Владимир КРУПИН

С УТРА ПОРАНЬШЕ

С УТРА ПОРАНЬШЕ
Встанешь пораньше - подальше шагнёшь. Кто раньше встаёт, тому Бог подаёт. И других таких пословиц о пользе раннего вставания много. А моя эта привычка вставать рано в самом прямом смысле спасала всю жизнь.
Вот Москва. Вот московская интеллигенция, которая оживает только к вечеру и звонит друг другу до поздней ночи. А потом кто спит, кто дрыхнет, кто и звонить продолжает.
И я никак не мог войти в такой ритм жизни. Не от чего либо, от того, что уже часам к десяти-одиннадцати вечера ничего не соображал. То есть соображал, но не настолько, чтоб вести умные обсуждения имеющих быть на это время событий. Так честно и говорил: «Простите, но я сейчас ничего не соображаю. (Некоторые могли думать, что я выпивши). Позвоните утром». – «А когда утром?» - «Часов в шесть-семь». Так вот, сообщаю: никто и никогда мне утром часов в шесть-семь не позвонил. И получается, что московская интеллигенция – этот сплошь ночные совы, а я - залетевший в столицу вятский жаворонок.
И в природе (ранняя роса к вёдру, ранняя весна – много воды, ранняя птичка носик чистит, то есть уже покушала, а поздняя глазки продирает, утренники побили ранники, то есть весенние заморозки сгубили всходы ранних овощей, рано пташечка запела, как бы кошечка не съела…) и в жизни (раннего гостя не бойся, он до обеда, рано татарам на Русь идти; на работу рано, а в кабак самая пора; работать поздно, спать рано, а в кабак самое время; молодому жениться рано, а старому поздно; богатые раньше нашего встали, да всё и расхватали; не то беда, что рано родила, а та беда, что поздно обвенчалась; всем т а м быть, кому раньше, кому позже; такая рань – и петухи не пели…) всё в защиту рани-ранней.
Когда в детстве я или кто из братьев долго спали, мама шутила: «Проспали всё Царствие небесное», а отец выражался проще и доходчивей: «Девки-то уж все ворота обмочили».
Интересно, что тот, кто просыпался позднее, вставал и продирал глаза гораздо дольше, чем тот, кто вскакивал раньше. То есть, говоря опять же вслед за мамой, не растягивался. Хотя потянуться до хруста в суставах было очень полезно. Маленьких деточек-ползунков будили, поглаживая по спинке и животику: потянунюшки-поростунюшки. Незалежливых Бог любит.
Может, в слове радость напоминание о славянском божестве солнца, боге Ра. В данном случае и его можно вспомнить.

ШТАБ ДЬЯВОЛА
Сам дьявол редко вмешивается в события обычной человеческой жизни. Он занят главным – готовит путь антихристу. Всю бесовщину в мир внедряет его дьявольский штаб. Работу ведёт и по странам и континентам, и, главное, по умам, душам, сердцам. Ссорит людей, убивает любовь, спаивает, развращает, прельщает деньгами, удовольствиями. От падения нравов производные: пошлость культуры, недоумки образования, продажность дипломатов и политиков.
На этот штаб работают и вроде бы сильно русские патриоты. Телепузикам велено и русским слово давать. Пусть пищат, визжат, хрипят, что Россия гибнет, это же музыка для дьявольских ушей.
Почему же мы терпим поражения? Мы, русские? Потому что дьявольские штабисты занимаются не глобальными проблемами, а каждым отдельным человеком. Человек рушится – остальное само собой.
У дьяволят и отпуска бывают, их хозяин об их здоровьи заботится. Отпуск у них у моря, среди педерастов.

ПОЖИРАТЕЛИ ВРЕМЕНИ
Мне кажется, это такие маленькие незаметные существа, которые всюду. У них вообще один рот, они всё едят, а, главное, пожирают наше время и одновременно заражают нас бациллами обжорства, лени, жадности. Но самое для них лакомое – это время. Вот они втравили человека в переедание, он уж еле дышит, а всё ест и пьёт. Упал поспать. А должен был потратить время на нужную работу, а теперь это время убито обжорством. Но оно не пропало безследно для пожирателей времени, это их добыча. Девица перед зеркалом часами. Эти часы опять же кормят пожирателей, а девица за эти часы просто постарела. Как ни намазывайся, умирать-то придётся. Вот вытянули людей на безполезное орание на митинге. У кого дети не кормлены, у кого мать-старуха, а время на заботу о них уже не вернуть. Или идут, никто не гонит, на эстрадников смотреть. Что получат от этого? Удовольствия, скоро проходящего, чуть-чуть, да и удовольствие это от хохмочек, сплетённых из разврата и пошлости, а в основном всё та же трата времени, да усталость. А пожирателям радость.
Телезрители особенно кормят пожирателей. У них есть слуги: утешатели, убаюкиватели, увеселители. Пожиратели от награбленного времени пухнут, складируют время как сжиженный газ, в хранилища. Потом продавать будут.

ЖЕРТВЕННАЯ КОРОВА капитала - это демократия. Любишь не любишь, ругать не смей. Эта корова давно топчется в России и по России. Вытоптала медицину, топчет школу, пыталась топтать оборону. А уж как культуру-то топчет. Пасётся на русских землях, превращая их в пустыри, затаптывает целые поселения. Когда всё вытопчет, уйдёт, оставив на память о себе нашлёпанные вонючие лепёшки. Тогда и ругать её разрешат.
Чем же страшна? Она всё меряет на деньги, на недвижимость. Она создаёт такие миражи: ты будешь жить в достатке, если употребишь свои знания на для карьерного роста и своего благополучия. И что конкуренция это не сживание конкурентов со свету, а прогресс. А если они слабее, значит, мешают прогрессу. И должны осознавать.
Уйдёт корова капитала, новое животное придёт. Новый троянский конь. Введётся в Россию в дымовой завесе критики демократии. Она была не та, не так понята, а сейчас будет всё тип-топ.
То есть всегда болтовня о какой-то якобы заботе о народе, о счастьи на земле. То есть постоянное забвение Бога. Разве Он не говорил, что земная жизнь это прохождение долины скорби? Что войти в Царство небесное можно только узкими вратами? Что нищий Лазарь всегда будет счастливее богатого благополучного богача?
И это дано понять всем. Но не все хотят это понять. Кто-то не может, а кто-то и не хочет. А не хотят, так что же и убеждать, время тратить.

НЕ ГОНИТЕ СЕДЫХ: придут рыжие.

РАДОСТИ, ПРЕПОДНОСИМЫЕ плотью, иногда могут и радовать душу, но в итоге все равно тащат её в бездну. Только душевные радости: родные люди, работа, лес да небеса, да полевые цветы, да хорошие книги и, конечно, Божий храм – вот спасение.
Целый день стояла пасмурность, тряслись по грязной дороге, щётки на стёклах возили туда-сюда мутные потоки дождя, еле протащились по чернозёму, около пруда остановились. «Тут он играл в индейцев, - сказал молодой строитель о прежнем хозяине этого места, который умер не в России, но писал только о ней. – Строить будем заново, на речном песке».
Стали служить молебен на закладку дома на прежнем основании. Молодой батюшка развёл кадило и так сладко, так отрадно, так древне-вечно запахло ладаном, что ветер усмирился и солнышко вышло.
Что ещё? Господи, слава Тебе!

«ТРЕЛЁБУС». ТАК говорил отец. Не троллейбус, а трелёбус. Уверен, что он говорил так для внуков, которые хохотали и поправляли его. Но они понимали, что дедушка шутит.
И вот, ушёл отец мой, мой дорогой, мой единственный, не дожил до позора августа 1991 года, а я, как ни еду на троллейбусе, всё улыбнусь: трелёбус. Еду мимо масонского английского клуба, музея Революции, теперь просто музея и мне смешно: какие же демократы самохвалы, в зримых образах хотели воспеть свои «подвиги». А что зримого показать? Нечего показать. Так нет же, нашли чего. Притащили от Белого дома (им очень хотелось, чтобы у нас было как в Америке, чтоб и Белый дом, и спикеры, и инвесторы, и ипотеки: демократы – они задолизы капитала), притащили во двор музея троллейбус в доказательство своей победы. Написали «часть баррикады». Смешно. Карикатура. Но ведь года три-четыре торчал этот трелёбус около бывшего масонского клуба. Около ленинского броневичка, якобы с него он и выступал. Ельцын Ленина переплюнул, вскарабкался, вернее, его втащили, на БТР и, хрипя с похмелья, сообщил восторженным дуракам, что демократия облапошила-таки Россию. Захомутала, задушила. Мужиковатая Новодворская и певец своих песен Окуджава в восторге. Жулики ожили, журналисты заплясали.
Победили демократы не коммунистов, они и без них бы пали, временно победили русскость. Пошли собачьи клички: префект, электорат, мэр, мониторинг, омбудсмен, модератор и особенно мерзкое полицейское слово поселение (У Гребнева: «Не народ, а население, не село, а поселение. И уходит население в небеса на поселение»).
А и как было не засЫпать нас мусором этой словесной пыли, если многие господа интеллигенты с восторгом принимали любую кличку названий предметов и должностей, лишь бы не по-русски. Хотя русские слова точнее и внятнее. Это как хохлы, лишь бы не по-москальски.
Так что и у них свои «трелёбусы».

ИЗДЕВАЮТСЯ НАД НАМИ: Иван-дурак, Емеля-дурак, работать не хотят. Но помилуйте, сколько можно работать, когда-то надо и отдохнуть. Сильно ли устанет папа Карло, строгая полено? Много ли перетрудится портняжка, разводя мух, а потом убивая их полотенцем? Емеля велит вёдрам самим идти от проруби в дом, велит печке везти его в город, почему? И вёдер этих с реки в дом натаскался, и пешком в город находился. Наработался выше крыши. Хоть немного барином побуду. Нашу бы зиму, наш климат да в Африку, мы б посмотрели, как они будут под бананом лежать и брюхо чесать. Когда лежать, когда чесать, когда дров на всю зиму надо, сено на корм корове, овцам надо, одежду тёплую надо, надо утеплить хлев, печку подмазать, подполье упечатать… Да мы, русские, в непрерывных трудах, но ничего никогда никому не докажем. А что не докажем? А то, что мы, по-моему, лучше всех. Я так думаю.
Но, в конце концов, хай клевещут!

АЛЕКСЕЙ ВАНИН
Актёр Алексей Ванин, по сути, нкогда не был актёром, занимался классической борьбой. По всем статьям подходил. Большущий, сплошные мускулы и одновременно весёлый, общительный, начитанный. Завоевал звание чемпиона мира. И о нём написали сценарий «Чемпион мира». И его снимали в главной роли. И он, получается, играл самого себя. То есть не играл, повторял прожитое. Он говорил: «Я когда увидел себя на экране, я так хохотал! Мне казалось, что это не я».
Фильм Шукшина (оба алтайцы) «Калина красная» держится в нравственном смысле образом Петра, брата Любы Байкаловой. Роль играет Алексей Ванин. Не бывший зэк Егор Прокудин, никак не решающийся встретиться с матерью, а именно герой Ванина, сильный, спокойный в своей народной правоте, держит уровень русской жизни. Именно он сметает с причала на своём грузовике эту нечисть, эту шпану, убивающую человека, решившего жить нормальной жизнью. Выныривает, садится на кабину затонувшей среди реки машины, и видно, что уверен: он свершил нужное дело, а уж как к этому отнесутся всякие власти, это дело десятое. Кинооператор Картины Анатолий Заболоцкий рассказывал, что актёр заныривал в кабину утонувшей машины и, по команде (дёргали за леску) выныривал оттуда несколько раз.
Мы были дружны с Лёшей с 1979-го года, года пятидесятилетия ( всего-навсего!) Шукшина. Выступали на Пикете, в колонии, где снимались кадры «Калины красной», купались и в Бие и в Катуни. В одном месте подъехали к берегу, а в воде торчат бетонные сваи. А ехать в другое место неохота, да и жарища. Лёша разделся, говорит: «Я тогда почувствую, что постарел, когда испугаюсь прыгнуть с обрыва в незнакомом месте».
И прыгнул!
И никогда он не постарел. Ему было уже девяносто лет, а он занимался с мальчишками классической борьбой, проводил чемпионаты России. Находились добрые люди, помогавшие ему. Особенно предприниматель Левашов Юрий Александрович. Помню один такой чемпионат в Подольске. Я ничего не понимаю ни в классической, ни в вольной борьбе, но мне было так интересно и полезно смотреть эти поединки, в которых побеждали сила и ловкость, но никогда не хитрость. За этим, за честностью борьбы Ванин очень следил.
Наградили победителей, пошли на банкет. Тут надо сказать, что на Лёшу всю жизнь вешались женщины. Что называется, было на кого. Он – человек открытый, доверчивый, шёл навстречу чувствам. В застольи жена (забыл имя) приревновала к девушке, которая явно набивалась во временные подруги Алексею Захаровичу. Лёша иронично воспринимал знаки внимания, шутил. А жена взвилась: «Немедленно уедем!» - «Зачем? Надо же посидеть с людьми, оказать уважение: чемпионат какой провели». – «Ну и сиди, а я уезжаю. Навсегда! Никогда не вернусь!» И так далее, словом, обычные слова обычной ревнивой жены». – «Уезжай», – хладнокровно ответил Лёша.
Он посидел ещё часик для приличия и засобирался. Пристающей красавице сказал: «Девочка, у тебя и без меня всё впереди», - и поехал домой. Дома принял душ, лёг в кровать.
Назавтра рассказывал: «Я же алтаец, таёжник, охотник: и слух обострён, и чувства. Чую – кто-то есть. Затаился. Жду. Точно! – выползает. Хватаю – она! Вот дура из дур: заревновала до того, что приехала домой и залезла под кровать, чтоб меня подстеречь.
Да, вспоминаю Алексея Ванина – богатырь во всех смыслах! Девяносто лет, а красавец! Статный, крепкий, в полном сознании. Это Алтай, это Россия.

- СВОИ ЖЕ РАСКУЛАЧИВАЛИ, с детства знались. Велят имущество на телеги грузить. Я не стал, отошёл к дровам, сел. Сами таскают, сортируют. Я отвернулся. Скорей бы, думаю, милиция. А её уже вызвали. Милиционеру потом говорю: «Надо было мне не собирать хозяйство, а пропивать, да в начальство идти». Не местный, молчит. С семи лет вкалывал, на сапоги зарабатывал, печнИчал, потом механизмы пошли. Любой трактор осваивал. Девушку любил. Говорит: «Я бы за тебя пошла, но очень бензином пахнет, не могу. То есть пробрезговала. А красивая. Да и недолго красовалась: приехал из области щелкопёр, соблазнил. Потом приходила: возьми, глупая была. А как возьму, уже у ней сын от того, из области. Оно бы хорошо – парень, помощник, да понаблюдал: нет, не будет работник, весь в папашу. А её всю жизнь жалко. - Задумался. – Теперь уж жалей не жалей, теперь главная жалость: крыса вставную челюсть стащила, где-то в подполье спрятала и по ночам грызёт. Днём лазил – не могу найти. Ночь пришла – опять грызёт. Вот какие нынче стоматологи – крысам не по зубам. Мне-то крепко протезы забабахали, а одной девушке так себе. Все равно не зря: хоть на свадьбе поулыбалась.

ЗАВСЕГДАТАЙ ДОМА ЛИТЕРАТОРОВ Яша: - «Роман-с пишете? А? Поняли амбивалентность: романс для голоса с гитарой или роман словоерс? А нет там у вас такого изображения героя в родной палестине: он идёт и лицом задевает плетень?»
Хохмочками кормился. Почему-то все считали обязанностью ему налить, поднести. «Я еврей, но пью как чеховский чиновник», «Вчера случайно прочёл любопытную книжечку. Называется «Библия». (Хотя, в скобках: это-то от Яши я сам слышал, а Куранов говорил, что именно так говорил Михаил Светлов, пикируя на новичка в Доме литераторов. Конечно, новичку было лестно выпить с автором строк: «Прощайте, родные, прощайте, семья…»).
И нет уже того Яши, даже и хохмочки его его пережили.

КОРФУ
Холод в номере уличный. Я вернулся с долгой прогулки по городу. Темнеет рано, но город празднично освещён: скоро европейское Рождество. Дома, деревья, изгороди, парапеты мостовой, - всё в весёлых мигающих лентах огоньков. Ветер и зелень. Длинная безконечная улица. С одной стороны море, с другой залив. Не сезон, пусто. Брошенные тенты, ветер хлопает дверцами кабинок. Берег покрыт толстым слоем морской травы. Волны прессуют его. Вроде бы и тоскливо. Но запахи моря, но простор воды, но осознание, что иду по освобождённой русскими земле, освежали и взбадривали. От восторга, да и от всегдашнего своего мальчишества, залез в море. Ещё и поскользнулся на гладких камнях. Идти не смог, выползал на четвереньках. Ни полотенца, ни головного убора. А ветрище! О чём думаю седой головой? Ведь декабрь, двадцатое. Поднимался по мокрым ступеням. Справа и слева висящие и мигающие гирлянды огней. Декабрь, а всюду зелень. Даже и фонарики бугенвиллий.
Группа моя у отеля. Надо было просквозить в номер, но неловко, и так от них убегал. Стоял, мёрз, слушал. Гид: «Турки отрезАли головы у французов и продавали русским. Русские передавали их родственникам для захоронения… Семьдесят процентов русских имён взято у греков. Но моё имя Панайотис в Россию пока не пришло».
Новость: нас не кормят. Надо самим соображать. «Ахи да охи, дела наши плохи, - шутит Саша Богатырёв. – Пойдём за едой. Кто в МонрепО, а мы в сельпо. - Рассказывает, что пытались ему навязать якобы подлинную икону. – Говорят: полный адекванс. Гляжу – фальшак».
Я на скрипящей раскладушке. Боюсь пошевелиться, чтоб не разбудить соседей. Они всю ночь храпели, я сильно кашлял, надеясь, что их храп заглушает для них мой кашель. Встали затемно. Читали утреннее Правило. Ехали по ночному городу. Справа тёмное, белеющее вершинками волн, море, слева, вверху, худющая луна и ковш Белой Медведицы. Полярная звезда успокаивает.
Службу вели приехавшие с нами митрополит и архиепископы, а ещё много священников. Поминали и греческих иерархов, и своих. Храм высокий, росписи, иконы. Скамьи. Мощи святителя Спиридона справа от алтаря и от входа. Молитву ко причащению при выносе Святых Даров читали вслед за архиепископом Евлонием всей церковью.
Слава Богу, причастился.
Потом молебен с Акафистом. Пошли к мощам. Для нас их открыли. Приложились. Ощущение – отец родной прилёг отдохнуть. И слушает просьбы.
На улице ветер. Опять оторвался от группы. Время есть, сам дойду, без автобуса. Пошагал. Куда ни заверни – ветер. В лицо, в спину. Особенно сильно у моря. Но если удаётся поймать затишное место – сразу тепло и хорошо.
Конечно, заблудился. Никто не знает, где отель «Елинос». Это и неудивительно, это не отель, а, в лучшем случае, фабричное общежитие. А говорили: три звёздочки. Да Бог с ними, не в этом дело. Мы у святого Спиридона, остальное неважно. А ему каково бывало. За ночь я окончательно простыл. И ещё и сегодня ночь до перелета в Бари.
Наконец, мужчина в годах стал объяснять мне дорогу на всех языках, кроме русского. Я понял, что очень далеко и понял, что давно иду не к отелю, а от него. Он показал мне на пальцах: пять километров. Направление на солнце. Отличный получился марш-бросок. Заскакивал сходу в магазины и лавочки, чуть не сшибая с ног выскакивающих встречать продавцов. Вскоре заскакивать перестал,так как убедился, что европейские цены сильно обогнали мои карманы, и просто быстро шагал. Купил, правда за евро булочку, да и ту скормил голубям.
В номере прежняя холодища. Кормить нас никто не собирается. Положенный завтрак мы сами пропустили, гостиничную обслугу не волнует, что русские до причастия ничего не кушают. Им это нравится, на нас экономят.
В номере прежняя холодища. Но у Саши кипятильник и кружка. Согрелся кипяточком, в котором растворил дольку шоколада.
Читал Благодарственные молитвы.
Какая пропасть между паломниками и туристами! Перед ними все шестерят, а нам сообщают: «У вас же пост», то есть можно нас не кормить.
Но мы счастливы! Мы причастились у святителя Спиридона. И уже много его кожаных сапожков пришло в русские церкви.

Перелёт в Бари с приключениями, то есть с искушениями. Не выпускали. Стали молиться, выпустили. Уже подлетали к Италии, завернули: что-то с документами. Посадили. Отец Александр Шаргунов Начал читать Акафист святителю Николаю. Мы дружно присоединились. Очень согласно и духоподъёмно пели. В последнее мгновение бежит служитель, машет листочком – разрешение на взлёт. В самолёте читал Правило ко Причащению. Опаздываем. В Бари сразу бегом на автобус и с молитвой, с полицейской сиреной, в храм.
Такая давка, такой напор (Никола Зимний!), что уже не надеялся не только причаститься, но и в храм хотя бы попасть. Два самолёта из Киева, три из Москвы. Стою, молюсь, вспоминаю Великорецкий Никольский, Никольский же! Крестный ход. Подходят две женщины: «Мужчина, вы не поможете?» Они привезли в Бари большую икону Святителя Николая, епархиальный архиерей благословил освятить её на мощах. Одного мужчину, мы знакомимся, они уже нашли. Я возликовал! Святителю, отче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим!
Конечно, с такой драгоценной ношей прошли мы сквозь толпу очень легко. Полиция помогала. Внесли в храм, спустились по ступеням к часовне с мощами. В ней теснота от множества архиереев. И наш митрополит тут. И отец Александр. Смиренно поставили мы икону у стены, перекрестились и попятились. И вдруг меня митрополит остановил и показал место рядом с собой. Слава Тебе, Господи! Ещё и у мощей причастился. Вот как бывает по милости Божией.

РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО 1999-го. Великорецкое. Написал рассказ «Зимние ступени» о Великорецком, а нынче ступеней нет. Спускался к источнику как суворовский солдат в Альпах. Темно. У источника никого.
Днём Саша Черных натопил баню. Он её ругает, но баня у него это баня. Ещё, по пояс в снегу, он сбродил за пихтовым веником. В добавление к берёзовому. В сугроб я, может быть, и не осмелился бы нырять, но Саша так поддал, что пАром дверь не только вышибло, но и с петель сорвало, а меня вынесло. Очнулся под солнечным туманом в снежной перине.
А в Москве, в Никольском 31-го декабря сосед Сашка топил баню. Тоже мастак. Тоже я раздухарился и вышел на снег. Но не снег, наст, до того шли дожди, а к Новому году подмёрзло, подтянуло. Покорствуя русскому обычаю создавать контрасты, лёг на снег. Но это был наст, будто на наждак лёг. Ещё и на спину перевернулся. Подо мной таяло. Вернулся в баню, окатился. Батюшки, весь я в красных нитях царапин.
Но здесь баня не главное. Богослужение. Долгое, но быстрое. Вчера читали Покаянный канон, Акафист. Последний день поста. Вечер. Сочельник. Нет, звезды не видно. Но она же есть.
Сейчас я один, ещё днём всех проводил. Топил печь, ходил за водой. Ещё украшал божничку. Читал Правило ко причащению. Имени монаха, который в Лавре, в Предтеченском надвратном храме, назначил мне читать Покаянный канон, не помню.
Четыре места на белом свете, где живёт моя душа и какие всегда крещу, читая вечерние молитвы: Лавра, преподавательская келья, Никольское, Великорецкое, Кильмезь. Конечно, московская квартира. В Вятке (кирове) тяжело: мать страдает по милости младшей дочери, но ни к кому уходить не хочет. А когда-то и в Вятке работал. В Фалёнках. Да только всегда то наскоком, то урывками. Кабинета у меня не бывало. Разве что редакторский с секретаршей при дверях. Так там не поработаешь.
Тихо. Свечка потрескивает, ровно сгорает. Так тихо, что лягу спать пораньше. И где тот Киров, и где та Москва? Тут даже Юрья, райцентр, так далеко, что кажется, и Юрьи-то нет. А только этот дом, тёплая печь, огонёчек у икон. И ожидание завтрашнего, даст Бог, причастия.

ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ, святом, почти невозможно, и вот почему: един Бог без греха. Я грешный, я чувствую, знаю из книг, какой должна быть духовная жизнь настоящего православного, но далеко до неё не дотягиваю. А пишу. Что-то же от этого в моих писульках хромает.
Шёл в Троицкий храм, к преподобному Сергию молиться, а вижу как тэвешники тянут провода, кабели, ставят свет, как ходят по амвону тётки в брюках. Они-то и вовсе без тени благоговения. Но у них задание - делать передачу о Пасхе в Троицком храме. И кто-то увидит передачу, и позавидует нам, тут стоящим. А я не молюсь, а сетую на этих тёток.
Плохо, значит, молюсь.

ОТКРЫТОЕ   ГОЛОСОВАНИЕ
Даже и сейчас, когда членство в Союзе писателей ничего не даёт, и ничего не значит, в Союз, тем не менее, очень стремятся. Что говорить про 60-е, 70-е, 80-е годы, когда  был и  могучий Литфонд, и поликлиника, и Дома творчества и пошивочная даже мастерская. Да и просто было очень престижно и почётно быть членом творческого союза. Член Союза писателей. Это звучало.
Кандидат в члены Союза проходил испытательный срок. Вот он принёс книгу свою или две, собрал  публикации по  газетам, журналам и сборникам.  Принёс и ждет очереди, иногда полгода-год,  обсуждения своих трудов. Ещё и не сразу  в Приемной комиссии, а  на секции прозы, поэзии, критики, драматургии. Там рубка идет страшная. Члены бюро секций – люди важные. Всё разберут, всё рассмотрят. Кто рекомендовал (нужны были три рекомендации от членов Союза со стажем не менее пяти, кажется, лет, но не меньше), кто будет читать? Уже и в секции работы соискателей читали с пристрастием.  Потом шло обсуждение, потом секция голосовала, голосование было тайным, за то, чтоб принять или не принять. Принять? Значит документы шли в Приемную комиссию и опять ждали очереди. Тоже долго. Перескочить очередь было практически невозможно, за этим следили. Я сам всё это прошел, эти два с лишним года ожидания.
И вот  уже сам – член Приемной комиссии. Нас человек тридцать. Ходим мы на заседания усердно, ибо понимаем – решаются судьбы.  Сразу сообщу, что очень редко они решались объективно. Всегда работает главный  принцип: наш – не наш. Талантливый, не талантливый – дело десятое.  Примерно половина членов Комиссии – евреи, половина – мы. Ни они без наших голосов, не мы без их не можем провести своего кандидата в  Союз. Так что приходилось и им и нам уступать друг другу.  На каждом заседании (раз в месяц) рассматривается дел пятнадцать – двадцать. Конечно, это  много. Но куда денешься – очередь огромна.
Каждое дело докладывали те, кто читали представленные труды. Читали обычно двое.  Голосовали, опять же, тайно. Были и спорные дела. Например,   книжка понравилась, никто не возражает против приёма. Но очень мала. Может, у автора пороха хватило только на одну. Решаем: подождать до следующей. Решение не обидное, хотя в те времена ждать следующей приходилось годами. Сошлюсь на себя: у меня первая книга вышла в  тридцать три года, а следующая только через три года.  Но тут ведь и закалка характера происходила, тоже важно.
А иногда  случалось обескураживающее одних и радующее других решение: все хвалят принимаемого в Союз, а вскрывают урну – он не проходит. Нужно набрать более половины  голосов. Более. А если половина проголосовала против, то вывод ясен. Много лет мурыжили  композитора Никиту Богословского. Мол, зачем ему ещё и Союз писателей, и так хорош, и знаменит, всё время на экране. И член уже и Союза композиторов и Союза кинематографистов. Но наш, писательский котировался выше, от того так и рвался в него композитор.
Бывали случаи,  когда Комиссия   соглашалась принять решение открытым голосованием. Например, так приняли в конце концов и Богословского.  За тексты для своих песен. Уже и неловко было перед ним.Что делать? Голосовать открыто. Голоснули. Мол, уж ладно, будь.
И еще одно открытое голосование помню. Поэт Саша Красный. Этому Саше было сто три года. Я не оговорился, сто три.  И вот, собрался в Союз писателей. Секция поэзии за него просила, Ленина видел. Красный, конечно, псевдоним, он из плеяды Голодных, Беспощадных, Горьких, Весёлых. Была представлена и оглашена некоторыми частями его поэма «Почему и на основании каком Дуню Челнокову не избрали в фабком?». Лучше было бы  не оглашать. После молчания решили: а вдруг умрет, если не примем. И на  основании каком не принять – Ленина  видел. Голосовали открыто, и даже весело. Думаю, это продлило ему жизни и усердия в поэзии.
Одному открытому голосованию я был виновником. После очередного  заседания Комиссии её председатель  дал мне для прочтения три тонюсенькие книжечки из серии «Приложение к журналам «Советский воин» и «Советский пограничник». Как-то виновато просил доложить о них в следующий раз. Я прочел. Это было нечто. Автор – женщина.  Она живет в сильно охраняемом доме высокопоставленных лиц, ей очень одиноко, она  тоскует по общению с народом и находит его в разговорах  с дежурной в подъезде. Слово «консъержка» ещё не вошло в обиход. И дежурной, и нам, читателям, авторша жаловалась на жизнь: как ей трудно блюсти порядок в многокомнатной квартире. Муж её  всё время в командировках.
 До заседания я подошел к председателю и сказал, что это ни в какие ворота. Он как-то подвигал плечами.
- Но ты всё-таки рекомендуй, - попросил он.
- Но если бы у нас была секция очерка хотя бы, тогда бы ещё куда ни шло.
Председатель оживился:
- А ты предложи её создать.
Я так и стал докладывать. После первых моих слов, что представленные «Приложения» никуда не годятся, от меня стали отсаживаться члены Комиссии. После вторых, что и речи быть не может о принятии автора по разделу прозы, я остался один по эту сторону стола.
 Меня это удивило, но я закончил:
- Может быть, когда в Союзе будет секция очерка, давайте вновь  вернёмся к рассмотрению.  И пусть кто-то другой прочтет.  Отзыв прилагаю. По-моему… безпросветно.
Тут кто-то, сославшись на то, что у него слабый мочевой пузырь, что все об этом знают, выскочил из комнаты.
- Предлагаю открытое голосование! – воскликнул дружно поддержанный председатель.
Изумительно было то, что все были за. При одном воздержавшемся, то есть это я воздержался. После заседания, когда я пытался узнать причины столь дружного единодушия, от меня шарахались. И только потом один из наших,  наедине со мной, разъяснил, что авторша эта не кто иная, как жена первого зама председателя Комитета госбезопасности. Который, добавлю, вскоре застрелился в самолёте, возвращаясь из Афганистана. Но не из-за того же, что жена стала писателем.
В моей жизни, по  мнению председателя Комиссии, наступали невесёлые времена. Но всё обошлось. 
Хотя эти три случая не были типическими. Обычно как-то договаривались. Например, евреи  пробивают  в Союз способного Илюшу. У нас на подходе талантливый Александр. И им хочется нашего Александра зарезать. Но мы им говорим: зарежете Сашку,  Илюшу утопим. И благополучно проходили и Саша и Илюша. Иногда приходилось кем-то жертвовать.  Мы – престарелыми, евреи - переводчиками. Секция переводчиков практически была вся еврейская, но предложение выделить их в отдельную ассоциацию при Союзе писателей было бурно отклонено.
Итак, довольные, с пользой для литературы проведённым временем, мы интернационально выходили из помещения парткома. Именно в нём проходили заседания. Но сразу уйти домой было практически невозможно, ибо путь к  раздевалке лежал через ресторан. А там уже   страдали от великого ожидания те, чьи дела сегодня рассматривали.  Надо ли говорить, что нас хватали и тянули за обильно накрытые  столы и столики.
Сидели мы с евреями за разными столиками, но пили и ели одно и то же.

ПИСАТЕЛЬСКАЯ БОЛЕЗНЬ
- Старичок, прочёл твою повестушку, прочёл. Сказать честно? Не обидишься? Хорошо, но боли нет. Нет боли! Надо заболеть: без боли нет литературы. У меня это главный показатель – боль! Читаю: нет боли, отбрасываю. Не обижайся, ты не один такой. Вот и Чехова взять – сын умер, ведь это какая тема! Это ж пол-жизни уходит, конец света! А он с юмором, ну, что это? Идёт к лошади, рассказывает. Смешно? Стыдно! Ты согласен? – Так вещал прозаик Семён другу прозаику Евгению. – Согласен?
- Не знаю. То Чехов. Ему можно, - отвечал Евгений.
- Тогда этих возьми, ильфо-петровых: жена ушла, он мясо ночью жрёт, смешно? Какая тут боль? – вопрошал Семён.
- Но его же секут, ему же больно.
- Старичок, боль-то в том, что жена ушла к Птибурдукову! А нам смешно.
Это же какая тема! Невспаханное поле – уход жены, это тебе не «шитьё с невынутой иголкой».
- Но как - ушла жена, в квартире пусто, одиноко. Плачет даже втихомолку, - оправдывал предшественников Евгений.
- То есть тебя эта тема цепляет? Вот и возьмись, вот и опиши!
- Не смогу. От меня жена не уходила.
- Ты сказал, что уехала.
- В командировку.
- Командировка! Представь, что ушла совсем. Проникнись! Это же читателей за уши не оттащить - уход жены от мужа, нетленкой пахнет, а я буду с другого конца разрабатывать – уход мужа от жены. То есть я ушёл от неё. У тебя буду жить. Вместе будем осваивать пласты проблемы. Надо же крепить институт семьи Ячейки общества гибнут, а мы – писатели – молчим. Вся надежда на тебя и меня. У тебя боль – жена ушла, а у моей жены боль – муж ушёл. Боль на боль – это какие же искры можно из этого высечь. Одна боль – правда жизни, две боли – бестселлер. Но чтоб никакого юмора, никаких нестиранных рубашек, недожаренных котлет. Да и зачем их жарить, я сосисок принёс. Боль до глобальности! Через наши страдания к всеобщему счастью. Пэр аспера ад астра. Латынь! Начинаем страдать. У меня с собой. – Семён встряхнул портфель, в котором призывно зазвякало. – Слышишь?
Утром они встали поздно. Пили воду, ею же мочили головы.
- Чувствуешь, какая боль? – кричал Семён.
- Ещё бы! – отвечал Евгений.
- Усилим! На звонки не отвечай! Их и не будет, я провод оборвал. Все они, «бабы - трясогузки и канальи». Это Маяковский. Будем без них. Одиночество индивидиумов ведёт к отторжению от коллектива, но для его же спасения. Запиши. Потом поймут, потом оценят. У нас не осталось там здоровье поправить?
- Найдём!
- О, слышу речь не мальчика, но мужа. Да чего ты стаканы моешь, чего их мыть? Надо облик терять, это же боль! И не умывайся. Страдай! Душа уже страдает, пусть и тело прочувствует. Надо вообще одичать. На пол кирпичей натаскаем, спать на них. И чтоб окурки бросать, пожара не бояться. Под голову полено. Нет полена?
- Нет, - отвечал Евгений.
- Старичок, да как же ты без полена живёшь?
Ещё через сутки Семён, сидя на полу, командовал:
- Пора описывать страдания! Не надо бумаги, пиши на обоях!
- Рука трясётся.
- Молодец, Жека, прекрасная деталь! Диктую: «Измученные, страдающие, они не могли даже удержать в руках карандаш. Вот что наделала прекрасная половина человеков». Запомни на потом. Сейчас попробую встать и пойдём похмеляться. – Взялся за голову: - Какая боль, какая боль! Аргентина – Ямайка, пять ноль.
Выползли на площадку. Навстречу им кинулись рыдающие жёны. А за ними стоял милиционер. Они вызвали его, потому что боялись входить в квартиру. Когда они объяснили, что это была не выпивка, а погружение в тему, милиционер им позавидовал.
- То есть это значит, что так просто стать писателем? Наливай да пей? Так, что ли? Так я так тоже смогу.
Милиционер ушёл. За Семёна и Евгения взялись жёны. Вот тут-то началась боль.

ГОЛОС
У этой девочки был необыкновенный голос. Талант такой, что слушать, как она поёт: «Матушка, матушка, что во поле пыльно?», нельзя было без слёз. Или «В низенькой светёлке», или «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что люди много говорят». А уж как запоёт, как ангел: «В горнице моей светло, это от ночной звезды», это не высказать. Эх, какие мы, ничего даже не записали.
После одиннадцатого поехала в музыкальное училище. Никто ни на грамм не сомневался, что поступит. А на экзаменах провалилась. Почему? Ей даже и спеть не дали. А дело в том, что она в детстве зимой тонула в проруби, испуг получила на всю жизнь. И, когда её перебивали, начинала заикаться.
Её спрашивают на экзамене: «Что споёте»? – «Среди долины ровныя». – «Давайте». – Она уже и начала. – « Нет, нет, давайте что-нибудь повеселее». Всё! Сбили. Стала заикаться, покраснела, расплакалась, выскочила в коридор.
Загубили великую певицу. Как потом ни уговаривали, никуда больше поступать не поехала. И больше в клубе не выступала. Только дома деточкам, их у неё трое, поёт.

МНОГО ЧЕГО открылось для меня в литературной Москве. Разве мог я предполагать, что в ней никто меня не ждёт. Вот я такой хороший, так всех люблю, так хочу послужить Отечеству и его словесности. Но надо ж за круглый стол литературы со всеми присесть. Но увидел, что садятся за него москвичи и локти пошире раздвигают, чтоб рядом никто не сел.
А уж словес-словес! Особенно склоняли цеховое братство. Но я быстро заметил, что произносят это слово они так: бьядство. Картавили сильно. Такое вот московское бьядство.

НА ДНЯХ ЛИТЕРАТУРЫ в Волгограде дарили писателям бочоночки с мёдом. Всем одинаковые, а Георгию Маркову побольше. Павел Нилин спросил вслух: «А почему так? Разве я хуже писатель, чем Георгий Мокеевич»? Но к чести Маркова, он тут же передал свой бочонок Нилину, сказав: «Спасибо вам, мне легче будет тащить чемодан».
Он, конечно, не сам таскал чемодан, но человек был порядочный. И при нём Союз писателей полнился писателями из Сибири, России. Я был на его родине. Он отдавал свои премии на строительство библиотек.

В НОВОРОССИЙСКЕ МЕНЯ повезли в горы. Оттуда обзор на всю Малую землю, залив. Именно его пересекал много раз катерок начальника политотдела 18-й дивизии Брежнева. Под огнём. Это к тому, что много иронизировали остряки в Доме литераторов по поводу книг генсека. А он, в общем-то, был куда как приличнее того, кто был до него и тех, кто был после.
Мне показали остатки пожарища большого здания. - «Это был ресторан, который назывался «Вдали от любимых жён». Был очень популярным. И его подожгли…, да, именно «любимые жёны». Они и не скрывали, что это они. Ничего им не было: борьба за нравственность.

Поздняя осень, берег пуст. У памятника Новороссийскому десанту женщина с сумкой. Около неё и утки, и чайки, и голуби. Смеётся: «Меня птичницей зовут. В кафе мне собирают пищевые отходы, приношу сюда. Тут и лебеди есть. Что-то сегодня нет. Я занималась орнитологией. Тут и шептуны и крикуны. Да вот же они, летят, увидели кормилицу.
И в самом деле принеслись два чёрных, небольших по размеру, лебедя. С размаху сели на воду, но не близко, поодаль.
- Ничего, приплывут.
Я отошёл, чтоб не боялись. Ветерок, небольшой с утра, разгуливался. Волны усиливались и выносили на берег разный мусор. Будто море само вызвало ветер, чтоб он помог очиститься. Прошёл подальше, ещё больше мусора. Показалось даже, что море просто тошнит от омерзения, и оно отхаркивается, отплёвывается от заразы.

ЗАЧЕМ УЧИТЬ ложные религиозные учения, если ты знаешь главное подлинное Православие. И, зная его, всегда упасёшься от обольщения сектанством, протестантизмом, папством.
Да и простая житейская семейная привычка тоже спасает. Маму мою тянула в баптисты её дочь, (увы, сестра моя). Приводила даже их старосту или наставника. «Я не поняла, кто он. Но сильно уговаривал. Я говорю: не надо, не уговаривайте. Я родилась и умру православной».

Роль Рима возвысили варвары. Римские епископы возомнили, что именно они руководят всем христианским миром. Но апостол Петр не поручал им своей роли. Папа Стефан (8-й век) пишет: «Я – Петр апостол, по воле Божественного милосердия званный Христом, Сыном Бога Живаго, поставлен Его властью быть просветителем всего мира». Но всё-таки эти «просветители мира» не разделяли Церковь, пока с 11-го века Рим не стал говорить о папе, как наместнике Христа, о непогрешимости папы в делах веры. Папство становится и светской властью. Папа Бонифаций объявил папу главой всей Церкви. Мало того, в 1917-м году папа Бенедикт: «Римский первосвященник имеет высшую и полную юридическую власть над всей Церковью». Всё это, в общем-то, можно назвать самозахватом. Взяли и заявили, что обладают высшей властью. А кто разрешил? Да никто: им откровение во сне было. То есть приснилось?
В 16-м веке в Германии возник протестантизм – протест против индульгенций, то есть о прощении грехов за деньги. Захотел жене изменить – вначале заплати, купи индульгенцию. Постепенно протестанты распались на множество течений, сект, учений. И все самонадеянны, всех их даже и не узнаешь. И знать не надо.
Одно знать – спасение во Христе, в Святой Троице, в Божией Матери.

ПИШУЩИЕ ЖУРНАЛИСТЫ всё-таки умнее говорящих. Хоть и те и эти – циники, но говорящие более тщеславны, им ещё и покрасоваться надо. Да, говорящие делятся на видимых и невидимых, то есть на радийных и телевизионных. Конечно, радийные умнее. Не надо тратить ум на выбирание галстука.

ИНТЕРНЕТ КАК СПРАВКА – дело хорошее, но ум он делает ленивее, а человека самоувереннее. В родном селе моём интернет есть, а воду из реки пить нельзя. Вопрос: зачем интернет? И зачем всякие машинки-считалки, которые делают человека глупее. Покупаю две вещи: одна сорок рублей, другая шестьдесят. Продавщица, юная дева с длинными ресницами начинает тыкать в кнопки, машинка ей должна сказать, сколько будет сорок и шестьдесят. Самой деве это ни за что не сообразить.

В МИНСКЕ ДЕВЧУШКИ студентки говорили, что завидуют московским студентам: «У вас дискотека всю ночь. А у нас только до одиннадцати». – «Так это же хорошо, - отвечал я. – Вспомните поэта: «Ты, девушка, должна природе подражать: луна, пока юна, уходит рано спать». Спать ночью надо, а не беситься».

ЮНОШЕСКОЕ В РАЗЛУКЕ с родиной, после педпрактики в Евпатории: «Когда я о море с грустью писал, то вспомнил невольно о вятских лесах: они, как море, простором полны, для птиц их вершины как гребень волны. Там тоже, как в море, дышать легко, но то и другое сейчас далеко. И неотрывно в сердце всегда: туда непрерывно идут поезда… Старый-престарый грустный сюжет: там хорошо лишь, где меня нет. Но если он стар этот старый сюжет, то, может быть плохо там, где нас нет».

ЭНЕРГИЯ – ДАР БОЖИЙ
Народный академик Фатей Яковлевич Шипунов много и, к величайшему сожалению, безполезно доказывал в Академии наук и, как говорилось, в вышестоящих инстанциях необходимость замены источников энергии на природные. Затопление земель при строительстве гидростанций никогда не окупится энергией. Это поля и леса, пастбища, рыбная ловля. Что говорить о тепловых станциях – сжигание нефти, угля, дров. И уж тем более расщепление ядра – атомные станции.
- А чем же это всё можно заменить?
- Ветер, - отвечал он. – Наша страна обладает самыми большими запасами ветра. «Ветер, ветер, ты могуч», ты не только можешь гонять стаи туч, но и приводить в действие ветродвигатели.
Фатей неоспоримо доказывать великую, спасающую, ценность ветроэнергетики.
- Как бы мы ни ругали большевиков, но в смысле хозяйствования они были поумнее коммунистов. Восемнадцатый съезд ВКП(б) принял решение о массовом производстве ветроэлектростанций.
Так прямо и говорил коммунистам. Рассказывал, что в 30-е годы был создан и работал институт ветроэнергетики. И выпускались ветроагрегаты, «ветряки», начиная со стокиловаттных.
Кстати, тут и моё свидетельство. Наша ремонтно-техническая станция монтировала для села такие ветряки. Бригада три человека. Собирали ветряк дня за три-четыре. Тянул ветряк и фермы для коров и свиней и давал свет в деревню. Работали ветряки прекрасно. Да и просто красивы были: ажурные фермы, серебряные лопасти. Ухода требовали мало. Они же не просили ни нефти, ни газа, ни угля, ни дров, сами – из ничего! – давали энергию.
Думаю, что горло ветроэнергии пережала опять же жадность и злоба. Жадность нефтяных и угольных королей (как же так, обойдутся без них), и злоба к России (как же так – прекратится уничтожение сёл и деревень, да и городов, как же так – не удастся прерывать течение рек плотинами, создавать хранилища с мёртвой водой), как же это позволить России самой заботиться о себе?
Вывод один: всё время второй половины 20-го века никто и никогда не думал о народе.
И, тем более, сейчас. Народ просто мешает правительству. Ему нужна только серая скотинка для обслуживания шахт, нефтяных вышек. У этой скотинки желудок, переваривающий любую химию, и егэ-голова. И два глаза для смотрения на диктующий условия жизни телеэкран, и два уха для выслушивания брехни политиков и для лапши.
Ветер бывает не просто могуч, он бывает сокрушителен. Ураганы и смерчи – это же не природные явления, это гнев Божий.
Что ж, давайте дожидаться его справедливого прихода.
Пушкин пишет в «Капитанской дочке»: «Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым». А так оно и есть – ветер одушевлённый. «Не хотели по-хорошему использовать мои силы, так получайте по-плохому за грехи ваши. Сила у меня скопилась, девать некуда».

ДВУХСКАТНАЯ КРЫША
На севере вятского края, там, где водораздел северных и южных рек, то есть рек, которые несут свои воды или к Ледовитому океану или к южным морям, стоял дом с двухскатной крышей. В доме жил мальчик семиклассник Миша. Был хорошим помощником маме и папе, надёжным товарищем. Учился хорошо, особенно интересовался географией. Это заметил учитель Павел Иванович. Давал Мише интересные книги о других странах, о природных явлениях.
- Ты уже знаешь, Миша, что наше село стоит как раз на водоразделе рек. А знаешь ли ты, что именно твой дом, он же на пригорке, именно он, может быть указателем раздела. Я вообще думаю сделать табличку, чтобы люди знали это природное явление.
- И на нашем доме прибить?
- Именно так.
- Здорово!
В этот день Миша, вернувшись из школы, остановился перед своим домом и как будто впервые его увидел. Дом стоит окнами к востоку, к восходу, и у него двухскатная крыша. Одна сторона крыши обращена на юг, другая на север. Заходят они в дом с запада. У них в доме солнце весь день. С утра приходит в восточное окно, будит, потом идёт по часовой стрелке и вначале, до середины дня, нагревает южную сторону. Вот на ней уже и снега почти нет. После обеда солнце переходит на западную сторону, а северную и вовсе не греет. Вон какие сугробы с этой стороны на крыше.
Было не холодно в этот день. Солнышко светило. Шёл мелкий-мелкий снежок, снежинки вспыхивали на солнце, будто крохотные лёгкие зеркальца.
Миша всегда любовался на увеличенные фотографии снежинок. Такие чудесные! Ни за что никому не сделать такие узоры. Только кружевницы как-то успевали запомнить их красоту и создать такие узоры. В районном музее они видели кружева северных мастериц. Особенно восхищённо любовались ими девочки. Может, и они смогут потом вязать кружева.
Миша глядел на крышу своего дома и видел, как снежинки садились на неё. Вот это да, думал он. Две снежинки летели вместе, а упали на разные стороны крыши, и дальше судьба их разделяется навсегда. Одна растает, побежит вместе с ручейком к реке Лузе, а там к Северной Двине и в Белое море, Ледовитый океан. А другая к реке Вятке, Вятка к Каме, Кама к Волге, а Волга впадает в тёплое Каспийское море.
Конечно, рассуждал Миша, есть круговорот воды в природе. Вода испаряется, поднимается, замерзает, кристаллизируется, её носит ветром и она опять падает на землю.
К ним в школу приходил батюшка и говорил о воде, как о Божием чуде.
- Трудно понять, что такое Святая Троица. Но когда это объяснить на примере из природы, то легко. Вот солнце – Бог отец, круг. От него идут лучи, как посланники на землю, это Бог Сын. А от них тепло и светло, это Бог Дух Святый. Также и вода нам поможет. Вода – кровь земли. Колодец, родник, река, озеро – всё вода. И вот зима, вода замерзает, но что такое лёд? Это всё та же вода в другом виде. А если воду закипятить, от неё поднимается пар И это тоже вода, водяной пар. Он легко превращается в воду, вода легко замерзает и так далее.
А раз в году вода, на Богоявление, освящается везде, даже в водопроводе. И стоит в сосудах, не портясь долгое время. Но только, если налита с молитвой и чистой совестью. Да, вспомнил Миша, бабушка также говорила. У неё такая банка есть со святой водой и она из неё Мише наливала в кружечку.
Назавтра Миша с отцом сбрасывали снег с крыши, с северной стороны. За ночь он отвердел, его легко было резать на большие куски. Они с шуршанием ехали вниз и падали, разбиваясь на землю. Некоторые куски Миша специально перебрасывал на южную сторону. Чтобы таяли скорее и текли на юг. Интересно было: снег, составленный из снежинок, умрёт, превратится в воду и никогда не вернётся?
- Вернётся, - весело говорил отец. – Ему наша крыша понравилась. Побудет водой, испарится, поднимется в холод, превратится в снег и айда, по розе ветров, на север. Как нам без снега? Не в Африке же ему быть. Почему у нас, Миша, реки чистые? Они по пол-года подо льдом очищаются. А представь реки Африки, Индии, да иди, попей из них. Не вернёшься.
Они разговаривали о водоразделе.
- Вот повезло нам, пап, да? И табличку Павел Иванович сделает. Что тут раздел вод.
- И что тут живёт Миша, который не выучил алгебру. А давай-ка мы новый скворечник соорудим. И старый подремонтируем.
С крыши было далеко видно. Да ещё и дом стоял на высоком месте. Далеко, на севере, синел лес, на юге тоже. А вверху шли облака. Шли, куда повелевал ветер. А ветру кто повелевал? Роза ветров? А розу кто вырастил?

Я ПИЛ МАССАНДУ на мансарде, быв визави с мадамой Сандрой, забыв про мужа Александра. А он имел ручную панду. Он приобрёл её приватно, стажёром был когда в Уганде. Держал её он за ротондой. Вот взял её он на цугундер, вдобавок прихватил эспандер. Так что ж, выходит – мне кирдык? Попасть на острый панды клык? Ведь эта панда зверовата, привыкла жрать с утра до ночи. Я не её электората. И мне предстать пред панды очи? За что же эти мне напасти – во цвете лет исчезнуть в пасти? И за кого? За эту Сандру? Хотя она и красовата, но черезмерно полновата и неприлично толстовата, и как-то очень мешковата, к тому же даже глуповата. Да, вот я вляпался, ребята. Уж не писать мне палиндромы, не любоваться палисандром, не управлять машиной хондой, и не бывать мне в гастрономе, где только днём купил массандру.
Но - тихо! перемена темы: в зубах у панды хризантемы и смех в зубах у Александра. Кричит: «Хоть ты не толерантен и не страдаешь плюрализмом, и очень не политкорректен, приватизируй мою Сандру, а я в турне спешу, в круизо – вершить валютное авизо». Я закричал: «Нет, лучше панда».

ПУТИ ВОСПИТАНИЯ начинались не по велению государства, При своих небольших знаниях не припомню примера симфонии государства и человека. Государство и общество, государство и партия, куда ни шло. Но человек для государства помеха, которую приходится терпеть. Особенно это видно в теперешние егэ-времена.
Пути воспитания шли так: Семья. Семья и церковь. Семья, церковь и государство. Церковь, семья и государство. Государство и остальное прикладное для него.
Ребёнка обучала семья, потом семья и церковь. А государству было выгодно оттянуть детей и от храма и от семьи на свои нужды. Когда ему было воспитывать человека, который «держит сердце высоко, а голову низко»? Легче же быть у власти, когда у подчинённых пустая голова и сытый желудок (вспомним средневековый Китай), когда человека можно дёргать за ниточки материальной привязанности к земным заботам. А вот когда церковь выращивала человека безразличного к земным благам, такой человек был земным властям страшен. Сейчас властям нужен человек всеядный в духовной ориентации.
Воспитанием решается участь человека. К чему он приклонится, что будет считать плохим, что хорошим, до какой степени будет управляем или будет мыслящим, легко ли его будет купить, перепродать, кем он будет по характеру: рабом, наёмником или сыном по отношению к своим обязанностям? Всё это решало воспитание.

Мудрость Божия видна во всём. Вот скворчики: скворец воспитывает справедливость – отталкивает прожорливого птенца и суёт червячка слабому. Видел, как кошка не пускала к блюдечку шустрого своего сыночка, пока его пушистая сестричка медленно лакала молоко крохотным розовым язычком. Или: из детства. Приехал к дедушке, помогал плотничать. Садимся обедать. Много братенникоов, то есть двоюродных братьев. На столе общее блюдо. Я взял ложку и тут же полез ею зачерпнуть. Братенники переглянулись, дедушка кашлянул. Я проглотил ложку и снова полез в блюдо. Дедушка вздохнул, и как ни любил меня, хлопнул своей деревянной ложкой по моему лбу. Не больно, но чувствительно. Урок на всю жизнь – не считай себя лучше других, другие тоже есть хотят, тоже едят заработанное, ты других не лучше.
Русь держалась семейными традициями. Сравним со Спартой, где государство определяло судьбу ребёнка. И что было? Культ силы, дух соперничества, порождающий в одних превосходство, в других зависть. В русских семьях старшие заботились о младших. Равенство обеспечивалось равными наделами на пашню, рыбные ловли, сенокосные угодья. Посягательство на собственность каралось.
Христианство на Руси не унизило роль семьи, а возвысило. Семейно-кровные отношения сменились религиозно-нравственными. Христианство возвысило женщину, оставив власть мужчине. Любовь внутрисемейная осветилась и укрепилась любовью во Христе.
Образование пришло от священников. Авторитет их был недосягаемо высок. Стоило преподобному Феодосию упрекнуть князя Святослава за весёлый пир, как всегда потом при приближении старца застолье стихало.
А князь Изяслав говорил: «Иду к старцам, колени подгибаются».
Книги были только духовными. Они же были и учебными. Евангелие, Часослов, Апостол, Послания. Конечно, обучение грамоте, чтению, письму двигалось медленно, но недостаток ли это? Чтение Псалтири – это и грамотность, и наука жизни, и постижение Божественных начал. «Летопись» Нестора, «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона можно назвать мостиком от книг духовных к светским. Но ведь и светские пронизаны христианскими истинами. «Пчела», «Измарагд», «Луг духовный», «Домострой».
Потом, со временем, как-то всё заторопилось, засуетилось. Языки надо учить, манеры. Где эти вундеркинды, которые в три-четыре года читали, писали, сочиняли? Сломаны их жизни, эти поддержки раннего чириканья просто повредили. И детям и обществу.
Лучшая педагогика («Поучение Владимира Мономаха») – пример личной жизни. Как иконы в красном углу дома, так и пример поведения в красном углу воспитания. Вставать раньше солнышка, молиться, заботиться о нищих, уповать на Господа. Младшие безусловно подчинялись старшим, но не слепо, сознательно, любовь питалась своей главной энергией – заботой друг о друге. Разве могло быть такое, чтобы не оставили еды для тех, кто не успел к столу?
Всегда было противоречие меж исполнением побуждений совести и страстями жизни. Совесть – духовный голос Божий в человеке – забивалась тягой к материальным благам мира.
Мнение Льва Гумилёва о благотворности татаро-монгольского ига для Руси в корне неверно. Какая благотворность, когда ордынцы – хитрейшие восточные люди ссорили русских князей. В одном княжестве звонят колокола, в соседнем запрещены. В «Слове о погибели Земли Русской» говорится о «красно украшенной» храмами Руси. То есть обилие храмов, а, значит, икон, книг. Где это? И много ли домонгольских храмов? Спас на Нередице, Покрова на Нерли, Софии, Новгородская и Киевская, Успенский собор во Владимире…
И матерщина у нас от того времени. Стояли тогдашние монголы у церквей, надсмехались над православными: «Идите к своей Матери!»
Да, во все века злоба к России, к русским, как к стране и людям, стоящим у престола Божия. Это самое верное объяснение всех нашествий, ордынских, польско-литовских, наполеоновских, гитлеровских, теперешних.
Знакомый старик, боевой моряк, сказал о новых нападках на нас: «Давно по морде не получали».
То есть, начав разговор о воспитании, закончу этим грубоватым, но точным замечанием моряка. Да ведь и оно от русского воспитания, от любви к родине и от сознания своей силы. Осознание это подкреплено верой в Божие заступничество за православную Россию.
Ещё бы молиться нам покрепче да почаще.

ПУСТОЕ, ЗРЯШНОЕ дело – возмущаться неустройством жизни, полная глупость - заниматься её улучшением, полный идиотизм – надеяться на хорошие власти. Уже всё ясно. Что ясно? Ясно то, что революции, да и любые перевороты, готовят подлецы, вовлекают в неё идейных и самоотверженных (то есть задуренных), плодами революции пользуются сволочи, а сама революция продолжается насилием. Что касается демократии, этой системе издевательства над народом, то она переходит в тиранию. Это, конечно, не законы, не правило, это из наблюдений над историей человечества. Вся трепотня о правах человека – это такая хренота, это для дураков. Их количество прибавляется надеждой на улучшение жизни. А в чём улучшение? Дали хлеба – давай и масло. Дали и масло – давай зрелищ. То есть как же не считать таких людей за быдло?
Но народ всё-таки есть! И надо бы дать ему главное право – право запрета. Запрет разврата, рекламы, всяких добавок в пищу, делающих человека двуногой скотиной. Никто, конечно, такого права не даст. То есть никто из властей людей за людей не считает. Электорат, биомасса, население, пушечное мясо – вот наши наименования.
И какой отсюда вывод? Такой: надеяться надо только на Бога. Он нас сотворил, Он дал нам свободу выбора, и Он нас не оставит. Но надо же сказать Ему, что погибаем без Него. А если не просим, то Он и думает, что нам хорошо со своей свободой.
Какая там свобода? Я раб Твой, Господи! Раб! И это осознание – главное счастье моей жизни.

КОРАБЛЬ
Вот уже и паспорта отштамповали, и вещи просветили, а на корабль не пускают. Держат в нагретом за день помещении морвокзала. Нам объяснили, что корабль досматривает бригада таможенников. Раньше таких строгостей не было. Ждать тяжело: сидеть почти не на чем, вдобавок жарища. Да ещё и курят многие вовсю. С нами группа журналистов, а с них что взять? Хозяева жизни. В группе преимущественно женщины в брюках, и среди этих женщин некурящих нет.
Прямо виски ломит от этого дыма. Подошел к охраннику и попросил его, прямо взмолился, выпустить хотя бы у выхода постоять, а не в помещении.
- А потерпеть не можете? - спросил он. – Скоро уже отшмонают. Уже ваши угощение таможенникам понесли.
- Не могу, голова болит.
Он посторонился и я вышел в южную майскую ночь. Стоял у решётки ограждения перед водой, видел в ней отражения зелёных, жёлтых и красных огней, слышал её хлюпанье о причал и очень хотел поскорее оказаться в своей каюте, бросить сумку и отдраить иллюминатор, в который обязательно
польётся свежий морской воздух. И услышать команды отчаливания, начало дальней дороги.
Потом, когда отшумит провожающий буксир, когда утомлённые расставанием с землёй, паломники и пассажиры тоже затихнут, выйти на палубу, быть на ней одному, ощущать подошвами большое, умное тело корабля и знать, что и луна и морские глубины соединились для того, чтобы сказать тебе: смотри, смотри, эта красота и мощь земного мира пройдут, старайся запомнить их.
И стоять на носу, слышать, как ударяются о форштевень и раздваиваются волны, как распускаются белые крылья пены, вздымающие корабль. Дышать, дышать простором, глядеть на небо, находить по звёздам север, крестить родных и близких и Россию. И обращаться к югу, креститься на него, вспоминая Святую Землю и замирать и надеяться на новую с ней встречу. И радоваться, что она начинает приближаться.
Но как ещё далеко и долго. Но не пешком же. Даже не под парусами. И хорошо, что далеко, хорошо, что долго. Будут идти дни и ночи, солнце станет жарче, а луна крупнее. В Чёрном море будут прыгать дельфины, а в Средиземном заштормит. Далёкие острова будут проплывать у горизонта, как во сне. Звёзды каждый вечер будут менять расположения, Большая Медведица снизится, Полярная звезда отдалится, и однажды утром покажется, что ты всегда живёшь на этом корабле.

ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ. Уже за кормой Святая Земля. Корабль уходит в закат. Слева возникает широкая лунная дорога. Сидел на носу, глядел на мощные покатые волны. В памяти слышалось: «Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих». И: «Вся высоты Твоя и волны Твоя на мне проидоша».
На воде голубые стрелы света. Зелёное и золотое холмистых берегов. Не хочется уходить в каюту. Приходит, появляется звёздное небо, будто меняется покров над миром. Шум моторов, шум разрезаемой воды, как колыбельная. Но почему-то вдруг глубоко и сокрушённо вздыхаешь.

БОЯТЬСЯ НЕ НАДО ничего, даже Страшного Суда. Как? Очень просто – обезопасить себя от страха, воздвигнуть вокруг себя заслугами праведной жизни «стены иерусалимские». Страшный Суд – это же встреча с Господом. Мы же всю жизнь чаем встречи с Ним. Пусть страшатся те, кто вносил в мир мерзость грехов: насильники, педерасты, лесбиянки, развратники, обжоры, процентщики, лгуны массовой информации, убийцы стариков и детей, пьяницы, завистники, матершинники, ворюги, лентяи, курильщики, непочётники родителей, все, кто знал, что Бог есть, но не верил в Него и от этого жил, не боясь Страшного, неизбежного Суда. И, надо добавить, ещё те, кто мог и не сделал доброго дела, не помог голодному, не одел страждущего. Вот они-то будут «издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою многою» (Мф. 21, 26).
Так что увидим. Увидим Господа, для встречи с которым единствнно живём. (Сретение. После причастия).

Очень меня утешает апостол, говорящий: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе…судия же мне Господь» (Коринф.4, 3-4).
Когда на Литургии слышу Блаженства, особенно вот это: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как безчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах», то я всегда не только себя к этим словам примеряю, а вообще Россию. Смотрите, сколько злобы, напраслины льётся на нашу Родину. Велика награда ждёт нас. Есть и ещё одно изречение: «Не оклеветанные не спасутся», а уж кого более оклеветали, чем Россию? Так что спасёмся.

ЛУННЫЙ ШЛЯХ, луна на пол-моря. Заманивает корабль золотым сверканием. Корабль отфыркивается пеной, рождаемой от встречи форштевня с волнами, упрямо шлёпает своей дорогой. Но вот не выдерживает, сворачивает и идёт по серебряной позолоченной красоте, украшая её пенными кружевами.
Как же так – ни звёзд, ни самолётов, ни чаек, кто же видит сверху такую красоту?
Рассветное солнце растворило луну в голубых небесах, высветило берега слева и острова справа. Да, всё на всё похоже. Вода прозрачна, как байкальская. И берега будто оттуда. А вот скалы как Североморские. А вечером, на закате казалось, что придвинулись к Средиземноморью малиновые Саяны. Потом пошли пологие горы, округлые сопки, совсем как Уральские меж Европой и Азией.
Будто всё в мире собралось именно сюда, образуя берега этой купели христианства.

ДВЕ ФРАЗЫ. Поразившие меня, услышанные уже очень давно. Первая: человек начинает умирать с момента своего рождения. И вторая: за первые пять лет своей жизни человек познаёт мир на девяносто восемь процентов, а в остальное время жизни, он познаёт оставшиеся два процента.
Гляжу снизу, из темноты, на освещённый солнцем купол церкви и думаю: а что же я познал в этих двух процентах? Мир видимый и невидимый? Его власть надо мной и подобными мне?
Да, маловато двух процентов.

ДАВНО СОБИРАЛАСЬ придти к нам гроза, издалека посверкивала и погромыхивала и вот – подошла. Но уже ослабевшая. Наступает с запада на восток. С нею тащится дождь, скупой и холодный. Гром скитается под небесным куполом, ищет выхода из него. Но не находит, умолкает, собирает силы. Гром подхлёстывают плётки молний. Опять начинает греметь и ходить по небу, всё ищет место выход в потустороннее пространство. Которое и непонятно и неотвратимо.

МИР ВО ЗЛЕ лежит. Вот тоже привычная фраза. Да кто ж его клал в это зло? Сам, как боров в лужу, улёгся и хрюкает. Я бы и такого любил, если б он понимал, что надо вставать. Нет, доволен, хрюкает.
Любить не могу пока, но уже всё-таки жалею. Нам же тяжелее, чем первым христианам: в аду живём. А они не причащались, пока не было видимых знаков схождения Святаго Духа на Дары.

ТАМАНЬ, ТАМАНЬ. А, может быть, и в самом деле не надо больше ездить в Тамань. Может, и права Надя: «Я не хочу в Тамань, я там буду всё время плакать». Может, и мне пора только плакать.
Тамань – самая освещённая в литературе и самая неосвещённая в жизни станица. Во тьме Таманской я искал дом, где меня ждал Виктор Лихоносов. Меня облаяли все таманские собаки, да вдобавок чуть не укусили, да я ещё и чуть не выломал чей-то близкий к ветхости забор, зацепившись в темноте обо что-то. Стал падать, но почуял, что опёрся на что-то живое, которое шевельнулось и произнесло: «Мабуть, Микола»? Мы оба выпрямились. Я разглядел усатого дядьку, который держался за забор, и спросил его, где такой-то дом на такой-то улице? Казак был прост как дитя природы: «Пойдёшь от так и от так, трохи так, и зараз утуточки». Давши такую директиву, казак рухнул в темноту, повалил забор, и исчез. Для семьи до утра, для меня навеки.
А я-то, наивный, считал, что знаю Тамань. Я тыкался и от так и от так, и бормотал строчку из лихоносовской повести: «Теперь Тамань уже не та». То вспоминал свои студенческие стихи первого года женитьбы: «Табань! Вёсла суши! Тамань – кругом ни души. «Хочу вас услышать, поэт». - Кричу. Только эхо в ответ. К другим гребу берегам, к родным, дорогим крестам. Нигде не откликнитесь вы, к звезде не поднять головы. Не новь к отошедшим любовь, но вновь на ладонях кровь».
Тамань, Тамань, как ты велика в моей судьбе, как высоко твоё древнее небо! Ничто не сравнимо с тобою. Вот литература! Разве хуже другие берега полуострова, разве не наряднее другие станицы, разве нет в них контрабандистов, да вот только не побывал в них поручик Тенгинского полка.
Ах вы, рабы Божии, Михаил и Виктор, за что ж вы перебежали мне дорогу? Разве не больше у меня прав писать о Тамани? У меня же и жена и тёща таманские, а вы – птицы залётные. Один написал, другой влюбился в написанное, да и сам написал. Да и так оба написали, что после вас и не сунешься. Классики – это захватчики. Бывал я и в Риме. И что написал? Ничего. Почему? Потому что до меня побывал Гоголь.
Спасибо Тамани: она место рождения нашей семьи.

ПЕРВЫЙ МИР И ВТОРОЙ МИР, Первый мир, допотопный, вышел из воды и потоплен водою. Омыт от грехов. Второй мир, послепотопный, накопил и свои грехи. Хотя Господь дал послепотопным людям возможность в Крещении освобождаться от первородного греха. Более того, послал Сына Своего на Крест за грехи мира. И что дальше? А дальше люди использовали данную им свободу воли для движения в ад. За это мир тоже мог бы быть потоплен, но Господь сохраняет его на День Суда. На огонь. Всё в нашем мире сгорит, останется золото и серебро. Увидят люди блеск серебра, подумают: вода, кинутся. А это серебро. И будут издыхать от жажды. Увидят жёлтое, подумают – хлеб, а это золото. Иди, отгрызи от него.
Будут искать смерти, а смерти у Бога нет. Будут просить горы: падите на нас, а смерти не будет.
А на что мы надеемся? На все про все вопросы бытия отвечено.
Кто виноват? Мы сами. И порядочный человек так и думает.
Что делать? Спасать душу. То, что делали те, кто спасли её. Мы же уверены, что погибшие за Христа, за Отечество спасены.
А как думать иначе? Если небо совьётся как свиток, в трубочку, если железо будет гореть как бумага, то разве уцелеет в таком пламени дача, дом, офис, рукопись, норковая шуба, айфон, персональный самолёт.
Ведь так и будет. Говорил же Лот содомлянам, предупреждал. Говорил же Ной перед потопом, строя ковчег. Кто послушался? Ну и получили должное.

КОЛХОЗ «КОММУНАР» был передовым в районе. Стариков и старух брал на содержание, обеспечивал продуктами, дровами, ремонтировал жильё. Обучал в вузах выпускников школы платил им стипендию. Имел свои мастерские для ремонта тракторов и комбайнов. Урожаи зерновых, картофеля, надои, привесы, - всё было образцовым.
И вот – нахлынуло на Русь иго демократии. И вот – болтовня о фермерстве, и вот – вздорожание горючего и запчастей. И вот – пустая касса. Люди стали, а куда денешься, разъезжаться. Председатель слёг. И долго болел, чуть ли не два года. Вернулся. Попросил, чтоб его провезли по полям. А они уже все были брошены, заросли сорняками. Он глядел, держался за сердце. Попросил остановить машину. Ему помогли выйти. Он вышел, постоял, что-то хотел сказать, судорожно вдыхал воздух. Зашатался. Его подхватили. А он уже был неживой. Умер от разрыва сердца.
В это время в Кремле восторженно хрипел Ельцын, чмокал Гайдар, а им, под команды новодворской и тэтчер подвякивали всякие бурбулисы, чубайсы, козыревы, хакамады, грэфы и немцовы. Под их руководством Россия вымирала по миллиону человек в год. Стаи журналистов, отожравшихся на западные подачки, издевались над «совками» и «ватниками». Европа валила нам за наше золото всю свою заваль, окраины «глотали суверенитет» и изгоняли русских… но что повторять известное. Погибала Россия.
И посреди её на брошенном поле лежал убитый демократами русский человек.

НАВСЕГДА СКАЗАЛ святой Иоанн Кронштадский: «Демократия в аду». Истинно так.

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ, зыбки, укачивание готовили будущих моряков. Как? Закаляли вестибулярный аппарат. Неслучайно в моряки посылали призывников из вологодских, вятских краёв. Где зыбки были в детстве любого ребёнка. Потом пошли коляски. Но это не зыбки, это каталки, в них не убаюкивают, а утряхивают. И что споёшь над коляской? Какую баюкалку?
Да что говорить – русская печь становится дивом даже для сельских детишек. Уже и отопление с батареями, и выпечка в газовой или микроволновой печи. Да разве ж будет тут чудо плюшек, ватрушек или пирожков. Или большущего рыбника? Нет. Это можно было б доказать в момент снятия с пирога верхней корки, когда пар поднимается и охватывает ликованием плоти. То есть, проще говоря, ожиданием поедания.
Всё уходит. А как иначе? Мы первые предали и печки, и сельские труды.
И Сивку-бурку, вещую каурку. Желание комфортности жизни повело к её опреснению. И к безполезности жизни. Вот сейчас старятся дети перестройки. Было им в 85-м, допустим, десять лет. Сейчас сорок и за сорок. Цели нет, пустой ум. И, воспитанная либералами, ненависть к «совкам». Сын родной ляпает мне: «Вы жили во лжи». – «А ты в чём? Ватники мы? Так ватник стократно лучше любой синтетики».

АЛЕКСАНДР 111-й (1884г.) при подписании «Положения о церковных школах»: Прежде всего подтверждаю Моё требование, чтобы в школе с образованием юношества соединялось воспитание в духе веры, преданности престолу и Отечеству и уважения к семье, а также забота о том, чтобы с умственным и физическим развитием молодёжи приучать её с ранних лет к порядку и дисциплине. Школа, из которой выходит юноша с одними лишь познаниями, не сроднённый религиозно-нравственным воспитанием с чувством долга, с дисциплиной и уважением к старшим, не только полезна, но часто вредна, развивая столь пагубное для каждого дела своеволие и самомнение».

ДОСТОЕВСКИЙ, 18-й том, стр. 60: «Мы любим гласность и ласкаем её как новорождённое дитя. Мы любим этого маленького бесёнка, у которого только что прорезались его крепкие зубёнки. Он иногда невпопад кусает, он ещё не умеет кусаться. Часто он не знает, кого кусать. Мы прощаем – детский возраст, простительно».
Кусаться бесёнок научился, договорим мы, спустя время, за Достоевского. И кусаться и загрызать.

ГЛАВНЫЕ ИТОГИ перестройки: нравственность пала, народ обеднел, сволочи обогатели. Так нам и надо.

АНАСТАСИЯ ШИРИНСКАЯ, хранительница церкви в Тунисе: «Мне было четырнадцать лет, на палубе корабля «Георгий Победоносец» играл оркестр. Ко мне подошёл генерал Врангель: «Разрешите вас пригласить». И мы протанцевали тур вальса.
У меня была первая любовь в пятнадцать лет. Борис. Он уехал, написал: «Никогда не забуду девочку в синем плаще у синего моря» Такое красивое единственное письмо. Мне казалось – никто не знает о моей любви. Я пошла во французскую школу в двенадцать лет, училась гораздо их лучше. Обо мне говорили: «Она знает, где Занзибар». Помнила Бориса. И он не забыл. Прошло пятьдесят лет, он остался вдовцом. Приехал со второй женой. Сообщил мне, что приезжает. Мне говорят: будет разочарование. Нет, я сказала, не будет. И – никакого разочарования, он тот же! Такие же глаза. Даже обращаясь к жене, говорил обо мне: «Настя».

РАЗДАЁТСЯ ЗВОНОК. Толя: «Записывай. Диктую: Не слыша ангельского пенья из мглы заплаканных небес, я говорю в канун Успенья: «Ты почему, мой друг, не здесь? В селеньи, на забавы тощем, мы прежний вспомнили бы пыл. И ты стенанья милой тёщи хотя б на время позабыл. Я б для тебя, мой друг, поджарил вкуснейший самый кабачёк. И в холодильнике б нашарил кой-что, что валит на бочок. Тогда бы ангельское пенье мы слышать стали бы с небес, сердечно б встретили Успенье… Ты почему, мой друг, не здесь?»
И таких и подобных экспромтов у него были десятки. Многие пропали, а этот записал. Толя мне сострадает, что сижу, прикованный к тёще, её не оставишь: Надя на работе. Но я даже радуюсь, что могу этим защититься от постоянных просьб куда-то пойти, где-то выступить. Я же сижу с ней и худо-бедно что-то делаю. А не делаю, так читаю. Вот сейчас Гончарова. Пишет Майковым из Мариенбада: «Я старик». А ему всего сорок пять.
И до чего же все писатели мнительны. Будто бы к нему на чтения Тургенев посылал своих агентов и что идеи Гончарова потом использовал. Конечно, Гончаров куда как сильнее Тургенева, но и Тургенев неплох. Вот как мы от богатства нашего рассуждаем.

СНОВА ЗВОНОК, снова Толя: «Записывай ещё! Разговор с твоей тёщей: «Я и сейчас ещё рисковый: нетленки запросто творю. Не осуждай меня, Прасковья, когда с Володей говорю. Ещё мы в ящик не сыграли, как прежде, душами близки, да вот на Западном Урале я загибаюсь от тоски. Давно смогли мы породниться, он мне порой родни родней. Не Ницца здесь, психобольница и я уж тридцать лет при ней. Я при больнице Всех скорбящих, душою тоже он скорбит. Пока мы не сыграли в ящик, пускай со мной поговорит». Тёща якобы отвечает, говоря мне: «Да, побеседуй с ним, Володя, ведь не чужим мне Толя был. Он стал своим мне в стары годы, когда в Никольском крышу крыл».
Это Толя вспоминает случай, когда мы с ним застелили шифером дырявую крышу сарая в Никольском. Крыша сильно протекала. Тёща, конечно, сетовала. А шифер у меня был. Покрыли. И потом хлынул дождь. И как было мне не сочинить: «Какое счастье в сильный дождь войти в сухой сарай. Ну, Толя, ну, едрёна вошь, устроил тёще рай».
А ещё без улыбки не могу вспомнить экспромт этой осени. Мы ехали в Вятку: я с запада, Толя с востока. Приехал раньше, звоню ему: «Где ты сейчас?» - «Скоро Фалёнки». А Фалёнки – это для родителей двадцать лет жизни после Кильмези перед Вяткой. Это родина повестей «Живая вода», «Сороковой день». - «Поклон передай Фалёнкам!»
Встречаю на вокзале, он сияющий: «Есть чем записать?» - «Так запомню».
- Фалёнки, снега белизна. Бегут за поездом ребёнки. Конечно, внуки Крупина. Голодные как собачёнки. Ему до них и дела нет, он совести не слышит зова: его ждёт царственный банкет в апартаментах у Сизова». – Это тебе мой ответ на Гребёнки.
Это от нашей поездки в Кильмезь. Там по пути деревня Гребёнки. Я и срифмовал: «Здесь курчавы детей головёнки: побывал, значит, Гребнев в Гребёнках».
А Сизов это Владимир Сергеевич, ректор вуза, прекрасный писатель. У него на даче есть даже бассейн при бане. Или баня при бассейне. И прекрасная восточная красавица, жена Аниса. Может быть, благодаря ей он написал роман из средневековой китайской жизни.

А вот, опять же из истории нашей дружбы с Гребневым: я Толин крестный отец. Крестился он в 80-м Волоколамске у знакомого священника, отца Николая. А тогда было ничего не купить. Коммунисты не могли даже трусов нашить для населения, не говоря о народе. А как креститься не в новых трусах? А рано утром надо уже на электричку. И Надя где-то разыскала какую-то ткань и сшила трусы. Это было в день Божией Матери и именно Гребневской. Это нас потом, когда увидели в календаре, поразило.
Были в церкви втроём. Потом пообедали с батюшкой. Потом поехали в Москву через Теряево, где Иосифо-Волоцкий монастырь. Толя был необычайно в восторженном состоянии. У монастыря пруды. Никого. Мы погрузились в воду в адамовых костюмах. Толя ещё и от того, что не хотел мочить крестильные трусы. «Носить не посмею: Надя сшила, ночь не спала!»
Вылез я первым, оделся, а тут два автобуса с туристами. Да много их. Да никуда не спешат. А как Толе выйти из водной стихии? Так и плескался. То есть добавочно крестился, ведь эти пруды сохранились ещё от монахов. А тут мы, как вольтеровские простодушные.

Вспомнил этот случай. Позвонил ему. Посмеялись. Толя кладёт трубку. Через пять минут звонок.
- Записывай! «Да, будут ангелы коситься, как стану к Богу на весы: из маркизета иль из ситца его крестильные трусы? Но я скажу: «Гадать не надо, секрет остался там, внизу. Поклон снесите милой Наде и благодарную слезу».


«НЕ НА НЕБЕ, НА ЗЕМЛЕ жил старик в одном селе». Без «Конька-горбунка» не представить детство русского ребёнка.
У меня, может, ещё найдётся, была курсовая по «Коньку-горбунку».Так как у потерянного кинжала всегда золотая ручка, то кажется, что я там что-то такое нечто выражал. Помню, что сказку часто перечитывал. Это и у старших братьев было. Астафьев знал сказку наизусть, восхищался строчками: «как к числу других затей спас он тридцать кораблей». – «К числу других затей, а? »
И вот, жена моя, бабушка моих внуков, не утерпела, купила прекрасное издание сказки. И я её перечитал. Конечно, чудо словесное. Но и очень православное. Думаю, в курсовой не обращал внимание на такие места, как: «…не пришли ли с кораблями немцы в город за холстами и нейдёт ли царь Салтан басурманить христиан… Вот иконам помолились, у отца благословились…». А вот, как враг Ивана собирается на него «пулю слить»: «Донесу я думе царской, что конюший государской – басурманин, ворожей, чернокнижник и злодей; что он с бесом хлеб-соль водит, в церковь Божию не ходит, католицкий держит крест и постами мясо ест».
Постоянно встречаются выражения: «Миряне, православны христиане… Буди с нами Крестна сила… Не печалься, Бог с тобой… Я, помилуй Бог, сердит, - царь Ивану говорит… Обещаюсь смирно жить, православных не мутить… Он за то несёт мученья, что без Божия веленья проглотил среди морей три десятка кораблей. Если даст он им свободу, снимет Бог с него невзгоду… Я с земли пришёл Землянской, из страны ведь христианской… Ну, прощай же, Бог с тобою… А на тереме из звезд Православный русский крест… Царь царицу тут берёт, в церковь Божию ведёт…» И так точно далее. Это же всё читалось, училось, рассказывалось, усваивалось впитывлось в память, влияло на образ мышления. Было это «по нашему хотенью, по Божию веленью».
И если жуткую сказку Пушкина про попа и Балду («От третьго щелчка вышибло ум у старика») внедряли, то «Конёк-Горбунок» сам к нам прискакал. Он и весело и ненавязчиво занимал свободное пространство детских умов, оставляя о себе благотворную память.
Когда спрашивают, что читать детям, надо спросить, читали ли они «Конька-горбунка». Читали? Очень хорошо. А перечитывали? Прекрасно! А наизусть выучили?

ОСЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМОГО. Я на телевидении, редактор Дискуссионого клуба. Всегда идём в прямой эфир. Приглашаю Кожинова, чем-то ему нравлюсь, он приглашает после передачи посидеть с ним, «тут недалеко», в ресторан «Космос» После краткого там «посидения» зовёт поехать в один дом. Дом этот у Курского вокзала. Чаепитие. Кожинову все рады. Хозяйка вида цыганистого, весёлая. У неё большущая кошка Маркиза. Очень наглая, всё ей разрешается. Хотя хозяйка кричит: «Цыц, Маркиза, не прыгай на живот, ещё рожать буду!» Вадим Валерьянович весел тоже, берёт гитару.
- Самая режимная песня: «На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили радостную песню о великом друге и вожде». Так? Вставляем одно только слово, поём. – Играет и поёт: «- На просторах родины, родины чудесной, закаляясь в битвах и труде, мы сложили, В ОБЩЕМ, радостную песню о великом друге и вожде. Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт. С песнями борясь и, В ОБЩЕМ, побеждая, наш народ за Сталиным идёт…». Да, друзья мои, был бы Сталин русским, нам бы … - Не договаривает. Потом, как бы с кем-то доспаривая: - Исаковский – сталинист? Да его стихи к юбилею вождя самые народные. Вдумайтесь: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». Это же величайший народный глас: и горечь в нём и упрёк, и упование на судьбу. А евтушенки успевают и прославить и обгадить. Нет, если бы не Рубцов, упала бы поэзия до ширпотреба. Представьте: Рубцов воспевает Братскую ГЭС, считает шаги к мавзолею, возмущается профилем Ленина на деньгах, как? Ездит по миру, хвастает знакомствами со знаменитостями, а?
Тогда я впервые услышал и имя Рубцова и песни «Я уеду из этой деревни», «Меж болотных стволов красовался закат огнеликий», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «В горнице моей светло»… да, та ночь была подарена мне ангелом-хранителем.
А жить Рубцову оставалось два года.

«ПОЭМА СТРАНСТВИЯ, она Куняеву посвящена. Чтоб он не думал, что один в поездке этой был акын». Так я начинал своё рифмованное сочинение о нашей поездке в программе «Байкальский меридиан» году в… примерно в середине 80-х и огласил его во время последнего застолья. Да, было такое счастье: Распутин, Потанин, Куняев, аз многогрешный с женою, свершили недельную поездку. Вот уже нет на земле Распутина, опустело в моей жизни пространство надёжного друга, что делать, так Бог судил. Прямо делать ничего не могу, тычусь во все углы. Вроде и не болен ничем, а еле таскаю ноги. Некуда пойти, некому позвонить. Чаю не с кем выпить. Сегодня сел перечитать его письма, хотя бы одно для утешения, вдруг эти листки. Думаю, это-то можно огласить:

«Закончим чтенье до рассвета. Читаю: Первая глава. С кого начнём? Начнём с поэта: он делегации глава. Ведёт вперёд, печали нету, туда, куда течёт Куда (река). Рысцой бегущего поэта (Куняев по утрам бегал) узрела вскоре Усть-Орда. Узрели дети и отцы, и Баяндай, и Еланцы.
Ценою тяжких испытаний, осиротив родной Курган, был с нами верный наш Потанин, наш добрый гений, наш титан. Но правды ради отмечаем, был часто он большой нахал: пил закурганно чашку с чаем и на Терентии пахал (то есть всегда на выступлениях рассказывал о земляке Терентии Мальцеве).
То с радостью, то, может, с болью, с затеями и без затей, вёл наши встречи и застолья бюро директор Алексей (Владимирский). Труды бюро совсем не просты: пять раз на дню экспромтом тосты.
Поэмы круговая чаша идёт к тому, сказать пора, была в пути Надежда наша. Жена мне, ну а вам сестра. Зачем, зачем в такие дали, зачем, пошто в такой мороз она поехала за нами? Зачем, ей задали вопрос. «Прочла я письма декабристов, их жён Волконских, Трубецких… рекла: считайте коммунистом, поеду, я не хуже их».
Я сочинял оперативно, хоть нелегко для одного. Всех нас хвалили коллективно, но персонально одного. Кому обязаны поездкой, чей свет весь освещает свет. И вообще, заявим дерзко, кого на свете лучше нет. Он одевался всех скромнее, он телогрейки (ватники) покупал, пил меньше всех, был всех умнее, пред ним приплясывал (штормил) Байкал.
Мы все причёсаны, умыты, у всех у нас приличный вид, идейно и реально сыты… а чья заслуга? Маргарит. (Сопровождающая из обкома КПСС). Вот нас покинул Витя Шагов (фотокорреспондент), печально это, но зато вело, как знамя над рейхстагом, нас Риты красное пальто.
Итак, нимало не скучая, уборку хлеба тормозя, мы шли, куда вела кривая «меридианная» стезя. Различных наций здесь немало, что знали мы не из газет, но что приятно умиляло: французов не было и нет.
Вот на пути река Мордейка. Бригада хочет отдохнуть. Но вдруг нарядная злодейка… с наклейкой преграждает путь. Сидим, уже не замечая, что пир идёт под видом чая.
Алой, Куреть, Харат, Покровка, Жердовка и «Большой» Кура… Нужна, нужна была сноровка брать укрепленья на ура. Такие были перегрузки! Но мы работали по-русски.
Мелькали овцы, свиноматки, бурят на лошади скакал… Казалось мне, что воды Вятки впадают в озер Байкал.
Встречали всяко, как иначе. Ну, вот пример: возил шофёр, земляк Астафьева и, значит, известен был ему фольклор.
Записки из десятков залов. На них бригада отвечала. И заклеймила все пороки, а красоту родной земли, давая совести уроки, мы, как могли, превознесли.
Как нас кормили! Боже правый! Сверх всяких пищевых программ. Пойди, найди на них управы, на водопады тысяч грамм, на град закуски, дождь напитков, на мясорыбную напасть. О, ужас! В талиях прибытки…хотелось отдохнуть, упасть, упасть под кедры, под берёзы. Но уже шли в атаку позы (сибирские пельмени), и с ним соленья и варенья атаковали нас подряд. Но побеждал всех без сомненья сверхсытный местный саламат.
Как нас кормили, Боже правый! За нашу прозу, очерк, стих. Никто нигде в чужих державах давно не кормит так своих. Ольхонский стол нас доконал: вломился на него Байкал. За хлеб, за соль тяжка работа. Вперёд, усталая пехота!
Наш катерок был без названья, а как назвать, вот в чём вопрос. Решили чрез голосованье назвать его «Поэтовоз». На нём забыли мы о доме: ещё бы – мир здесь сотворён. Мир сотворён! А ещё кроме Андрей Баргаевич рождён (большой начальник).
Вдруг шторм! Как страшно Наде с Ритой: «Поэтовоз», он как корыто. Но вот и берег. Как Пицунда. «Нырнём!» - Куняев провещал. Нырнули и через секунду обратно, это же Байкал.
Друзья, вы ждёте эпилога? Но впереди ещё дорога. Да и едва ли выносимо - поставить точку и понять, что впору плакать и рыдать: ведь эти дни невозвратимы.
Спасибо всем, кто нас встречал, за хлеб, за соль, за чай! Гори-гори любви свеча, гори, не угасай!»
Ох, Валя, Валя…

САШКА – ТОПТУН. Его так прозвали. Попал в аварию. «За один замес, - говорит он, - залетел в первую группу».
Ходит плохо, больше стоит на месте, в углу пивной, перетаптывается. От того и зовут топтуном. Сила в нём ещё есть. Она вся сосредоточилась в левой руке. Любимое его занятие – спорить на бутылку, кто кого пережмёт. Ставят локти на стол по одной линии, сцепляются ладонями и, по команде, стараются прижать руку соперника к столу. Сашка своей левой рукой всех побеждает, от того, знающие Сашку, с ним не состязаются.
Хвалясь очередной победой и предвкушая её обмывание, он сжимает левую руку в кулак, подносит к носу побеждённого и сообщает: «Не ком масла, могилой пахнет».
Среди его лагерных выражений есть и такое: «Удар глухой по тыкве волосатой – травинка в черепе сквозь дырку прорастёт». Эта мгновенная смена событий: удара кулаком по голове – тыкве волосатой и тут же прорастающая травинка. Почему дырка, а не трещина? Эта уголовная похвальба не от жизни, вообще от заблатнённости.

Ещё выражение. Едем, не едем, а летим по вятской области с водителем Серёжей Косолаповым. Он, по хрестоматийной страсти русских к быстрой езде, машину не ограничивает, и дорога меня просто убаюкивает. Столбы придорожные сливаются в полупрозрачную стеклянную стену. У меня вырывается хвалебное восклицание нашему полёту. Серёжа сделал знак рукой, мол, погоди маленько, и сказал:
- Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.
И не прошло и минуты – асфальт кончился, мы заковыляли по просёлку. Действительно, недолго мучилась старушка. Тут нет никакого неуважения к старости, никакой старушке проводов не достичь, а мы стали мучиться от ухабов, когда старушка уже отмучилась.

Стоим в магазине. Продавщица ушла. «Выдерживают, как в «Заготскоте». Это выражение человека постарше. А помоложе: «У нас всё так: магазин для продавца, а не для покупателя, больница для врача, не для больного, склад для кладовщика, трактор для тракториста». Тут же третий: « И не говори (женщина бы начала: ой, не говори), сейчас ведь не кто ты какой, а кто кому кто есть».
Возвращается продавщица. Ей: «Ты что народ держишь?» Она: «Да какой тут народ – два человека». – «А мы что, не люди?»

В ПЬЯНОЙ КАМПАНИИ травят анекдоты. Смеются любому, так как уже все пьяны, особенно один. «Алкоголик пришёл домой, принёс шоколадные конфеты, даёт сыну. – Самый пьяный поднимает голову, слушает. - Никогда не приносил. Сын ест, торопится, боится, что отнимут. Отец гладит его по голове: «Что, балдеешь?» Пьяный мужик вдруг громко плачет. Мужики смеются и говорят о нём: «Балдеет».

ЖЕНЩИНА В ЗИМНЕМ пальто нараспашку. Под пальто старый атласный халат. Живёт без мужа с тремя ненормальными детьми. Вовсю хохочет, рассказывая про детей:
- Один часы понимает, другая пузырьки моет. Третий пока мычит. Есть захочет, так мычит, просит. Мух ловит, крылья отрывает, чтоб ползали. И за ними ползает.

СОЛНЫШКО, ТОПОЛИНЫЙ пух лежит на дорожке в саду. Бабочка летает, выбирает место, чтоб сесть. Садится. Тень от поднятой в воздух пушинки проплывает по её крыльям.

СЫН НА ОСТАНОВКЕ чувствует, что отец чем-то опечален и старается оттащить его от плохих мыслей: «Пап, а это наш идёт?» - «Нет, двадцать девятый» - «А это какой, наш?» - «Нет, это двадцать первый». – «А наш какой?» - «Вон двести седьмой идёт». – «Двести седьмой! – восклицает малыш, - двести седьмой! Давай порадуемся!»
И часто потом в жизни, когда отцу становилось плохо, он вспоминал своего сына и говорил себе: «Двести седьмой, давай порадуемся».

ПРОСНУЛСЯ - ПЛЕЧО болит. Вчера натрудил, спиливали и разделывали отжившую яблоню. Да и воды натаскался.
А яблоню очень жалко. Почти тридцать лет назад купили эти пол-домика, и уже тогда хозяева говорили, что пора эту антоновку убирать. А она все годы давала урожаи. Иногда вёдер по двадцать. А антоновка какая была!
Уже была. «Дедушка, - спрашивает внучка, - а что раньше было? – «Раньше, внученька, всё было». Такой грустный юмор.
Очень скромно она цвела, эта яблоня. А яблоки какие! Протягивала на длинной ветке прямо на веранду. Сейчас последнее привёз.

ТАК ЛЮБИЛ юг, Крым, весь его исходил, изъездил. Только из-за него да из-за Тамани можно было жениться на Надечке. Особенно Керчь. Митридат, Аршинцево, Осовино, Эльтиген, катакомбы, море, море.
Помню, назавтра уезжать. Надя накупает фрукты. «Зачем такую тяжесть? В Москве то же самое, по тем же ценам!» - «Да, но это з д е ш н е е».
И вот, убежал к морю. Сижу. Так хочется написать прощальный стих. Но никак нет рифмы Керчи. Наконец, итальянцы помогли. Вспомнил песню о прощании с Римом, приспособил сюда. «Кончилось лето. Прощай, благодать! Скажем югу: «Ариведерчи!» Завтра поезд начнёт километры считать на северо-запад от Керчи».
Больше ничего. Но вот же запомнилось.
И через сорок пять лет после этого звонок. Толя: - Записывай. «Мой друг, от радости кричи и тёщу называй мамашей. Ведь тёща родилась в КерчИ, а Керчь, представь, отныне наша!»

ТРИ РАССУЖДЕНИЯ.
Не смотрю телевизор. Совсем. Он мой личный враг. Если и гляну, то только убедиться, что он становится всё паскуднее, пошлее, лживее. И, по счастью, в интернете долго ничего не понимал.
А начал писать о Ближнем Востоке, о Палестине, поневоле стало нужно быть информированным. И вот, как говорит молодёжь, я подсел на этот телевизор. И интернет. Итак, событие одно и то же освещается всегда по-разному. Взрывы, стычки, бои, стрельба. Всё время жертвы. «Убиты семь солдат». Одна сторона говорит, что это было так. Другая: нет, было не так. И всё упирается в этот спор. Но главное в нём тонет: люди-то убиты.

Но рассуждение не только в этом. Смотрел я в эти экраны, и в теле и в ноут-буке, и заметил, что молитва моя хладеет, становится рассеянной, мысли бродят в новостях, сведениях. Там же не только то, что мне нужно, там сбоку и сверху лезут постоянно какие-то чубайсы-якунины-васильевы-гайдары-ангеле-бараки-нетаньяху… чего-то всё всплывает из прошлого, что найдены какие-то новые факты, что того-то не отравили, а сам умер, а этот не сам умер, а отравили… Зачем мне всё это? Зачем этим мне набивают голову, просто втаптывают в неё, как солому в мешок, мусор фактов. А я с этой головой иду к иконам, читаю Правило, молюсь. И какая же это молитва? Рассеянная, говорят святые отцы. То есть телевизор, захваченный бесами, успешно отвоевал ещё одну молящуюся человеко-единицу. Такой применим термин.
И только тем и спасаюсь, что надеюсь на милость Божию, на то, что когда ум мой выталкивается в склочное пространство мира, то сердце моё остаётся с Богом. О, не дай Бог иначе.

И рассуждение из этого же порядка. Оно о нападении на русскую литературу. Вот, пришли к нам в 60-е и далее, книги и имена зарубежные. Они же действовали на писательскую и читательскую атмосферу. Тот же Хемингуэй. Ладно бы Фолкнер, Грэм Грин. Нет, радостно подражали не сути, а ф р а з е. Ещё бы: «Маятник отрубал головы секундам». Это Набоков. За ним Катаев, другие.
Легче взять форму, нежели содержание. Ананьев вообще строил фразы как левтолстовские, и что?
И тут опять же победа бесов: убивание главной составляющей русской литературы – духовности.

- ДОСТОЕВСКИЙ УМЕР, - печально говорит пьяный писатель, - Некрасов умер.
- И что из того?
- Да и мне что-то нездоровится.

НЕ ПОДЛЕЖИТ РАЗГЛАШЕНИЮ. В Сергиевом Посаде у Троицкого собора женщина рассказывает: «Мама умерла и приснилась уже после сорокового дня. Приснилась, да как-то неясно, я ничего не поняла, переживала. Вдруг ночью звонит сотовый телефон. Её голос: «Дочка, у меня всё хорошо». И всё. «Так откуда она звонила?» - недоумевает другая. «Не знаю. Оттуда, значит». – «А что на телефоне обозначилось, какой номер?» - «Сын прочёл, я-то не умею, прочёл, что номер не подлежит разглашению»

Тут же мужчина в годах рассказывает историю, которая была в Загорске во время войны:
- Уже летали самолёты, даже и бомбы бросали. Один мужик говорит женщинам на улице: «Чего вы всё болтаете, да щебечете? Вот немец на вас бомбу свалит, перестанете языками трепать. Да. А назавтра прилетела бомба, и только его и ранило. Вот ведь, сказано: нельзя никому зла желать. Да ещё хорошо, что не до смерти.

ВО СНЕ ГОВОРЮ итальянцам, стоя на площади перед собором святого Петра: «Да какие вы римляне, да вы просто итальяшки-макаронники! Где центурионы, где тяжелая поступь войск Цезаря, где их крик: «Идущие на смерть приветствуют тебя! А у него жена, у Цезаря, выше подозрений. Где отважные наследники Македонского, попирающие чужие земли кожаными сандалиями». Мне отвечают: «А ты чего нас комиссаришь? И вы не русичи, да и ты не храбрый росс непобедимый. Где твой Суворов? Хошь на тебя факты выкатим?».
Во сне я вынужден с этим согласиться.

НА ЗЕМЛЕ ДЕРЖАТ нас не правительство, не экономика, а молитвы друг за друга. (И чего умничаю, будто в этом какая новость).

ГЛУПЫЙ ПИСАТЕЛЬ счастлив: он думает, что всех осчастливил. Думает: моя мысль самая верная, и хотя глупее этой мысли нет ничего, счастлив и всё тут. Да и пусть будет счастлив. Кто-то же и его прочтёт.

- ЗАПИСЫВАЙ! – весёлый голос по телефону. Толя. Не было ни одного моего дня рождения без его поздравлений. Многие, стыдно мне! пропали. Вот это надо сохранить. На 55 лет: «Мой друг, напрасны отговорки: не врут листки календаря: ты заработал две пятёрки уже в начале сентября. Мы испытали всё на свете, нам на судьбу нельзя пенять. Но как бы нам пятёрки эти на пару троек поменять».
- Записываю!
- «Я знаю, былью станет небыль: мы и в гробу не улежим. И босиком с тобой по небу, всем сделав ручкой, убежим. Так в детстве, вырвавшись из дому, на вольной воле я и ты, рванём по лугу заливному, ныряя в звёзды и цветы. По зову сердца мы над бездной по звёздным тропочкам пройдём, и на скамейке поднебесной друзей потерянных найдём. И вспомним радостно былое, забудет вечность о часах, когда Распутина с Беловым обнимем мы на небесах». Записал?
- Записал! Ну, Толя, нет слов!
- Повтори.
- Нет слов!
- Для ослов. Для меня повтори. Читай с выражением и с воображением. Через тебя послушаю себя.
Читаю с выражением.
- Нормально, - оценивает себя Толя.
-Да, Толя, мне вчера четыре рубахи подарили, но ты всех смёл. Рубахи, даст Бог, до гроба успею износить, а стих твой нетленен и загробен.
- Надгробен, - поправляет Толя. - Ну, а пока ты не в гробу, благодари свою судьбу, лелея милую Надежду, носи дарёную одежду. Как вьюнош в новенькой рубахе, не думай о могильном прахе.
- Это сейчас? Прямо на ходу, сейчас сочинил?
- А как иначе? У меня только так. Сочинил лично, и, как иначе? на отлично. Вот я такой. Чего-то меня всего прижимает, всё болит, а стих отвлекает. Втирая в кожу випросал, я гениальный стих писал. Когда вся мазь в меня всосалась, вся гениальность рассосалась.
- А помнишь, Толя, писали в письмах, в отрочестве: «Пусть будет нерадостным час, пусть воет осенняя вьюга. Пусть люди забудут о нас, но мы не забудем друг друга».
- Как же! На конвертах на обратной стороне: «Машинисту больше пару, почтальону шире шаг!»
- Или: «В синей дымке туманного вечера, в угасающем свете зари, вспоминая друзей и товарищей, среди них и меня вспомяни!»
- Да, Толя, вспомнил к случаю своё, давнее: «А как я живу здесь, мой друг дорогой, скажу я тебе по порядку: душа устремляется вслед за тобой, летит из Никольского в Вятку». И ещё, тоже давнее: «У нас с тобой, Толя, дороженьки две: ты в Вятке смеёшься, я плачу в Москве». Это когда ты как султан турецкий восседал в «герценке», и вы мне позвонили. – «Да, был как баобаб среди баб. Это Шумихина шутка».
Вот такое у меня радостное утро вступления в год 75-й.

СЫН НА ОСТАНОВКЕ чувствует, что отец чем-то опечален и старается оттащить его от плохих мыслей: «Пап, а это наш идёт?» - «Нет, двадцать девятый» - «А это какой, наш?» - «Нет, это двадцать первый». – «А наш какой?» - «Вон двести седьмой идёт». – «Двести седьмой! – восклицает малыш, - двести седьмой! Давай порадуемся!»
И часто потом в жизни, когда отцу становилось плохо, он вспоминал своего сына и говорил себе: «Двести седьмой, давай порадуемся».

ПРОСНУЛСЯ - ПЛЕЧО болит. Вчера натрудил, спиливали и разделывали отжившую яблоню. Да и воды натаскался.
А яблоню очень жалко. Почти тридцать лет назад купили эти пол-домика, и уже тогда хозяева говорили, что пора эту антоновку убирать. А она все годы давала урожаи. Иногда вёдер по двадцать. А антоновка какая была!
Уже была. «Дедушка, - спрашивает внучка, - а что раньше было? – «Раньше, внученька, всё было». Такой грустный юмор.
Очень скромно она цвела, эта яблоня. А яблоки какие! Протягивала на длинной ветке прямо на веранду. Сейчас последнее привёз.

ТАК ЛЮБИЛ юг, Крым, весь его исходил, изъездил. Только из-за него да из-за Тамани можно было жениться на Надечке. Особенно Керчь. Митридат, Аршинцево, Осовино, Эльтиген, катакомбы, море, море.
Помню, назавтра уезжать. Надя накупает фрукты. «Зачем такую тяжесть? В Москве то же самое, по тем же ценам!» - «Да, но это з д е ш н е е».
И вот, убежал к морю. Сижу. Так хочется написать прощальный стих. Но никак нет рифмы Керчи. Наконец, итальянцы помогли. Вспомнил песню о прощании с Римом, приспособил сюда. «Кончилось лето. Прощай, благодать! Скажем югу: «Ариведерчи!» Завтра поезд начнёт километры считать на северо-запад от Керчи».
Больше ничего. Но вот же запомнилось.
И через сорок пять лет после этого звонок. Толя: - Записывай. «Мой друг, от радости кричи и тёщу называй мамашей. Ведь тёща родилась в КерчИ, а Керчь, представь, отныне наша!»

ТРИ РАССУЖДЕНИЯ.
Не смотрю телевизор. Совсем. Он мой личный враг. Если и гляну, то только убедиться, что он становится всё паскуднее, пошлее, лживее. И, по счастью, в интернете долго ничего не понимал.
А начал писать о Ближнем Востоке, о Палестине, поневоле стало нужно быть информированным. И вот, как говорит молодёжь, я подсел на этот телевизор. И интернет. Итак, событие одно и то же освещается всегда по-разному. Взрывы, стычки, бои, стрельба. Всё время жертвы. «Убиты семь солдат». Одна сторона говорит, что это было так. Другая: нет, было не так. И всё упирается в этот спор. Но главное в нём тонет: люди-то убиты.

Но рассуждение не только в этом. Смотрел я в эти экраны, и в теле и в ноут-буке, и заметил, что молитва моя хладеет, становится рассеянной, мысли бродят в новостях, сведениях. Там же не только то, что мне нужно, там сбоку и сверху лезут постоянно какие-то чубайсы-якунины-васильевы-гайдары-ангеле-бараки-нетаньяху… чего-то всё всплывает из прошлого, что найдены какие-то новые факты, что того-то не отравили, а сам умер, а этот не сам умер, а отравили… Зачем мне всё это? Зачем этим мне набивают голову, просто втаптывают в неё, как солому в мешок, мусор фактов. А я с этой головой иду к иконам, читаю Правило, молюсь. И какая же это молитва? Рассеянная, говорят святые отцы. То есть телевизор, захваченный бесами, успешно отвоевал ещё одну молящуюся человеко-единицу. Такой применим термин.
И только тем и спасаюсь, что надеюсь на милость Божию, на то, что когда ум мой выталкивается в склочное пространство мира, то сердце моё остаётся с Богом. О, не дай Бог иначе.

И рассуждение из этого же порядка. Оно о нападении на русскую литературу. Вот, пришли к нам в 60-е и далее, книги и имена зарубежные. Они же действовали на писательскую и читательскую атмосферу. Тот же Хемингуэй. Ладно бы Фолкнер, Грэм Грин. Нет, радостно подражали не сути, а ф р а з е. Ещё бы: «Маятник отрубал головы секундам». Это Набоков. За ним Катаев, другие.
Легче взять форму, нежели содержание. Ананьев вообще строил фразы как левтолстовские, и что?
И тут опять же победа бесов: убивание главной составляющей русской литературы – духовности.
РЕБЁНКА ГОРАЗДО труднее научить писать от руки, чем тыкать в кнопки. Вот и секрет всеобщего поглупения. От руки или от кнопки?
Пишешь рукой – умнеешь, тычешь в кнопки – глупеешь.
Именно в этом разгадка потери вот уже второго поколения.

БЫВАЛА В ЖИЗНИ усталость. Обычно физическая. После долгой дороги, после работы. Такая усталость даже радостна, особенно, если дело сделано, дорога пройдена, преодолена. Но сейчас усталость страшнее, она не телесная, нервная, головная. Душа устаёт от всего, что вижу в России. Еле иногда таскаю ноги. И знаю, что и это великая от Господа милость – живу.
Иногда искренне кажется, что умереть было бы хорошо. А жена? А дети-внуки? У Шекспира: «Я умер бы, одна печаль: тебя оставить в этом мире жаль». Апостол Павел пишет, что ему хочется «разрешиться от жизни и быть со Христом», но ему жаль тех, кто в него поверил и кому без него будет тяжело как овцам без пастыря. И остался ещё жить. То есть он мог распорядиться сам своей судьбой. В отличие от нас, смертных.
Да и он не мог. Уходил апостол из Рима. От казни. А Спаситель повернул обратно.


БОЯЛИСЬ ИУДЕЕВ. В Деяниях апостолов (24-27): «Желая доставить удовольствие иудеям, Феликс оставил Павла в узах».
И чуть пониже (25-9): «Фест, желая сделать угождение иудеям…».

ЛЕТИМ НАД Византийской империей. И чего им не жилось? Не голодали же! Захотели жить ещё сытнее? Так что вот поэтому и, увы, летим над Турцией.
Батюшка рассказал о старце афонском Паисии. Когда он летел на самолёте, то над Святой Землёй, Палестиной, Сирией чувствовал благодать. Над Пакистаном (для него) похолодело.

ЦЫГАНСКАЯ СТОЛИЦА город Покров знаменит своим цыганским кладбищем. Там же и православное. Ездили на могилу поэта Николая Дмитриева. («Если правда, что жизнь – это песня, значит, детство – припев у неё»). Могилка скромна, ухожена, цветы.
А по соседству цыганские, как назвать эти захоронения, над которыми высятся памятники – скульптуры захороненных. Ни у Мао-цзе-дуна, ни у Ким-ир-сена нет подобных. Высятся выше деревьев. В три роста, с неимоверным подобием головы и фигуры. Будто гигантские слепки. И надписи соответственно: «Барону Мишке безутешная семья». Или: «Барону Яшке от семьи», «Барону Гришке от родственников».
Сколько же надо денег нацыганить на каждый такой памятник? Одна цыганка на улице, когда я попрекнул её, что не перестаёт просить, ведь подал уже, совесть надо иметь, зарыдала вдруг: «Муж бьёт меня, если приношу мало денег».
- А что вам, мало денег от продажи наркотиков?
- Ой-вэй, это мужчины-мужчины! Дай, золотой, дай ещё бумажку, пожалей, пожалей. Давай за дом отойдём, я тебе следы от плётки покажу. Идём! Давай, давай!
И так страстно и зовуще глядела, будто в чертоги звала.

- Я ДАЖЕ ночью очки не снимаю, чтобы лучше сны видеть.

СИЛЬНО ПЕРЕУЧИВШИЙСЯ вятский студент-лингвист писал диплом о народной поэзии (Обряды, заговоры, причитания…). Когда шли примеры, то я всё прекрасно понимал, когда же студент делал какие-то к ним подводки, не понимал ничего. «Ритмизированный русский язык цикличной обрядовости сезонных трудовых и религиозных праздников в вятском диалектизированном говоре отличается от аналогичных в говорах и языках романо-германской и кельтской культур и несопоставим с конструкцией наших апофегм и морфем…». Каково?
Студент, тебе в детстве приносили подарочек с ярмарки, или презент из супермаркета?
Еду в автобусе по вятской дороге. Сзади говорят о девушке, которая собирается замуж.
- Да ещё она всё чего-то ещё кочевряжится, будто женихов выше головы.
- А сколько ей натикало?
- Да уж не пределе.
- А если на пределе, так будь добра и за перестарка. Ещё чего-то роется, разбирается.
- Эдак, эдак, некуда тянуть, надо выскакивать.
- Как не надо, надо. С мужиком-то наплачешься, а без него навоешься…
И какие тут морфемы, какие фонемы? Или ты, студент, в автобусе не ездил? Или ты и твои друзья «хочут» образованность показать?

СТОЯТ НА РАСПУТЬИ три мужичка. Выпившие, но не перепившие, просто ещё не допившие, и спрашивают друг друга: «Так чего, парни, по домам уже, или как?».
Конечно, понятно, что будет «или как», а не «по домам».

- НУ ВОТ, БЫЛ бы я евреем… - И что? – И ничего. А был бы умным евреем, крестился бы в православие. Так же бы и католиком, не говоря о протестантах. И как они сами не могут понять, что живут без Христа? У них и Пасхи нет. – Пасхи нет? – Формально-то есть. А так, только Рождество, сниженные цены. У нас недостижимость святости, но стремление к ней. Через покаяние и пост. У них венец всего – нравственность. Ханжество то есть. У нас обязанности, у них права. Из пасти вырвут. Терпеть страданий не могут и не хотят. – Так почему так-то? – Кто у нас глава Церкви? Христос! А у них? - Папа? – Да. А сегодня у папы температура и он не принимает. То есть и церковь на бюллетене?
Вот чего наделала Флорентийская уния Велели думать, что Дух Святой исходит и от Отца и от Сына. И зачем же тогда было приходить Сыну? Разорвали связь Неба и Земли. На этом соборе только Марк Ефесский и ещё один его соратник не подписали. А большинство сдалось. И один их католик узнал, что Марк Ефесский не подписал и сказал: «Если Марк не подписал, значит, мы ничего не добились». От нас был Исидор, который вернулся, его на первой же службе, когда он заикнулся упомянуть имя папы, лишили сана и изгнали. Убежал к католикам, дали ему какой-то чин, вот и всё. И могила крапивой заросла.

ПЛЕВОК НА ПАРКЕТЕ. Какой же молодец Победоносцев, и как неумён по отношению к нему Александр Блок («Победоносцев над Россией простёр совиных два крыла…»). Такое ощущение, что выражение «плюнь и разотри», обозначающее небрежение к какой-то неприятности, произошло вначале от Петра, потом закреплено Победоносцевым. Он выступил с каким-то заявлением, которое было жестковато для либералов, и они закудахтали: «Ах, ах, Константин Петрович, а как же общественное мнение?» Он остановился, молча плюнул на паркет, растёр плевок ногой и пошёл дальше.
Вот что такое общественное мнение. Какой молодец!

НИ В ОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ нет того, что в русской. Это от своеобразия русской жизни. У нас всё одушевлено, нет неживой природы, всё живо.
У Гоголя рассуждают два кума, сколько груза может поместиться на возу. И один гениально говорит: «Я думаю (!) д о с т а т о ч н о е количество». И всё. И всё понятно.
У Тургенева в «Записках охотника». Едут, ось треснула, колесо вот-вот слетил, как-то очень странно вихляется. И когда оно (колесо) уже почти совсем отламывается, Ермолай злобно кричит на него (кричит на колесо!) и оно в ы р а в н и в а е т с я.
У Бунина мужик бежит, останавливается, глядит в небо, плачет: «Журавли улетели, барин!»
Кстати, о Тургеневе. Это совершенно жутко, что он пошёл смотреть на казнь. Да ещё и описал. А в «Записках охотника», лучшего из им написанного, автор очень много п о д с л у ш и в а е т.

- МНОГО СНЕГУ навалило, нету сил перегрести. Погодите, не жените, дайте лапти доплести. Мы стояли у Совета и домой просилися: отпусти нас, сельсовет – лапти износилися. Мы с товарищем работали на северных путях. Ничего не заработали, вернулися в лаптях. Ты гуляй, гуляй, онуча (портянка), гуляй, лаптева сестра. Ты гуляй хоть до полночи, хоть до самого утра. Дедка лапти ковырял, ковырялку потерял. Бабка стала избу месть, - ковырялка тут и есть. Всё-то лапти, всё-то лапти, брат мне сплёл калоши. Все смотрели, удивлялись – до чего хорОши. Лапоть, лапоть, лапоток, мужичок мой с ноготок. Я иду, его не видно, до чего же мне обидно! Мне милёнок сделал лапотки на лёгоньком ходу, чтобы маменька не слышала, когда домой иду. Висит лапоть на заборе, висит, не шевелится. Мне милёнок изменяет, только мне не верится.

ФАШИСТИКИ СНИМАЮТ ужастики на радость жидистикам. (Детское кино).
«Дорогая тёшча, я совсем нишчий, остался без имушчества и плашча, который ваш прэзэнт. Давно не ел фаршшчуку. Зять Подляшчук».

- У ВСЕХ МОЛОДЫХ нынче головы болят. Как не болеть – высвистали, выбросили зыбки - люльки, в них укачивали. Вестибулярный аппарат закалялся. Баюкалки забыли, какую-то дерготню включают, откуда радости взяться? Все бледные, песен народных не поют, будто и сами не из народа.
- Ну да, не из народа, из инкубатора.

ОТЕЦ: «ОДИН сватался, уговаривает девушку, говорит, что богатый: «Есть и медная посуда – гвоздь да пуговица, есть и овощ в огороде – хрен да луковица». И хозяйство показал: «Есть и стайка во ограде, да коровку Бог прибрал. Есть и много знакомчИ, только рыло подомчи (то есть много родных и знакомых, накормят и напоят, только надо к ним приехать).
Знал таких присказенек отец множество. Мама недоумевала даже:
«Откуда берёт, куда кладёт?»

ИВАН СЕМЁНОВИЧ, бывший политработник стоит у ворот дома в галошах, поджидает меня. Очень любит поговорить. Всегда о том, как он заботился о солдатах. «Приезжаю в часть, собираю вначале офицеров. «Никто нас, кроме солдата, не спасёт. Если вы ужинаете, сели за стол, а солдаты не накормлены – вы преступники». Потом иду в любую казарму и вначале всегда в сушилку. Чтоб и обувь, даже и матрасы чтоб были просушены. Солдат любил как родных сыновей». - Тут Иван Семёнович всегда крестился.
- А как политзанятия?
- Это-то? Тут тоже всё в норме. Стоим на страже Родины, защищаем народ! Чего ещё? Признаки демократического централизма? Это муть.
Не его защищаем – Родину!

В ТАМБУРЕ ПОЕЗДА. Весёлый подпивший парень, руки в наколках: «Приму сто грамм я водочки – и жизнь помчится лодочкой. И позабуду, где, за что сидел. Дядя, - это мне, - ты сидел? Нет? Зря! Тюрьма – это академия жизни, школа воровства и мошенничества. Посадят пацана за ерунду, а он выйдет готовым специалистом. Там знаешь, как там сериалы смотрят – во всех же в них показ: тюрьма и следствия. Смотрят как учебники. Как кого покупают, кто на чём попался. Естественно, из-за баб. В основном, конечно, в этой кинятине туфту гонят, кино – одним словом, и у них там режиссёры - шпана, но у блатных есть и свой опыт. Туфту анализируют, базар фильтруют, пацанов на будущее готовят. Хоть коммунизм, хоть что, работать все равно неохота. Сейчас вообще такое время, что его лучше в тюрьме пересидеть. На всём готовом. И церковь в зоне есть.
- Эх, - вскрикивает парень, - О, сол лейк-сити, Америку спустите! Мы – дура, без тебя прекрасная страна!

- ЖИТЬ ВРОДЕ легче становится: не голод, а жить всё страшней. Собаке раньше бросишь картошку – рада. Потом хлеб и им бросали. Потом они и хлеб перестали есть, мясо давай. Говорили: социализм – это учёт. Стали считать. Рассчитают, сколько корму на зиму для коров, столько и заготовят, а тут весна на месяц задерживается – падёж. Это в колхозе. Да и дОма – наготовили солений-варений, а гости едут, родня нахлынула. То есть и накорми и в дорогу дай. Да друг перед дружкой стали выхваляться. У кого больше да модней. Работа стала не в радость, а в тягость. От нервов пить стали больше. Страхом не удержишь. Возили водку до войны на лошадях, после войны на машинах, сейчас вагонами возят – не хватает. Хотя, читал вчера, мы все равно меньше других пьём. В войну столь не гибло, сколь сейчас.
- Так и сейчас война. Война с бесами пьянства. И они побеждают. Несём потери. Могли бы небесное воинство пополнить, нет, идём в бесовское. Ведь и там война.
- И там брат на брата? Трезвенник на пьяницу?
- Ну, всё гораздо сложнее.
- А как?
- Если б я знал.

РУССКИЙ ХОЛОКОСТ – аборты. Убийцы в белых халатах страшнее оборотней в погонах.

- ДА, ОТСТАЛИ от Японии по компьютерам. Но это дело поправимое. Начнёт «оборонка» работать на мирную жизнь и догоним. А вот никаким Япониям-Америкам нас не догнать по «Троице» Андрея Рублёва, по музыке, литературе, по культуре вообще. То есть по нравственному состоянию души. Всё дело в том, что мы православные.
То есть мы далеко впереди всего мира.

ПРИЧАЩАТЬСЯ ЗА ВСЕХ. Подумал сегодня на Литургии о радости причащения и о том, что оно сейчас доступно. А было-то что! И думал, что надо мне не только за себя причащаться за здравие души и тела, за оставление грехов и жизнь вечную, но и за детей и за внуков, которые почти совсем не причащаются. И чувствую, что злятся, когда напоминаю. То есть это моя обязанность их спасать, семью сохранять. Если не воспитал стремления к Церкви.
Меня-то врагу спасения труднее укусить, чем тех, кто не причащается. Вот он и действует на меня через родных и близких, через тех, кого люблю.

ТОНКИЙ ТОЛСТОМУ: - «Да ты что долем (вдоль), то и поперёком. Тебя легче перепрыгнуть, чем обойти.

ТОМСКАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ. 1812 год, весна. Журнал «Русская старина» (1879 г. стр. 738) извлекает из массы документов того года, кроме относящихся к войне с Наполеоном, ещё и документы самые обычные. Жизнь состоит не только из войн с неприятелем, но и с грехами человеческими.
«В Томскую градскую полицию от губернского стряпчего Сунцова
С о о б щ е н и е: Бывший при разборке старых дел в ведомстве моем губернский регистратор Полков, не сказавши ни мне, ни сторожу, унёс к себе казённую лагушку (шайку), по неимению которой теперь воды сторожу принести нечем. Да означенные дела едят мыши, к уничтожению коих имел я собственного кота, но и его упоминаемый Полков тихим ходом унёс и на то есть свидетели. Для того прошу оную полицию приказать как лагушку, так и кота моего от него, Полкова, отобрать и отдать сторожу Степану Балахнину.
Таковые поступки предоставляю полиции на суждение с просьбою, дабы он впредь не осмеливался чинить оныя.
Губернский стряпчий Сунцов. 20 марта».

ИЗ ЭТОГО ЖЕ журнала: «Генерал-губернатор при докладе перебирал бумаги и спрашивал: «Это что, мы пишем или нам пишут?» Проказники шутили, что будто бы на похоронах он встал из гроба и спросил: «Что это, нас хоронят или мы хороним»?
Приложена и эпитафия: «Он ел и пил – вот жизни повесть. Он долго жил – пора знать совесть».

ЕЩЁ ФАКТ. Уже из Павловских времён: В Париже вышла пьеса о России. В ней, как во всяких почти западных сочинениях о нас, и Россия и император Павел были представлены в самом гадком виде. Узнав об этом, государь написал в Париж, что, если не конфискуют этой пьесы и не запретят её представление, то он «пришлёт в Париж миллион зрителей, которые её освищут».
Умели разговаривать русские монархи.

ВЕСЕННИЕ РУЧЕЙКИ у нашего дома взрослели вместе со мной. Они начинались от тающего снега и от капели с крыши на крыльцом. Я бросал в них щепочку и провожал её до уличного ручья, а на будущий год шёл за своим корабликом, плывущим по уличному ручью, до ручья за околицей. Он увеличивался и от моего и от других ручейков, все они дружно текли в речку, а речка в реку. Однажды в детстве меня поразило, что мой ручеёк притечёт в Вятку и Каму, и Волгу. Щепочка начинает плыть по ручейку, и сколько же она проплывёт до моря? Считал, и со счёту сбивался. А как считал? Шагал рядом с плывущей щепочкой, считал время, то есть соображал её скорость, за сколько, примерно она проплывёт до Красной горы. Очень долго, может быть часа три-четыре. А за Красной горой там такие дали, такие горизонты. Может быть, думал я, год будет плыть. К зиме или примёрзнет или подо льдом поплывёт.
Когда, через огромное количество лет, узнал я от Вернадского, что вода – это минерал, что у неё есть память, я сразу поверил. Да-да, я это знал. Я же помню эту холодную снежную воду, и как я полоскал в ней покрасневшие руки, как с ладоней падали в ручей капли и убегали от меня, и уносили желтую сосновую щепочку. И помнила меня эта утекающая вода. И помнила себя в виде узоров на оконном стекле. И в виде снежинок, которые взблескивали в лунную ночь и, умирая, вскрикивали под ногами.

- ВОЗИЛ ОН НАЧАЛЬНИКА. Начальник потребовал, чтоб он его учил шоферить. Он хотел машину покупать. Начальника начал обучать, говорит: «Тише, тише». Начальник обещал: «Я не погоню, я потихоньку». А сам погнал. И что? И шарахнул лошадь, она везла телегу, выехала внезапно из проулка, испугалась, рванула. Ещё и возчик пострадал. Перелом ключицы.
Начальник ему говорит: «Скажи, Виталий, что ты был за рулём. Ты же руль не имеешь права передавать. Так что оба пострадаем. Я наехал, а ты виноват. То есть Витя и взял вину на себя. И дали три года. Тогда строго было. Но что я хочу сказать: этот начальник очень о его семье заботился, сеном помогал, дровами. Когда и копейку какую.
И все знали, что не Виталий наехал, но никто не выдал.

РУССКИЕ КРАСАВИЦЫ давно покорили мир. Соревноваться с ними могут только палестинки.

С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ медицины глаза человека это часть мозга, выдвинутая на периферию.

ПОМНЮ ОДИН демократёнок, в прошлом диссидентик, наскакивал на меня и визжал, что мы, русские патриоты – страдаем стадностью. - «Это смешно, - отвечал я, - русские патриоты хлеще всех других ссорятся, какая ж эта стадность? Стадность – это ваша демократия. Орать как все, чтоб быть своим и стараться орать и громче, чтоб выорать должностишку».
Вспомнил его сегодня, увидя вещающего с экрана. Размордател.

- Древнерусский Боян – это не гусляр, не бандурист, это дирижер.

В ГОСПИТАЛЕ пришёл врач в палату и сказал, что умер Сталин. На него вскинулся инвалид войны с костылём: «Ты что сказал?! Повтори, гад! Не верю!»»

ТАШКЕНТ, БАЗАР. Узбек уговаривает купить: «Всё хорошее, всё самое дешевое! Курага, видишь? Самая свежая!» - «Какое ж дешевое – дороже, чем в Москве». – «Заморозки были».
- Ладно, давай два килограмма.
Купил, ещё походил меж длинных прилавков, среди великолепия поздней осени. Возвращался с другой стороны от продавца кураги. И увидел: он опускает ладони в блюдо с растительным маслом, пригоршнями достаёт из мешка сухой чернослив и протирает в замасленных ладонях. Чернослив начинает блестеть и выглядит, как «самый свежий». Куда денешься, «заморозки были».
Интересно, что, с одной стороны, все от нас зависят, а с другой все нас за дураков считают.

СПАСАЕМ ВСЕГДА не себя, а других. Вот мысль, пришедшая в голову в самолёте, когда шло сообщение о поведении пассажиров в аварийных случаях. Кислородную маску вначале полагается надеть на себя, а уже потом на ребёнка. Иначе можно погибнуть и самому и ребёнку. Вот и мораль: да спасись ты, матушка Россия, сама вначале, потом спасай «ребёнков».
Разве не так было в конце 80-х? Погибали, надвигалась катастрофа, а всё надевали кислородные маски на республики. Сами погибали. И почти погибли. Но и республики недолго дышали кислородом.

МИТРОПОЛИТ: БОГ никогда не спешит и никогда не опаздывает.

ОТЕЦ ВАЛЕРИАН о примерном прихожанине (он называет такого в
шутку протоприхожанином): - «И всем он рад, и всем он раб».

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ОТОРВАННОСТЬ от России вовсе не означает оторванности от её корней. Если это корни православные. На четырёх долгих службах отстоял в Ташкенте. И не было совсем ощущения, что я в Средней Азии. Этот храм православный, в этом всё дело. Причащался.
Конечно, много всего наслушался. В основном, хотят вернуться в Россию. Но куда, как? И почему оставлять нажитое молитвами и кровью? Здесь же уже им и родина. А в предках кто? Одних только архиереев в здешней ссылке было семнадцать. И несколько сотен священников. Земля исповедничества. И её бросать?
Всё перебаламутилось, взболталось. Сейчас муть оседает. Но не исчезает. Нет проточной воды.

ПРАВОСЛАВИЕ НИКОГДА не ставило задачи сделать жизнь людей легче. Для православия главное, чтоб человек стал лучше. А станет лучше, то и любая жизнь ему будет хороша.

СОН О СТАРШЕМ нерождённом сыне. Плакал во сне и, проснувшись, продолжал плакать.

ЧИТАЕШЬ ИСТОРИЧЕСКОЕ или религиозное и постоянно указывается на утраченные тексты. «От его сочинений (святителя, богослова, философа), сохранилось только…»). Но нам же хватает и сохранившегося. Пропавшие были, естественно, не хуже. И что? Библиотеки и те горели, и доселе горят. С непрочитанными текстами. И нам хоть бы что. Вздохнули, да и дальше живём. А сейчас и гореть им не надо, их просто убивают.

- НАД ДЕРЕВНЕЙ ПРОЛЕТЕЛИ восемь истребителей. «Бабы, дайте пирога помянуть родителей»! (От Гребнева).

- Я гулял, здоровьем сыпал, а теперь на том стою: я свою цистерну выпил, допивайте вы свою. (От Ситникова).

МОЖЕТ БЫТЬ так?: Поэзия (хорошая) – прорыв в состояние, которое когда-то станет (было) естественным.

ЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК незаметен. Обычно внешне заметному человеку его заметности не прощают. Это значит, что он сам себе всё прощает. И наоборот, люди оправдывают тех, кто сам судит себя.

- ЧЕГО ГОВОРИТЬ – вся жизнь в России с петель слетела, а мы ещё на какую-то справедливость надеемся.
- Не могла не слететь. Идеология – это псевдорелигия. У идеологии нет родины. Без корней, её и сорвало. Не люди партий (то есть частей общества), а люди целого нужны.
- И где их взять?
- Ну, нас уже двое.

ЖИТЬ, ЧТОБЫ заслужить любовь людей – это дело десятое. А вот жить, чтобы любить близких, вот тут-то… тут-то… да-а.

ВЫХОДИМ В ХОЛОДНЫЙ рассвет. Третий день Крестного хода. Иней на траве. Женщина: «Ой, холодно, ой!» Мужчина: «Вот и хорошо! Не закиснем. Можно без засолки жить».

ОТЕЦ РАБОТАЛ гардеробщиком и чем-то проштрафился. Вызвали сына и ему выговаривали. За что? За плохое воспитание отца?

СТАРУХА СТАРИКУ: - Старик, корову продал? – Продал. – А деньги где? – Старуха, спать, спать, спать.

МЕЧТА ИНОСТРАНЦА: выпить водочки с селёдочкой, с видом на Кремль. Любит два русских глагола: сплю и пью.
Он же: «Сижу и мислю, сижу и мислю. Потом просто сижу».

В СЕМИДЕСЯТЫЕ один президент одной африканской страны много делал визитов. И всегда брал с собой тех, кто, по его мнению, мог бы свершить переворот во время его отсутствия.
Аэропорт, встреча. Делегация спускается с трапа. Президент представляет его сопровождающих. Отдельно рекомендует: «А это мои мятежные генералы». Они стоят кучкой.

ДИПЛОМАТ НА ПРИЁМЕ: - Мы пьём, говорим, спим, а чекисты потом всю оставшуюся ночь записывают наши разговоры.
Другой: - А что записывать? О чём говорили? История цивилизаций? Мистика, стоицизм, космизм, стагнация, коллапс? Всё вроде умно, но ведь всё болтовня.
- Так болтовня это и есть тот самый первичный бульон любых мыслей, из него всё рождается.

- МАЛО СТРАДАЛИ, - говорю юному, лет пятидесяти, философу.
Он прямо взрывается:
- Ап-пять эта поэзия страдания! Вы ещё не забыли от Патриарха орденок за неё получить? Рас-сия! Россия гибнет, а мы что делаем? Скорбим? Над нами издеваются, а мы смиряемся?
- В смирении сила, - успеваю я вставить.
Но говорить с ним более, чем безполезно. Помню, он, вроде бы шутя, запузырил такую фразу: «Я живу в режиме постоянного творения истории, я, в силу данного мне таланта, глобально отобразил катаклизмы общественной жизни и только по причине своей безконечной скромности не вышел на уровень бумажного носителя». То есть не напечатал свои мысли.
А мне настоятельно советовал попасть в приличную ауру, в энергетическую среду «для подпитки, для накопления позитивного потенциала».
У нас любое заболтают. Вообще лучше не показываться на людях. Обязательно налетит вот такой умник и будет считать себя смелым, говоря мне глупости, и потом (уверен) расскажет, что «вразумил это ископаемое из двадцатого века».

К ТЫСЯЧЕЛЕТИЮ ПИСЬМЕННОСТИ на Руси много писали о святых Кирилле и Мефодии. Были и такие ехидные выпады:

Когда б предвидели Мефодий и Кирилл,
Какою чепухой их будут славить внуки,
Они б не тратили ни времени, ни сил,
Стараясь преподать нам аз и буки.

Но в то же время было и это, тютчевское:

Причастные его труду,
Сквозь тьму веков и толщу поколений
И мы, и мы его тянули борозду
Среди соблазнов и сомнений.

ГОВОРЯТ О МОЛОДЕНЬКИХ (те бегут на танцульки): «Кого пронесёт, а кто и принесёт».

ОТЕЦ О СВАТОВСТВЕ: «Сват приезжает, жениха расхваливает: «Парень богатый – изба небом крыта, завёл бы скотинку, да нету корыта. Есть и овощ в огороде – хрен да луковица, есть и медная посуда – гвоздь да пуговица». А невеста изнутри выходит с подарками жениху: «Вот в горшке помои для него передай, скажи: умойся, вот ему портянка, скажи: утрися».

ВНЕЗАПНО ВДРУГ вспоминается какое-то меткое выражение, которое, может быть, и не употреблял лет шестьдесят. А оно, значит, жило во мне.
Вот сегодня вдруг выскочило: «Не спрашивают – не сплясывай!». Это человеку, который суётся что-то сказать, толком не вникнув в суть дела.

КАТОЛИКИ И МЫ – это два мира, потому что было два детства. У них только Рождество, оно у них и главное. У нас, конечно, тоже Рождество, его незабываемое морозное ликование, но у нас, прежде всего, Пасха Христова. А она о чём? Она о победе над смертью.
Да у них и Рождество – это распродажа. И Санта Клаус для рекламы кока-колы.
Убогий у них быт. Замкнутый. Вот наши русские дома – какие резные окна, какие ставни, крыльца какие расписные. А у них, у них всё внимание на двери. Запоры какие, засовы какие кованые. Видел я выставку такую. А видов наших замков там негусто. Я вообще из детства замков не помню. У них: мой дом – моя крепость, у нас: заходи, садись за стол.
И как они давали клятвы? Клали руку на эфес шпаги. Вроде красиво – слово рыцаря. Мы, прикладывая руку к сердцу.
Разница?

Есть большие отличия и в миропонимании меж нами и мусульманами. Да, единобожие. А кто для мусульман Аллах, воплощение чего? Справедливости.
Конечно, это хорошо. А вдуматься? Тогда будет справедливо пересажать всех несправедливо судящих, обманывающих. Тут буква закона. Но спасает ли закон? Милость выше закона или нет?
Наш Бог – это любовь. Это и прощение, и строгость, и терпение, всё тут. Разница эта началась в первые века новой эры, когда западный мир стал жить по Писанию, из которого был вычеркнут Иисус Христос. Конечно, тогда чего ждать? Разница стала пропастью непонимания нас Европой. И нам ещё говорят, что мы – Европа. Ну уж, увольте, в инкубатор не хотим. А считаете нас отсталыми, так от чего мы отстали? От безбожия? Слава Богу.

И всё-таки, всё-таки лучше чалма, чем тиара.

ХОРОНИЛИ АБРАМОВА. Человек из обкома не хотел давать выступить Василию Белову. Жена Абрамова, уже вдова, Людмила Александровна ворвалась в комнату президиума, где повязывали траурные повязки для почётного караула и во всеуслышание заявила: «Если не дадите слова Белову, я вам прямо у гроба скандал устрою!»
А тогда только что наши войска вошли в Афганистан. Не самовольно, отвечая на просьбу правительства. Теперь, по прошествии времени, понятно, что для нас-то это было трагично: сколько гробов разлетелось по Руси, но гибель Афганистана отодвинуло. Русских солдат – шурави – афганцы вспоминают с благодарностью.
И в моём родном селе есть могилы «афганцев» и, позднее, «чеченцев». В другом районе, сам видел, могила солдата в его родном дворе. Потребовала мать, чтобы цинковый гроб (не разрешили открыть) закопали во дворе. Потом совсем недолго пожила, ещё ей и сорока не было. И цинковый гроб и её, деревянный, упокоились на общем кладбище.
Вот она – русская судьба.
Тогда Василий Иванович предсказал трагедию Афгана.
Выступал там и Гранин Даниил. Причитал: «Ах, Федя, Федя, как ты рано умер, а ты так много обещал». Ну не глупость? Кто же тогда за Абрамова написал трилогию «Пряслины»? «Две зимы, три лета»? «Альку»?«Пелагею»?
Сам-то Гранин чего написал? «Иду на грозу»? Очерк об учёных. А с Адамовичем походили по квартирам блокадников, позаписывали. Да всё втравливали в разговоры о мерзостях, например о том, куда приходилось девать экскременты. Именно эти либеральные классики воспитали нобелевскую лауреатку, которая соскребала с женщин на войне только грязь, только оговоры нашего воинства.
А вот есть в Белоруссии прекраснейшая писательница Татьяна Дашкевич. Она написала книгу «Дети на войне» - великая книга! И в ней много трагичного, но в ней есть свет любви.
Да, Фёдор Александрович. За неделю до его кончины мы с ним, ещё Василий Иванович, обедали в ресторане гостиницы «Россия». Он всё подшучивал над Василием Ивановичем, тот над ним. «Чего ж ты сёмгу заказываешь, ты же написал про неё «Жила-была сёмужка?» - «А ты и сёмужки в Вологодчине сухопутной не едал, хоть сейчас поешь. – И мне: - Пей, на нас не гляди. Пей. Написал же «Живую воду», пей, не уклоняйся от привычек народа».
Когда гроб с телом его опустили в родную ему землю на высоком берегу Пинеги, и воздвигли над могильным холмом ещё один холм из цветов, в деревенском клубе начались поминки. Село человек триста, но ведь очень много приехало отовсюду. Люди всё шли и шли. Шли и несли поминальные рыбные пироги, завёрнутые в старинные расшитые полотенца. Женщины из Архангельского народного хора, всё увеличивая льющиеся слёзы, пели любимую песню писателя – земляка: «Ой, по этой травушке ходить не находиться. Ой, по этой травушке тебе больше не ходити, ой, на эту травушку тебе больше не ступати…».

СОХРАНИЛАСЬ СТРОФА из стихотворения, которое, помню, сочинилось после того, как мы семьёй ходили в Никольский лес. Разложили костерок на опушке. Надя, а до этого она чего-то обижалась на меня, отдохнула душой, пела даже. И вот тогда написалось. А потерялось. И уцелело только это: «Тогда, тогда не будет ссор на этом свете. Но разве мало – был костёр, был наш сердечный разговор. Играли дети».

НОВОСТЬ. В ГРЕЦИИ президент извиняется перед педерастами, что у них мало было прав, и сообщает, что уже принято решение их узаконить, разрешить им случки повсеместно. Не хочу больше в Грецию. Две трети (!) парламента голосовали за этих двуногих скотов.
Ну, Эллада! Ну, родина олимпиад! Может, парламент надеется, что их гомосексуалисты побегут быстрее остальных.

ПРИДУМАЛИ СВИНОЙ грипп, чтобы лишить людей возможности помочь себе в питании. Во-первых. Во-вторых, вынудить покупать чужое. Представить это страшно. Мне рассказывли женщины у церкви: «Приезжали в плащах, в масках, поросят выгоняли во двор или на улицу и, дети – не дети тут – опрыскивали бензином и поджигали. Это фашисты!»

СЫТЫЙ, ХРЮКАЮЩИЙ по телевизору либерал в начале 90-х: «Чем гордитесь? Медицина безплатна? А как лечат? Нет, давайте я заплачу, но чтоб вылечили как следует».
Его, конечно, уже «вылечили»: давно не хрюкал. А платная медицина людей лечит весьма изобретательно: до смерти доводит, но не сразу. Вначале все сбережения вытянет.

ОН БЛЕСТЯЩЕ владел искусством во-время собраться с чужими мыслями. Это не моё, слышал от Небольсина. Но и его ли?

ГОД КУЛЬТУРЫ закончился сокращением числа сельских библиотек. Вот спасибо. Это убийство культуры. Год русского языка закончился сокращением часов на его преподавание. Год литературы ознаменован разовыми компаниями встреч с читателями, разворовыванием «грандов», прославлением пишущей либеральной шпаны и… что и? Год литературы кончился, позорно, но, слава Богу, русская литература не кончилась.

Чем хороша была моя жизнь в детстве, отрочестве и юности, так это тем, что всякие модные веяния (правильнее сказать, всякие обезъяньи подражания западнистам) доходили до нашего Богоспасаемого далёкого вятского села уже на издыхании и уже в сопровождении известий, что это уже устарело, что мы отстаём, что уже не твист в моде, а буги-вуги и тому подобное.
То же и в одежде. Тем более, повезло и в том, что жили бедно. Практически все. А это великая милость, когда юноша или девушка не стесняется быть скромно одетым. Да, не модно, но всё же чистенькое: брюки поглажены, стрелки наведёны, воротнички у девочек беленькие, кружевные, сами вывязывали, у всех косы и в косы вплетены алые или голубые ленты.
Шло нашествие и на язык. Поменее сегодняшнего, но тоже. Тюрем и тогда было достаточно, жаргонов хватало. Всякие стукачи, вертухаи были не только в жизни, но и проникали в лексикон.
Были, помню выражения, которые подчиняли русскому выражению нерусские слова. «Крути колесо – делай бизнес» - это шутка из той поры. Колёс для кручения было изрядно, работали же всегда: молотилки, веялки, печатная машина, колодезные валы на которые накручивались верёвки (колодцы глубокие, иногда оборотов по 60-70). Так что бизнес – это не то, что сейчас всех захомутало, а физическое развитие.
Появился танец линда, сразу появилось выражение – линдачить. Конечно, и чарльстонили.
Песни иностранные проникали. Чаще не словами, музыкой. Бывали свои слова на «ихнюю» музыку. «На чердаке танцуют тоже. Там буги-вуги кочегар всю ночь даёт. И по его немытой роже пот трудовой, пот трудовой ручьями льёт». Да даже и позднее, например, темнокожие «Бони-М» пели свою «Ра-ра, рас-пу-тин», припев её наша молодёжь передавала такими словами: «Варвара жарит кур… жарит, жарит ку-ур…».
Но ничто и никто не мог победить ни песен, ни танцев России. Танцевали и краковяк, и польку, и па-де-спань и всё побеждающий вальс. Танго не любили, но фокстроты! И тоже тут переделки были. Был моднвй фокстрот «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня». Переделали: «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная червонцев и рублей? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что в книжке нету прибылей».
А незабвенная игра в «ручеёк», когда проходили под руками стоящих пар и выдёргивали себе того, кто нравился. Оставшийся (оставшаяся) без партнёра возвращался к началу и тоже выбирал, кого хотел. При этом всегда пели. Вообще песни советского времени очень, в хорошем смысле, воспитательны. Они и лиричны («На крылечке твоём каждый вечер вдвоём мы подолгу стоим и расстаться не можем на миг»…) и воспитательны («Не думай, что всё пропели, что битвы все отгремели, готовься к великой цели, а слава тебя найдёт…), и патриотичны («Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех…», «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна».
Конечно, были и такие, например: «Трясучка – модный танец, привёз американец. Придумали индейцы, а пляшут европейцы», разве не актуально?
И огромное русское частушечное богатство, мгновенно откликающееся на все события эпохи, на появление новых понятий: «Нету свету, нету свету, нету электричества. Нет ребят по качеству, не надо по количеству».

МУЖЧИНА ДОЛЖЕН БЫТЬ как волк. Он или одинок или всю жизнь с одной волчицей. А бегать за козами и овечками - это удел козлов и баранов.

КОГДА ЛЮБОВЬ украинцев к своим детям будет больше ненависти к русским, дело пойдёт на поправку. В Переславле-Хмельницком в магазине разговор с двумя продавщицами, помнящими советские времена и тоскующими о них.
- Детей, пусть не вы, но отдаёте же в армию. Убивать братьев.
- А как жить? В армии хоть платят. А откажись, тем более пострадаешь. В тюрьму посадят.
- Уж лучше, думаю, в тюрьме, чем убивать своих.
- Вам так в Москве легко рассуждать.

- ЁРШ ДУРАК, а окунь умный. Ёрш, хоть сытый, хоть голодный, все равно хватает. Тащишь его, заранее плюёшься. Ещё же надо с крючка снять. И колючий и сопливый. А окунь вначале к червячку присмотрится, принюхается. А как попадётся, тут же моментально заматывает леску за лопух, за корягу. Умный. Красивый, полосатенький.

ИВАН ФЁДОРОВИЧ, фронтовик: - В Венгрию вошли, не забыть! Поле, копны соломы, всё вроде как в колхозе, бегаем за немцами, гранатами, прямо как снежками, кидаемся. Мне попало. В госпиталь. Очнулся – кости, мясо на ногах – всё перемешано. А вшей там! Смерть чуют. Перестелили всё новое, все равно вши. И меня письмо нашло. От матери. О налогообложении. И яблони облагали. Вырубить она, я понял, не посмела, подсушила. Пришли: или отдавай овцу, или деньги, или под суд. Овцу увели. Она им: «У меня муж и два сына на фронте». Написала на командира части. Ко мне приходит в палату особист. «У тебя мать несознательная». Сам носом крутит, ещё бы – мясо на ранах гниёт, пахнет. - «Так и несознательная есть хочет». – «Вот ты как заговорил, а тебя хотели к награде». – «Зачем награду, овцу верните». – «Тебе, значит, овца дороже награды родины?» А сам торопится. Ушёл. Ну и ни овцы, ни награды.
Да. А там же, в Венгрии, ещё до ранения, у нас было – первый солдат в город ворвался. И его хотели к Герою представить. Действительно, герой: двое суток безо сна. Там под всеми домами подвалы, в них бочки, вино своё. Он зашёл в подвал – бочка. Стрелил в основание – струя льётся. Выпил пару всего стаканов, с устатку распьянел. Дай полежу. Уснул. А струя льётся. Так и утонул. И Героя не дали. Мы с ребятами обсуждали, жалели его. Хоть бы посмертно присвоили – семье бы какое пособие. А этот же, наверное, особист и пожмотился. Сам-то брякал железками.
Да, надо ему было не в низ бочки стрелить, в срединку хотя бы. Они же, буржуи все, бочки у них, как цистерны, залило подвал. Да, нагляделись мы в этой Европе. Жадные до свинства. И чего на нас попёрли, чего нехватало?

В ЦЕРКВИ КТО? Народ. А Церковь отделена от государства. То есть государство отделило себя от народа. И публично в этом призналось.
Давайте и ленинские рассуждения о государстве вспомним. Он говорил о постепенном отмирании государства, ибо по его выражению, «государство есть машина угнетения одного класса другим». То есть, какой тут вывод? Государство отомрёт, а церковь останется. Так получается. Умный какой Ульянов – Ленин.

УШИНСКИЙ: «НЕХРИСИТАНСКАЯ педагогика – вещь немыслимая – безголовый урод и деятельность без цели».

У ЗАЙЦЕВА О ЧЕХОВЕ: Чехов признавался, что до Сахалина очень высоко ценил «Крейцерову сонату» Льва Толстого, а после Сахалина она показалась ему смешной. А в Венеции Чехов, в соборе апостола Марка так заслушался органной музыкой, что ему захотелось перейти в католичество.
Да, чего вдруг «Крейцерова соната» такая вдруг стала знаменита и на Западе? Всего-навсего оттого, что в ней описан извращенец, гомосексуалист, ненавидевший нормальные отношения с женщиной. Английская королева могла бы и наградить автора посмертно, она же правит страной, в которой вся эта похабщина гомосексуализма одобряется.
Хороша монархия.

ГЛАВНОЕ СПАСЕНИЕ и людей и государств в Православии. И это так просто усвоить. Оно, Православие, принесено на землю живым Богом. Оно не продиктовано учителями иудаизма, не сочинено мудрецами буддизма. Оно не обещало, как латинство, как отпавшие от него протестанты, идею земного блага (дошедшие до одобрения банковских процентов, и это при резком порицании Христом ростовщичества), Православии говорило о спасении души, о том, что смерти нет.
И в этом безсмертие Православия.
Но до чего же горько прав Свиридов: «Русский дурак отдал алмазную гору веры и красоты за консервную банку цивилизации».
А какое змеиное скользкое слово – ци-вили-заа-ция.

БЫЛ НА ДАЧЕ у знакомых. Вышел во двор. Соседский мальчик лет пяти очень хочет заговорить, но стесняется. Залез на дерево, качается. Наконец, решился, спрашивает сверху:
- Вы что, тоже пельмени стряпаете?
Разговорились. Его зовут Серёжа. Рассказывает:
- Меня мальчишки зовут, давай, говорят, рыжего позовём играть и набьём. Я говорю, что не буду, что меня тогда набьют.
- Кто набьёт?
Серёжка опять молчит, качается.
- Кошачья мать, кто ещё.
- Какая мать?
- Да бабушка моя. Её кошачья мать зовут. Меня дразнят: кошкин внук.
Интересно, что кошачья мать, его бабушка, материализуется.
- Ну-ко слезай! Давно не получал? Вот сломай мне, сломай яблоню. Здравствуйте. – Это мне. Чего это вы шепчетесь?
- Мы просто разговариваем.
Оказывается, мои знакомые не могут с этой бабусей найти общего языка. Вышли во двор пригласить меня на обед, она отошла.
- Серёжа, идём к нам.
С ним мы и пришли. Говорили за столом, что для международной общественности двадцатый век России представляется веком политзеков, лагерей. Был ли народ? Был. Был нужен для умирания за большевиков и коммунистов, для выработки стадной психологии. Для роста чиновников, которые всё пожирали и ни за что не отвечали. Сейчас юристы, кроющие ворьё, и ворьё, вшедшее во власть. И, опять же, вымирание народа. И понять это без веры в Бога невозможно. Умер – воскрес. А хапуга умер – провалился.
Серёжка стеснялся вначале есть. Потом осмелился. Хозяйка дачи собрала ему большой пакет еды ля кошек.
- О, - сказал он, - надо же. Так-то меня бабушка всегда будет к вам отпускать.
- А чем вам, - спросил я, - рыжий-то чем досадил?
Серёжка поглядел на меня, на пакет:
- Чем? Воображает много. Да и вообще рыжий.

- ЯГОДИНОЧКА ПРИШЁЛ, да говорит про интерес. Говорит с утра до вечера, а мне не надоест. Я люблю свои рюмашки, тёща нюхает ромашки. Боюся за маманю я – вдруг токсикомания.
Коль вдохновляет тебя злоба, ты не успеешь ничего. Уже стучат по крышке гроба, по крышке гроба твоего.
Пьяница любит горько и солёно, дурак любит красно и зелёно.

- ЭТО РЕДКОСТЬ, чтоб отец пил, а сын трезвенник. Чаще, отец не пьющий, а сын полощет. А у нас вот счастье великое – все трезвенники. Делали когда вечеринки, к нам некоторые и ходить не любили: у вас, мол, и не выпьешь как следует. Тятя у нас до войны пострадал, за месяц до войны посадили. За паникёрство. Оно говорил, что война с Гитлером все равно будет, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Посадили, тут война. А в военкомате даже не знали, что его забрали, суда ещё не было, несут повестку. Мама с этой повесткой бегом в прокуратуру. В армию, потом говорила, плохо, а в тюрьму хуже того. Да-а.
А тятя ещё раньше успел всего наготовить. По радио, в газетах кричат: малой кровью на чужой территории. Нет, тятя понимал. Он начитанный книгами был. До двух ночи, до трёх читал. Мама ругалась: опять керосин в лампе выжег. Так вот, тятя ещё раньше чувствовал про войну. Говорил: нет, это не на месяц. Наготовил нам в запас: ящик спичек, ящик махорки, ящик мыла. Все ёмкости заполнил керосином. Самое ценное было – табак. Ещё выращивать его не научились. Это уж потом стали сажать, табакорезки делали. Рассчитывались махоркой. Меняли на хлеб. У нас же никто не курил.
Старики со всей деревни к нам. «Андреевна, сыпни хоть на закрутку». Мама их жалела, отделяла табаку. Говорит: «Они, когда курят, так хоть голода не чувствуют».
Да и тятя с войны вернулся курящим.

СПРАВЕДЛИВАЯ ОБИДА. Прошла публикация части этих записок в «Росписателе». Там я неловко высказался об Андроникове, назвал пересмешником. Нехорошо, конечно. Лн же, помню, хвалился, как копировал голоса писателей и начальнтков, как они возили его на дачи и развлекались слушая голоса тех, кого, мягкоскажем, не очень любили. Но отлично понимаю и его поклонников, перед которыми сердечно извиняюсь.
Это мне урок. Надо писать выверенней. Но и радость: чего и не жить писателю, если его так внимательно читают.

В ШЕСТИДЕСЯТЫЕ. ШКОЛЬНЫЙ вечер поэзии. Старшеклассник читает Лермонтова. В зале школьники, много родителей. И представитель райкома КПСС. Чтец волнуется, он в отцовском, по случаю выступления, пиджаке.
- «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит…»
- Стоп, стоп, стоп, - говорит представитель. – Как это один? А где коллектив?

- БЫЛИ КОГДА-ТО и мы русаками.

БЕДЫ АФОНА: история с малороссами, греки, начало 20 века (имябожники), сейчас (напор денег)…

МУЛЛА В АДМИНИСТРАЦИИ посёлка выписал из перечня жителей фамилии всех татар, и стал требовать с них, со всех деньги (взносы) на мечеть. Когда отказывались платить (кто-то неверующий, кто-то другой веры, кто уже и крещён в Православие), то он не принимал никаких отказов. «Ты татарин? Что ещё надо? Верь - не верь, деньги давай».

ШЛАНБОЙ, ТАК Серёжа у пивной называл шлагбаум. Он в заключении его поднимал, дежурил у ворот, но так и не научился правильно называть. Или не хотел, под дурачка косил: легче жить. «А как попал? В войну волков расплодилось страшенно. В деревню ночью приходили, собак даже от них прятали – сожрут. А пасти коз и овец все отказывались. Меня заставили, мне пятнадцать было. Просился на фронт, нет, иди паси. Конечно, утащили у меня двух овец. И всё! И на десять лет, как вредителя закатали. Потом, по инвалидности – ногу трактор переехал, выпустили. Но группу не дали. И жили с больной матерью, а чем жили? Когда кто пожалеет. Хлеб на машине раз в неделю привозили, а как снега повалят, сидели без него. Матери приносили старую кожу от скота, кости, она мыло варила. И дров для печки. Запах страшный, но всё-ж-таки тепло. И какой лоскуток кожи разварится, его зубами жамкаешь, волоса отплёвываешь».

«О ИЗОБИЛИИ ПЛОДОВ ЗЕМНЫХ». Долгое время, когда в церкви слышал этот диаконский возглас, то сразу в памяти представлялось наше поле, засаженное картошкой, эти ряды, пласты, которые мы окучивали, пропалывали, на которые была вся наша надежда на пропитание в долгую зиму. На что ещё было надеяться?
Но вот что важно сказать – воровства почти не было. Почти – это один-два кустика кто-то выроет и всё. Или кто с голодухи, или мальчишки шли в ночное или на рыбалку. Но не больше.
Ещё помню Подмосковье (ближайшее) всё совхозно-колхозное. Поля, поля. Нас в баню водили из сержантской школы в Вешняках (метро «Рязанский проспект», недалеко Кусково) в Текстильщики (метро «Текстильщики») раз в неделю. Шли через поля капусты, свёклы, моркови, кукурузы, то есть через Кузьминки. Конечно, улучив момент, выскакивали из строя и вырывали кочан, какой побольше. Его тут же раскурочивали и съедали.
В этом я даже и не каялся. Не воровство это было, а витаминная подкормка солдат-защитников Отечества от этого самого Отечества.

ВЫДРЮЧИВАНИЕ ПОЭТОВ от малости талантов, от желания известности, от нежелания встать к станку, - всё от внушения себе и таким же как ты, что ты чего-то значишь. Отсюда и всякие течения, которые всего-навсего междусобойчики, и всякие выдумки всяких маньеристов, ещё и куртуазных, тут же иронисты (Северянин – ироник? Так это Северянин), и, конечно, авангардисты, минималисты, верлибристы, новомодные мета-мета-фористы. И, конечно, концептуалисты.
Это узнал, когда очень настойчиво мне о них говорили, что это нечто, новое слово и т.п. Я слабо отбивался от уговоров почитать что-то из их творений, говоря справедливо, что прогресс двигают не новаторы, не прогрессисты, а традиционалисты, консерваторы. «Ну, выдумаете вы новый размер, и что? И победит он гекзаметры, ямбы, хореи» А всё это ваше усердие - это пижонские изыски. Даже в альбом дамочкам не годится». Но у них уже и дамочки матом пишут. Самое печатное: «Среди поверженных дубов (это мужчины) лежу спесиво, бужу желанье у гробов (то есть у мужчин), и тем счастлИва».
И разве можно убедить гордецов, которые всерьёз думают, что пишут лучше всех? Тут звонит нормальный поэт. Жалуюсь ему (он ещё и врач) на слабость. Он сразу: «Ты чарочку на грудь прими, как я вот только что в Перми. А знаешь, чем закусываю? Рыбой. Помоги вспомнить. Наша, речная». Не можем. А вспоминать надо, надо память заставлять работать. Поэт же ещё и психиатр. У меня память не заставляется. Поэт звонит через пять минут и торжествует: «Чехонь! Чехонь, её не тронь, скорей хватай свою гармонь и вскакивай в седло на конь!»
Опять ною, жалуюсь, что еле ноги таскаю. Он: «Чего грустить, у нас ведь есть и Чистополье и Кильмезь».

ЧЕМ ГРОМЧЕ в человеке крики совести, тем он тише.

Женщина впитывает чувства и страсти столетиями, отдаёт в мгновение.

Сграбастать за горло может сильный, запустить когти в душу – хитрый.

В ТЕКСТЕ ПЬЕСЫ: ПАХАН (в раздумьи). – Значит, вот ты как? А вот так, не хочешь? (Стреляет, смотрит на труп).

ЧТО НУЖНО для всеобщего счастья? Женить всех холостяков. Повышаем рождаемость, заменяем вредные привычки заботой о детях.

КАК НИ БЬЁШЬСЯ, А к вечеру напьёшься. Вариант: Как ни пей, к вечеру
хорош.
Это загадка языка. «Ну ты, земеля, вчера был хорош. Или: Ты вчера, старик, был в полном порядке».
Москвичи и вятичи? Так? А вятчане? Значит, москвичане?

ПИСАТЕЛИ ДРАЛИСЬ за квартиры (60-е, 70-е, 80-е) так остервенело, что казалось – в этом весь секрет продукции их талантов, что в больших квартирах они создадут нечто большое и возвышенное.
И где оно? А из-за квартир со временем стали остервенело драться писательские дети и внуки. А дедушкины рукописи чтобы не тащить с улицы грязь в дом, подстилали в прихожей на паркет.

Исписавшихся, конченных писателей, хоть они ещё живые, уже не ругают: о них ни хорошо, ничего. Когда писателя ругают, то как бы его ни унижали, это значит, что ещё на что-то способен.
А на этих живых мертвецов я нагляделся. Они не стояли за трибуной, а лежали на ней. Не говорили, а изрекали. И непременно выступали на каждом пленуме, съезде. Попробуй не дай выступить большому начальнику.

Николай Старшинов в стихах описал одну встречу в пути. «Увидел из вагона – два еврея играют в карты, в «дурачка», сочинил: «В могучих зарослях кипрея, то спину грея, то бока, два волосатые еврея весь день играли в «дурака». Они в игру свою вложили ум и способности свои и были равными их силы, и всё ничьи, ничьи, ничьи. А за бугром, в степи безкрайней, весь день держа штурвал в руках, сидел Ванюша на комбайне, всё в дураках, всё в дураках».
А Старшинов играл всю жизнь в «дурачка» с Владимиром Костровым. Счёт у них был примерно двенадцать тысяч на одиннадцать. Мы были в поездке, в северном леспромхозе, ночевали в конторе. Они всю ночь играли, ещё и курили. Я сочинил такую пародию: «Некормлены, полуодеты, средь сигаретного дымка, два сильно русские поэта всю ночь играли в дурака. Забывши дом, семью, скрижали, не написавши ни строки, они сто раз подряд бывали поочерёдно дураки. О, братья, бросьте ваши драчки, вернитесь к родине своей, не то вас крепко одурачит всю ночь рифмующий еврей».

БЫВШИЙ БРИГАДИР: - «Ох, работали! Агроном за лето две пары кирзовых сапог изрывал. А как уборка шла, да если вдруг, в частом бываньи, непогода? Я всяко исхитрялся, но у меня, чтоб люди без простуды. А как? Дождище хлещет, картошка тяжеленная, старики, дети-школьники, женщины, как сохранить? Вывозил в поле котлы, воду кипятил, заваривал чего-разного, травы. И поил горячим. Да ещё хлебушка, да ещё с молочком! Да когда и по яичку. Сам-то, конечно, на другом подогреве держался. С мужичками за день бутылки по три-четыре ошарашивали. Не вру! И – жив! Сейчас? О-о, нынешних бы в то поле вывезти, никто бы не вернулся. (хмыкнул) Но нынешние и не поедут. Нынче дураков нет. Нынче люди стали умнее, а жить стало тяжелее. А тогда крепко нас подсадила компартия. (подумал) Но хоть работали, хоть прочувствовали. Нисколь не жалею себя за те годы, нисколь. Было б позорище, если бы я, например, на митинг пошёл чего-то требовать. Глядел я на этих, что на Анпилова, что на эту Новодворскую. Только орать. А лопату не хошь в руки? А сто мешков мокрых перетаскать, загрузить-разгрузить а они по шестьдесят, по семьдесят килограмм. (долго молчал). Если бы в Бога не верил, уже бы и не жил… Ох, Россия ты Россия, матушка…».

ВЗЛЕТЕЛИ НАД СВЯТОЙ ЗЕМЛЁЙ. Облака редкие, над морем стоят над своей тенью. И будто и самолёт замер. Нет, летим. Оглянулся назад – одно море, Боже мой, где ты, Святая Земля? Сердце бьётся, говорит: «Здесь Она, здесь!» Всю, что ли, забрал?

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ, ЦДЛ, пьянка. –«Васька, ты – гений! – Лёва, ты тоже гений!» Ходит меж столиков известный всем Яша. «Я на коленях у Горького сидел, за папиросами Маршаку бегал. – Не ври! – Да, вру, да, но я же изобрёл талантомер. – Достаёт комнатный термометр, поочерёдно прикладывает к головам сидящих. Всматривается в градусы. – Объявляю результаты: - Да, тут сплошные гении, но талантов ни у кого не обнаружено. Все вы уже дошли до ручки, идите дальше – Подставляет стакан: - Плесните гонорарчику».
Ему предлагают стул. Садится. Прячет градусник в карман.
- Я полукровка, я не могу спать ни лёжа, ни стоя, а только полусидя, полулёжа. Во мне русский спит, а еврей только дремлет. Судьба такая. Читаю на «бис» типичные «полукровочные» стихи: «И жили люди в сонной одури. Родились зря, страдали зря. И так бы душу Богу отдали, не будь «Авроры» Октября».

У КОРМУШКИ ДЛЯ птиц в Никольском: «Божья тварь, Божьих тварей кормлю. Потому что синичек люблю и воробушков в серой оправе. Божья тварь, печку в бане топлю и молитвой несчастья к нулю низвожу: унывать я не вправе».

ИНОСТРАНЦЫ ДО СИХ пор ничего не поняли ни в русской жизни, ни в русских. Может быть, наступает ля них последняя попытка понять то, что спасены они будут только Россией.

КОГО ТРУДНЕЕ разбудить, похмельного или бездельного?

- ХОРОШО ТОМУ на свете, у кого жена и дети: он чаёчек попивает, язычком своим болтает. Присказка сказалася, сказка завязалася.

В 80-е В ПИВНОЙ. Вот куда было ходить шпионам, там всё тебе расскажут. Даже и не расспрашивай. Сам подходит, присматривается. Выпили. «Знаешь, где я работаю?» - «А зачем мне это знать?» - «Потом поймёшь… Работа у меня, только тебе по секрету скажу, не тяжелая, но нервная. Но какая, язык откушу, а не сообщу!»
Конечно, скажет. Намекает на спецслужбы, на космос, на ядерное оружие. Всё же, по его мнению, от него зависит. Но вот что-то интересное:
- Знаешь, почему Ярославль сохранился, а Вятка взорвана? По алфавиту взрывали. Первая причина. Вторая: везли взрывчатку в Абакан, вятские перехватили. Ты ж понимаешь, что в кадре решают всё.
- Кадры решают всё! Сталина слова.
- Какая разница? Деньги давали, да и сейчас дают, только на разрушение России. Но это между нами.

- БЫЧОК МИШКА нас спасал. Его хотели отобрать в колхоз. Мы его ночью увели в участковую больницу. Там его поставили на баланс. Тётка там наша была. И мы на этом бычке всё: и дрова возили и навоз на поле, и сено зимой. И, конечно, пахали. Он сильный был, всех обгонял, даже лошадей. Но смирный, послушный. На нём не было никогда, чтоб кольцо в ноздри. И ещё благодаря отцу. Инвалидом вернулся, но всё делал. Валенки подшивал, лапти плёл, корзины. Я всегда рядом сидел. Пчёл держали. Я снова с отцом. Хоть ревел, когда пчёлы кусали, но не отставал. В школу я в лаптях не хотел ходить, стеснялся, мать с ремнём выгоняла. Говорила нам: учитесь на врачей.
И безотцовщину прошёл, отец недолго протянул, раны у него всё открывались, а инвалидность он не хотел подтверждать, гордый был, говорил: «Что, они не знают, что у меня ноги нет?» А он всегда у властей под подозрением был. Выпьет и говорит: «Да Сталин - это гад ползучий, гадюка безсердечная. Что ему мы? Хитрюга редчайшая! После войны: «Выпьем за русский народ!» А мы же простяшки: вот спасибо ему, дорогому, всё ему простили! Лиса восточная!»
Да, отец. Не он бы, кто б я был? Похоронили мы его. От него два мешка соли осталось, мы раздавали. Его мама, бабушка моя, вскоре умерла. А дедушка пришёл к нам жить, чтоб пасека не пропала, я ещё мал был. Стал подрастать, дедушку всё расспрашивал, как, по сравнению с царским временем, живём? Он сказал: всё то же самое, те же штаны, только навыворот. Раньше, кто работал, тот жил, кто не работал, молчал. А потом, кто не работал, тот стал командовать. Он отцу советовал в колхоз вступать, отдать свиноматку. А отец: «А что отдаёт голь перекатная?» И у нас одворицу обрезали. Потом война.
Когда Сталин умер, я в армии был, в Эрфурте, слёз у меня не было. Надеялся, что будет другая жизнь.
А ещё всю жизнь думаю, что ж мы так все тряслись? Боялись арестов? Если я не знаю за собой ничего такого, что трястись? Штука тут в том, что знали: был бы человек – статья найдётся. Был анекдот о школе милиции. Задание: придраться к телеграфному столбу. «А-а, провода протянул, связи заимел? А чашечки для чего? Пьёшь, значит?» Да и доносители были.
А Сталин, что ж? На страхе перед собой вырос. Кокетничал, когда говорил: «Русский народ мог бы сказать нам: уходите». Смешно. Ну, хоть Троцкого свалил, спасибо.

ПДК, ЭТО - ПРЕДЕЛЬНО допустимые концентрации. О-о, для СССР это было понятие резиновое. Собственно, как и для всех. ПДК – это сколько можно допустить яду в пище, выхлопов заразы в атмосферу, сколько всяких тяжелых металлов, окислов в той же воде, в той же атмосфере. Что едим, что пьём, чем дышим. Всё на пределе. Но это же всё «предельно допустимо».

СТОИТ ТОЛЬКО вечером лечь в постель и закрыть глаза, как сразу - просторы Святой Земли, тропинки Фавора, Сорокадневной горы, Елеона, побережье Тивериадского (Геннисаретского, Галилейского) озера, улочки Вифлеема, козочки Хеврона, подъём к пещере Лазаря Четверодневного в Вифании, зелень и цветение Горненского монастыря, торговые ряды в сумерках Акко, пещера Ильи-пророка на Кармиле в Хайфе, Сады Тавифы и гробница Георгия Победоносца в Яффе… И так идёшь, идёшь по памяти, так наплывает: Иордан, Мёртвое море… смещаешься вниз к Красному (Чермному) морю, там Шарм-аль-шейх, разноцветные рыбы, утонувшие колесницы войск фараона. Синай! Ночное всегда восхождение. И при полной луне («В лунном сияньи Синай серебрится, араб на верблюде ограбить нас мчится..»), и при полной темноте с фонариками, когда и далеко впереди, вверху и позади, внизу, ленточки огней…
Или, обязательно тоже, Кильмезь. Великий Сибирский тракт, но котором она поставлена и стоит сотни лет. И всё ещё живые в памяти екатерининские берёзы. Свой дом. Из которого увезли в армию в 60-м, и который сгорел в 2011-м, то есть перешагнувший за столетие, и теперешний, новый, в котором в прошлом году жил всего-навсего пять дней. Пять из 365-ти. Вот и остаётся, как милость, память предсонных воспоминаний. Тополя, сирени перед домами, мальвы в палисадниках. И, конечно, река, река, река. И луга в полном цветении разгара лета.
И ничего бы мне не надо, как только ходить по ним, да дышать напоследок воздухом родины. А вот дышу бензиновым перегаром центра столицы. Но что делать? Разве бросишь борьбу за звание лучшего зятя Российской Федерации. Вот она, дорогая 97-летняя героическая тёща, сидит рядышком. «А ночь какая тёмная, да?» - «Да». И это за десять минут десятый раз. Но мне всё же легче, чем Наде. Наде за вечер раз пятьдесят: «Чем тебе помочь?». Послал Господь нам на старости лет возможность вырабатывать терпение.

«ДАЛАСЬ МНЕ ключница Агафья, далась кухарка, тем гордясь. И лишь одна библиографья, что с ней ни делал, не далась». Это из стиха о князе из царской фамилии, который пытался углубиться в библиотечное дело. А оно очень непростое. Да, любовь моя – библиотеки, меня вырастившие, библиотекарши, меня любившие. Так и у Нади. У неё в доме, прямо под их окнами, была библиотека, и Надя, ещё до школы, ходила в неё каждый день.
Каждый день. Ей вначале не верили, что уже прочитала, и вначале проверяли. Надя: «А я думала, что так и надо, что это чтение на каждый день. У меня под столом была школа, я была учительница. Читала куклам книги. Когда в школу пошла, завела тетради. По четыре на каждую куклу. Давала задания, выполняла за каждую ученицу, ставила оценки в журнал».
Жена у меня красоты необыкновенной.

НАСИЛЬНО ВЫРАБАТЫВАЛИ советскую национальность. Они же, большевики и коммунисты, видели пример – получилась же американская нация, и у нас получится. Вся пропаганда работала на советский образ жизни. Национальное, если и допускалось, то только в кухне, костюме, песнях и плясках. На это денег не жалели. Но национальное мышление? Боже упаси! Особенно убивалось русское. Особенно в слове. Вот я писатель. Но я не русский, а советский писатель. Помню, старик Троепольский просил в аннотации указать, что он русский писатель. Ничего не вышло. Советский! Но ведь Айтматов, пусть и с советской приставкой, киргизский, Сулейменов казахский, Юхаан Смуул эстонский, Ион Чобану молдавский, Думбазе грузинский и далее по тексту. А ведь выходили они к международному читателю только через русский язык. И печатали их куда усерднее, чем русских.
Вся эстрадная машина работала на советскость. Маяковский очень ценился: «Я – гражданин Советского Союза!»
Правда, вот вспомнил, в армии пели, да её и по радио часто пели, песню о русском Ване, солдате Советской Армии. «У нас в подразделении хороший есть солдат. Он о своей Армении рассказывать нам рад. Парень хороший, парень хороший, вот он тут как тут. Все его любят, все его знают, не без основанья! Парень хороший, парень хороший, как тебя зовут? «По армянски Ованес, а по-русски Ваня». Песня длинная, много же национальностей, и все сводились к Ване. Как бы ни называли парня, откуда бы ни был призван, всё сплошной Ванёк. Но и это была пропагандистская поделка. Назойливая. И, конечно, насмешливая реакция на фальшивку не замедлила. Пели: «У нас в подразделении хороший есть солдат. Пошел он в увольнение и пропил автомат».

ДАНЕТЫ И ЭДИТЫ. Опять же в шутку в 60-е назывались такие имена. Парень – Данет, то есть ни да ни нет. Девушка – Эдита, то есть «иди ты».

В ЗАСТОЛЬИ ЮРИЙ Кузнецов (не выдержав предыдущих выспренних речей, встаёт, расплескивает водку из стакана): «Не надо возвышаться! Могут какие-то из нас пускать умные идеи, а зачем? Это пузыри. Давайте за то, что настоящее. Народ безмолвствует? Кто это говорит? Тот, кто жив, благодаря безмолвствующему? Ничего не понимаю: кругом ложь, враньё, а мы не сошли с ума. Вот хоть за это. Спасибо нам скажет сердечное кто? За что? Остались мы, какие-то сбрызги от народа».
Отпил, сел, допил. Молчание. Что говорить, Кузнецов держал уровень поэзии. Её мастерства, безстрашия при названии болевых точек. Но духовность поэзии ему не далась. Думал наскоком взять.

ЖЕНЫ ЖИВУТ дольше мужей потом, что кричат на них, сваливают на них все свои страдания и беды. Кто виноват в том, что жена хуже всех одевается, выглядит и так далее? Конечно, этот эгоист, который никого не любит, только себя. Так и не женился бы.
Жена наорёт на него, наорёт, очистит свою нервную систему и пошла. А он, что ему-то делать, во всём виноватому? Ходит по квартире, посуду моет, только это и получается. Да и то, по опыту знает, что вернётся, возьмёт чашку и, конечно, скажет: «Это ты так чашки вымыл?» Начнёт перемывать.

ГЛАВНАЯ ЦЕЛЬ всех религий, верований, сект, течений – оттащить людей от Христа. А не получается, так стараются Его к себе подтащить (католики, протестанты). Мысль, какая угодно: политическая, экономическая, дипломатическая, литературная, если оторвана от Церкви, то искажается, ведёт в очередной тупик. Иногда надолго.
Христианской лексикой увлекаются люди ищущие, но не церковные. Это реакция на атеизм. То есть поиск духовности. Но без церковной практики поиск безплодный.

Когда спрашивают, есть ли будущее у России, надо вопрос ставить конкретнее: есть ли будущее вообще у человечества?

РУССКИЕ НИГИЛИСТЫ народ высокомерный: ничего их не устраивает, ни в чём их не убедить. Бороться с ними можно таким вопросом: если это вас не устраивает, то что вы предлагаете?
Обязательно предложат полную чепуху или, чаще, ничего не предложат. Надменно заявят: «Это вы сами думайте».

Хотя мир мы видим одинаково, отличаем дерево от куста, но вот во мнениях об устройстве мира главные расхождения. Так не было бы, если б мы сговорились принять за непреложную мысль, что спасительно только Православное мировоззрение, вот тогда… тогда да.

БОРОЛИСЬ ЗА СВОБОДУ, и ведь добились свободы: расцвела гласность, Но ведь и сорняки ожили под солнцем свободы. А они более живучи. Кто полол грядки, знает, что осот тяжелее вырвать, нежели слабую корешком астру.

СТАРЫ НОЖНИЦЫ тупые, новы не отточены. Те бы матери молчали, у которых дочери.
Мы с милёночком гуляли и спугнули соловья. Те бы матери молчали, у которых сыновья.
Русу голову помазали, посыпали золой. Бригадиру заявили: нам сегодня выходной.

ПОДРУГЕ: - ИДУ и вижу его визуально. Я ж социальную адаптацию прошла, кой-чего понимаю в мониторинге. – «И чё?» - Чувствую, не женится, гад ползучий, - «Убить мало! А как у вас всё было?» - «Как? Как в сказке: припёр шампанского. А я ж от шампанского балдею, как кошка от валерьянки».- «И чё?» - «А чё и спрашивать». - «Да у него таких как ты – ногами не перепинать».

МАЛЬЧИШКА СО СКЕЛЕТОМ бывшего мопеда. Рама, колёса, самодельный руль. «Ну, тебе только с горы на нём катиться». – «Зачем? Я живой мотор сделал.» - «Какой?» - «Колька!» – Подскакивает ещё мальчишка, начинает толкать первого в спину. Да ещё при этом и звуки мотора изображает. Ему даже веселее, чем первому.

- НЕ РАДУЙСЯ – НАШЁЛ, не тужи – потерял. Это мама всегда говорила. Это вспомнилось, когда я пережил попытку электронного ограбления. Я – образца 1941 года - дитя войны. И правительство решило нас порадовать, прибавить немножко к пенсиям. Спасибо, есть за что. За голод и холод, за верность Отечеству. Несмотря на засилие марксизма-ленинизма, терпеть которое тоже было противно. Но притерпелись, знали, что четвёрку по истории партии всегда поставят.
Так вот, звонят мне: «Вы в программе «Дети войны», вам полагается приплата к пенсии полторы тысячи рублей». Спасибо. Для Москвы это, конечно, копейки, но и то хлеб. «А для этого продиктуйте номер вашей
сбербанковской карты». И я, как последний вахлак, всё продиктовал. И кодовые цифры, всё. Спасибо жене, как раз вернулась и ахнула: муженёк все секреты разглашает. Погнала в сбербанк снять деньги. А и было-то их чуть-чуть. Да ведь и их жалко.
Но что думаю: доверчив я? Да. Но доверчивость – чувство православное. А ещё бы хотелось видеть эту женщину, которая так ворковала, так радовалась за меня, за дитя войны, что мне немножко будет полегче. Из неё получилась бы эсэсовка. Грабишь стариков? Что ж ты не идёшь Чубайса грабить? То-то.

ЛЮБОВЬ И СОВЕСТЬ к родине в человеке – голос Божий. Именно Господь и именно в этом месте Вселенной вывел на свет Божий именно этого человека. Чтобы человек берёг это место. И если в этом месте теперь земля разграблена, вода отравлена, воздух загажен, то с кого спрос? С рождённого здесь. А где он? А его нет. Ему в другом месте лучше. Ну да, в армии служил, ну да, учился, женился, но не может же быть, что не болит твоё сердце о родном. И эта боль хоть как-то оправдывает тебя.

УРОК ДЕДУШКЕ. Лет десять, не меньше, прошло, как мы с внуком говорили о происхождении человека. Я и забыл об этом. А что ему в школе вдалбливали дарвиновскую обезъянью теорию, не сомневаюсь.И вот – выпал из бумаг листочек, исписанный детским почерком внука. Не думаю, что он записал только мои слова, тут плоды и его разумий. Пишет:
«Акынчательной машыны не зделать идиально такак человек не идиальный. Достижения энтиграла и логарифма ничего не доказали».
«Человек не произошёл от обезъян потомушто обезяны остались».
«Почему же тогда оставшиеся обезьяны не превращаються в людей»?

Милый ты мой!

СТАТИСТИКА 1903-го года:
Людей на планете – один миллиард пятьсот сорок четыре миллиона пятьсот десять тысяч.
Из них:
Христиан: пятьсот тридцать четыре миллиона девятьсот сорок тысяч. (Может быть, тут и католики и протестанты?)
Магометан: сто семьдесят пять миллионов двести девяносто тысяч.
Иудеев: десять миллионов восемьсот шестьдесят тысяч.
Другие: конфуцианцы, буддисты…

Итак. На тысячу человек: 346 христиан, 114 магометан, 7 иудеев, 553 остальных.

И какие вы ждёте комментарии из 20016-го года?
Одно: Православие внесло смысл в существование мира. Второе: Так что же, неправославные погибнут? Это знать не нам. Нам – радоваться, что мы православные.

«КАК СЕГОДНЯ НАПИСАНО», - говорим мы часто о классиках. Какой отсюда вывод? Очень умный вывод: не надо торопиться.

СОЧИНЕНИЕ, СО-ЧИНЕНИЕ, тут приставка СО показывает, что сочинение со-вместно. Иначе получается ЧИНЕНИЕ, чинодральство, гордыня. Сочинение совместно с кем? Конечно, с тем, о ком, про кого пишешь.
И получается отсюда настоящее.

УЗБЕК О ЖЕНЕ: - Слушай, у меня был один женщин. Седой стал, другой не хочу.
Он же: Слушай, много знаешь, мало живёшь, да?

МАМА О ЧТЕНИИ: - В детстве читали при лучине. Ведь и её экономили. Так даже при красном угольке читали, чтоб следующую лучинку не сразу зажигать. Уголёк от берёзы долго красный. А от сосны быстро гаснет.

Она же: - Встретила женщину. Не я, она узнала. «Ой, - говорит, - ты не изменилась. Ты с какого года?» Я говорю: я ведь вас старше. Разобрались – она старше. Я с 17-го, она с 14-го, как мой Яколич. А молодо выглядит, без палки ещё ходит. Мы с ней недалеко жили. Повспоминали. Даже председателя Кошева вспомнили. Колхоз «Путеводитель». Кошев бежит, кричит: «На демонстрацию!» Мама моя говорит: «Надо лён трепать». А мы и трепали в это время. Он кричит: «Почему мало людей? Потому что поп не
ходил, крестом не махал?» Её спрашиваю: «В церковь-то ходишь ли?» - «Да средка, - говорит. – Нас ведь не приучали, а отучали. Но хожу».
Да, отучали. А не отучили.

ЦЕРКОВЬ ВНЕ ПОЛИТИКИ? Смешно. Все же батюшку спрашивают, за кого голосовать, как к кому относиться. Это большевикам и демократам церковь поперёк горла, при царе только она и вытягивала Россию. Ну-ка представить Ивана 111-го без преподобного Иосифа Волоцкого, без его борьбы с ересью жидовствующих, что б было? Как же ему было не заниматься политикой: Русь погибала.

ЕВРЕИ СЕЙЧАС не бегут с Российского корабля. Значит, он не тонет. У них чутьё.

ГДЕ МЁД, там и мухи. Где Дух Святой, там злые духи.

В ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ всяко шутили. Но грубости не было. «Василёк, отромашься, а то затюльпаню, сразу осиренишься». Что тут глупого или грубого?

ХЕЛЬСИНКИ, ПРЕДСТАВЛЕНИЕ книги моей в огромном магазине, сказали, крупнейшем в Европе (тогда, год 86). Ещё японец, тоже с книгой. Сидим рядом. Представляют меня. Чего-то жую о деревенской прозе, хвалю друзей. О себе: очень ещё несовершенен, учусь у классиков, очень благодарен за перевод книги на финский язык.
Представляют японца. Рубит фразами: «Мои тексты исследовали с помощью электронной техники! Я первый в японской литературе по построению фразы! Я близок по стилю к Акутагаве Рюноске, достиг Кобо Абэ, равен Киндзабуро Оэ…».
И, конечно, его книгу раскупают. Ко мне очереди нет. Да ещё и очень понижает моё настроение плакат: обложка моей книги, зачёркнутая цена, написана новая, гораздо меньшая. И хотя это, конечно, не уценка, а распродажа по случаю присутствия автора, все равно не по себе. Вот и мямлю. Мой издатель очень огорчён.
Что делать? Набираюсь решимости, беру микрофон:
- Да, пишу я хуже Пушкина, Достоевского, Шолохова, но всё впереди! А что касается современников, тут со мной всё в порядке!
От японца пошли ко мне. И покупают. То есть, что это было с моей стороны? Похвальба, уверенность в своих силах, самореклама? Всё это как-то противно. А японец хоть бы что. Дотягивается до моего плеча, дружески хлопает.

- СЛАВА БОГУ, понемногу стал я обживаться: продал дом, купил ворота, стану запираться. (Скорее всего, ещё дореволюционное. Слышал от отца.)

ДОЧКА, ФОЛЬКЛОР детсадика: «Обзываешь ты меня, переводишь на себя». Очень точно. Она же: «Когда нам разрешают рисовать, что мы хотим, мы все рисуем сказочное». Да, а внуки уже рисовали страшилки. Карусель Катя называла «крутилочкой».

- Да, мамочка, да, ты-то за папочку замуж вышла, а меня за чужого дядьку отдаёшь.

МАМА. СОВЕТ на все времена: «Не изживай постылого: приберёт Бог милого.

Она же: «Все же одинаковы. Что муж чины, что женщины. Лишь бы один, для начала, любил. И всё наладится. А ещё как бывало: увёз силком, а стал милком. Ведь если увозил, значит, любил

- ТУДА НЕ ВСЕ проходят (к деньгам, славе), но всё проходит.

- ПИЛИЛИ ТАМ двуручной пилой: «На тебе, дай мне». – «Нет, не так». – «А как?» - «Тебе, мене, начальнику. Тебе, мене, начальнику!»

ЕФРЕЙТОР ХОДИЛ за водкой. Две в карманах брюк, две в карманах шинели. Засекли. Побежал. За ним бегут. Выхватил одну, сорвал бескозырку, то есть жестяной колпачёк, и на ходу отглатывал. Это левой рукой. Правой вытаскивал из карманов бутылки и швырял их, как гранаты, под ноги преследователям. Ведь ясно, что все равно сидеть на губе.
У нас в части такое было. Ефрейтор стал героем.

ПЛОХО ПРИВЯЗАЛСЯ. Работал на куполе. Упал, даже вмятина в земле. А выжил. Говорил потом: «Полетел, успел сказать: «Матерь Божия, спаси». Ночью в больнице вставал и молился. А днём встать не мог».

ГРЕБНЕВ – ГОМЕР: «Думал зятёк втихаря: да когда ж ты откинешься, тёща? Горько рыдает она, зятя могилку обняв».

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную