Виктор КОВРИЖНЫХ (Кемеровская обл.)

В ТЕНИ ВЕЛИЧИЯ ТРУДА...

(Из новых стихов)

 

* * *
Не надо чувству мыслящему слов,
Когда питает смыслом увлечённо
Небесный свет. Так сумерки цветов
В тягучий мёд преображают пчёлы.

Угомонись, мыслитель-вертопрах,
Меняя ход и время мирозданья.
Твой дерзкий ум всего лишь куцый птах
В ладонях сокровенного сознанья.
 
Чего ты ждёшь, вонзив свои глаза,
В небесный свод, где набухают тучи?
Начертит строчку молнией гроза
И следом громом смысл её озвучит.
 
* * *
За будничным дежурным разговором
вдруг замолчишь в предчувствии начал.
Над обнажённым выцветшим простором
увидишь свет, который не встречал.

И вздрогнешь поневоле и застынешь
над суетностью высказанных фраз.
То ль голос вопиющего в пустыне
пролился на мгновенье и погас?..

Сквозная синь за голым перелеском,
озябший свет трепещется в душе.
Кружится лист сердечной СМСкой,
но адресат вне доступа уже.

ПРЕДЗИМЬЕ
А в деревне опять молодая зима
правит праздником, жизнью и волей.
Нынче колют свиней и встречает с холма
терпкий запах дымов и подворий.

Словно время моё покатилось назад
вдоль румяных домов и заплотов.
Под навесами лампы пальные гудят,
как заоблачный гул самолётов.

...Завалили свинью на приземистый стол,
дикий вопль заметался под крышей,
узкий нож безошибочно сердце нашёл,
дух с дымящимся лезвием вышел.

Дым палёной щетины синеет в щелях,
дышит инеем сумрак оконца.
Кровь очнётся и вспомнит себя в именах
озарённых языческим солнцем.

Гулко цепи звенят и скрипят воротА;
чует мясо собака утробой:
дрожь истомы - волной от ушей до хвоста,
и язык, словно пламя озноба!

Ритуально хозяин сдирает нагар -
точность рук и наследственный опыт.
Из распахнутой туши - клубящийся пар
и Велеса оттаявший ропот.

Шёпот жёлтых страниц - у хозяйки слова,
ей хозяин ответствует хмуро.
Смотрит в небо из снега свиньи голова
сквозь глаза деревянного Чура.

Тёмный смысл совпадает со всей суетой.
В доме жарко натоплена печка...
Вот и мясо на крючьях висит в кладовой
и янтарная желчь над крылечком.

Свежина на столе! Тёртой редьки куржак,
млеют грузди под шапкой сметаны.
В запотевшей бутыли мерцает первак
и гремят нетерпеньем стаканы!

За здоровье хозяев, достаток, уют,
чтобы рожь не сгубили морозы!..
И старинную песню по-русски споют,
утирая украдкою слёзы...

* * *
О сокровенном, одиноком
вздохнут уставшие века.
И на лампады тихих окон
летят вечерние снега.

Как будто время неизвестных
кружится роем во дворах,
и просит имени и места
в расчисленных календарях.

И мнится мне за снежным танцем
иной гармонии устав,
что не вмещается в пространства
обычных правил и октав.

И следом прихоть иль примета,
или стечение причин? -
Но снег летит сияньем света
из невозможных палестин.

И всхлипнут ветхие ворота,
прольётся тень минут на стол...
И будто в окна глянул кто-то
и в снег не узнанным ушёл...

РАБОЧЕЕ УТРО
Зарю кузнецы куют.
Звон наковальни.
Весело что-то поют,
значит – нормально!

Кукует кукушка в лесу,
росы хрустальны.
Вот к наковальне несут
лемех отвальный.

Летят из гнезда огня
птицами звоны
в зелень озона, звеня,
до небосклона.

Созрел золотой на корню
колос глагола!
Новому светлому дню
выкован голос!

УКРОТИТЕЛЬ ДИЗЕЛЕЙ
Тридцать градусов.
                  Вымерзли звёзды.
Дизель инеем тускло блестит.
Запасаюсь терпеньем и злостью -
мне его разогреть, запустить...
Набираю
        в ведро
                солярки,
развожу под поддоном костёр.
Пусть горит, но чтобы не ярко -
не привлёк бы начальственный взор.
(По инструкции мне не годится
греть открытым огнём дизеля.
Только если на улице - "тридцать",
от инструкции мало тепла).
Постою над костром распростёрто,
иней катится с блока слезой.
А затем я хватаю ведёрки
и бегу за горячей водой.
Триста метров - туда и обратно.
Наливаю, сливаю, опять
наливаю...
           В глазах уже пятна
разноцветные стали плясать.
Пар с меня во все стороны лезет,
я уже капитально вспотел.
Ах, ты, дизель, упрямец железный,
разогрел ты меня, разогрел!..
Всё готово!
            Я пробую запуск,
зажиганья включаю замок.
Провернулся, и...только запах,
лишь чихнул пару раз и замолк...
О, проклятье моё, железяка!
Всё равно заведу, запрягу!
И опять, только вёдрами звякая,
наливаю, сливаю, бегу.
Заведу! Пусть я лопну на части!
Заводил не таких - похитрей!
Я не зря ведь слыву на участке
укротителем дизелей!
Снова пот из под шапки стекает,
снова снег под ногами орёт.
И мороз, об меня обжигаясь,
сторонится, дорогу даёт.
На бегу спотыкаюсь некстати,
сам себя кипятком оболью.
Помянув всё начальство, на стартер
с замиранием сердца давлю.
Провернулся. Ещё раз - спокойней.
Зарычал!
         Веселей,
                  веселей!..
Как прекрасно поёшь, дорогой мой,
Ах, ты Лемешев мой, соловей!..
Рассветало.
            Растаяли звёзды.
Я блаженствую в едком дыму.
По улыбке сползают слёзы.
Отчего? - не пойму...

ВРОДЕ БЫ СОНЕТ...
Вне мечты о высокой зарплате
Я пишу об обычном таком:
Ходит Муза в рабочем халате,
А Пегас мой с телегой знаком;

Об исканьях в шахтёрском формате,
О «слесарке» с висячим замком.
Там о сущей своей благодати,
Я простым говорю языком.

И удачу нашёл не в столице,
А в забоях, где мрак и вода.
Загрузил трудоднями страницы –

Свет с теплом понесли в города,
Чтоб кормились и божии птицы
От насущного хлеба труда.

ВОЗВРАЩЕНИЕ С РАБОТЫ
Как солнечно! Бодрит настой полыни,
листва дерев купается в лучах!
Иду домой дорогой самой длинной
с приятною усталостью в плечах;

С особенною, гордою и вроде
значительней гляжусь в глазах людей.
И кажется, что к лучшему в Природе
причастен был работою своей.     

ПЕРВЫЙ  РЕЙС
В этот день я пришёл самым первым в гараж.
Всю машину протёр и прочел инструктаж.

Расписался механик в путёвке моей.
И я выехал в мир из гаражных дверей.
   
Еду сам! Наконец-то, ура! Еду сам!
Из груди сердце птицей рвалось к небесам!

Всех подряд обгонял я на улицах дня,
все девчонки, казалось, глядят на меня!

И машина моя величава-вольна,
производственным счастьем сияла она.

На ходу доставал и курил «Беломор»,
на погрузку въезжал, как заправский шофёр,
 
И как все шофера я боялся, что вдруг
остановит ГАИ и права отберут…

Был ухаб не помеха и мчаться - не лень.
Всю Россию объехать хотелось в тот день!

А вернувшись в гараж, я свой лист путевой
нёс, чтоб видели все: я – шофёр с грузовой!

* * *
             В.Ковшову
Огород, подорожники прозы.
Не помогут цветные очки:
на берёзы похожи берёзы,
ручейками журчат ручейки.

Эта жизнь не придумана нами.
Облака и холмы, и ручей -
чтобы быть облаками, холмами
без поправок на волю людей.

Со вселенскою жаждой познанья
смысл постигнешь высоких идей.
Но увидишь во мгле мирозданья
тот же холм, огород и ручей.

Роковую ли страсть обозначишь,
но вглядевшись в знакомый предел, -
замолчишь. И невольно заплачешь,
словно плакать Господь повелел...

НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ...
Народ безмолвствует... Кричат
лишь только те, кому свобода -
обогащение иль блат,
дорога к власти или мода.

И так который год подряд
он равнодушен к слову власти.
Молчанье - словно знак согласья
идти хоть к Господу, хоть в Ад.

Народ терпения и пут
испил, изведал мерой полной
позор, предательство и подлость
от государственных иуд.

И вот безмолвствует народ,
ни слёз, ни ругани, ни жалоб.
Его ничто уже, пожалуй,
не удивит, не потрясёт.
 
Ему плевать на ваш демарш,
на демонстрации плейбоев.
Он пашет в поле и в забоях.
И это мой народ!
                 Не ваш.

ЮЖНЫЙ  КУЗБАСС
На юго-восток уплывают молчаньем зимы
застывшие громы таежных хребтов и урочищ.
На северо-запад бегут за холмами холмы,
накинув на плечи накидки березовых рощиц.
Скуластый Охотник преданий и темных легенд
скликает ветрами зверей на замшелые плечи,
и равного духом себе поднимает с колен,
попавшего в сети двух рек огневой Междуреченск.
В былинное небо уперся прирученный лес,
а ниже корней – зачумленные промыслы риска.
И звезды обрушенных черных шахтерских небес
вмерзают в гранитное небо седых обелисков.
Умолкни, восторженный тенор турбин и машин,
в бетонных краях перепутавший цепи со счастьем!
К дорогам сбежались стада поселений с вершин,
в бесплодной попытке испить доброты и участья…
Просторам и недрам под стать и дерзают умы,
в проектах с ухмылкой сквозит Мефистофель прогресса.
Режимное Время, врачуя, заводов дымы
бинтами кладет на открытые раны разрезов.
В остывших громах вспыхнут синие молнии рек,
и вскрикнет душа, и прольется дерзающим веком!..
Громадой свершенных побед заслонен человек,
и свет родниковый грядущим закрыт человеком.
Под взглядом общественных зданий тускнеют леса,
распятие улиц венчает «Христос потрясений».
И воды времен, напитавши собой небеса,
бегут по привычке по руслу его откровений…     
    
* * *
Читал мне юноша печальный
свои невзрачные стихи:
набор риторики банальной
и громогласной чепухи.

- Вы не поэт, - сказал я вкратце,-
Зачем штурмуете Парнас?..
Ответил с грустью: - Матерятся
и курят девушки у нас...

 * * *
 - Ты видишь Бога, говорят.
Скажи какой Он с виду?..
Глаза надменные глядят,
как вывеска у МИДа;
костюм малиновый, крутой,
животика овальце;
массивный перстень золотой
на волосатом пальце.
Преуспевающей тщеты
полны его размеры...
- Какой, какой.. Такой как ты,
смотри в себя и веруй.

НРАВСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Он складно пишет вирши и поёт.
Но дОлгом наделён без всякой меры!
И тянет воз общественных забот
без отдыха, ответственно и с верой!

И некогда подумать о судьбе.
От долга ни на миг не отрываясь,
он тащит воз, скрипя и надрываясь,
как гайка, что идёт не по резьбе.    

* * *
Что же творится в российских пределах!
Похоть и алчность гламурных затей.
Вон, даже "Красная плесень" запела,
в краску вогнав стариков и детей.

Что не явленье, то Гриша Явлинский,
где Новодворская - злоба течёт.
Там, где есть деньги, поёт Шуфутинский,
там, где их нету - Коврижных поёт.

Хлеба и зрелищ - Мамут, Пугачёва,
высшая доблесть - схитрить да украсть.
Стыд упразднили, а русскому слову
морду свернули на доллар и власть.

Крёстного папы качки-лоботрясы
грабят торговый лукавый народ.
Срам прикрывают поповские рясы,
ценник с у.е. у кремлёвских ворот.

Нет... мне не стать здесь богатым, известным,
даже посмертная слава моя
будет в приёмной торчать министерства
и не дождётся она ни у.я.

Подлого времени промысел чёрный
лезет нахрапом из сумерек дня...
Сбёг бы отсюда в Париж или к чёрту,-
да родину жалко - одна у меня...
  
СУРРОГАТНАЯ  МАТЬ
Проводишь их с улыбкой виноватой,
Одетая в неброское пальто.
Они уйдут к родителям  богатым,
Где норковые шубки и манто.

Другая жизнь... Похожая на сказку
И там они уже наверняка
Забудут рук твоих тепло и ласку,
Забудут  вкус грудного молока.

Как там они? – Тут не твоя забота,
Тебе туда заглядывать нельзя.
И вновь сквозят в полученных банкнотах
Твоих младенцев ясные глаза

И будешь ты, вводя себя в убытки,
То в праздники, то в будничные дни
Им отправлять подарки и открытки
От имени придуманной родни.  

ГЕНЕРАЛ
Он говорил: я - генерал!
Мол, мой портрет в музее.
А сам - окурки подбирал,
в лицо дышал портвейном.

Он говорил, что знает толк
в балете, медицине.
А сам - в затасканном пальто
и в сапогах-резине.

Мы с ним брели по мостовой,
он мне твердил побаски:
мол, ствол у пушки боевой
длиной до Красноярска.

"Зачем ты врёшь!- ему кричу,-
К чему враньё такое?!"
А он в ответ: я рак лечу
морковною ботвою.

...Он умер осенью. Кусты -
в почётном карауле,
роняли скорбные листы
на тротуары улиц.

Я сапоги его забрал,
стучусь в чужие двери.
Всем говорю: я - генерал!
Смеются, но не верят...

СТАРУХА
Старухе этой - девяносто с лишним...
Уж немощна она да и слепа.
Но, видно, бережёт её Всевышний,-
для смерти не протоптана тропа.

Живя в квартире дочери и зятя,
свободная от кухонных забот,
она молчит в каморке виновато,
что век чужой давно уже живёт.

Ей совестно за немощность и кашель,
и потому, украдкой от родных,
она на ощупь протирает кафель,
передвигаясь робко вдоль стены.

И по ночам к Всевышнему старуха
взывает все грехи её простить.
И - умереть, пока тепло и сухо,
чтоб нам зимой могилку не долбить...

ПИСЬМО ИЗ ДЕРЕВНИ
Здравствуй, Митрич! Как жив, как здоров?
А у нас мирно топятся бани.
Правда, нонче у нас колорадских жуков,
как рекламы на телеэкране.
Кум намедни спроворил поленницу дров,
сватья впрок наварила варенья.
День рожденье коровы отметил Петров,-
пили с пятницы по воскресенье.
У Натальи Юшкевич стащили гуся -
третий месяц милиция ищет.
Васька Соболь на днях изловил карася -
пять кило потянул карасище!
Помнишь Катьку-кулачку? Не баба, а -бык!
Пять коров, восемь хряков в коморе,
две кобылы и мерин, и - новый мужик!-
Есть батрачить кому на подворье!
Коля-гвоздик на Пасху упился да так -
люди мёртвым его посчитали.
Возложили во гроб и отпел местный дьяк,
и уже выносить его стали...
А напротив сосед самогонку хлестал.
Ну и запах донёсся... И следом
Коля-гвоздик из гроба немедля восстал
и пошёл похмеляться к соседу.
Самогон у соседа, что буйный поэт.
Чёрт стакан навернёт и - в отрубе!
Вот такой самогонище держит весь свет,
а не бомбы, компьютер и рубль.
Новый мэр у нас. Парень не прост.
Я зову его Толей-квадратным.
Чуть не так - отчехвостит и в гриву, и в хвост,
хоть и числит себя в демократах.
Впрочем, делает много:"пожарку" открыл,
строит мост и сажает деревья.
Мило нынче у нас, будто ангел побыл,
стала лучшей в районе деревня!
Речка наша, как прежде, впадает в Иню
и, как прежде, в черёмухах берег.
И народ наш грядущему молится дню,
и правительству Путина верит.
Вот и все новостя. Как там шурина зять?
Как завод ваш? Налоги не душат?
Если встретишь Чубайса, скажи что он бл...ь,
пусть в деревне у нас свет не тушит. 

ОТЕЦ
"Райский сад рукотворен - отец говорил,-
мол, чтоб вырастить сад для услады,
поначалу лопату Господь сотворил,
а к лопате Адама изладил..."
Сад библейский взрастил и взлелеял Адам,
но приелась однажды лопата.
Замечтался Адам и прильнули к рукам
пулемёт Сатаны и граната...
Проступила дорога в дыму и огне.
Время нянчит сирот в колыбелях.
Ищет славы Адам на далёкой войне,
ищет Ева любви на панелях...

Заструился весенних проталин дымок,
обозначилась даль в перелесках.
Точит батька лопату, затем черенок
отшлифует наждачкой до блеска!
Он повертит лопату и - яркий павлин
просиял на мгновение вроде!
(Вот с такою лопатой электрик Ильин
клад нашёл у себя в огороде!)
Как дворянская спесь возвышает свой быт,
только вместо клинков и мушкетов,
у отца инвентарь под навесом висит
на стене благородным сюжетом.
Как торжественно батька идёт в огород!
Кропотливо над грядкой ворОжит.
И возвышенный миг в его сердце поёт -
передать только музыка может!
Дышит светом, теплом и любовью весна,
бродит солнце в гряде огуречной.
Засевает отец овощей семена,
как разумное, доброе, вечное!
Вот и голос зелёный над грядкой завис -
так отзывчива пашня к заботе.
Скажет батька: к субботе созреет редис -
непременно созреет к субботе!
Впрочем, что там редис, если сочный мажор
льют листвою заборы подворья!
В землю корни пустил, распустился забор
и кукушка поёт на заборе!..
Улыбается батька с лопатой у ног,
как прообраз начального века:
задышала земля, просиял черенок,
мысль по древу - судьбой человека...

У отца моего так настроен топор,
что услышится звон колоколен!
Что невольно возьмёшь да и срубишь собор
или дров на неделю наколешь!
Да, тот самый топор, что когда-то давно
прорубил в темноте ради света
во Европу окно...И полезли в окно
паровозы, бананы, ракеты...
Осерчает Отец, и топор над землёй
застит дали огнём и дымами.
А когда запоёт:"Хас-Булат удалой..."-
разродится топор теремами.

Всё же страшно оставить топор у ворот
беспризорным - душа не на месте.
Выйдет тёмная память из топких болот
и во мгле затаится окрестной.
Хвойный снег упадёт на тропу похорон,
льдом покроется мрамор улыбок.
Отразился закатный в реке небосклон,
онемела прозревшая рыба.
Всё в одном топоре: и исток, и конец.
Ничего просто так не бывает.
Свой топор, как судьбу, держит крепко отец
и в сарае на ключ запирает...

ПРОПОЛКА ОГОРОДА
С вострою тяпкой иду в огород.
То-то убудет сегодня в природе!
Так надоел окаянный осот -
жить зачастил на моём огороде!

Силы набрался и вымахал в рост,
сорные травы воспрянули мигом.
Не огород - одичавший покос,
краснокорёнко-осотово иго!

В землю по пояс залез и цветёт,
свет заслоняя картошке несмелой.
Жёсткий, колючий, живучий осот
корень, что хрящ пол-метровый, дебелый.

Ишь, разговелся на знойном ветру.
Гневный глагол его сроду не свергнет!
Тяпкой кромсаю и с корнем деру,-
утром  вылазит  Кащеем-бессмертным.

Цельные дни от зари до зари,
руки изранив, сражаюсь с отродьем.
Мож, через год, через два или три
в гости ходить отучу на подворье!..

Духом воспряла картошка без трав!
Весь огород мой прополот, ухожен!
Каркает ворон, забор оседлав,
хвалит меня за работу, похоже... 

ОДИНОКИЙ ТРАКТОР
Неуютно, сиро и убого
во дворах заглохшей МТС.
Через поле вязкая дорога
уползает в сумеречный лес.

Непогода. Трактор стар и грязен
бороздит плугами косогор.
Брызговик верёвкою привязан,
чёрным маслом кашляет мотор.

Дух упадка над Россией всею,
бесполезен хлебороба труд.
Это поле, если и засеют,-
урожай в закром не уберут.

А в селе - разруха да сивуха,
трын-трава у ветхой городьбы.
На скамье печальная старуха,
будто призрак горестной судьбы.

Только трактор, вопреки резонам,
тарахтит с надрывною тоской,
нарезая плугом горизонты
новой жизни светлой и простой.

Тыща лет пройдёт!.. В ночи глубокой
я услышу, как в краю родном
пашет поле трактор одинокий,
словно мир весь держится на нём...

ПИЛА
Сияют зубья от развода!
Как будто плотные стоят,
лицом к лицу, солдаты взвода,
слегка откинувшись назад.

В них свет медальками сверкает
и сталь звенящая как зной,
истомным стоном истекает,
и остывает синевой.

Полно азартного томленья
в упругом теле полотна.
Дрожит, как девка в нетерпеньи
и в руки просится она.

И обессиленной приляжет
в сенях на полку и вдогон
слегка протяжный и вальяжный
с пилы соскальзывает звон...

ВСПАШКА ЗЯБИ. ЗАКАТ
По жнивью борозда, как стрела на пределе
в натянутом луке долины.
Прольются глаза в направление цели,
откликнется клекот былинный.

Как будто уже за холмами крадется
ордынская дикая воля!
И гарью запахнет, и кровью нальется
закат над простуженным полем…

Озябнет душа от предчувствия встречи
с тревогой полей куликовых…
И сумрак вечерний ложится на плечи
печалью досель незнакомой.

И лишь самолет, как глагол перспективы,
строкой обозначив приметы,
летит из заката стрелой реактивной
до самого сердца рассвета.

* * *
А там у вас блистает высший свет!
Хранит Господь их помыслы, делишки.
А у меня, поди, и ангела-то нет,
лишь за окошком мокнет воробьишка.

Взъерошившись на зябком ветерке,
сидит себе на проводе в молчанье,
как серая слезинка на щеке
простуженной октябрьской печали.

Такая глушь!.. И нет дорог сюда
гостям высоким, баловням удачи.
И не сбежишь отсюда никуда,
когда душа томится здесь и плачет,

что вновь ползут седые холода,
и клонят в сон хозяйственные речи...
Такие здесь глубокие года,
что не дождёшься праздников и встречи...

* * *
Когда я жил без имени, река
в заветный край сияющие воды
несла под струйный лепет тростника,
вдоль берегов откладывая годы.

Произрастали радость и печаль,
жизнь обретала стройный распорядок.
Но иногда таинственная даль
по вечерам притягивала взгляды.

Я помню плот, людей на берегу,
костёр и отсвет пламени на лицах...
Затем поля, уснувшие в снегу,
и колыбельный голос синей птицы.

Несла, несла река сквозь времена,
мой утлый плот течением качало.
Томилась в диких плавнях тишина
предчувствием заветного начала.

Всходили дни и гасли на земле,
но всё отчётливей и всё неотвратимей
сквозило в приближающейся мгле
грядущих дней отеческое имя...

ЦВЕТЫ  НА  ОТВАЛЕ
Светились и пели, и были
не хуже, чем где-то в лесу.
Дыша креозотом и пылью,
роняли на камни росу.

Отвалы - горелые камни!
Какие здесь песни, житьё?
Цветы остаются цветами -
Отечество славят своё.

В ТЕНИ ВЕЛИЧИЯ ТРУДА...
Непонятно мне всё же: куда мы спешим,
растворяясь в толпе обречённо?
Над чумазой котельной скорбит чёрный дым,
оттого, что он - чёрный...

Веют жаром в лицо мне порода и шлак,
слепнут птицы в промышленном зное.
В спину дует тоской безысходной сквозняк
из пустых родников и забоев.

Шорох ржавой травы, в придорожной пыли
вянет горсть одичавшего сада.
И присниться бредёт к Сальвадору Дали
металлический облик распада.

Дактиль схемы служебной души и крови,
под пятой переменного тока,
направляет с любовью миноры свои
к обрамлённым бетоном истокам.

Соком горьким исходит полынь на песке,
даль сгорает пред мысленным взором.
С убыванием речи живой в языке
вымирают леса и озёра.

Зёрна пепла и шлака стекают из рук,
дым вопросом вздымается снова.
И стенает в душе неприкаянный звук,
как обломок начального Слова...

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Над рекою мерцающей тускло,
у нависших над водами скал
разговаривал, пел на французском
и стихи на французском читал.

На студентку приезжую нежно
я весь вечер украдкой глядел.
Она нравилась мне, и конечно ж,
ей понравиться очень хотел.

Потому говорил об искусстве,
чтобы знала она в свой черёд,
что в деревне такой захолустной
образованный парень живёт!

Был уверен: её очарую.
Ждал заветных признания слов...
Ничего, только два поцелуя
и волнующий запах духов.

До сих пор помню запах и вечер,
и туман, что над речкою плыл.
Лишь забыл её имя и речи,
и французский язык позабыл...

* * *
Слава Богу, что есть ещё лето!
Облака, одуванчики, птицы.
И красивая девушка Света -
я в неё собираюсь влюбиться.

Я бы с ней день и ночь целовался
в пасторальном ромашковом поле.
Я в любви ей сейчас бы признался,
да боюсь мне жена не позволит.

Но в тенетах домашнего плена
под цветение томной сирени
в честь её напишу непременно
совершенное стихотворенье!

Напишу я, как птица томится,
про любовь напишу и природу.
Что жена, прочитав, прослезится
и отпустит меня на свободу!

АВЕ МАРИЯ   
В этом доме когда-то я в детстве бывал.
Там картина над спинкой дивана,
в тёмных плюшевых шторах изысканный зал,
в зале - книги и фортепиано.

Там сирень ароматом дышала в окно.
Был тот мир мне совсем незнакомым.
Мне казалось, там люди пришли из кино
вместе с садом, сиренью и домом.

Там вечерней порой пили чай при свечах,
под нерусские песни с пластинки.
Говорили о Шуберте и флюгерах,
о строительстве и Метерлинке.

Там красивая женщина, как её звать -
я не помню...Лишь помню, как мило
улыбаясь, давала мне книги читать
и со мною на Вы говорила.

И на фортепиано играла она!..
Танцевали на клавишах руки.
Рассыпалась на тысячи звёзд тишина,
звёздам плакались нежные звуки...

Мне казалось я сплю и летаю во сне,
сердце сладкой сводило истомой...
"Это "Аве Мария" ответили мне
благородные жители дома.

В этот дом я когда-то, как в храм приходил,
за дверьми оставляя ботинки.
И я женщину эту наивно любил
вместе с Шубертом и Метерлинком.

Эти звуки и свечи, мерцанье огней
в моём сердце так странно плескалось.
И что было высокого в жизни моей
с этой музыкой соприкасалось.
 
Они вскоре уехали строить мосты
на Восток. В дом вселились другие.
И я долго пытался в них видеть черты
от неведомой  "Аве Марии"...

Виктор Анатольевич Коврижных живет на родине: Кемеровская область, Село Старобачаты. Окончил среднюю школу и курсы шоферов. Трудился на угольных предприятиях водителем, машинистом  железнодорожного крана, составителем поездов, начальником караула в пожарно-спасательной части.Автор семи поэтических книг. Стихи и проза публиковались в зарубежных, центральных и региональных изданиях, в коллективных сборниках, альманахах, антологиях и хрестоматиях.
Лауреат лит.премий, среди которых имени В.Д.Фёдорова.
Член Союза писателей России.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную