|
Виктор Верстаков влёт сразил оглушительным известием о смерти своего брата, выдающегося русского поэта Владимира Урусова… Жившего рядом с нами подлинного классика, скромного человека, о котором не пели бесконечные хвалебные оды, которого не одаривали бесконечными премиями и наградами, которого редко вспоминали, а многие и просто не знали ни его творчества, ни его самого. Он не умел, да и не хотел быть на виду, локтями он мог работать только упираясь в письменный стол, когда писал свои прекрасные стихи, сложную прозу, эссеистику.
В нём, сильном и красивом человеке с нелёгкой биографией, с богатым жизненным опытом, была какая-то удивительная застенчивость, деликатность, был природный такт, не позволявший ему хватать за пуговицу неповоротливых, невнимательных, равнодушных редакторов и издателей. Даже в его тихом, чуть глуховатом голосе, не было напора, самоуверенности. Может быть, ещё и поэтому он оставался почти в полном творческом одиночестве.
Он был одним из лучших в нашем послевоенном поколении. Признаться, я гордился дружбой с ним, знал его семью – замечательную жену Елену, талантливую дочь Ирину, пишущую стихи. Во всех моих антологиях есть стихи Владимира Урусова, а главное, - я успел при жизни сказать о нём важные для него и для меня самого слова.
Сейчас, перечитав свою старую статью о моём друге Владимире Урусове, я подумал, что в ней было что-то пророческое о его судьбе и что в ней я и сегодня не изменил бы ни слова. Разве что добавил бы слова благодарности за то, что он был в моей жизни, в жизни моего поколения, в жизни Николая Константиновича Старшинова, который очень высоко ценил его поэзию и его человеческие качества. И ещё сказал бы о том, что стихи Владимира Урусова о Великой Отечественной войне, об Афганской войне, о фронтовиках, - звучат сегодня особенно актуально в связи с сегодняшней войной на Донбассе, где Россия вновь противостоит всей мощи агрессивного врага - коллективного Запада с фашистскими крестами на их «Леопардах» и бандеровскими нашивками на их шевронах…
Прилагаю также поэтическую подборку стихов Владимира Урусова.
«Остальное довершит твоя судьба…»
Где-нибудь на диком Западе такие сильные и красивые мужики непременно становится либо золотоискателями и героями Клондайка, либо, подобно Джеку Лондону, всю жизнь описывают этих ослепленных блеском желтого дьявольского металла людей. Владимир Урусов, талантливый русский поэт, несмотря на весь свой романтически-героический облик, всегда жил жизнью бессребреника с тихим светом странничества и несуетности в глазах.
В поколении 70-х Урусов был самой многообещающей фигурой. Увы, в нынешней ситуации мы почти не знаем новых работ друг друга. Думаю, всё же, что лучшие свои стихи поэт написал в 70 — 80-е годы. Во всяком случае, ни одна поэтическая антология XX века не будет полной без его хрестоматийных стихов «Война меня преследует повсюду...», «Мой мотоцикл сломался в деревушке...», «Послушай, батя, странный ты, ей-богу!..», «Ну что, живу. Места других не хуже...», «Медленный ветер из черных полей...», «Я изучал философию жизни...», «Музыка, лодка, бешеный твой взгляд...», «Белый снег, синий дождь, ветер черный...», «Только в обществе мужском...», «Женщина с веселыми глазами...»
Не настраиваясь на жалобное нытье, должен все-таки напомнить, что последнее десятилетие уходящего века стало для русской литературы и культуры во всех отношениях трагическим. Пришло не смутное, но мутное время. Горькая мутность которого перекрыла вековую прозрачность народного взгляда в историческое прошлое и в день грядущий. Только мерзавцы зрячи в мутной эпохе, успевая прибрать к загребущим рукам своим чужую страну, чужую память, чужую доверчивость и несметные кладовые презираемой ими земли. И печальна участь литературы в такие времена. Ибо по определению русский писатель на Руси был тем, кто заботился о чистоте и прозрачности народного взгляда на свою историю, на будущее Отечества. От помутнения души и мыслей оберегало слово. Но и теперь не молчала русская литература. Она стонала. Она копила гнев и слезы. Слезы, которыми омоется и очистится украденный горизонт нашей с вами Истории. И мы узнаем, как жили все это время, чем спасались, перед какими образами и святынями зажигали дедовские лампадки.
Верю, что и Владимир Урусов, поведав о своем, о своих мыслях и чувствах пережитых в эти годы, что-то такое объяснит нам и в нашем спасении, и в нашем терпении. Лично я всегда любил его стихи за мужественно-мудрое отношение к бытию, где и у жизни, и у любви, и у смерти свое неотменимое место и время. При всей современности и интеллектуальной оснащенности его поэзии, есть в ней народная глубинная простота, не впадающая в отвлеченность и надмирность. Немало постранствовав по свету в силу первой своей профессии горного инженера, Урусов приобрел тот опыт извечных наших странников, которые искали на земле ни кисельных берегов и молочных рек, а святой Руси и града небесного. Поэтические открытия его немыслимы вне народной этики, вне преображающего света совести, вне отечественной истории. Неслучайно публикации В. Урусова с первого же их появления были замечены критиками и поэтами. С. Куняев в своей критической книге «Свободная стихия» опубликовал письмо начинающему тогда поэту, напомнив ему, что «Андрей Платонов писал о себе, имея в виду художественную судьбу: «без меня народ неполный». Вот это чувство совершенно необходимо писателю...»
В Урусове обнаружилось то качество нашего народа, которое Владимир Даль назвал «способностью долго и ясно помнить». Не от того ли так мучительно и нервно напряжены многие стихи поэта, особенно военные?.. Великая Отечественная война для поколения В. Урусова была тем же мощным духовным материком, что и война 1812 года для поколения Лермонтова и Толстого, на всю жизнь определившая их национальное самосознание. Но трагическая память нашего века, кажется, неизбывней и протяжённей. Вот что читаем мы у В. Урусова:
...Как в цветущий сад выходили мы в судьбу.
Нас, щенков, вели отцы-поводыри.
Изобрел бы кто подзорную трубу:
ты читал, слыхал о прошлом, — так смотри!
Что увидим, что постигнем, что поймем
в мертвом поле, в дыме вязком, в черной мгле,
ты, зачатый окровавленным дождем, —
поклонись им, золотым, в сырой земле.
Помолись им, как языческим богам,
их костям, обвитым ласковой травой,
книгу жизни разбирая по слогам,
вечной горечью насытив корень свой.
Остальное довершит твоя душа —
смоет грязь, труху развеет, сор сметет.
Поразмыслить бы об этом не спеша...
Но толпа шумит, и думать не дает.
Замечательно, что стихи Урусова как раз и могут уводить «от толпы», научая, что лишь в раздумье о собственной судьбе, о своих корнях, насыщенных «вечной горечью», — человек остается человеком. В ином случае, — что же остается «довершать» душе?
И опять же — удивительна естественность его стиха с подвижным разговорным синтаксисом, со смущенной улыбкой и ненавязчивой самоиронией. С какой щемящей нежностью описывает поэт людей, тех, кто с точки зрения вечности занят лишь в массовке истории, но без кого наша жизнь оказалась бы пустой и холодной: поэт, как и сам народ, неполон без отца-фронтовика, без соседа-инвалида, без своего деревенского деда:
...Ночь пролетит как мгновенье одно.
В сопровождении птичьего хора
выйду я утром, услышав в окно
эхо скользнувшего в тьму разговора.
Там осторожно смеется мой дед:
— Вовка, заря-то какая, гляди-ка.
Редко ты ездишь, креста на те нет,
это несправедливо и дико.
— Ты окончательно прав, — говорю, —
это и дико и несправедливо, —
и, спотыкаясь, гляжу на зарю,
как она там полыхает красиво!
Сказать о старике, что он «осторожно смеется» мог только настоящий художник. Сколько в этом «осторожном» смехе старого человека — знания и понимания поэтом народного характера, народного такта и, если хотите, игрового начала в национальной психологии. Весь диалог деда с внуком пронизан этой «игрой», добродушно-луковым подтруниванием друг над другом. Но за внешним озорством стоит поразительная сердечная глубина, и такая нежность, такая любовь, что впору разрыдаться!..
Вообще в молодых стихах Владимира Урусова — много мальчишества, куражу, милого гусарства, за которыми, словно за карнавальными масками нетрудно разглядеть скрываемые от назойливых и досужих глаз может быть несколько патетичные, но очень искренние и потому легко ранимые чувства любви к Отечеству, к женщине, к родным могилам, к каждому мгновению жизни. Потому он так трогательно впадает в старомодную возвышенность почти лицейских стихов:
…Мы будем вечно молодыми.
Пусть счастья нет, но верь в него -
в пыли тысячелетий, в дыме
не исчезает ничего!
Я любил это жизнелюбие ранних стихов Владимира Урусова. И сейчас, когда почти не осталось в живых участников той войны, вижу, что фронтовая поэзия продолжается в его творчестве (как и в стихах его брата, мужественного русского офицера и талантливого поэта, Виктора Верстакова), вижу, что тема благодарной памяти не прервется, пока пишет Владимир Урусов. Мы из одного с ним поколения и я прекрасно понимаю, почему в каждом из нас какое-то злое, удесятеренное чувство Родины, кровного и горького родства с каждым клочком благословенной русской земли.
Напружиним желваки,
приготовим корки хлеба —
за Россию, мужики,
выпьем, молча, глядя в небо...
После этих строк, бесхитростных как слова с фанерных обелисков, острее чувствуешь, чтó мы потеряли, растеряли и уже никогда не вернем. Наша всеобщая обкраденность, обделенность — становится каким-то вечным неумолимым крестом, распятием. Все прахом, все по ветру — и судьбы, и таланты, и прошлое, и не рожденные дети, и обкраденная, униженная старость воспетых нами победителей. То войны, то эксперименты, то чья-то дурь и блажь, то воровская власть — превратили нас в нечто неосуществленное, несбывшееся, в душевно и физически до времени состарившийся народ. И только поэту известно, какие тучи-думы ходят в нас, когда мы пьем, «молча, глядя в небо», за Россию ли или за Сербию...
Я люблю В. Урусова и за его блестящее владение стихотворной формой. Но не во имя эстетства и надуманного артистизма становится изящным его перо. За этой легкостью стоит великая традиция Блока, Есенина, Георгия Иванова, Гумилева. Тут, что называется, заработанный тяжелым трудом аристократизм духа и поэтического мастерства.
Белый снег, синий дождь, ветер черный.
Уходящий из мира чудес
и поэт, и мужик, и ученый —
захлебнулся, растаял, исчез.
Но осталось
нетронутой тайной
все, что было с твоей красотой —
гром небесный и ливень случайный,
дым зеленый и лист золотой...
В середине 80-х написанные стихи, но как все сбылось насчет исчезающей сугубо русской триады, в которой «и поэт, и мужик, и ученый». В каком-то смысле — это то, на чем, как на трех китах, держалась наша земля. Но развеется мрак, как бывало уже не раз. И душа «смоет грязь, труху развеет, сор сметет». Во всяком случае, почему так же бы не сбыться другим стихам Урусова теперь уже в его собственном творчестве? —
Кто держал в кармане фигу,
пальцы врозь распустит пусть.
Напишите, братцы, книгу —
чем жива святая Русь!
1990-1999
|
| |
Владимир УРУСОВ
(1947- 2024)
* * *
Мой мотоцикл сломался в деревушке.
Сижу усталый и курю в избушке,
а лысый бородатый старикан
над ржавой плиткой с чайником бормочет,
с двумя кусками сахара хлопочет
и весь запас бросает в мой стакан.
На старых, сильно выцветших обоях
пристроил он друзей своих обоих —
Сергей Есенин с трубкой. Карл Маркс.
И говорю я для чего-то в шутку:
— А вот скажите, с бородой и трубкой —
родные, что ли, на стене у вас?
И возмущенно захлебнувшись чаем,
он кашляет: — А мы вот различаем!
Эх, нынешние, черт бы вас подрал! —
И разъясняет искренне и строго,
что молодой — поэт один, Серега,
а тот нерусский, но философ — Карл.
Я встал со стула, подошел поближе,
воскликнул: — Да! Теперь и сам я вижу,
ты извини, не разглядел я, дед.
А все-таки не те пошли поэты,
а мудрецов таких — и вовсе нету
и, видимо, не будет двести лет.
Но он подул, постукал папиросу
и, как Сократ, хитрющий и курносый,
помыслил, улыбнулся, закурил.
— Ты спи на печке, вон тулуп у двери,
а что про двести лет — смешно, не верю,
ты на людей зазря наговорил.
И после я услышал, засыпая, —
на лавке повернулся он, вздыхая:
— Ты слышь ли, мужики, однако, есть,
всегда они имеются в народе —
ну, гении которые навроде... —
И засмеялся: — Им бы с печки слезть!
* * *
Послушай, батя, странный ты, ей-богу!
Ни слова, ни полслова о войне.
Я знаю, ты болтать не любишь много,
Но понимаешь, интересно мне.
И он ворчит: – Оставь меня в покое.
Возьми полтинник и кати в кино.
Ведь сказано, из всех искусств – какое
Важнейшее? Вот именно, оно.
И он кивает головой послушно,
Что молодые – те ещё друзья,
Что кой-кому не воспитанье нужно,
Да жалко, что их выпороть нельзя.
…Слова всё те же. Всё одно и то же.
Как далеко, однако, – тридцать лет.
В его рассказах так война похожа
На фильм, куда легко достать билет…
И в прошлое его нельзя пробиться.
Среди теней – и сам я лицедей.
Но он-то – не о действующих лицах,
Он говорит мне за живых людей.
Да что искать виновных, невиновных –
Не виноваты мы в судьбе иной.
Они и сами разбирались в войнах
Ничуть не больше перед той войной
ОРДЕН
На прохоровском поле
огонь замёл следы
и стали сгустком боли
две танковых орды.
И Бог взмахнул десницей,
рассыпав зёрна звёзд
за чёрной колесницей
в корнях седых берёз.
И под крестом раскосым
растаял дым долин
и золотым колоссом
раздавленный Берлин.
И травит кровь младенца,
и тянет на восток
серебряное сердце,
святящийся песок…
И катится за Одер,
за тенью гонит тень
святой отцовский орден —
и длится славный день!
КОЛОДЕЦ
И Бог один, и Родина одна
проходит стороной, рассыпав слёзы
и снег, согревший наши имена
под голой берестой седой берёзы.
И сразу вспоминают фонари,
о чём молчат задумчивые ели
и рассудительные снегири,
согретые дыханием метели.
И тает между небом и землёй
на зеркалах колодезного сруба
живая ртуть под коркой ледяной
в колоннах Храма, фабрики и клуба.
Ведут ступени вверх, ведут ли вниз,
и, бесконечно судьбами играя,
шумит о том, куда мы собрались,
косых дождей солома золотая.
И по следам, по кругу от крыльца
блуждает тьма, наполненная смыслом,
соединяя свет в глазах отца
и тень любви под сердцем материнским.
* * *
Война меня преследует повсюду.
Ровесник мира – до последних дней
Со всеми вместе праздновать я буду
Печальный и победный юбилей.
Какой ценой оплачена победа!
Быть может, из-за гибельной войны
Нет среди нас великого поэта,
Достойного истории страны.
Но каждый год, неясно до отчаянья,
Так тихо, что слышней растёт трава,
В минуту виноватого молчания
В земле гудят великие слова.
Они меня безмолвием тревожат.
Произнести бы их – а не могу.
Но кто-нибудь когда-нибудь – да сможет.
Придёт – и не останется в долгу.
* * *
Стоит, как призрак, за спиной,
за пеленой тумана
мой друг, который был со мной
в горах Афганистана.
Мы снова едем на броне
в клубах горячей пыли
среди своих в чужой стране,
где нас давно забыли.
Алеет утренний восток
не далеко, не близко –
звезда восходит сквозь песок
на стебле обелиска.
И слышен мерный гул колонн,
как будто все вернулись
под сенью выцветших знамён
во мглу российских улиц.
А ты остался навсегда
в пустынной трын-травище,
где плещет мёртвая вода
в глаза твои, дружище.
И облака плывут вдали
крылатыми тенями.
Сквозь холод каменной земли
смотри, что стало с нами…
* * *
Птицы летят над Москвой голубой,
над Москвой голубой,
над огнями в дыму.
Это не снег — оглянись, за тобой
перья белые падают в тьму.
В небе плывут миллионы теней,
миллионы теней,
кто вернет их назад...
Прошлое наше сквозь слезы видней —
оглянись, это души солдат.
Преодолев сорок медленных лет,
сорок медленных лет
как мгновенье одно,
это не сон, оглянись им вослед,
ты ослеп — оглянись все равно!
Тесно сердцам в лебедином строю,
в лебедином строю
на пути в никуда.
Это не дождь — оглянись, я смотрю,
как живая сверкает вода.
Что пожелать, ты стоишь в стороне,
ты стоишь в стороне
под святою звездой.
Лишь оглянись — над землей по стране
рассыпается свет золотой...
|
* * *
Пей кофе, конъюнктурщик юный,
кури «Пегас», пиши слова.
В глухом прибое славы шумной
пусть закружится голова.
Строгай стихи, пили поэмы —
и долго будешь молодым,—
пока в кругу любезной темы
не распечатаешься в дым.
Катись проторенной дорогой,
про что угодно воду лей.
Но меру знай — войну не трогай.
Отца родного пожалей!
* * *
Так и хочется стать меркантильным,
пианино и дачу купить,
чтоб в трудах, с урожаем обильным,
музицируя, небо коптить.
Так и хочется выбиться в люди,
стать участником странной игры,
наблюдать на серебряном блюде
отражение бурой икры.
Так и хочется, преуспевая,
быть увенчанным славой земной
и, торжественный марш напевая,
бултыхнуться в котел смоляной!
* * *
Растает Русь как сон в полях огромных,
соединяя запад и восток,
затмив в небесных молниях и громах
рябины красной тлеющий листок.
Ещё далёк холодный час рассвета
и весь в тумане соловьиный сад,
пока от волн Амура и до Бреста
в забвенье бродит курский лейтенант.
И блещут солнцем рыцарские латы,
и танк отцовский в прашурной броне
идёт по следу вечного солдата
на северной и южной стороне.
И не тускнеет воин твой железный,
и не седеет бронзовая прядь —
у Бога отпечатана над бездной
магического ромба рукоять!
* * *
Бродит в небе ночь по самому по краю,
вдоль по лезвию невидимой луны...
Я зову друзей, я души собираю
на востоке и на западе страны.
И блистает за пустынными холмами
чистым золотом исчисленный запас —
тьма любви слепой, хранимая тенями,
соль земли живой, рассыпанной для нас.
Отзываясь то ли порознь, то ли вместе,
дышат бронзой ледяной колокола.
И молчат сердца, пропавшие без вести,
потревоженные волнами тепла.
И пускай совьет костер в своей короне
дым закатный всех бродяг или царей —
не остынет на распахнутой ладони
горсть рябины для пугливых снегирей!
* * *
Позвони — и я отвечу,
позови — и я приду.
Ты накинешь шаль на плечи,
словно черную беду.
Бусы красные на горле
блещут, каплями скользя.
Мы сыграли наши роли,
аплодировать нельзя.
Наклониться бы над тенью,
с губ слизнуть волшебный яд
и отдаться сновиденью,
прошлое вернуть назад.
Нежная, всплесни руками!
Но спокоен взгляд слепой —
там, за долгими гудками,
мы не встретимся с тобой.
* * *
Подари мне женщину, Армения,
светлую, как утренний туман,
золотую, как листва осенняя,
смуглую, как озеро Севан.
Обмани меня глазами быстрыми,
тайнами чужого языка,
чтоб слова прошелестели искрами
над тенями в замке из песка.
И не дай ни времени, ни срока мне,
только память в россыпи камней
за горами древними, высокими
на равнинах родины моей.
Белый свет затми ночными крыльями,
на прощанье молча оглянись –
как звезда над русскими равнинами
будет сниться мне другая жизнь.
Подари мне женщина, Армению,
светлую, как озеро Севан,
золотую, как листва осенняя,
смуглую, как утренний туман.
* * *
Чёрный дом до сих пор не снесли,
только ветер взлохматил стропила,
брёвна мощные мхом поросли
да крапива крыльцо утопила.
Дверь на запад, окно на восток.
Гул войны наплывает негромко,
словно пуля вонзилась в висок –
подкосила его похоронка.
И стоит он в убогом краю,
ждёт хозяина, хлопает дверью.
Ночь в деревне – как вечность в раю,
свет увижу – и в Бога поверю.
И в потоке стремительных дней
мы отметим хорошую дату.
В мире тайном печальных теней
послужи дорогому солдату.
* * *
За любовь или ненависть эту,
или зависть, не всё ли равно,
я по белому русскому свету
расплескал золотое вино.
Не судите меня, не судите,
темень глаз твоих – преданный знак.
Был я тенью под солнцем в зените
среди самых случайных бродяг.
Не с того ли в плену и на воле
ты такая одна как страна,
где лишь мёртвый не чувствует боли
и не пьёт золотого вина.
* * *
Сквозь пальто
истрёпанные души
светятся лохмотьями тепла,
не боятся лютой зимней стужи,
выжженные временем дотла.
Словно пламя выгибает парус,
и плывёт за ветром человек
в ту страну, где поджидает старость,
жгучим пеплом рассыпая снег.
О земле таинственной – ни слова,
в бездну опускаются слова…
Как прекрасна песня рулевого,
как близки пустые острова.
* * *
И мне пора отправиться в бега,
уж я давно поглядываю хмуро
на жёлтые крутые берега,
на глыбы скал ленивого Амура.
Хабаровск! Слышу гул твоей крови –
в холмах, как в зыбких волнах океана,
простором дышат улицы твои
и мощно бьётся сердце великана.
И ты прости мой долг перед тобой,
Амур, живой воды не пил я даром,
шепнёт душа на Волге голубой:
– О Русская земля! Ты за Уралом.
* * *
Женщина с весёлыми глазами,
я тебя любил и не любил,
жил в тебе и смехом и слезами
и, целуя в губы, счастье пил.
Я не знаю, нежность или жалость
власть имела, верх брала над ней.
В неизбежность мимо нас умчалась
золотая стая лёгких дней.
У хмельного счастья вкус солёный,
всё пройдёт, тебе я говорю.
Я и сам из осени зелёной,
как на солнце, в прошлое смотрю.
* * *
На стакане чёрный ломоть хлеба.
Миновало всё, чему не быть.
За отца, за Верстакова Глеба
с младшим братом водку буду пить.
И опять мерещится палата
и печальный блеск в глазах отца.
Выпьем за танкиста, за солдата,
он за жизнь боролся до конца.
Смерть хитра, язык её раздвоен –
в сердце брешь нашла, а не в броне.
Всё равно он пал как русский воин,
выпьем – на войне как на войне…
Слёзы или дождь – никто не знает.
Тает хлеба чёрного ломоть,
водка из стакана исчезает.
Брат по крови! В небе наша плоть.
|
