|
* * *
Не надо чувству мыслящему слов,
Когда питает смыслом увлечённо
Небесный свет. Так сумерки цветов
В тягучий мёд преображают пчёлы.
Угомонись, мыслитель-вертопрах,
Меняя ход и время мирозданья.
Твой дерзкий ум всего лишь куцый птах
В ладонях сокровенного сознанья.
Чего ты ждёшь, вонзив свои глаза,
В небесный свод, где набухают тучи?
Начертит строчку молнией гроза
И следом громом смысл её озвучит.
* * *
За будничным дежурным разговором
вдруг замолчишь в предчувствии начал.
Над обнажённым выцветшим простором
увидишь свет, который не встречал.
И вздрогнешь поневоле и застынешь
над суетностью высказанных фраз.
То ль голос вопиющего в пустыне
пролился на мгновенье и погас?..
Сквозная синь за голым перелеском,
озябший свет трепещется в душе.
Кружится лист сердечной СМСкой,
но адресат вне доступа уже.
ПРЕДЗИМЬЕ
А в деревне опять молодая зима
правит праздником, жизнью и волей.
Нынче колют свиней и встречает с холма
терпкий запах дымов и подворий.
Словно время моё покатилось назад
вдоль румяных домов и заплотов.
Под навесами лампы пальные гудят,
как заоблачный гул самолётов.
...Завалили свинью на приземистый стол,
дикий вопль заметался под крышей,
узкий нож безошибочно сердце нашёл,
дух с дымящимся лезвием вышел.
Дым палёной щетины синеет в щелях,
дышит инеем сумрак оконца.
Кровь очнётся и вспомнит себя в именах
озарённых языческим солнцем.
Гулко цепи звенят и скрипят воротА;
чует мясо собака утробой:
дрожь истомы - волной от ушей до хвоста,
и язык, словно пламя озноба!
Ритуально хозяин сдирает нагар -
точность рук и наследственный опыт.
Из распахнутой туши - клубящийся пар
и Велеса оттаявший ропот.
Шёпот жёлтых страниц - у хозяйки слова,
ей хозяин ответствует хмуро.
Смотрит в небо из снега свиньи голова
сквозь глаза деревянного Чура.
Тёмный смысл совпадает со всей суетой.
В доме жарко натоплена печка...
Вот и мясо на крючьях висит в кладовой
и янтарная желчь над крылечком.
Свежина на столе! Тёртой редьки куржак,
млеют грузди под шапкой сметаны.
В запотевшей бутыли мерцает первак
и гремят нетерпеньем стаканы!
За здоровье хозяев, достаток, уют,
чтобы рожь не сгубили морозы!..
И старинную песню по-русски споют,
утирая украдкою слёзы...
* * *
О сокровенном, одиноком
вздохнут уставшие века.
И на лампады тихих окон
летят вечерние снега.
Как будто время неизвестных
кружится роем во дворах,
и просит имени и места
в расчисленных календарях.
И мнится мне за снежным танцем
иной гармонии устав,
что не вмещается в пространства
обычных правил и октав.
И следом прихоть иль примета,
или стечение причин? -
Но снег летит сияньем света
из невозможных палестин.
И всхлипнут ветхие ворота,
прольётся тень минут на стол...
И будто в окна глянул кто-то
и в снег не узнанным ушёл...
РАБОЧЕЕ УТРО
Зарю кузнецы куют.
Звон наковальни.
Весело что-то поют,
значит – нормально!
Кукует кукушка в лесу,
росы хрустальны.
Вот к наковальне несут
лемех отвальный.
Летят из гнезда огня
птицами звоны
в зелень озона, звеня,
до небосклона.
Созрел золотой на корню
колос глагола!
Новому светлому дню
выкован голос!
УКРОТИТЕЛЬ ДИЗЕЛЕЙ
Тридцать градусов.
Вымерзли звёзды.
Дизель инеем тускло блестит.
Запасаюсь терпеньем и злостью -
мне его разогреть, запустить...
Набираю
в ведро
солярки,
развожу под поддоном костёр.
Пусть горит, но чтобы не ярко -
не привлёк бы начальственный взор.
(По инструкции мне не годится
греть открытым огнём дизеля.
Только если на улице - "тридцать",
от инструкции мало тепла).
Постою над костром распростёрто,
иней катится с блока слезой.
А затем я хватаю ведёрки
и бегу за горячей водой.
Триста метров - туда и обратно.
Наливаю, сливаю, опять
наливаю...
В глазах уже пятна
разноцветные стали плясать.
Пар с меня во все стороны лезет,
я уже капитально вспотел.
Ах, ты, дизель, упрямец железный,
разогрел ты меня, разогрел!..
Всё готово!
Я пробую запуск,
зажиганья включаю замок.
Провернулся, и...только запах,
лишь чихнул пару раз и замолк...
О, проклятье моё, железяка!
Всё равно заведу, запрягу!
И опять, только вёдрами звякая,
наливаю, сливаю, бегу.
Заведу! Пусть я лопну на части!
Заводил не таких - похитрей!
Я не зря ведь слыву на участке
укротителем дизелей!
Снова пот из под шапки стекает,
снова снег под ногами орёт.
И мороз, об меня обжигаясь,
сторонится, дорогу даёт.
На бегу спотыкаюсь некстати,
сам себя кипятком оболью.
Помянув всё начальство, на стартер
с замиранием сердца давлю.
Провернулся. Ещё раз - спокойней.
Зарычал!
Веселей,
веселей!..
Как прекрасно поёшь, дорогой мой,
Ах, ты Лемешев мой, соловей!..
Рассветало.
Растаяли звёзды.
Я блаженствую в едком дыму.
По улыбке сползают слёзы.
Отчего? - не пойму...
ВРОДЕ БЫ СОНЕТ...
Вне мечты о высокой зарплате
Я пишу об обычном таком:
Ходит Муза в рабочем халате,
А Пегас мой с телегой знаком;
Об исканьях в шахтёрском формате,
О «слесарке» с висячим замком.
Там о сущей своей благодати,
Я простым говорю языком.
И удачу нашёл не в столице,
А в забоях, где мрак и вода.
Загрузил трудоднями страницы –
Свет с теплом понесли в города,
Чтоб кормились и божии птицы
От насущного хлеба труда.
ВОЗВРАЩЕНИЕ С РАБОТЫ
Как солнечно! Бодрит настой полыни,
листва дерев купается в лучах!
Иду домой дорогой самой длинной
с приятною усталостью в плечах;
С особенною, гордою и вроде
значительней гляжусь в глазах людей.
И кажется, что к лучшему в Природе
причастен был работою своей.
ПЕРВЫЙ РЕЙС
В этот день я пришёл самым первым в гараж.
Всю машину протёр и прочел инструктаж.
Расписался механик в путёвке моей.
И я выехал в мир из гаражных дверей.
Еду сам! Наконец-то, ура! Еду сам!
Из груди сердце птицей рвалось к небесам!
Всех подряд обгонял я на улицах дня,
все девчонки, казалось, глядят на меня!
И машина моя величава-вольна,
производственным счастьем сияла она.
На ходу доставал и курил «Беломор»,
на погрузку въезжал, как заправский шофёр,
И как все шофера я боялся, что вдруг
остановит ГАИ и права отберут…
Был ухаб не помеха и мчаться - не лень.
Всю Россию объехать хотелось в тот день!
А вернувшись в гараж, я свой лист путевой
нёс, чтоб видели все: я – шофёр с грузовой!
* * *
В.Ковшову
Огород, подорожники прозы.
Не помогут цветные очки:
на берёзы похожи берёзы,
ручейками журчат ручейки.
Эта жизнь не придумана нами.
Облака и холмы, и ручей -
чтобы быть облаками, холмами
без поправок на волю людей.
Со вселенскою жаждой познанья
смысл постигнешь высоких идей.
Но увидишь во мгле мирозданья
тот же холм, огород и ручей.
Роковую ли страсть обозначишь,
но вглядевшись в знакомый предел, -
замолчишь. И невольно заплачешь,
словно плакать Господь повелел...
НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ...
Народ безмолвствует... Кричат
лишь только те, кому свобода -
обогащение иль блат,
дорога к власти или мода.
И так который год подряд
он равнодушен к слову власти.
Молчанье - словно знак согласья
идти хоть к Господу, хоть в Ад.
Народ терпения и пут
испил, изведал мерой полной
позор, предательство и подлость
от государственных иуд.
И вот безмолвствует народ,
ни слёз, ни ругани, ни жалоб.
Его ничто уже, пожалуй,
не удивит, не потрясёт.
Ему плевать на ваш демарш,
на демонстрации плейбоев.
Он пашет в поле и в забоях.
И это мой народ!
Не ваш.
ЮЖНЫЙ КУЗБАСС
На юго-восток уплывают молчаньем зимы
застывшие громы таежных хребтов и урочищ.
На северо-запад бегут за холмами холмы,
накинув на плечи накидки березовых рощиц.
Скуластый Охотник преданий и темных легенд
скликает ветрами зверей на замшелые плечи,
и равного духом себе поднимает с колен,
попавшего в сети двух рек огневой Междуреченск.
В былинное небо уперся прирученный лес,
а ниже корней – зачумленные промыслы риска.
И звезды обрушенных черных шахтерских небес
вмерзают в гранитное небо седых обелисков.
Умолкни, восторженный тенор турбин и машин,
в бетонных краях перепутавший цепи со счастьем!
К дорогам сбежались стада поселений с вершин,
в бесплодной попытке испить доброты и участья…
Просторам и недрам под стать и дерзают умы,
в проектах с ухмылкой сквозит Мефистофель прогресса.
Режимное Время, врачуя, заводов дымы
бинтами кладет на открытые раны разрезов.
В остывших громах вспыхнут синие молнии рек,
и вскрикнет душа, и прольется дерзающим веком!..
Громадой свершенных побед заслонен человек,
и свет родниковый грядущим закрыт человеком.
Под взглядом общественных зданий тускнеют леса,
распятие улиц венчает «Христос потрясений».
И воды времен, напитавши собой небеса,
бегут по привычке по руслу его откровений…
* * *
Читал мне юноша печальный
свои невзрачные стихи:
набор риторики банальной
и громогласной чепухи.
- Вы не поэт, - сказал я вкратце,-
Зачем штурмуете Парнас?..
Ответил с грустью: - Матерятся
и курят девушки у нас...
* * *
- Ты видишь Бога, говорят.
Скажи какой Он с виду?..
Глаза надменные глядят,
как вывеска у МИДа;
костюм малиновый, крутой,
животика овальце;
массивный перстень золотой
на волосатом пальце.
Преуспевающей тщеты
полны его размеры...
- Какой, какой.. Такой как ты,
смотри в себя и веруй.
НРАВСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Он складно пишет вирши и поёт.
Но дОлгом наделён без всякой меры!
И тянет воз общественных забот
без отдыха, ответственно и с верой!
И некогда подумать о судьбе.
От долга ни на миг не отрываясь,
он тащит воз, скрипя и надрываясь,
как гайка, что идёт не по резьбе.
* * *
Что же творится в российских пределах!
Похоть и алчность гламурных затей.
Вон, даже "Красная плесень" запела,
в краску вогнав стариков и детей.
Что не явленье, то Гриша Явлинский,
где Новодворская - злоба течёт.
Там, где есть деньги, поёт Шуфутинский,
там, где их нету - Коврижных поёт.
Хлеба и зрелищ - Мамут, Пугачёва,
высшая доблесть - схитрить да украсть.
Стыд упразднили, а русскому слову
морду свернули на доллар и власть.
Крёстного папы качки-лоботрясы
грабят торговый лукавый народ.
Срам прикрывают поповские рясы,
ценник с у.е. у кремлёвских ворот.
Нет... мне не стать здесь богатым, известным,
даже посмертная слава моя
будет в приёмной торчать министерства
и не дождётся она ни у.я.
Подлого времени промысел чёрный
лезет нахрапом из сумерек дня...
Сбёг бы отсюда в Париж или к чёрту,-
да родину жалко - одна у меня...
СУРРОГАТНАЯ МАТЬ
Проводишь их с улыбкой виноватой,
Одетая в неброское пальто.
Они уйдут к родителям богатым,
Где норковые шубки и манто.
Другая жизнь... Похожая на сказку
И там они уже наверняка
Забудут рук твоих тепло и ласку,
Забудут вкус грудного молока.
Как там они? – Тут не твоя забота,
Тебе туда заглядывать нельзя.
И вновь сквозят в полученных банкнотах
Твоих младенцев ясные глаза
И будешь ты, вводя себя в убытки,
То в праздники, то в будничные дни
Им отправлять подарки и открытки
От имени придуманной родни.
ГЕНЕРАЛ
Он говорил: я - генерал!
Мол, мой портрет в музее.
А сам - окурки подбирал,
в лицо дышал портвейном.
Он говорил, что знает толк
в балете, медицине.
А сам - в затасканном пальто
и в сапогах-резине.
Мы с ним брели по мостовой,
он мне твердил побаски:
мол, ствол у пушки боевой
длиной до Красноярска.
"Зачем ты врёшь!- ему кричу,-
К чему враньё такое?!"
А он в ответ: я рак лечу
морковною ботвою.
...Он умер осенью. Кусты -
в почётном карауле,
роняли скорбные листы
на тротуары улиц.
Я сапоги его забрал,
стучусь в чужие двери.
Всем говорю: я - генерал!
Смеются, но не верят...
|
СТАРУХА
Старухе этой - девяносто с лишним...
Уж немощна она да и слепа.
Но, видно, бережёт её Всевышний,-
для смерти не протоптана тропа.
Живя в квартире дочери и зятя,
свободная от кухонных забот,
она молчит в каморке виновато,
что век чужой давно уже живёт.
Ей совестно за немощность и кашель,
и потому, украдкой от родных,
она на ощупь протирает кафель,
передвигаясь робко вдоль стены.
И по ночам к Всевышнему старуха
взывает все грехи её простить.
И - умереть, пока тепло и сухо,
чтоб нам зимой могилку не долбить...
ПИСЬМО ИЗ ДЕРЕВНИ
Здравствуй, Митрич! Как жив, как здоров?
А у нас мирно топятся бани.
Правда, нонче у нас колорадских жуков,
как рекламы на телеэкране.
Кум намедни спроворил поленницу дров,
сватья впрок наварила варенья.
День рожденье коровы отметил Петров,-
пили с пятницы по воскресенье.
У Натальи Юшкевич стащили гуся -
третий месяц милиция ищет.
Васька Соболь на днях изловил карася -
пять кило потянул карасище!
Помнишь Катьку-кулачку? Не баба, а -бык!
Пять коров, восемь хряков в коморе,
две кобылы и мерин, и - новый мужик!-
Есть батрачить кому на подворье!
Коля-гвоздик на Пасху упился да так -
люди мёртвым его посчитали.
Возложили во гроб и отпел местный дьяк,
и уже выносить его стали...
А напротив сосед самогонку хлестал.
Ну и запах донёсся... И следом
Коля-гвоздик из гроба немедля восстал
и пошёл похмеляться к соседу.
Самогон у соседа, что буйный поэт.
Чёрт стакан навернёт и - в отрубе!
Вот такой самогонище держит весь свет,
а не бомбы, компьютер и рубль.
Новый мэр у нас. Парень не прост.
Я зову его Толей-квадратным.
Чуть не так - отчехвостит и в гриву, и в хвост,
хоть и числит себя в демократах.
Впрочем, делает много:"пожарку" открыл,
строит мост и сажает деревья.
Мило нынче у нас, будто ангел побыл,
стала лучшей в районе деревня!
Речка наша, как прежде, впадает в Иню
и, как прежде, в черёмухах берег.
И народ наш грядущему молится дню,
и правительству Путина верит.
Вот и все новостя. Как там шурина зять?
Как завод ваш? Налоги не душат?
Если встретишь Чубайса, скажи что он бл...ь,
пусть в деревне у нас свет не тушит.
ОТЕЦ
"Райский сад рукотворен - отец говорил,-
мол, чтоб вырастить сад для услады,
поначалу лопату Господь сотворил,
а к лопате Адама изладил..."
Сад библейский взрастил и взлелеял Адам,
но приелась однажды лопата.
Замечтался Адам и прильнули к рукам
пулемёт Сатаны и граната...
Проступила дорога в дыму и огне.
Время нянчит сирот в колыбелях.
Ищет славы Адам на далёкой войне,
ищет Ева любви на панелях...
Заструился весенних проталин дымок,
обозначилась даль в перелесках.
Точит батька лопату, затем черенок
отшлифует наждачкой до блеска!
Он повертит лопату и - яркий павлин
просиял на мгновение вроде!
(Вот с такою лопатой электрик Ильин
клад нашёл у себя в огороде!)
Как дворянская спесь возвышает свой быт,
только вместо клинков и мушкетов,
у отца инвентарь под навесом висит
на стене благородным сюжетом.
Как торжественно батька идёт в огород!
Кропотливо над грядкой ворОжит.
И возвышенный миг в его сердце поёт -
передать только музыка может!
Дышит светом, теплом и любовью весна,
бродит солнце в гряде огуречной.
Засевает отец овощей семена,
как разумное, доброе, вечное!
Вот и голос зелёный над грядкой завис -
так отзывчива пашня к заботе.
Скажет батька: к субботе созреет редис -
непременно созреет к субботе!
Впрочем, что там редис, если сочный мажор
льют листвою заборы подворья!
В землю корни пустил, распустился забор
и кукушка поёт на заборе!..
Улыбается батька с лопатой у ног,
как прообраз начального века:
задышала земля, просиял черенок,
мысль по древу - судьбой человека...
У отца моего так настроен топор,
что услышится звон колоколен!
Что невольно возьмёшь да и срубишь собор
или дров на неделю наколешь!
Да, тот самый топор, что когда-то давно
прорубил в темноте ради света
во Европу окно...И полезли в окно
паровозы, бананы, ракеты...
Осерчает Отец, и топор над землёй
застит дали огнём и дымами.
А когда запоёт:"Хас-Булат удалой..."-
разродится топор теремами.
Всё же страшно оставить топор у ворот
беспризорным - душа не на месте.
Выйдет тёмная память из топких болот
и во мгле затаится окрестной.
Хвойный снег упадёт на тропу похорон,
льдом покроется мрамор улыбок.
Отразился закатный в реке небосклон,
онемела прозревшая рыба.
Всё в одном топоре: и исток, и конец.
Ничего просто так не бывает.
Свой топор, как судьбу, держит крепко отец
и в сарае на ключ запирает...
ПРОПОЛКА ОГОРОДА
С вострою тяпкой иду в огород.
То-то убудет сегодня в природе!
Так надоел окаянный осот -
жить зачастил на моём огороде!
Силы набрался и вымахал в рост,
сорные травы воспрянули мигом.
Не огород - одичавший покос,
краснокорёнко-осотово иго!
В землю по пояс залез и цветёт,
свет заслоняя картошке несмелой.
Жёсткий, колючий, живучий осот
корень, что хрящ пол-метровый, дебелый.
Ишь, разговелся на знойном ветру.
Гневный глагол его сроду не свергнет!
Тяпкой кромсаю и с корнем деру,-
утром вылазит Кащеем-бессмертным.
Цельные дни от зари до зари,
руки изранив, сражаюсь с отродьем.
Мож, через год, через два или три
в гости ходить отучу на подворье!..
Духом воспряла картошка без трав!
Весь огород мой прополот, ухожен!
Каркает ворон, забор оседлав,
хвалит меня за работу, похоже...
ОДИНОКИЙ ТРАКТОР
Неуютно, сиро и убого
во дворах заглохшей МТС.
Через поле вязкая дорога
уползает в сумеречный лес.
Непогода. Трактор стар и грязен
бороздит плугами косогор.
Брызговик верёвкою привязан,
чёрным маслом кашляет мотор.
Дух упадка над Россией всею,
бесполезен хлебороба труд.
Это поле, если и засеют,-
урожай в закром не уберут.
А в селе - разруха да сивуха,
трын-трава у ветхой городьбы.
На скамье печальная старуха,
будто призрак горестной судьбы.
Только трактор, вопреки резонам,
тарахтит с надрывною тоской,
нарезая плугом горизонты
новой жизни светлой и простой.
Тыща лет пройдёт!.. В ночи глубокой
я услышу, как в краю родном
пашет поле трактор одинокий,
словно мир весь держится на нём...
ПИЛА
Сияют зубья от развода!
Как будто плотные стоят,
лицом к лицу, солдаты взвода,
слегка откинувшись назад.
В них свет медальками сверкает
и сталь звенящая как зной,
истомным стоном истекает,
и остывает синевой.
Полно азартного томленья
в упругом теле полотна.
Дрожит, как девка в нетерпеньи
и в руки просится она.
И обессиленной приляжет
в сенях на полку и вдогон
слегка протяжный и вальяжный
с пилы соскальзывает звон...
ВСПАШКА ЗЯБИ. ЗАКАТ
По жнивью борозда, как стрела на пределе
в натянутом луке долины.
Прольются глаза в направление цели,
откликнется клекот былинный.
Как будто уже за холмами крадется
ордынская дикая воля!
И гарью запахнет, и кровью нальется
закат над простуженным полем…
Озябнет душа от предчувствия встречи
с тревогой полей куликовых…
И сумрак вечерний ложится на плечи
печалью досель незнакомой.
И лишь самолет, как глагол перспективы,
строкой обозначив приметы,
летит из заката стрелой реактивной
до самого сердца рассвета.
* * *
А там у вас блистает высший свет!
Хранит Господь их помыслы, делишки.
А у меня, поди, и ангела-то нет,
лишь за окошком мокнет воробьишка.
Взъерошившись на зябком ветерке,
сидит себе на проводе в молчанье,
как серая слезинка на щеке
простуженной октябрьской печали.
Такая глушь!.. И нет дорог сюда
гостям высоким, баловням удачи.
И не сбежишь отсюда никуда,
когда душа томится здесь и плачет,
что вновь ползут седые холода,
и клонят в сон хозяйственные речи...
Такие здесь глубокие года,
что не дождёшься праздников и встречи...
* * *
Когда я жил без имени, река
в заветный край сияющие воды
несла под струйный лепет тростника,
вдоль берегов откладывая годы.
Произрастали радость и печаль,
жизнь обретала стройный распорядок.
Но иногда таинственная даль
по вечерам притягивала взгляды.
Я помню плот, людей на берегу,
костёр и отсвет пламени на лицах...
Затем поля, уснувшие в снегу,
и колыбельный голос синей птицы.
Несла, несла река сквозь времена,
мой утлый плот течением качало.
Томилась в диких плавнях тишина
предчувствием заветного начала.
Всходили дни и гасли на земле,
но всё отчётливей и всё неотвратимей
сквозило в приближающейся мгле
грядущих дней отеческое имя...
ЦВЕТЫ НА ОТВАЛЕ
Светились и пели, и были
не хуже, чем где-то в лесу.
Дыша креозотом и пылью,
роняли на камни росу.
Отвалы - горелые камни!
Какие здесь песни, житьё?
Цветы остаются цветами -
Отечество славят своё.
В ТЕНИ ВЕЛИЧИЯ ТРУДА...
Непонятно мне всё же: куда мы спешим,
растворяясь в толпе обречённо?
Над чумазой котельной скорбит чёрный дым,
оттого, что он - чёрный...
Веют жаром в лицо мне порода и шлак,
слепнут птицы в промышленном зное.
В спину дует тоской безысходной сквозняк
из пустых родников и забоев.
Шорох ржавой травы, в придорожной пыли
вянет горсть одичавшего сада.
И присниться бредёт к Сальвадору Дали
металлический облик распада.
Дактиль схемы служебной души и крови,
под пятой переменного тока,
направляет с любовью миноры свои
к обрамлённым бетоном истокам.
Соком горьким исходит полынь на песке,
даль сгорает пред мысленным взором.
С убыванием речи живой в языке
вымирают леса и озёра.
Зёрна пепла и шлака стекают из рук,
дым вопросом вздымается снова.
И стенает в душе неприкаянный звук,
как обломок начального Слова...
СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Над рекою мерцающей тускло,
у нависших над водами скал
разговаривал, пел на французском
и стихи на французском читал.
На студентку приезжую нежно
я весь вечер украдкой глядел.
Она нравилась мне, и конечно ж,
ей понравиться очень хотел.
Потому говорил об искусстве,
чтобы знала она в свой черёд,
что в деревне такой захолустной
образованный парень живёт!
Был уверен: её очарую.
Ждал заветных признания слов...
Ничего, только два поцелуя
и волнующий запах духов.
До сих пор помню запах и вечер,
и туман, что над речкою плыл.
Лишь забыл её имя и речи,
и французский язык позабыл...
* * *
Слава Богу, что есть ещё лето!
Облака, одуванчики, птицы.
И красивая девушка Света -
я в неё собираюсь влюбиться.
Я бы с ней день и ночь целовался
в пасторальном ромашковом поле.
Я в любви ей сейчас бы признался,
да боюсь мне жена не позволит.
Но в тенетах домашнего плена
под цветение томной сирени
в честь её напишу непременно
совершенное стихотворенье!
Напишу я, как птица томится,
про любовь напишу и природу.
Что жена, прочитав, прослезится
и отпустит меня на свободу!
АВЕ МАРИЯ
В этом доме когда-то я в детстве бывал.
Там картина над спинкой дивана,
в тёмных плюшевых шторах изысканный зал,
в зале - книги и фортепиано.
Там сирень ароматом дышала в окно.
Был тот мир мне совсем незнакомым.
Мне казалось, там люди пришли из кино
вместе с садом, сиренью и домом.
Там вечерней порой пили чай при свечах,
под нерусские песни с пластинки.
Говорили о Шуберте и флюгерах,
о строительстве и Метерлинке.
Там красивая женщина, как её звать -
я не помню...Лишь помню, как мило
улыбаясь, давала мне книги читать
и со мною на Вы говорила.
И на фортепиано играла она!..
Танцевали на клавишах руки.
Рассыпалась на тысячи звёзд тишина,
звёздам плакались нежные звуки...
Мне казалось я сплю и летаю во сне,
сердце сладкой сводило истомой...
"Это "Аве Мария" ответили мне
благородные жители дома.
В этот дом я когда-то, как в храм приходил,
за дверьми оставляя ботинки.
И я женщину эту наивно любил
вместе с Шубертом и Метерлинком.
Эти звуки и свечи, мерцанье огней
в моём сердце так странно плескалось.
И что было высокого в жизни моей
с этой музыкой соприкасалось.
Они вскоре уехали строить мосты
на Восток. В дом вселились другие.
И я долго пытался в них видеть черты
от неведомой "Аве Марии"... |