич? — спросил Петр Федорович. — Чем я помочь могу?

— А вы поговорите... — горячо сказал Багров. — Объясните Феде, что в той раз я за его отсидел, а теперь его очередь за Серегу сидеть...

Я громко постучал в дверь и разговор смолк.

— Очки забыли? — обрадовался мне Царев.

— Ну, я пойду... — вставая, сказал Багров. — Так вы не забудьте, Петр Федорович, поговорите с Федором, как педагог...

4.

При разговоре Семена Прокопьевича с сыном я не присутствовал. Знаю только, что такой разговор был. Накануне Федя Багров заходил ко мне, расспрашивал, сколько стоит взять в городе адвоката.

Мне адвокатов, Господь миловал, пока еще не приходилось нанимать, только понаслышке и знал, что стоят адвокаты весьма не дешево.

Федя выслушал меня, молча.

Все время курил, прикуривая одну от другой беломоринки. После его ухода в пепельнице осталось четыре окурка....

Прошло еще два дня и в поселке стало известно, что Федор Багров явился с повинной. Сказал, что это он убил молдаван, когда застал на своих сетках.

В поселке говорили, что перед этим, накануне, заходил к Федору отец.

Семен Прокопьевич пришел к сыну вечером.

— Хозяин-то дома? — спросил он у невестки, развешивавшей на веревках во дворе белье.

— Дак дома, — ответила невестка. — Сидит, «Беломор» палит.

— Думает?

— Думает, папаня... Только дым из окошек валит. Говорила я вам, чтобы выбросили эти сетки.

— Ну-ну... — успокаивая ее, сказал Семен Прокопьевич.

Потоптался на крылечке, придирчиво оглядывая хозяйство сына: гараж, где стояла машина и мотоцикл, сетки, развешенные для просушки в углу двора, сарайку, где довольно похрюкивали боровы, огород... Покачал одобрительно поседевшей головой, вошел в дом.

Тяжелый табачный дым пластами висел в комнате.

У стола, обхватив руками голову, сидел Федор. Семену Прокопьевичу сразу бросилась в глаза спина, налитая силой, широкие — не обхватить! — плечи. А вот головы не было видно. Голову Федор зажал руками. Словно и не было у него головы...

— Ну, чего... — усевшись напротив, спросил Семен Прокопьевич. — Надумал, чего делать будем?

Федор поднял голову, потянулся к лежащей на столе пачке «Беломора», толстыми пальцами вытащил папироску.

— Что тут придумаешь, батя... — сказал он. — Жена говорит надо в город ехать, адвоката искать, только я так думаю, что если и продать все из дому, не хватит на адвоката этого…

— Да немного адвокат и сможет... — сказал Семен Прокопьевич. — Тут ведь не заковыка какая-нибудь, людей все-таки убили. К тому же милиционера. А у их, сам знаешь, нация какая... За своих стоят... Так что адвокат не поможет, самим выручать надо парня…

— Как его теперь выручишь?! — Федор смял толстыми пальцами догоревшую папиросу и тут же потянулся за другой, но Семен Прокопьевич положил поверх его руки, свою.

— Думать надо... — сказал. — И не об адвокатах думать, а о парне…

Федор заглянул в его глаза и тут же отдернул руку.

— Нет! Нет, батя!!! Боюсь я!

Лицо Семена Прокопьевича потемнело.

— А я не боялся тогда?! — он ударил кулаком по столу. — Думаешь, за тебя легко было в тюрьму идти?!!

Федор ничего не ответил, снова обхватил руками голову, и снова Семену Прокопьевичу показалось, что на широких плечах его ничего нет.

— Это тяжело... — положив свою руку на широкое плечо сына, сказал он. — Ой, как тяжело, Федя... Только и ты понять должен, что Сереге еще тяжелее там будет, не выдержит он на зоне…

Не знаю, может быть, и другим был разговор, но на следующий день Федор Багров отправился в милицию — с повинной.

5.

Во всех этих августовских событиях в поселке было что-то от древнего эпоса.

Наверное, так и создается череда событий, в которой конкретный человек, со всей своей психологией, характером и склонностями ничего не значит, пропадает, растворяется, целиком наполняясь движением рока, судьбы, истории. И вместе с тем, исчезая, растворяясь, обретает нечеловеческую силу, позволяющую влиять на движение народов и цивилизаций, подчиняя себе, как в дохристианские времена, мораль и нравственность.

История трех поколений семьи Багровых явно тяготела к эпосу, и меня поражала не столько изуверская самоотверженность отцов, сколько сочувствие, с которым следили за развитием этого эпоса в поселке.

Поселок у нас небольшой, все на виду, а кроме того, может быть, от реки, от озера образовалась какая-то стеклянность, когда даже сами стены домов становятся прозрачными, и, конечно, «повинная» Федора Багрова никого не ввела в заблуждение, но воспринята была, если и не с восхищением, то с молчаливым сочувствием. И как-то и не вспоминал никто, что кроме судьбы самих Багровых речь тут идет еще и о жизнях трех убитых на озере человек...

И это тоже было от эпоса, от эпического сознания, не замечающего за подвигами героев тех бед и несправедливостей, что творятся ими даже и не во имя высшей цели, а попутно, между делом...

Как тихи, как просторны в поселке августовские ночи над рекой. В такие ночи и понимаешь, что суда не плавают по реке, а, как говорят речники, ходят. Глубокая ночная тишина... И вдруг, медленно нарастающее в тебе ощущение чего-то громадного…

Это, на реке, сразу за деревьями сада, проходит «Волго-Балт». Огни потушены, двигатели почти не слышны — здесь на реке крутой поворот фарватера да и доки рядом, нужно идти на малом ходу — не слышно, медленно проползает по ночной реке громадина судна.

И порою просыпаешься ночью не от шума, а именно от этой огромности, прошедшей почти рядом. И долго, тревожно колотиться сердце и не может успокоиться...

Похожее ощущение вызывали во мне и события, происходившие в тот августе. Что-то огромное, неясное, движется рядом с тобою, и только когда вдруг задребезжит стеклышко в окне — понимаешь, какая это громада...

6.

Но не приспособлено, видимо, к эпосу наше время.

Для эпоса нужно пространство, а здесь не потеснился никто, уступая место другому. Поэтому и не сложилась сага об отцах Багровых. Следователь, разбиравший дело об убийстве на озере, выгнал Федора Багрова из нашего крякушника.

Серегу арестовали и судили… Он признался, ему дали десять лет…

Вот такая получилась быль.

Я увидел Федора через несколько дней после суда.

Он сидел в своем гараже и пил водку вместе с Овцыным. Затхлой, сырою темнотою несло из открытых дверей лодочного гаража.

Часа через полтора Федор зашел ко мне, попросил взаймы на поллитру.

— Мы там с Овцыным сидим... — сказал он. — Если хочешь, присоединяйся. А деньги я завтра отдам.

— О чем речь... — сказал я. — А чего это ты с Овцыным устроился... Сам же говорил, что междометие он.

— Понятное дело, что междометие... — ответил Федор, сворачивая своими огромными пальцами купюру. — Только ведь и я: кто сейчас? — Сына и того спасти не сумел...

— А что с Серегой? Был уже суд?

— Дак ведь был... Десять лет дали.

— Много....

— Меньше не получилось. Хоть и при самообороне, а все равно милиционера убил. А это нация, сам знаешь, какая…

Он посмотрел в окно, на осыпанную красными ягодами рябину в нашем саду.

— Грязная осень будет сейгод... — сказал он. — Ишь, рябину осыпало....

— Может, и грязная... — согласился я. — С отцом— то как? Я слышал: болеет?

— Дак не встанет уже, наверное... На суде удар был... Уже и не говорит ничего...

Он махнул рукою и вышел.

7.

Через несколько дней я собрался уезжать в город.

Перед отъездом сходили на кладбище, проведать на прощание могилки своих.

Там на кладбище и встретил я Петра Федоровича Царева.

Мы уже шли к выходу, когда я увидел рядом, четыре свежих могилы. Четыре пары воткнутых в землю носилок, стояли рядом друг с другом, как странная расцветшая могильными венками рощица. В рощице — вся в черном — сидела женщина.

— Кто это? — спросил я.

— Мать... — ответил Петр Федорович, тяжело вздыхая. — Молдаванов, которых на озере Серега Багров убил.

— Подождите... — сказал я. — Так их же трое было.

— Трое…

— А четвертая могила чья?!

— Овцыной... Она ведь сестрой молдаванам была...

От неожиданности я даже споткнулся. Остановился. Оглянулся на рощу гробовых носилок.

— Так что же? У нее никого и не осталось больше?

— Почему не осталось? У молдаванина сын есть, у милиционера двое детей. Магазин остался... За лавой. «Витязь» называется... Будет жить здесь, куда ей деться...

Оставшуюся до поселка дорогу мы прошли молча.

Уже подходя к дому Царевых, я все— таки не выдержал.

— Петр Федорович... — сказал я. — Я ваш разговор со старшим Багровым слышал.

— Я знаю, что вы слышали… — вздохнул Царев. — Приходил он еще раз ко мне... Просил поговорить. Только ведь и педагогии такой нет, чтобы такому учить…

Петр Федорович выглядел сейчас совсем старым, не похожим на того Царева, которого я запомнил по школе.

Ему тяжело было продолжать разговор, и я не стал настаивать.

— Молдаваны они какие— то, Багровы эти… — сказал я. — Это тетушка моя так называет их. Тоже, говорит, молдаваны хорошие…

— Молдаваны… — вздохнув, согласился Петр Федорович. — Только это ведь как… Это ведь я Семе тогда посоветовал за Федьку— то сесть... Вот ведь педагогия какая…

Махнул рукой и вошел во двор.

На следующий день мы уехали в город... Стоял теплый, солнечный день... И так чисто, так ясно было вокруг, что снова казалось — при такой погоде нигде в мире не может быть беды…

1995 г .