| |
***
Там, на небе, нет тайги.
Как ты, папа?
Без сиреневой пурги?
В хвойных лапах?
Без туманных облаков?
Над полями?
Побродил и был таков?
С журавлями.
Иволги поют ли там?
Фазаны ли?
Или может по утрам?
Волки выли?
Приходили ли к тебе?
Две косули?
Где, в какой живёшь избе?
Не в лесу ли?
Не остыла ли тропа?
К той сторожке?
Тает звёздная крупа,
Как морошка...
Лайка слизывает с рук
Ягод звёзды.
Кружево сорочьих вьюг –
Строят гнёзда.
Как ты, папа, без гнезда?
Как без дома?
Жёлтый месяц исхудал,
Что солома.
Там, на небе, есть ли ты?
Кто ответит?
Топит в мареве следы?
Чёрный ветер.
***
Мой дед, мой дед, погибший под Берлином,
Скажи, что видел ты в последний раз:
Воронежского храма лик старинный?
Сестры прощальный всполох серых глаз?
Немецкими рассветами отпетый,
Красивый русский молодой комбат,
Мой дед, мой дед, хотя совсем не дед мой,
А бабушки моей любимый брат.
Ты не успел создать семью, беззвучно
В могиле братской спишь на самом дне,
Но я – твоя единственная внучка –
Пишу тебе письмо в небытие.
Мой дед, мой дед, твой помня подвиг славный,
Сегодня празднует цветущая земля.
Хотя какой ты дед, ведь по годам мне
Теперь годишься только в сыновья.
***
Город милый есть далече,
Белой Церковью зовётся,
Соловей над ним щебечет,
Мальва вьётся...
Только чёрным дымом вздыблен
Мир кругом – в руинах.
Часть меня во мне погибла.
Вместе с Украиной...
Кровь мою – Царевну Лыбедь,
Синеву речную,
Будто кто-то страшный выпил
И теперь лютует…
Барвинком в веночке белым,
Ягодой калины?
Умерла во мне, истлела?
Нэнька Украина...
Снится пращур мой чубатый
В ржави облепихи,
У своей печальной хаты
Запевает тихо.
Слышу я, и кто измерит
Боль мою без края:
Цвите тэрен, цвите тэрен,
Лыстья опадае...
***
Утро врывается в город фугасом.
Свет над Донбассом.
В небе – котел и не видно границы.
Что это? Гаубицы? Зарницы?
За горизонтом вспышка за вспышкой.
Может, солнце наружу вышло?
Что за раскаты здесь час за часом?
Свистами пуль, как лихим контрабасом,
Снайперы бойко играют туш.
Пусть ослепит их
Свет над Донбассом,
Свет над Донбассом,
Свет над Донбассом
Детских невинных душ.
***
Друг мой, через пару месяцев мне девяносто.
Посмотри, я пишу тебе, руки мои не дрожат.
Над деревней – кедровой смолой льются жёлтые звёзды.
Лунным мёдом Медведица поит своих медвежат.
Дом мой маленький, печку топлю для порядка,
Да справляюсь сама, по полену ношу со двора.
Смерть, когда это видит, бежит от меня без оглядки,
Говорит: «Ладно, ладно, ещё не совсем ты стара.
Подожду, но давай-ка, копи понемногу,
Дорожают билеты на вечный небесный курорт.
Сотни тысяч, я думаю, хватит с тобой нам в дорогу.
Соберёшь – позвони, подгоню свой летательный борт».
Раз в неделю стараюсь к единственной дочке Светлане.
Благо, путь не далёкий, спокойно с клюкой дохожу.
Дом её ещё меньше, в осеннем стоит тумане,
Я сажусь на скамейку, порою часами сижу.
И вокруг ни души, свежих холмиков спит панорама,
Дочь приходит, как облако, в белой лучистой пыли.
Знаешь, что говорит мне родная? «Здесь так себе, мама…
Поживи ещё там, на поверхности милой земли».
Да не плачь над письмом моим, внуки меня не оставят.
Позовут, может, в город к себе, как настанет зима.
Посмотри, я читаю газеты в сознании здравом,
Пополняю овсяным печеньем свои закрома.
Хорошо бы до ста продержаться, уж больно красивы
Журавли на закате над крышей дырявой моей,
Пахнет сонными травами, речкой напротив и сливой,
И стихами твоими несёт от кудрявых полей.
***
Сын просит: «Мама, сказку почитай».
И мы садимся. Голубой июнь
Из кружки лета льётся через край,
Ржавеет в облаках луна – латунь.
Приходит фавн из Нарнии, растёт
Фонарный столб в паркете у стены,
Малыш, малыш, тебе четвёртый год,
А у тебя глаза как две луны.
Гляди: на нас из шкафа смотрит лев,
Под потолком кружит воронья стая,
И хоровод из снежных королев
Тебя баюкает, как маленького Кая.
Спи и не слушай, что скажу теперь.
Все сказки пишут, от хандры устав.
Вот Андерсен глядит с тоской на дверь,
Вот Льюис ищет вечного Христа.
Нет никакого лета, есть январь,
К чужому дому – ровная лыжня.
И слышно только, как звонит звонарь
В колокола, что в сердце у меня.
И вся вода – осколки синих льдов,
И ни души, ни голосов – окрест.
Кругом, кругом растёт из острых слов
Непокорённый белый Эверест.
Нет никакой судьбы, есть западня,
Там, в Нарнии, давно погас фонарь.
Всё перепуталось, я – Герда, и меня
На самом деле выкрал Снежный царь.
***
Приходите учиться –
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
В. Маяковский «Облако в штанах»
И вот каждый вечер, снимая с себя платье батистовое,
Пропитанное канцеляритом и прочей чиновничьей дрянью,
Я прямо с работы в ванную иду топиться,
Но воскресаю, встаю из пены серебряной филигранью.
Отточенным ситечком, решетом, скелетом
Просеивать сквозь себя официальную деловую пудру.
А ты глядишь с облаков, нет, с облака одного, в штаны одетого,
Смеёшься, такой молодой, живой и мудрый.
И вот представляешь, мне без тебя совершенно не говорится,
Словно я столп соляной, чурбан безъязыкий.
Поэтому ждите меня, товарищ Владимир, приду к вам учиться,
Я, чинная чиновница ангельской лиги.
***
Здесь, на Востоке Дальнем
Снова зима и боль.
К синей своей печали
Ты прикоснуться позволь.
Вижу отсюда в стужу
Сквозь молодой январь:
Носишь в себе не душу –
Зыбкую сизую марь.
Месяц ревнивый носишь
Над снеговой тайгой.
Ночью выходят лоси
К сердцу на водопой.
Заяц бежит, испуган,
Филин во тьме молчит,
И голубичной вьюгой
Сердце во сне сочит.
В город твой новый, славный,
Морем разбуженный гулким,
Розовых птиц отправлю,
Как оживет багульник.
Только молчишь, не рад ты.
Занесены дороги.
Нет к нам в тайгу возврата.
Солнце – медведь в берлоге.
Здесь, на востоке брошенном
Вьется поземки след.
И не найдут прохожие
На твою боль ответ.
***
Джулия ходит к морю по вечерам, как становится тихо и звёздно.
Николас отпускает её одну. Возвращаясь с работы поздно,
Он находит на кухне запечённую рыбу, сыр, немного вина.
Пара часов до сна, голова ясна, «Джулия, давай возвращайся домой, жена.
В Сиднее не опасно бродить по ночам, но всё же,
Этот жёлтый купальник как мёд у тебя на коже.
А кругом индусы, французы, вьетнамцы, арабы.
Я ревную тебя к медузам, пескам, небесам и крабам».
Джулия смеётся, бросает в сумку мобильный, повязывает парео.
Сёрфингист на волне так высок и похож на киношного Нео.
Звёзды зреют, как манго, а в городе пахнет китайской лапшой и кари.
Океан на закате тягуч, как коньяк, маслянист и янтарен.
Николас, встретив её, наливает ей чашку горячего латте.
Говорит: «Ну вот, наконец-то, мы счастливы и богаты».
Джулия наклоняется и тихо дышит ему в висок:
«Коля, а помнишь, как в детстве мы пили берёзовый сок?
Как мы встречали Масленицу с чучелом и блинами?
Как первое чувство вспыхнуло между нами
Где-то в походе, когда покоряли очередной перевал,
Как пахло дровами, когда ты костёр разжигал,
Как мы ловили на удочку карасей и варили потом уху,
Как я потеряла серёжку, а ты нашел её на земле, во мху?
Помнишь, как, словно мохнатый и белый кот,
Шёл рождественский снег мимо нас в обход,
Как мы тонули потом в его шерсти,
Как возвращались домой часам к шести,
В инее брови и косы мои – почти сосульки…».
Николас вздрагивает и отвечает: «Я помню, Юлька».
***
От этого города веет такой тоской,
Что впору включить прямую линию с Господом.
Господь говорит: «Что мешает? Езжай в другой.
Махни в Петербург и живи на Васильевском острове.
Я сам здесь давно не живу. Так, гощу иногда.
Встречаю закаты на Зее и Селемдже.
Ты знаешь, какая в них ночью бывает вода,
Когда в неё падает солнце в одном неглиже?
Там нет ни души, только я и таёжная марь.
И горы глядят мне в глаза, узнавая и чтя.
И ухает сердце, как крыльями машет глухарь,
Когда видит ягоду в каплях ночного дождя.
Мне много не надо: рыбацкая лодка, весло,
Хотя и спокойно хожу я по глади всех рек.
Но в этих краях забываю своё ремесло,
Мне кажется, я – настоящий живой человек».
***
Я доведу тебя до площади,
Видавшей отроков-царей...
Марина Цветаева Осипу Мандельштаму
Снег белым львом приходит из саванны,
Как старый друг, единственный мой друг.
Фонарь склонился розовым тюльпаном
Над сборищем немёрзнущих пьянчуг,
Дымящих дружно возле ресторана.
Дышать фиалкой, лавром, имбирём,
Поэзией своей дышать туманной,
Под сводом арки постоять с царём?
Голубоглазым, строгим, несказанным,
Молчащим над пустынным январём.
Поверить в вечность, вспомнить о добре,
Мол, будешь жить, не горевать о прошлом.
...Саванна снега, саван на царе,
Старуха птичкам хлеб прогорклый крошит,
Лев засыпает в белом серебре.
***
Мы встречаемся с ним по пьяни.
По его. Я вообще не пью.
Говорит, что он – Модильяни?
И теперь он живёт в раю.
Это сон. Что пугаетесь сразу?
Или что-то за гранью сна...
Кот за нами следит вполглаза,
Стережёт меня у окна.
За плечами его виноградарь,
Разудалый шалман и пляс.
Золотым от свечей снегопадом?
Рассыпается Монпарнас.
У меня ни абсента, ни рома,
Как монашка живу, скромна.
Говорит: «Мы давно знакомы.
Почему ты ещё не пьяна?
Веселись и танцуй, как ветер,
Завывающий в круче скал.
Твой любимый другую встретил,
А тебя никогда не искал.
Что тебе он? Один на свете?
Вся «Rotonde» в твоём дому!
Вон Пикассо сидит в берете,
Курит так, что весь дом в дыму.
А того узнаешь? Как туча?
Всем известны его грехи.
Да, Ривера, талант могучий.
Посвяти-ка ему стихи.
Здесь у вас в октябре морозно,
И у женщин глаза глядят?
Очарованным небом звёздным?
И бесслёзным огнём лампад.
Будем здесь до твоей улыбки,
Жаль, что водки совсем ни-ни,
Запиши свою боль в ошибки,
Красным маркером зачеркни».
***
Травы весенней острые края,
Багульник ярок, нестерпимо розов.
Ты отложи меня до декабря
На полочку, как томик скучной прозы.
И будет пышен карнавальный май,
Безумный Шляпник, скоморох, насмешник.
Дыши весной и радостно срывай
Кроваво-сочные плоды черешен.
Не реализм, а рыночный поп-арт
В моём саду вершит искусство смело.
И душно за версту на весь гектар
Несёт безвкусицей от яблонь белых-белых.
Сиреневых отживших лепестков
Летит по ветру пепел ядовитый.
Земные ямы полно, до краёв
Озёрами холодными залиты.
Затоплены мои глаза весной,
Отравлены. До декабря не выжить.
Твою дорогу алый майский зной
Пионами к моей калитке выжег.
***
Я не знаю о нём неземных историй,
Но теперь мне отчётливо стало ясно:
Этот парень – не парень, а явно море
В естестве человеческом и прекрасном.
Бог спешит усомниться, глядит мне в душу,
Говорит: «Ну вот началось по-новой.
Я тебя хранил от воды суровой,
Я был твердью твоей, и горой, и сушей.
Ты сама – земная до откровенья,
Из коры, васильков и душистой хвои,
Что теперь – мастерить для тебя каноэ?
Хорошо, озадачу сегодня Ноя,
Ибо море – не море, а наводненье.
Я, конечно, пойду тебе на уступки,
Как Отец, как истинный небожитель.
Но имей в виду: море любит хрупких,
Покрутить на волнах и утопить их.
И когда закат раскаленной лавой
Заалеет вдруг над водою спящей,
Превращу тебя в лебедя, будешь плавать.
В естестве своем истинном, настоящем».
***
Он приходит домой под утро и включает в гостиной Баха,
Падает на пол пьяный, в крови и грязи рубаха.
Там, за стенкой, спят дети, жена, но они просыпаются резко.
Он пытается встать, но цепляется носом ботинка за занавеску.
Занавеска трещит, голова – карусель чумная.
И он снова летит, и – о чудо – над полом летает.
Она ловит его в сотый раз, вот только бы не разбился.
Может, Бог, может, чёрт, ну хоть кто-то б ему явился.
Он совсем не крылат, и парить не имеет сноровки.
Восемь дней до зарплаты и девять до кодировки.
Год спустя он в костюме и пахнет сандаловым Дольче.
Под ногами паркет не плывёт, недвижим и устойчив.
Она варит ему уху и на завтрак печёт оладьи.
Начищает до блеска дом, убирает, стирает, гладит.
Согревает ночами его: не жена, а пиратский трофей, находка.
Говорит: «Вот помру, не вдовцом станешь ты, а сироткой».
И однажды она не встаёт с накрахмаленных простынь.
Потолок над кроватью отчаянно ярок и звёзден.
Отнимается речь, а потом постепенно и ноги.
Вечность бродит под окнами, мнётся в дверях на пороге.
Восемь лет угасания. Он на последнем пределе.
Моет, гладит, стирает. Прикован к её постели.
Она держит его ладонь и ногтями впивается в мякоть,
А потом отпускает... Не плакать, не плакать, не плакать...
Пустота его гонит из дома и к ночи бросает в объятья.
Свечи в храме тревожно горят у Христова распятья.
Жизнь по улицам бродит бессовестной яркой брюнеткой.
Ему нет и шестидесяти. Что ж сидит, будто ястребом в клетке?
Он бросается в омут, как в куст переспелой малины.
Сердце Бахом звучит, словно боем часов старинных.
Ей, наверно, за тридцать, но выглядит сущей девчонкой.
И запястья в браслетах, как стебли подснежников, тонки.
Она просит его сделать снимок и точный наводит фокус.
У неё на бедре есть тату – распустившийся розовый крокус.
И душа – не запрячешь царевною в каменной башне.
Не заметил, как стала его милым прошлым и днём вчерашним.
Внучка смотрит в глаза его, точно палаты в больнице:
«Дед, а что, в шестьдесят ещё можно влюбиться?»
Он, оставшись один, ставит стул, туго крутит верёвку.
Та, с небес говорит: «Погоди, у тебя нет сноровки!»
Водки бы иль какого портвейна отменного сорта…
Это всё сократило б значительно шансы отправиться к чёрту.
Мелкой дрожью закат бьётся в окнах над крышами дома.
Он глядит на него, неприкаян, растерян и сломлен.
Тот, кто верит, что счастье на свете бывает и в руки даётся,
Тот, по сути, не жил и, наверно, ещё раз вернётся.
***
Андрей садит яблоню в белом саду,
Рубаха в зеленую клетку.
Уж семьдесят шесть ему в этом году,
Но он сухощавый, крепкий.
И кубики пресса, и тёмный загар,
Лишь взгляд подкачал – усталый.
И трудится в небе над ним Кочегар,
Закат разжигая алый.
Сосед у калитки кричит ему: «Эй,
Как жизнь?» «Да как видишь, здравствую».
«Как бабье царство твое, Андрей?»
«Живёт, пока я в нем царствую».
Две дочери, внучка, жена – вот трофей,
Богатство его и награда.
Ни сына, ни зятя не нажил Андрей,
Не сделал запас. И не надо.
Он точит ножи, носит воду в ведре
И лестницу чинит на крышу.
Но ночью в каком-нибудь скомканном сне
Помощников видит, мальчишек.
А яблони тихо растут в саду,
И дом деревянный дышит.
И если с небес сковырнуть звезду,
Она превратится в вишню.
И внучка высоким и гордым цветам
Секрет выдает чуть слышно:
«Мой дед – чародей, он находит всегда
Мне кукол и плюшевых мишек».
Однажды корпел над полотнами май
И день рисовал чудесный.
Андрей на крыльце пил лавандовый чай,
А рядом сел Царь Небесный.
«А ну-ка и мне, – говорит, – налей,
Никак ты знаком мне и присен.
Повысить желаю тебя, Андрей.
До самых небес повысить».
Мне нужен садовник, слабо одному
Растить непослушны месяц.
Вон видишь, там Царство моё, и к нему
Дорога из лунных лестниц».
Андрей обернулся, и съежился дом
Под взглядом хозяйским, метким.
И ель заметалась под над синим окном,
Сломала и выгнула ветки.
И сад стал белей, и как колотый лед
На мелкие части дробиться.
Когда Всемогущий тебя зовет,
Едва успеваешь проститься.
Теперь, когда дочери ходят смотреть
Как звёзды на небе зябнут,
На полную мощность включает Андрей
Подсветку у лунных яблонь.
А ночью порой он спускается вниз,
Обходит свое государство.
Из Царства Небесного можно без виз.
Тем более, в бабье царство.
К печати рекомендовал Иван Ерпылёв
|
|
Крутикова Ольга Николаевна родилась в 1981 году в с. Новокиевский Увал Амурской области. Окончила Благовещенский государственный педагогический университет по специальности «Филология». Работает пресс-секретарем министерства проектного управления и кадровой политики Амурской области.