| |
* * *
Я родилась в февральские метели,
в день первый после Сретенья, как раз,
когда хвалу двум праведникам пели,
обнявшись с ветром, ясень, дуб и вяз.
Атласом лент меня запеленали,
был голубым и белым тот атлас,
и Анной в честь пророчицы назвали,
той, что воспели ясень, дуб и вяз.
Всю ночь позёмки по земле крутились,
всю ночь мою качали колыбель
то старец Симеон-богоприимец,
то Анна, светлый ангел мой теперь.
И с той поры в часы невзгод и муки
звучит во мне небесной пары глас
и серебрятся тихих песен звуки,
что напевали ясень, дуб и вяз!
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Тишина. Белизна. Чистота.
Неподвижная пустошь листа.
Ни мельчайшей пробежки пера,
и ни звука всю ночь со двора.
Словно в мире совсем ни души,
потонула окрестность в тиши,
средь холмов, как иголка в стогу,
затерялся наш домик в снегу.
В темной печке дрожат огоньки,
сизоватые бродят дымки,
вспыхнув, пламя над дверцей дрожит,
в колыбельке ребёнок лежит.
Ни морщинки на нежном челе.
Сон и тишь, сон и снег на селе.
Неподвижная пустошь листа.
Вся тетрадь моей жизни чиста...
* * *
Заметает. В темном доме тихо.
Спит мой сын, посапывает дочь.
За окном, как белая слониха,
выгнув спину, прикорнула ночь.
Час не ранний. Только мне не спится.
Выхожу неслышно на балкон.
Снежной пылью шелестит страница
книги года. Снежен небосклон.
Город спит. Снег запорошил ямы,
горы труб, траншеи... Снег метет.
Вскинув стрелы, над дорогой краны,
словно стражи, караулят год.
Нет, уйдет. Уйдет, и не заметят,
что сменилась веха... Скоро — век...
Спит мой дом. Посапывают дети.
Тихо-тихо. В Волгодонске — снег...
ВЕСНА
Мохнатыми шмелями рыхлых почек
опять роятся в небе тополя,
и первый развернувшийся листочек
купает в блеске утреннем заря.
Открыта вся земля потокам света,
и невозможно думать, что опять
друг друга убивать готовы где-то
рожденные любить и обнимать...
ПО ДОМУ, ПО ДОМУ, ПО ТИХОМУ ДОНУ...
Сбегает тропинка к широкому долу,
качаются травы над нею шурша.
По дому, по дому, по Тихому Дону
болит и тоскует бродяга-душа!
Полынные склоны, песчаные плёсы,
укромный, в жердёлах густых, уголок...
Подросшая дочка и русоволосый,
худой, голенастый, как птенчик, сынок!..
Нет, неизгладимы и в памяти вечны
и эти картины, и эта тоска,
и пыльной дорогой спустившийся вечер
к подножью цимлянских оранжевых скал.
Куда б ни ушла я, в какие бы дали
меня ни сумели года увести,
не будет острее, чем этой печали
по дому, по Дону, по молодости!
* * *
У меня на ладони корона,
предназначенная королю.
В полумиле от светлого трона
у ростральной колонны стою.
Розовеет над водами парк
в ореоле сияющих арок.
Я держу, словно Жанна д’Арк,
окровавленный в битве подарок.
И вновь:
— Твердыней короля
вы не оставите меня.
Государь мой святой Михаил!
Государыня Маргарита!..
Пропитавшая стены молитва
сквозь речной выплывающий ил,
сквозь камыш, потянувшийся к свету,
сквозь пронзенную болью планету,
за верстой набирая версту, —
в высоту, в высоту, в высоту!..
— Государь мой святой Михаил!
Государыня Екатерина...
И уже отрешенно и длинно,
как томление связанных крыл,
как дыханье уснувшего стража,
как журчанье воды по стене,
как закат и восход, но однажды:
— Приведите же Карла ко мне!!
Только раз, только миг, только неба
услыхав роковой приговор!
Но и тут же:
— Не может! Не предал!
Нет и нет! —
миллионами горл
площадей, прокричавших осанну
за предсмертною звонкой трубой...
Проскакавшую в пламени Жанну
увидал ли король над собой?
Услыхал ли последнего стона
обращенное долу:
— Прости...?
У меня на ладони корона,
что готова надеть я почти.
У меня под ногою дорога
в розовеющий утренний парк...
И глядит молчаливо и строго
с высоты своей Жанна д’Арк.
* * *
Холодный, осенний, угрюмый
проносится в памяти путь.
С извечной – о путнике – думой
напрасны старанья уснуть.
Свистит, и грохочет, и воет,
ночной леденеющий мир,
нас в доме натопленном двое,
а кто-то под ветром – один.
Черна, непробудна дорога,
темны, непроглядны кусты...
О как я до сердца продрогла
мне кажешься путником ты!
Гремящие кровельки хижин,
истошные стоны ракит,
и тучи спускаются ниже,
и вороном ветер летит.
И вот — полоумною бабой
забилась, завыла метель,
что ты, одинокий и слабый,
стучишь в полуночную дверь.
Вскочу, подбегу и открою
с мятущимся страхом в груди! …
Качается – желт и бескровен –
забытый фонарь впереди.
* * *
Нет, не цветёт еще, но розов
в полураскрытых почках сад,
дождем березовых сережек
асфальты двориков блестят.
Ветров зазывные сирены
пока еще на крышах спят,
но первой зеленью сирени
вдруг так внезапно ослепят.
Ночами все туманы чаще,
и все тревожней поезда
кричат, что есть дорога к счастью
и что бегут они туда.
Так молодо нетерпеливы,
так восхитительно милы,
трепещут у заборов ивы
в горячем шепоте весны,
что вновь бессильно и напрасно
настанет слов твоих черед,
когда решительно и властно
несбывшееся позовет!..
* * *
С колдовскими речами и смехом
обовью тебя хмелем до ног,
молодым заполуночным эхом
позову на развилку дорог.
Там, в цветах голубой повилики,
заповеданный посох найду,
уведу тебя в край полудикий
где лягушки кричат на пруду,
где храпят темногривые кони
и лелеют свирель пастухи,
где не будет за нами погони
и отпустятся наши грехи,
где простятся нам беды и муки
и отступят худые слова...
На твои загорелые руки
упадет моя трын-голова.
ХРАМ ЗАБЛУЖДЕНИЯ
«Чего ищеши, чадо безрассудное?..»
(Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву»)
На высоком и жарком холме
целый день расчищала я хлам,
в тишине меж могучих корней
возводила спасительный храм.
Каждый вздох, заверений опричь,
каждый час нами прожитых дней,
каждый шаг твой — кирпич на кирпич —
припечатала кровью своей.
Ни добра не забыла, ни зла,
все, что ощупь имело и вес,
поднимала к вершинам, везла
и воздвигла сей дом наконец.
Вот на этом он месте стоял,
упованьем, как тесом, расшит.
Кто в нем страстных поклонов ни клал,
кто ни слал ему жгучих молитв!
Кто не верил блаженному: жди
да обрящешь свое Божество!..
Для чего ты меня разбудил
и срубил зеленеющий ствол?
На высоком и жарком холме
уничтожил мой праведный храм...
Сколько лет, не припомнить уж мне,
я брожу, одинокая, там?
На открытой и голой скале
не щадят меня ветер и зной,
и все чаще, упорней и злей
чей-то голос за самой спиной:
Чего ищеши, чадо мое?
Ах, не знаю, не знаю сама!
Был здесь, кажется, холм, на холме
я как будто чего-то ждала...
* * *
Обломали жасминный куст,
обнесли до последней ветки...
Стал мой садик тосклив и пуст,
стали песни грустны и редки.
Приходил ко мне прежний друг,
говорил: все пройдет, не бойся!
А с моих побелевших рук
с жалким звоном спадали кольца…
|
* * *
На прощанье — ну что ж, уходи! —
повела равнодушно плечами:
— Никого не держу! — а в груди
сорок тысяч смертей закричали.
И в ушах — сорок тысяч звонков
зазвенело, слилось, потонуло...
Но ещё... проводила кивком
и в двери дважды ключ повернула.
* * *
Не два крыла, а два орла,
точнее — сокол и орлица...
Лечу — доколе даль легла,
и волен ты, где приземлиться.
И то лишь верно, что одно
дано нам небо для разбега,
и то лишь горько, что темно
в твоей душе, как в царстве снега…
* * *
Вымирают большие птицы –
доживают свой век орлы.
И последний простился рыцарь
с нашим миром, печально-злым.
Так давно – и не в срок – устали,
что не трогает звук: рабы!
По вершинам – вороньи стаи,
по скворечникам – воробьи…
* * *
Оставалось одно: разлюбить.
Тихо дождик по улицам цокал...
Я устала от бешеных битв
и укрылась во храме высоком.
Долго там на холодной скамье
без движенья и мысли сидела
и забыла, что здесь, на земле,
у меня было кровное дело.
Я забыла, как пахнут цветы
и как дети смеются — забыла,
как из зарослей тянет густым
дымом осени и чернобыла.
Как песок, уходили часы...
Я сидела в молчанье и мраке.
И послышалось — маленький сын
горько плачет о старой собаке!
Одиноко бедняга жила,
и зачем-то ту псину убили...
Невозможной тоской обожгла
снова память о чернобыле!
Будто выбили рядом стекло —
стало в храме и пряно, и сыро,
и вверху, высоко-высоко,
зазвучала призывная лира.
И в ответ зашумели леса,
и холмы — от ручьев — загудели,
и забытых людей голоса
закричали о брошенном деле.
И железные рыцари зла
застучали в глухие ворота...
И я, вытерев сухо глаза,
поднялась. Ожидала работа.
* * *
Среди людей, не в одиночку,
с бедой и радостью живу.
И есть кому затеплить строчку,
и есть
к кому склонить главу.
Один зажжет, второй остудит,
о третьем — вечно горевать...
В мир выводя, «гляди, как люди»,
меня напутствовала мать.
С годами и утрат побольше,
и путь все круче и трудней,
но тверже мамино:
— Не бойся,
пока живёшь среди людей.
* * *
Говорил о счастье и свободе,
говорил... О, как он говорил! —
Человек, имеющий семь родин,
ни одной в душе не сохранил.
Ни одной-единственной могилы,
ни одной таблички на кресте...
И о чем бы с ним ни говорили —
это будут истины не те.
Хорошо, когда достойно слово
и руки, и замысла Творца...
Говори.
Но, вдохновившись снова,
вспомни прежде дом свой и отца.
* * *
Человек, в которого, как в небо,
я душой поверила навек,
так легко меня в несчастье предал
как предать лишь может человек.
А другой, которого злодеем
нарекла я в ярости земной,
от тоски и боли холодея,
просидел все ночи надо мной.
И когда забрезжившее утро
подняло мне слеги темных век,
поняла я в страхе почему-то,
что сама я тоже человек...
* * *
Смотрю, как вдаль уходит речка,
спеша покинуть мой причал,
и боль во мне горит, как свечка,
вот здесь, у самого плеча.
Движенье — жизнь. И я не спорю:
в ней — всё приход и всё — уход.
Но каждый миг, горячий, кровью,
прощаясь с ней, живое жжёт...
* * *
Белый ковыль
мчался за поездом,
белый ковыль...
И, ошелкованный
розовым поясом,
лес уходил...
Лес уходил,
и вставали лукавые
речи полей:
левые — правые,
левые — правые...
как у людей...
* * *
В растворенном золоте заката
потонули рощи и дома,
и плывут над городом куда-то
облаков бродячих острова.
А к земле прикованные грустно
камыши над заводью шуршат
и вздыхает водяная пустошь
рядом, словно близкая душа.
Знаю, понимаю: невозможно
отыскать ушедшего следы.
Птица незнакомая, тревожно
прокричав, мелькнула у воды…
Вот она – последняя расплата:
мёртвая ночная тишина.
Цвета потускневшего заката
встала одинокая луна.
ВЕТЕР
Мир, дождем очищенный, омытый,
серебрился, искрился, сверкал,
светлый день шагал по мокрым плитам,
ветер крылья в лужах полоскал.
Не хотелось суетиться ветру,
поднимать волненье в синеве,
а хотелось радоваться свету
и покою так же, как и мне.
Но такая у ветров натура:
делать все себе наперекор.
Он рванулся и вонзился буром
в небеса, продрав их коленкор.
Зашумели, набежали тучи,
вспыхнул грозно молнии лампас,
заметались вербы по-над кручей –
плакальщицы, впавшие в экстаз…
Стало неуютно, непогоже,
стало грустно… Может, оттого,
что все это было так похоже
на пассаж из дома моего?..
ИЮНЬ
Скосили траву на заросшей аллее,
и запахи детства заполнили мир,
и вспомнилась – нет её сердцу милее! –
пора сенокоса в далекие дни.
Счастливые дни средь родных и природы –
полуголодные, в драных штанах,
полубосые, в тисках несвободы
общей страды – но по пояс в цветах!
В белых ромашках, горошках и мальвах,
в липких беремках гвоздик, клеверов,
в розовых, синих, оранжевых, алых
душных разводах подсохших валов…
Позже – уже ежелетняя гостья –
страдный сей труд постигая всерьез,
буду снимать кожу жгущие остья
с шеи, груди, с пропотевших волос.
И понимать: всё, что с виду красиво,
исполу – мука, терпенье и пот.
Это вот я навсегда уяснила,
с отрочества – на всю жизнь наперёд..
ОТЧЕГО
Не могу, не скажу, отчего
мне так хочется петь о прекрасном,
когда в доме и в мире темно,
когда выйти из дому опасно.
Когда самый стремительный бег
не привел никуда, сколь не тщился,
когда даже себя человек
понимать и любить разучился…
Отчего – предрассветный скворец –
голос мой заполняет все веси
и впотьмах пробудившийся лес
заселяется стаями песен?
И, как сонный петух на поветь,
солнце на горизонт громоздится,
и никак не могу я не петь
и любить этот мир разучиться!..
ЦИКОРИЙ
Росы прозрачная слеза
скатилась – и пахнули синим
глаза цикория – глаза
моей земли, моей России.
Моей родни. Отец и мать,
брат, сестры, бабушки, чьи сказы
о предках можно продолжать, –
все, как один, голубоглазы.
Голубоглазы сын и внук,
и внучка… И сама я, кстати,
невестка, зять… И даже друг,
и даже лучший наш писатель…
И, если уж пошло на то,
Христос. Вся высь и всё пространство,
весь океан, Его престол,
и небеса – Господне Царство.
Я верю в этот синий цвет,
служа ему без прекословий.
Как кротко он глядит на свет
цветок непризнанный – цикорий…
Подборку прислал Дмитрий Ханин |
6 февраля 2025 года - юбилей выдающгосяся донского поэта Анны Ивановны Ковалёвой, члена СП России с 1999 года, заслуженного работника культуры РФ. 