3-6 июня в рамках Всероссийского Совещания молодых литераторов «в Химках» пройдёт, наверное, самая важная его программа – Конференция Союза писателей России. Она проводится второй год, и участвуют в ней члены СПР до 45 лет, финалисты премии им.А.И.Казинцева в номинациях «Проза», «Поэзия», «Критика» и приглашённые эксперты.
С одной стороны смысл программы ясен: молодые авторы, перешагнувшие определённую черту и превратившиеся в писателей вполне самостоятельных и самобытных, всё равно нуждаются в прочтении своих произведений коллегами, в критическом осмыслении, в творческой среде.
С другой стороны – Конференция имеет значение отнюдь не только учебное и объединительное. В рамках её мероприятий нам хотелось бы обсудить важные вопросы: о путях развития поэзии, о наиболее важных проблемах современного литературного процесса, о том, как писателю жить внутри информационной войны и говорить о любви к Родине на языке, который будет понятен нынешним молодым людям.
Но есть ещё одна тема, которая мне кажется одной из фундаментальных: а именно – что такое вообще художественная литература, как отличить литературу от подделки, существуют ли критерии «хорошей» литературы? Вопрос этот в каком-то смысле провокационен, потому что едва ли «критерии» могут быть сформулированы с математической точностью. Однако разговор о них и попытка облечь в слова то, что можно почувствовать лишь интуитивно, кажется мне невероятно важным и своевременным.
Мы попросили будущих участников Конференции – финалистов премии им.А.Казинцева, членов жюри и гостей – высказаться на эту тему. Начинаем публикацию их ответов и надеемся, что читатели сайта «Российский писатель» присоединятся к разговору.
Реплики можно присылать по адресу: sml.spr@yandex.ru .
Андрей ТИМОФЕЕВ

Мария Четверикова

Четверикова Мария Валерьевна, 1986 года рождения. Член Союза писателей России с 2007 года. Автор четырех поэтических сборников. Живет в г. Омске. Работает медицинским психологом областной психиатрической больницы, руководит молодежным объединением «Литературная лаборатория».

О ТРЕБОВАНИЯХ К ПОЭЗИИ

Всё чаще в спорах на литературных семинарах можно услышать, что оценка поэтических произведений – дело субъективное: нет в поэзии критериев, разве что «технические» (ритм, рифма, соблюдение правил русского языка). Поэт, мол, человек свободный – как хочет, так и пишет. Творчески выражается, так сказать.

А когда вопрос о критериях поднимается в профессиональной среде, вдруг оказывается, что они почти у всех разные, и либо оценка поэзии действительно – «дело вкуса» (и тогда доверять в этом смысле стоит людям с «хорошим литературным вкусом», но как и кто должен определять таких людей?), либо необходимо эти самые критерии разрабатывать. И эта наивность вызывает сначала недоумение, а после – горечь. Как же так получилось, что современные писатели – талантливые, вдумчивые – не чувствуют опоры, вынуждены судить о своём и чужом творчестве на ощупь, интуитивно? Как оказалось почти утерянным ценнейшее понимание «поэтической школы», основы которой сформулировали выдающиеся критики и писатели ХХ века?

Вопросы эти носят, конечно, риторический характер. Так случилось, что слом эпохи («Перестройка» с ожесточённой борьбой патриотов и либералов, где полем боя оказалась литература) практически совпал по времени с массовым «переходом в сеть», где нет ограничений для публикации текстов (немыслимого их количества!) без редактуры (в самом широком смысле этого слова). И если первое привело к обесцениванию и затиранию «всего советского», то второе – к тотальному падению профессионализма в литературе и размыванию самого этого понятия. Книги В. Кожинова и А. Коваленкова, к примеру, начинающему писателю, скорее всего, сами на глаза не попадутся, а чтобы начать их искать, чтобы задуматься о том, что в подобных книгах есть необходимость (а значит, они должны существовать), нужно понимать, что литература – профессия и, как любая профессия, не даётся без учёбы и труда.

Но мы живём в удивительное время инфантилизма и эгоцентричности. «Я у мамы поэт» и «Я художник – я так вижу» уже не звучит абсурдно – это реальность, установки, с которыми начинающие писатели приезжают на семинары, публикуют свои стихи в социальных сетях и читают в барах. Они стараются попасть к тем мастерам, которые «говорят только о сильных сторонах рукописи» (правда, бывают и те, кто хочет «жёсткой критики»), а с семинаров уезжают с ощущением, что было «интересно получить обратную связь», «послушать разные точки зрения» – и ничего не меняют в своих стихах. Поэзия всё чаще воспринимается именно как «творческое самовыражение», потому что любое проявление писательской души – даже самое мерзкое и косноязычное – якобы достойно уважения и внимания.

Но ведь это не так! Во всяком случае, если мы признаём, что далеко не все стихи можно назвать поэзией, и что писатель – это профессия, чтобы там ни говорил «Общероссийский классификатор профессий». И если назначение литературы – концентрация и архивирование опыта поколения (не любого опыта, а того, который человека поднимает над собой, ведёт по пути развития, а не деградации, взращивает в отдельном индивиде человечность, деятельное сопереживание чужим судьбам, прививает истинные гуманистические ценности) и его передача в будущее (каждое стоящее, сколько-нибудь ценное художественное произведение должно становиться камнем в кладке, кирпичом в стене, чтобы следующее поколение не начинало с фундамента, а строило выше), то едва ли профессия писателя не одна из самых сложных. Если, конечно, работать честно.

Так какие же требования предъявлялись к поэзии в ХХ веке – тогда, когда ни у кого не возникало вопросов, что это – серьёзно и ответственно? Разве только требования «технического характера»?

В книге «Практика современного стихосложения» (1962 год) А. Коваленков пишет: «Плохой человек, но хороший мастер», – говорили когда-то в оправдание функционально способного, но мелкого по своим душевным качествам автора. Согласиться с этим парадоксом может лишь тот, кто ищет в искусстве в лучшем случае развлекательности, а в худшем – отрыва от прогрессивных общественных тенденций». И там же: «Умение воплощать в поэтическое произведение свои замыслы не может быть достигнуто без жгучей внутренней потребности доказать другим великую правду искусства, правду, которую открыла поэту жизнь. Доказать вопреки всему творческой самоотверженностью и принципиальностью. Ложь редко бывает прямолинейной. Усложнения – её сфера. Стихи, не имеющие ясности и определенности, всегда вызовут читательское равнодушие или догадку: это неправда. Манера, жанр – все это на заднем плане, когда перед читателем встает вопрос, насколько поэт искренен в разрешении поставленных перед собой задач. Новаторство не может служить маской бездушию. И это не тезис к старому спору почвенников и формалистов, а добавление к простому пожеланию – не дурачить читателя, выдавая себя не за того, кем ты являешься в действительности». Как тесно переплетены содержание и форма, насколько вопрос «формы» на самом деле нравственен!

Более того, невозможно изолированно работать над формой или содержанием стихотворения: все детали, приёмы, элементы насквозь содержательны. Заменяя одно слово другим, автор меняет тот мир, который создаёт в своём стихотворении, ведь поэзия – это не тезисы, которым была предана «поэтическая форма» за счёт рифмы, ритма или строфики, нет! Поэзия – это способ создания в стихотворении мысли, переживания, способ сотворения особой реальности, которой нельзя не поверить, где каждое слово, каждый знак препинания и даже пауза имеют значение. И все требования к «форме» в поэзии есть требования к личности автора, потому что стихотворение – поступок.  

Слова должны быть точны, «обязательны», незаменимы – «приблизительность» слов неизбежно приводит к «приблизительности» смысла (что свидетельствует или об отсутствии дара к работе со словом у автора, или о его небрежности, в которой проявляется, прежде всего, неуважение к читателю), работа со словом есть работа со смыслом («найдёте точную рифму – найдёте точную мысль»). Необходимо соблюдение законов композиции (произведение должно развиваться логично, второстепенное должно быть подчинено главному, структура произведения закончена), потому что не может быть по-настоящему ценным высказывание, которое автору было лень додумать, привести к законченной форме.

Необходимо чувство меры, иначе вместо стихотворения можно получить литературное упражнение на отработку приёма или бесконечное количество подробностей, не выполняющих функций художественных деталей. Стремление автора уместить в одном стихотворении все свои «находки», избыточность, размывающая смысл, иногда говорят и о гордыне – автор не сомневается в ценности всех своих наблюдений и не даёт себе труда оставить только самое важное, проявить уважение к читателю, его времени.

Никакой намеренной усложнённости (форма не должна заслонять содержания, нельзя поступаться смыслом ради соблюдения формы), никаких неестественных интонаций и вычурных рифм, потому что стремление произвести эффект, выстрелить, как хлопушка, самоутвердиться – недостойные мотивы, «игра в поэзию». Причём такая «игра» несоизмеримо легче даётся пишущему стихи, нежели путь истинной поэтической деятельности: в случае «игры» нет речевой свободы, есть «правила» – принятые ограничения (например, использование рифм определенного типа, заранее определённый объём стихотворения или введение сленга). Определить – поэт перед нами или «стихотворец», имитатор – можно по глубине автора: внешне яркие стихи на поверку могут оказаться абсолютно пустыми и поверхностными, тогда как сдержанные и строгие, не бьющие по глазам фейерверком, могут по-настоящему обогатить мир читателя.

Вспоминается стихотворение Алексея Решетова (1937-2002):

***
Алхимик напустит тумана
Доверчивым людям в глаза,
И вот уже слиток обманный
Ни в чём заподозрить нельзя.
Старатель и роет и моет,
Нуждой и надеждой гоним.
И волк енисейский не воет,
А блеет в сравнении с ним.
Поэзия! Странная штука:
Кому-то шутя, с кондачка,
Кому-то с немыслимой мукой
Даётся любая строка.
И всё же фальшивое – гаснет,
А то, что на совесть, – горит.
И всё же со временем ясно:
Поэт ли
                с тобой говорит.

Стихотворение обязано быть связанным с действительностью, быть художественным изображением жизни, ведь силу произведения можно определить, условно перемножив значимость того явления, что побудило к написанию стихотворения (будь то падение снежинки, расставание с любимой или война), на глубину поэта и силу его ответа (искренность, ответственность, мастерство). Если стихи не связаны с жизнью,  из-под пера будут выходить нежизнеспособные, выхолощенные вирши. А если автор мелок, неискренен и небрежен в выражении мысли, то стоит ли его читать? Что он может дать уму и сердцу читателя? И поэтому очень важно, чтоб то, что послужило поводом для написания стихотворения, действительно затронуло поэта – именно отсюда идут искренность и непосредственность, естественность интонации.

И да: к поэзии – и искусству вообще – предъявлялось требование гуманистической направленности. Потому что жить – трудно, а жизнь, часто бывая неоправданно жестокой, обрывается неизбежной смертью. И раз уж люди живут вместе (или хотя бы испытывают в этом потребность и тысячелетиями учатся этому), то профессии, в том числе и творческие – призваны помогать. И даже если поэзию в данный момент читают мало, она всё равно нужна – как способ существования души поколения, определения смысла нашего бытия и нашей человеческой сущности.

Если все эти требования обобщить, то мы увидим основную идею: поэт должен стремиться к тому, чтобы быть человеком, достойным уважения, и уважительно говорить с читателем. От поэта требовалось самоуважение – ты человек, так говори как человек, взвешивая слова, и только тогда, когда действительно знаешь, что именно хочешь сказать. Неужели это требует озвучивания?

Выходит, что требует. Потому что то, что несколько десятилетий назад казалось очевидным не только самим поэтам, но и читателям, сейчас выглядит как «точка зрения». Кто сейчас читает поэзию? Те, кто ее пишут, прежде всего. И пишут по-разному. И начитавшись неуважительной, небрежной, выхолощенной «поэзии» в «сети» или наслушавшись ее в барах, или глотнув псевдотрадиционной лирики, граничащей с графоманией (гневной ли, умильной, но тоже по-своему выхолощенной и неуважительной по отношению к читателю, мелкой), начинающие писатели воспроизводят по стилю и форме то, что запечатлелось в их сознании, и публикуют и читают слушателям уже свои стихи, называя себя профессионалами и влияя на идущих следом. И без рефлексии этого процесса, без понимания тождественности стихотворения и поступка, поэзия вырождается в творческое хобби, к которому только одно требование – автор должен выразить себя, каким бы он ни был.

Настоящих поэтов гораздо меньше, чем стихотворцев. Конечно, стихи сочиняют, особенно в юности, очень многие, и это прекрасно – написание стихов позволяет обогатить и углубить внутреннюю жизнь, развить рефлексию и эмоциональную сферу, лучше овладеть родной речью, полюбить поэзию вообще. Чаще всего такие «пробы пера» остаются достоянием узкого круга друзей и близких. Некоторые пишущие начинают публиковаться и претендовать на звание профессиональных поэтов, не имея на то каких-либо оснований, но читатель всё равно чувствует, если поэтически автор несостоятелен, и у таких стихотворцев достаточно быстро появляется репутация графоманов.

Но есть и те, кто действительно поэтически одарён, но не становятся поэтами не из-за внешних обстоятельств, а из-за «недостаточного творческого упорства», низкой культуры и отсутствия «подлинно поэтической судьбы, которая необходима для становления поэта». Именно эти одарённые люди нуждаются в стоящих книгах о существе литературного творчества и в работе с мастерами на семинарах. Именно у них есть шанс преодолеть грань самодеятельного стихотворчества и стать профессиональными поэтами. Но если с «творческим упорством» всё относительно понятно, то что имелось в виду под «поэтической судьбой»?

Настоящая лирика отражает личные переживания автора, его облик и судьбу. Поэт не может запечатлевать в своих произведениях чужие жизни (реальные или придуманные) со стороны, иначе у него будут получаться «рассказики», а он сам останется на этапе «ранних стихов». В мире уже существуют стихи на все темы, но не в темах заключён смысл поэзии. Единственное, что по-настоящему ценно в ней – уникальное переживание мира. И если основой лирического творчества является сам поэт и его жизнь, то они должны быть достойны воплощения в поэзии.

Безусловно, серьёзные потрясения (войны, революции, смены эпох) – благотворная почва для поэзии и искусства вообще, как бы страшно это ни звучало. Но это не значит, что настоящий поэт не может существовать в относительно спокойное время! В. Кожинов в книге «Как пишут стихи» (1970 год) пишет: «Дело, повторяю, не в острых и значительных событиях, не во внешней поэтической биографии (хотя и это нередко имеет свое значение). Дело в той внутренней силе и закономерности, которая связывает и делает глубоко осмысленными очевидные биографические факты. Речь идёт о верности себе, о цельности судьбы, об упорном, ни перед чем не останавливающемся движении по избранному пути».

Поэзия есть целеустремлённое творческое поведение поэта, которое способно влиять на бытие людей. И поведение это должно быть цельным, творческим, высоким. Поэт должен заслуживать доверия читателя естественностью в проявлении чувств, целостностью идейных и нравственных устремлений, должен стремиться сделать жизнь читателя выше и лучше – не морализаторством и менторским тоном, а жизнью своею со всеми её противоречиями и ошибками. Совершая поступки в любви, в дружбе, в труде (наличие нелитературной профессии считалось почти обязательным для хорошего поэта, иначе как ещё можно полноценно узнать жизнь!), он должен понимать, что ничего не утаит, проговорится в своих стихах, а если и попробует – выйдет фальшивка, а не стихи. Никто не требует от поэта быть стерильным, пластмассовым, безгрешным, наоборот – у поэта должна быть полноценная и полнокровная жизнь, иначе откуда возьмётся настоящая поэзия? Столь модное среди современных авторов стремление выглядеть безумными и развратными лишь свидетельствует о романтизации личностного уродства, которое со временем изуродует и тех, кто в него погрузится, но, как и любая имитация, не приблизит к поэзии, а отдалит от неё (впрочем, это же относится и к стремлению выглядеть умильно благостными). Да разве недостаточно потрясений в жизни любого человека, если жить с открытым, чутким сердцем? Хочется привести стихотворение Василия Фёдорова (1918-1984) (в одной из ранних редакций):

***
Нигде: ни на любовном ложе,
Ни в блеске славы, ни в тени –
Поэт счастливым быть не может,
По крайней мере, в наши дни.
Беря пророческую лиру,
Одно он помнит из всего,
Что всё несовершенство мира
Лежит на совести его.

К поэзии можно предъявлять требования. Но правда в том, что сама поэзия предъявляет требования к поэту, а настоящий поэт служит обществу. И если эта мысль вызывает сопротивление, то пришла пора делать выбор между взрослостью и эгоцентричным инфантилизмом. Или хотя бы признать свой выбор. За него не перед кем отвечать – времена изменились, он никак не повлияет на количество публикаций, премий, посещённых литературных мероприятий. Но есть такое почти устаревшее слово, использовать которое вроде как и неловко, и немодно – совесть. Вот перед ней мы и отвечаем. И перед В. Кожиновым, А. Коваленковым, М. Исаковским, А. Михайловым, И. Фоняковым, А. Твардовским и многими другими – перед теми, чьё понимание мы приняли в себя. Если приняли.
             

Юрий Фофин

Фофин Юрий Николаевич родился в 1981 году в Челябинске. Окончил Челябинский государственный педагогический университет (факультет психологии) и Челябинский государственный университет (филологический факультет). Публиковался в журналах: «Наш современник», «Сибирские огни», «День и ночь» и др. Руководитель молодежного литературного объединения при Челябинском отделении Союза писателей России. Живет в Челябинске.

КРИТЕРИИ ХОРОШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ И ТРАДИЦИЯ

«Традиция — это передача огня, а не поклонение пеплу»
Густав Малер

Покажите мне традиционалиста, который желает поклоняться пеплу. Нет таких? Скажите, а почему никто не хочет поклоняться пеплу? Да потому что в самом существовании заложен главный неколебимый закон всего живого. Любые другие смыслы и ценности рано или поздно приведут к необходимости смерти. Ибо красота требует жертв. И если красота не есть жизнь, то когда-нибудь обязательно жизнь будет принесена в жертву некой придуманной кем-то красоте. И как только эта придуманная красота превознесется над собственно жизнью, в тот самый момент и начнется агония всего живого. Человек — есть существо авантюрное по своей природе. С тех самых пор как добыл первый огонь. И чтобы отодвинуть это состояние культуры, при котором смерть будет являться решением накопившихся проблем человечества, необходимо мыслить в этих категориях — жизни и смерти.

Традиции — есть инструмент существования, который помогает последующим поколениям выживать, — это жизненный опыт предков, на основании которого потомки моделируют будущее.

Однако начиная с промышленной революции XVIII-XIX веков, мир интенсивно менялся, и в ХХ веке накопленные предками знания, умения и навыки утратили свою актуальность перед обновленным человечеством. Подтверждением чего явились две мировые войны, революция в России 1917-го и переворот 1991-го.

В ХХI веке этот процесс оказался еще более форсированным: человек просто не успевает за развитием технологий, становясь балластом для техносферы. Человечество вошло в эпоху с принципиально новым устройством, при котором будущее проектируется не на основании прошлого, как это было всегда, а на основании настоящего. Отныне у человечества нет времени идти опытным путем. Накопленные знания и опыт наших отцов и дедов невозможно сегодня эффективно применить в проектировании будущего.

Ярким свидетельством обозначенной мной «темпоральной деформации» культуры является литературный процесс. Сама по себе кристаллизация в Средние века светской литературы из религиозной говорит о необходимости духовной артикуляции вне ортодоксального христианства. И если для ортодокса светская литература всегда равнялась ереси, то для человека наших дней, она является часто единственным источником христианских тезисов. Много ли сегодня молодых людей читают православную литературу? Много ли читают Данте, Гете, Диккенса? Случайные единицы. И это не потому что плохо работает просвещение. Самое эффективное просвещение не решило бы эту проблему. Главная проблема, которую мы никак не можем осознать — мир необратимо изменился. И ровно так же как накопленные веками традиции перестали для большинства служить опорой, классическая литература перестала говорить с нами на актуальном языке.

Принцип десакрализации настоящего и прошлого, к несчастью, заключен в самом корне европейской цивилизации: если восточное мироздание закольцовано, то западное — есть последовательное необратимое движение вперед (пусть даже и по спирали). И вернуться в прошлое у европейского человека нет никакой возможности.

Еще древние греки предчувствовали эту катастрофу, заключенную в невозможности вечно двигаться вперед — вспомним Плачущего Гераклита (создателя первоначальной формы диалектики): «Все течет, все меняется».

Таким образом, задача современных литераторов — актуализировать те утраченные обществом социокультурные принципы, которые были сформулированы и заложены в культуре нашими предками. А собственно говоря, продолжить дело Толстого, Достоевского, Гоголя — писателей, которые передали нам этот огонь традиций.

Но обратите внимание, каждый из них говорил на новом, порой еще непонятном для современников, языке. Чего только стоила скандальная повесть Толстого «Крейцерова соната», «Записки из подполья» Достоевского, «Мертвые души» Гоголя, совершенно недооцененный и не понятый Андрей Платонов, язык которого едва ли можно назвать традиционным.

Наши современники, такие как Анатолий Ким, Андрей Рубанов, Денис Осокин — способны нести традиционные ценности в обновленной форме — это и есть передача живого огня. А слепое вялое следование архаичной форме обязательно приведет к стагнации — к смерти.

Дарья Тоцкая

Родилась в 1989 году в городе Оренбурге Оренбургской области. Окончила Санкт-Петербургский государственный институт культуры. Публиковалась в журналах «Москва», «Знамя», «Новый берег», «Волга-Перископ» и др. Автор романа «Море Микоша». Лауреат нескольких литературных премий, в том числе независимой литературной «Русской премии» (Чехия). Член Союза журналистов России. Живёт в Краснодаре.

ХОРОШИЙ ТЕКСТ – КРИСТАЛЛ С НЕСКОЛЬКИМИ ГРАНЯМИ

На самом деле критериев «хорошего текста» не существует. А если бы были, их давали бы на первом курсе студентам Литинститута или любой писательской школы мастерства. И спустя время мы бы получали исключительно «Фаустов, трагедии», «Одиссеи» или «Вечера на хуторе близ Диканьки». Нельзя исключать вопрос индивидуальной оптики: кому-то один текст кажется шедевром, другой бы написал на него ругательную рецензию. Если бы у нас были общеизвестные критерии «хорошего текста», разве такая ситуация была бы возможна?

Поэтому далее все будет рассматриваться исключительно как мое мнение, с которым кто-либо может не соглашаться. Возможно, спустя месяц или год я и сама с ним не соглашусь, и что-нибудь добавлю или переформулирую. Пока же для меня лично «хорошая проза» - это кристалл с несколькими гранями, и каждая должна быть огранена должным образом.  Первая грань – это стиль.

 Безусловно, есть ряд произведений с известной художественной ценностью, в которых стиль является слабым местом. Лично мне представляется недоработанным стиль книг Джоан Роулинг, Стивена Кинга, Эрла Стенли Гарднера и др. На том основании, что язык  приближен к разговорному и не доставляет отдельного эстетического удовольствия, не блещет новыми находками – или я просто их не замечаю. На другом конце шкалы «стилисты», у которых стилистика за счет своей грандиозности и новаторства покушается на увлекательность, фабулу и даже все произведение в целом. Здесь важен баланс. Стиль без книги – оболочка вокруг пустоты.

Обычно авторы-«стилисты» демонстрируют высокий уровень владения аллитерацией, создающей заговорный эффект и связывающей нас с языком мифа. Звучание текста напоминает природные ритмы, гипнотизирует. Но я говорю и о других индивидуальных находках вроде двойных и тройных эпитетов у Лавкрафта для нагнетания саспенса. Если гипотетически оставить у кристалла только грань стиля – то мы получим упражнение по обращению с языком, а не «хорошее произведение».

Следующая грань кристалла – это обращение с фактами. Если оно небрежное, теряется ощущение достоверности. Мы перестаем верить автору, теряем к нему уважение за намеренный или ненамеренный обман читателя. Дьявол в деталях – я однажды отложила книгу современного автора из-за того, что его герой продирался через заросли бересклета. Это одиночно растущий, довольно рыхлый кустарник. Впрочем, там и с остальной фактурой были проблемы. На другом конце шкалы – документалистика. Когда фактура «съедает» фантазии и домыслы автора, рефлексию героев и весь их внутренний мир. Впрочем, иногда это может быть игра, когда фантазия подается как документальная проза.

Еще одна грань кристалла произведения – это архетипические образы и архетипические сюжеты. Термины из психологии, но описывают понятия с древностью мифа. Архетипические сюжеты имеют важное значение для духовного развития человека, они буквально показывают тропы развития. Архетипические образы в визуальной оболочке заключают важнейшие понятия: любовь, смерть, иногда более сложные – «девушка, заботящаяся о братьях, в то время как ей самой требуется поддержка». Помните сказку «Дикие лебеди», где героиня ткала крапивные рубашки и не могла говорить? Пропажа голоса из-за стресса от потери близких, а также рутина, чтобы справиться с горем, – вот пример объясняющего многое архетипического сюжета.

Архетипические образы и сюжеты могут влиять на человека даже без их осознания. На сознательном уровне читатель сопоставляет свою ситуацию с книжной. На неосознаваемом сюжет или образ читателя просто волнует и интересует, и он неосознанно черпает из него нечто новое для себя.

Если представленный в книге сюжет и образы противоречат архетипическим образам и сюжетам, то возникает то самое пресловутое ощущение «не верю» и «что-то здесь не то». «Не цепляет», остается ощущение разочарования и того, что автор, знаете… не понял жизнь. Образ ворона у Эдгара По укладывается в архетипический образ «птицы – вестника из посмертия». Даже у Мэри Шелли: Франкенштейн создан руками человека, и именно поэтому страшен. Для нас пока момент появления сознания у новорожденного человека – тайна, загадка.

Противоречие архетипическим образам и сюжетам вызывает отторжение, потерю интереса к книге и то, что произведение никак не помогает духовному росту читателя. Чтобы как-то это скрыть, замаскировать, или просто от неумения, некоторые авторы прибегают к морализаторству, и начинают монологами героев учить читателя, как ему быть. Если трусливого человека призывать к смелости таким образом: «встань и иди», в долгосрочной перспективе это никак ему не поможет стать смелым. Вместо этого необходимо решение внутренних конфликтов: что ему не дает стать смелым, какой страх? Какой архетипический сюжет он неправильно трактует?

На другом конце условной шкалы оказывается литература, описывающая только события и героев потока бессознательного. То есть будут только архетипические образы и сюжеты, без «живых людей» и «ничего не значащих ситуаций из жизни». Исчезает в крайности вот это: когда солнце – это просто солнце, а не рассвет как надежда. Если читатель не может интерпретировать сюжеты и образы – он может потерять интерес.

Конечно, «хорошее произведение» должно иметь как минимум композицию, не противоречащую художественной задаче, не должно раскрывать преждевременно свою тайну. Должно быть психологичным, чтобы поступки и слова героев не шли вразрез с их предполагаемой мотивацией. Диалоги, описания пейзажей, рефлексия или экшен – у каждого автора есть свои сильные и слабые стороны, которые он обычно использует, маскируя недостатки. Но кристалл произведения не может состоять из одной грани – он становится плоским и неинтересным стеклышком вместо бриллианта. Это трудная задача, и многие отказываются от нее, оставаясь на уровне немастерского пересказа каких-либо событий.

Роман Круглов

Родился в 1988 году в городе Ленинграде. Окончил Российский государственный педагогический университет. Кандидат искусствоведения. Секретарь Союза писателей России, председатель Санкт-Петербургского отделения Совета молодых литераторов СПР. Автор поэтических книг «История болезни», «36 кадров», «Двигатель внутреннего сгорания», «Гербарий». Автор свыше 200 художественных, критических и научных публикаций в сборниках и периодических изданиях. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии им. Бориса Корнилова и премии журнала «Зензивер». Живёт в Санкт-Петербурге.

ИЕРАРХИЯ ЦЕННОСТЕЙ

I.

Пока мы будем избегать говорить об идеологии, русская культура будет оставаться в подполье.

Разговор о том, какую литературу следует считать хорошей и почему, должен быть нацелен на выработку универсальных принципов. Если критерии у каждого свои и любое произведение требует индивидуального подхода, то этот разговор – пустой звук. Хорошая литература – разная, потому для оценки всего многообразия нужны критерии, прежде всего, не абстрактно эстетические, а ценностные. Иерархия ценностей – основа критериев хорошей литературы и основа идеологии. Это понятие в наши дни искусственно дискредитировано и нуждается в реабилитации.

Безотносительно истины и смысла жизни литература вообще не нужна. Она – часть духовной культуры, то есть системы ценностей человека и общества. Идеология – система взглядов, характеризующая общество. Согласно «Философскому энциклопедическому словарю» (1983), идеология осознает и оценивает отношение людей к действительности и друг к другу, содержит цели (программы) сохранения или изменения общественных отношений. Фактически литература (даже пейзажная лирика или легкая комедия) выражает идеологию.

«Новейший философский словарь» (2020) утверждает, что идеология «ориентирована на человеческие практические интересы и имеет целью манипулирование и управление людьми путем воздействия на их сознание». Даже если принять эту формулировку с ее явно негативными коннотациями, придется признать, что и книга, раз ее читают, влияет на умы, транслирует отношение человека к миру, к себе и другим. Продолжая тон «новейших философов», можно сказать, что хорошая книга влияет с практическим интересом, – сделать человека глубже, правдивее, смелее, умнее – ради него, других людей и мира. Если литература далека от подобной «манипуляции», то это развлекательное чтиво, не более. Литература (как и другие области духовной культуры) с древнейших времен существовала не сама по себе, а в неразрывной связи с самосознанием общества. Как писал С.Л. Франк, «сама философия истории и социальная философия представляют собой нечто большее, чем это кажется на первый взгляд. Эта область русской мысли представляет собой нечто вроде чаши, в которую вливаются все русские философские идеи». И литература тоже, и не только в России.

Некоторые полагают, что вопрос о критериях литературы – праздный, поскольку читатель все равно выбирает по своему вкусу, а профессионалы и так умеют отличить хорошие книги от плохих; нужно организовать литературный процесс, и все наладится само собой. Такой взгляд сродни вере в технический прогресс, объективно ведущий к счастью человечества (для XXI века несколько наивно). Вера в самоорганизацию литературы, в сущности, изгоняет из нее человека как субъекта творческой воли – будто история литературы развивается сама, движимая неким таинственным законом. Данный подход порождает, по выражению Ю. Хабермаса, «хорошо обусловленную непритязательность». Зачем знать законы термодинамики тому, кто хочет водить автомобиль, а писателю постоянно задумываться о сущности художественного образа? Это отказ литераторов от ответственности, – он на руку идеологии толерантности и потребления. В результате в одном ряду оказываются Достоевский и Довлатов, Шекспир и Керуак; профессионализм уже не в счет – в этой парадигме голос профессионала принципиально равен голосу дилетанта. Здравый смысл априори мыслится как диктат, мешающий «естественному развитию» (в действительности оно не естественное). Писатель, отказываясь быть творцом идеологии, вынужден вписываться в чужую, ошибочно полагая, что раз ее нет официально, то ее и вправду нет.

Оставим в покое тех, кому мешает думать о больших вещах фантомный страх тоталитаризма. Защищая «свободу», они просто хотят, чтобы все было хорошо. Как и сторонники самодостаточного искусства, они примут любую стратегию, не противоречащую их сугубо тактическим, в сущности, задачам. Именно такую идеологию мы и должны выработать, если цель – принципы, общие для большинства.

II.

Искусство – не товар и не прокламация, оно имеет собственную сущность, описать которую можно в ценностных категориях. При ином подходе гуманитарный специалист всегда сможет обосновать достоинства выеденного яйца.

Боясь больших систем, современная мысль почти полностью избегает говорить о смысле человеческой истории (как будто без этого литература или наука имеют хоть какой-то смысл). При отрицании общего смысла все неопределенное, случайное в жизни утрачивает значение тайны, рока, становясь проявлением принципиальной вариативности мира. Довлеющая над ним неопределенность вообще отменяет субъектав истории. Жизнь человека без смысла не обоснована (как следствие, не надежна, уязвима), напрасна и, зачастую, мучительна. Значит, лучше бы ее не было. Вопрос о том, быть или не быть общему смыслу – это вопрос о том, быть или не быть человеку. Литература показывает, к чему ведет отсутствие общего смысла (вспомним Печорина, Свидригайлова, «Смерть Ивана Ильича»). Нести в слове общий смысл жизни человека и мировой истории – изначальная сущность литературы (Библия написана стихами). Хорошая литература заставляет душу стареть и расти, готовит человека к жизни и смерти.

Необходимое свойство хорошей литературы – наличие вертикальной ценностной шкалы, в которой есть верх и низ, изначальное знание обеих сущностной противоположности и приоритете верха над низом. Эту ценностную систему можно представить через ряд противоположностей: верх – низ, добро – зло, правда – ложь, красота – уродство. Подвергая сомнению или даже переворачивая ценностную шкалу, настоящий писатель взаимодействует с ней (то есть признаёт ее) или имеет ее ввиду как изначальную истину (таковы Бодлер, Мариенгоф, Георгий Иванов). Если в хорошем произведении переосмысляются добро и зло, то их значение выясняется при помощи других координат вертикальной оси – правды и лжи, красоты и уродства. Аналогично при переоценке красоты верный путь указывают добро и правда, при определении правды – добро и красота. Если же литература затрачивает все свои ресурсы на отрицание ценностной шкалы, то она превращается в мрачную провокацию. Таковы некоторые постмодернисты, играющие с целевой аудиторией по принципу «чем хуже, тем лучше», или де Сад, творчество которого интересно не как художественная литература, а как раскрытие сущности некоторых идей Просвещения. 

Приоритет верха над низом – это не утверждение победы света над тьмой, а само признание света светом, а тьмы тьмой. Уже в этом заключена победа света. Он остается собой и во тьме, как показывают художественные исследования нижней бездны («Записки из подполья», «Господа Головлёвы», «Обмен»). В хорошей литературе есть свет – именно его наличие делает произведение рельефным, контрастным, живым, то есть правдивым. 

Художественная правда – это сконцентрированный в художественном образе опыт. Чтобы читатель мог прожить опыт, он должен быть прожит автором. Чаще всего это актерское проживание (чтобы написать смерти Андрея Болконского и Николая Левина, Толстой не умирал буквально). Художественная правда проживается благодаря выразительности и глубине художественного образа. Глубина – это смысло-образный потенциал, подводная часть айсберга. Выразительность – присутствующий в образе код, необходимый для чтения глубины. Реалистическая проза лучше фэнтэзи только тем, что мир с целиком вымышленными законами обычно менее глубоко и полно проживается, чем мир, похожий на наш. При этом внешняя репрезентативность еще не даёт выразительности и глубины, создающих художественную правду («Властелин Колец» правдивее, чем «Матренин двор»). Сюжетная литература может отказываться от реалистической иллюзии жизни в пользу лирической правды (сказки Андерсена и Сергея Козлова, драматургия Метерлинка). В лирике события разворачиваются в душе, а не во времени и пространстве, при этом правда также определяется единством выразительности и глубины. По отдельности они не являлись бы сами собой. Глубина без выразительности – вещь в себе. Выразительность без глубины – громкие слова и размашистые жесты.

Проживание сжатого в образе опыта – это и есть эстетический эффект литературы. Без правды возможна только красивость (когда есть имитация проживания). На уровне эстетики красота и правда – одно и то же. На уровне поэтики единство выразительности и глубины – это индивидуальная гармония всех элементов произведения, их соответствие художественной задаче и друг другу (принцип един для сонета и верлибра, романа и монопьесы). Такое соответствие достигается трудом ума и души, направленным на создание формы под содержание. Настоящее искусство – трудное искусство. В этом труде проявляется индивидуальность писателя.

Новизна и оригинальность произведения – дурные псевдонимы подлинности. Настоящее искусство – живое, а значит, всегда бывшее, не выдуманное, не новое, как все настоящее – как рождение, любовь и смерть. Была бы истина, а сколько раз она звучала – неважно. Того, кто проживает художественный опыт, это не может на самом деле интересовать (как для рождающегося не важно, что до него уже рождались). Вторичность произведения – это псевдоним его лживости, фальши, схематичности (когда вместо образа – сувенир). Хорошая литература традиционна – она оригинальна (правдива), а потому достойна традиции. Как верно сказал Г. Малер, традиция – перенесение огня, а не поклонение пеплу.

Без вертикали нет хорошей и плохой и литературы. Наличие верха и низа, света и тьмы, правды и лжи позволяет говорить о глубине, выразительности, индивидуальности произведения.

III.

Хорошая литература несёт идеологию вертикального человека и мира.

Вертикаль – вектор прогресса. Не технического и социально-позитивистского, в котором цивилизация разуверилась в ХХ веке, а духовного. Недопустимо рассматривать жизнь предшествующих поколений как просто подготовку к грядущему расцвету (материал литературы и истории вообще не дает оснований для этого). Идея прогресса без умаления прошлых эпох осмыслена в трудах русских философов. Подлинный прогресс направлен не на конкретный образ будущего, сконструированный на основе той или иной теории, а на постижение смысла человека и мира.

Что делать с настоящим искусством, которое не вписывается в идеологию? Вертикальная идеология достаточно широка, чтобы вместить его. В нее вписываются люциферианские искания Байрона, но не вписываются некрофильские построения Сорокина (которые могут быть предметом для изучения сопредельных с литературой явлений – врага надо знать в лицо).

Как быть с идеологически правильными, но мёртвыми произведениями? Опыт говорит о том, что идеология должна быть живой. Омертвение советской идеологии (сохранение форм при кризисе веры) породило в конце ХХ века «бездарных охранителей» и «талантливых разрушителей» (контркультуру), а последовавший запрет на идеологию (при фактическом торжестве идеологии потребления) загнал литературу в подполье. Живая идеология с приоритетом духовных ценностей над материальными необходима. В сущности, хорошая литература всегда несла ее.

Личный и общий путь по вертикали должен стать основой идеологии, объединяющей Россию как христианскую страну-цивилизацию и как альтернативную Европу, сохранившую и обогатившую лучшие ее традиции.

Продолжение разговора читайте в следующих материалах на сайте «Российский писатель».

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: