6 июня - Пушкинский день, День русского языка

Валерий ЛЕПАХИН, филоллог, искусствовед

ПУШКИН О ЦАРЯХ И ЦАРЕ

Государство без полномочного монарха —
то же, что оркестр без капельмейстера.
А. С.Пушкин

Вначале немного лексической статистики. Словарь языка Пушкина свидетельствует: в своих произведениях поэт употребил слово «царь» 448 раз. Если же брать все слова с корнем «цар-» (царствовать, царёв, царский, царство, царствование, царица, цареубийца и т. д.), то таких слов наберётся более тысячи. Много это или мало? Возьмём наиболее часто употребляемые поэтом существительные: день встречается 1163 раза, душа — 774, милый — 698, любовь — 630, любить — 614, ночь — 546, взор — 322. Таким образом, статистика свидетельствует, что слово «царь» входит в десятку наиболее употребительных слов языка Пушкина и занимает там вместе с однокоренными второе-третье место (после слова день). Царская тема волновала Пушкина на протяжении всей жизни, и поэт посвятил ей немало произведений, отдельных высказываний.

Нельзя не обратить внимания на одно важное литературное и художественно-историческое явление. Пушкин пишет сказки! Разве мало их в русской словесности? Но поэт через сказку, через древние мифы и легенды восстанавливает русскую историю, точнее, воссоздаёт икону русской истории. Историку не следует бояться или стесняться сказок, народных мифов и легенд, не надо их отбрасывать. Надо вылущить из них золотое зёрнышко, которое поможет реконструировать целое.

Пушкин пишет поэму Руслан и Людмила, перелагает в стихи легенду о вещем Олеге. В них воссоздаётся Древняя Русь времён «вещего» князя Олега, равноапостольного князя Владимира. Поэт стремится осмыслить историю через её мифы, легенды, сказания, через то, что в веках сохранила народная память. Это преображение истории, поиск её истоков. История Руси изображается не как картина последовательных исторических событий, а как икона истории, как икона народной памяти о собственной истории, как живая икона, в которой предельно ясно выявлено действие Промысла Божия, определено место великого князя, царя, монарха.

В ранних поэмах Пушкин как бы отвечает на вопрос: почему народная память сохранила именно эти события и почему именно в таком виде. Здесь он солидарен с Ломоносовым, который критиковал работы немецких историков, заполонивших русскую академию, создававших так называемую „научную” историю страны, а на деле рисовавшие мифотворческую, вымышленную, псевдоисторическую картину Руси. Почему читатель должен верить гипотезе немецкого «академика», а не Повести временных лет? Сомнительным размышлениям историка-норманиста или современного шведского учёного, а не конкретному тексту [1, c. 246­254]?

Постановка основных проблем русской истории со временем становится в творчестве Пушкина тенденцией, которая получает развитие и в его сказках, и в драмах, и в стихах, и в прозе, в том числе, исторической, и в эпических произведениях. В них поэт создаёт целую галерею русских по своему характеру героев и персонажей, что позволяет говорить о наличии словесной иконы русского характера в творчестве поэта. И второе: уже ранние произведения поэта говорят о поисках закономерностей в русской истории, а значит, о выявлении действия Промысла Божия, который и создал Святую Русь.

А какие исторические фигуры привлекали внимание Пушкина? Известно, характер личности полнее всего проявляется в пограничной ситуации, в истории — это переломная эпоха. Кого мы видим в творчестве Пушкина? Князя Олега — победителя хазар, равноапостольного Владимира — крестителя Руси, Бориса Годунова — предвестника Смутного времени, Самозванца, который думал не о судьбе России, а о личной власти, Петра I — вздёрнувшего Россию на дыбы, Емельяна Пугачёва — другого самозванца, бездарно и бессмысленно погубившего народ, собранный под знамёна лжецаря «Петра III». Пушкин упоминает Калигулу, многократно обращается к образу Наполеона.

Когда речь заходит об отношении Пушкина к царям и царской власти, то обычно (с советских времён и поныне) поэта изображают свободолюбивым противником царизма. Для доказательства этого недоказуемого тезиса берётся на вооружение ода Вольность. Что можно сказать об этой, изученной вдоль и поперёк, оде?

Написана она восемнадцатилетним поэтом, наслушавшимся в Лицее лекций Куницына. Посвящена ода прославлению «Вольности святой» [2, c. 283]. Поэт воспевает «Свободу миру» (слова Свобода и Вольность, конечно, с заглавной буквы — [2, c. 283] и хочет поразить «порок на тронах» [2, c. 283]. Обратим внимание: поразить не собственно троны, а порок.

Особенно часто цитируют следующие строчки: «Тираны мира! трепещите!» и «Восстаньте, падшие рабы!» [2, с. 283]. Опять обратим внимание: поэт «угрожает» только тиранам, а не царям. И призывает поэт не к вооружённому восстанию, он призывает встать с колен. А какой идеал предлагает Пушкин? Вот он: с «Вольностью святой / Законов мощных сочетанье» [2, с. 283-284]. Это первое. Второе: Владыки! — обращается Пушкин к царям: «Стоите выше вы народа, / Но вечный выше вас Закон» [2, с. 284]. Итак, идеал Пушкина состоит из двух пунктов: а) со свободой должны «сочетаться» законы (просвещённая монархия), б) но выше царей и земных законов стоит Закон вечный. Евангельский, добавим мы. И как похож этот идеал на Российский герб! Две главы и две короны у орла: государственная и церковная власть. Но над ними третья большая корона:  закон вечный, власть небесная, закон Христов. В советское же время дело доходило до того, что в комментариях писали: высший (у Пушкина — «вечный») закон есть закон истории, связанный с законом совести. Судить царей будут История и Время (с заглавной буквы. — В.Л.). Но судьями, конечно же, становились советские историки и литературоведы, вооружённые марксистко-ленинским учением. И судили не по законам истории, не по законам совести, а по законам своего идеологизированного времени. И нам теперь приходится разгребать сии авгиевы конюшни, в которых правда перемешана с ложью.

Итак, уже юный Пушкин предлагал в качестве ограничения власти тиранов (не царей, а тиранов; не случайно он упоминает в стихотворении Калигулу и др.), законы земные и Закон Небесный. В финале он призывает царей: «Склонитесь первые главой / Под сень надёжную Закона, / И станут вечной стражей трона / Народов вольность и покой» [2, с. 287]. Здесь в финале заключена удивительно глубокая мысль: цари призваны даровать такую вольность, такую свободу, чтобы народ искренне и добровольно встал на стражу трона! Это юный Пушкин, однако какая зрелость! Ведь в этом случае, защищая трон, народ защищает свою вольность.

Если понимание Пушкиным призвания монархии не выходит за рамки политической философии того времени, то почему же на оду последовала такая жёсткая реакция — вплоть до ссылки? Мы полагаем, что дело заключается лишь в одной строфе: «Самовластительный злодей! / Тебя, твой трон я ненавижу, / Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу. / Читают на твоём челе / Печать проклятия народы, / Ты ужас мира, стыд природы, / Упрёк ты Богу на земле» [2, c. 284]. Процитированные строки обращены к Наполеону, но Александр I и его двор увидели в этих строках и намёк на царя. Особенно сильным обвинением прозвучала следующая строка: «Упрёк ты Богу на земле».

Пушкин, надо сказать, был несправедлив к Александру. Г лавную роль в этом сыграло господствовавшее в то время убеждение, что Александр принимал непосредственное участие в убийстве родного отца. Но, конечно, нельзя не заметить, что Пушкин вкладывал в своё отношение к Александру и личную неприязнь. Всё же заметим, что в данной строфе оды даётся не столько образ Наполеона или Александра I, сколько обобщённый образ тирана-злодея.

При анализе оды Вольность нельзя не обратиться к проблеме понимания самого слова «вольность». Можно говорить, по меньшей мере, о двух пониманиях свободы (нередко говорят о трёх и более). Воля («воли мне мало», — говорит пушкинский Пугачёв) как вседозволенность, особенно, если Бога нет (Достоевский) и воля, свобода как ответственность перед ближним и Богом, который есть источник всякой истинной свободы. И тогда воля-свобода состоит в стремлении познать Промысл Божий и действовать в синергии с ним. В оде Вольность сказались и юношеское увлечение французскими энциклопедистами, западным обманным пониманием свободы (свобода, равенство, братство), и личное неприязненное отношение к Александру I. Но вместе с тем поэт говорит о «Вольности святой» [2, c. 283]. Советское литературоведение утверждало, что поэт настолько высоко ставил свободу, что писал слово с большой буквы и называл её святой. Но из контекста стихотворения очевидно, что поэт имеет в виду вольность, которая находится в гармонии с «законом вечным», то есть со Священным Писанием, со Христом. «Познайте истину, — призывает всегда, ныне и присно Господь, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8: 32). Только такая вольность-свобода, вытекающая из Истины, может стать «стражей трона». Ей противопоставлена другая воля: воля Алеко, Пугачёва, Самозванца. «Ты для себя лишь хочешь воли», — говорит старик, отец Земфиры, обращаясь к Алеко [3, c. 168], и как бы ставит печать на этом ложном понимании свободы как своеволия и вседозволенности.

Такой краткий анализ оды находится в противоречии и с работами советских литературоведов, рисовавших неестественный образ поэта — борца против царизма, и с более поздними постперестроечными работами, в которых с позиций монархизма утверждается, что эту оду можно «простить» поэту, как грех молодости, ведь она написана в юношеском возрасте. Повод для таких мнений дал сам поэт в небольшом произведении, озаглавленном исследователями следующим образом: Воображаемый разговор с Александром I. В нём, в частности, поэт говорит царю: «зачем упоминать об этой детской Оде?» (курсив мой. — В. Л.). Итак, оду Вольность Пушкин называет «детской», что не совсем верно. Вместо неё он предлагает Александру прочитать третью и шестую песнь Руслана и Людмилы, первую часть Кавказского пленника, Бахчисарайский фонтан. Именно там надо искать истинное отношение поэта к царю, к самодержавию. Далее Пушкин отмечает, что многое приписывают ему в силу его популярности. Наконец, недоброжелатели многое берут из его частных юношеских писем, берут «школьническую шутку», а преподносят её как публичное выступление, как «всенародную проповедь».

Мы считаем, что Пушкин всегда оставался Пушкиным. Не надо ему ничего «прощать». В восемнадцать лет он написал зрелое произведение, в котором выразил своё отношение к монархии, свои представления об идеальной монархии. Его личное отношение к Александру I не относится к сути идеи, к концепции, выраженной в оде Вольность, и нисколько не умаляет значение данного произведения в творчестве Пушкина, в его духовной биографии.

Пушкин был удивительно вдумчивым историком. Его отношение к Петру I менялось в течение жизни, что легко проследить по двум поэмам — Полтаве (1828) и Медному всаднику (1833). Первая поэма носит следы романтизма, но реализм в ней пробивается уже мощной струёй. Романтичен и образ царя Петра, особенно если речь идёт о сражении. Опять, как в оде Вольность, Пушкин включает в образ царя «вдохновение свыше»: «Тогда-то свыше вдохновенный / Раздался звучный глас Петра: / “За дело, с Богом!” Из шатра, / Толпой любимцев окружённый, / Выходит Пётр. Его глаза / Сияют. Лик его ужасен. / Движенья быстры. Он прекрасен, / Он весь, как Божия гроза» [3, с. 213].

Образ царя приобретает противоречивые черты: он прекрасен как царь, осенённый помощью свыше, он восхищает, и он ужасен для врагов как человек, как полководец, как царь, готовый принести себя в жертву. Ужасный лик не мешает общему впечатлению: в целом царь — прекрасен. И, главное: Пётр совершает дело Божие: он вдохновлён свыше, он призывает Бога («За дело, с Богом!»), он являет собой Божию, а не земную грозу: «И он промчался пред полками, / могущ и радостен как бой» [3, c. 214].

В этих строках чувствуется влияние русской иконописи. Многие святые изображаются на конях. Однако одной из популярнейших икон стал на Руси образ Архистратига сил небесных и земных архангела Михаила. Пётр в изображении Пушкина чувствует себя таким небесно-земным предводителем.

Поэт вносит в образ царя важную заключительную черту: победитель Карла по-царски относится к своей победе: «Пирует Пётр. И горд и ясен / И славы полон взор его, / И царской пир его прекрасен. / При кликах войска своего, / В шатре своём он угощает / Своих вождей, вождей чужих, / И славных пленников ласкает, / И за учителей своих / Заздравный кубок поднимает» [3, c. 216]. Здесь нельзя не обратить внимания на строку: «И царской пир его прекрасен». Как сам царь был прекрасен в бою, так прекрасен он и в пиру. Повтор важного эпитета соединяет Петра архистратига и Петра-победителя — великодушного царя в мирное время.

Насколько отличается образ Петра в Медном всаднике? Является ли он продолжением Петра Полтавы? Если в Полтаве Пушкин воспевает полководца, очень много сделавшего для защиты и воинской славы России, то в Медном всаднике он ставит другой вопрос: какой ценой это сделано? Если в Полтаве мы видим в некотором смысле идеального царя — великого полководца и великодушного победителя, то в Медном всаднике перед нами преимущественно тиран. Конечно, в нём остались царственное величие, воля, мощь, зоркий ум. Однако здесь мы опять (после оды Вольность) видим характерное для Пушкина противопоставление царя и тирана. Если в Полтаве вольность действительно встала на страже трона, то в Медном всаднике вольность отнята, и «маленький человек», сознавая своё бессилие, не перестаёт грозить, угрожать тирану, которого считает виновником всех своих бед. Если в Полтаве амбивалентность образа Петра естественна (ужасное и прекрасное сочетаются), то в Медном всаднике величественный тиран выступает как медный истукан, как «кумир на бронзовом коне». Пушкин словно бы хочет сказать, что тирания неизбежно ведёт к идолопоклонству. Если в Полтаве «ужасный» образ Петра вызывал восхищение и звал за собой на битву, то во Всаднике бронзовый кумир — тоже ужасный: «Ужасен он (кумир. — В.Л.) в окрестной мгле» [3, c. 286] — вызывает лишь страх, который убивает в человеке память о том хорошем, важном и нужном, что сделал Пётр за время своего царствования. Мало того, медный всадник преследует «маленького человека» и в воображении, и реально. «Г орделивый истукан», отлитый в бронзе входит в живую жизнь и продолжает тиранить человека.

В чём же вина Петра? В том, что он, не жалея подданных, основал в гиблом месте новый город? Что он не предвидел возможность наводнений? Пушкин отвечает утвердительно: «роковой волей» Петра «под морем город основался».

Два образа царя не во всём, но противопоставлены поэтом. Это подчёркнуто и описанием коня: под Петром в сражении и под кумиром памятника. В Полтаве читаем: «Идёт. Ему коня подводят. / Ретив и смирен верный конь. / Почуя роковой огонь, / Дрожит. Глазами косо водит / И мчится в прахе боевом, / Гордясь могущим седоком» [3, c. 214]. Здесь поэт подчеркнул единство, гармонию между конём и всадником, конь не только понимает важность момента, но он «гордится» седоком. Совсем другую картину рисует Пушкин в Медном всаднике: «Куда ты скачешь, гордый конь, / И где опустишь ты копыта? / О мощный властелин судьбы! / Не так ли ты над самой бездной / На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы?» [3, c. 286]. Здесь конь — «гордый», но он подчиняется седоку, его силе и воле, нет и речи о взаимопонимании седока и коня, конь не знает, где опустит копыта. Мало того, конь в последней строке сравнивается с Россией. Не коня, а саму страну, своих подданных царь-кумир, царь-истукан железной уздой поднял на дыбы. Не случайно здесь и выражение «поднять на дыбы», вызывающее в памяти дыбу — орудие пыток и казни. Сравнение Петровых государственных свершений с орудием казни смягчается вопросом: «Не так ли?..» При этом ответ напрашивается сам собой: Так, так...

Противопоставлены ли эти два образа у Пушкина? На первый взгляд, да! Однако Пушкин не был бы Пушкиным, если всё оказалось так просто. Скорее надо думать о том, что поэт ещё раз поставил давнюю проблему, которую предельно остро обозначил позже Достоевский: стоит ли будущая гармония (и все достижения государства — политические, экономические, международные) слезинки хотя бы одного замученного ребёнка? На это вопрос, как показывает время, каждый отвечает сам для себя и сам за себя. И Пушкин не отвечает, а лишь правильно ставит вопрос.

Итак, образ Петра амбивалентен. Он европеец и исконно русский человек. Жестокий и великодушный. Простой в общении и нетерпимый к людям. Любящий отец и косвенный сыноубийца. Лояльный ко всем религиям и православный, хорошо знающий богослужение. Царь на троне и работник на верфи («На троне вечный был работник»). Сын России, любящий Отчизну, но вздымающий её на дыбу. Любящий народ, но не считающийся с человеческими потерями как в военное время, так и в мирное, например, при строительстве Петербурга.

Мы говорили только о двух поэмах, поскольку в них созданы наиболее яркие образы царя, но следует учесть и Арапа Петра Великого и материалы царствования Петра, которые собрал Пушкин для своей «Истории Петра I». И тогда его мнение о монархии и русских царях ещё более усложнится. Естественно, обретёт новые важные черты и образ Петра. Перед нами предстанет Пётр — государственный деятель и Пётр - человек в семейных отношениях и в быту. Итого, как минимум четыре образа Петра создал Пушкин. Изучение двух последних образов — тема следующей статьи.

В заключение два слова об отношении Пушкина к демократии, ибо всё познаётся в сравнении. Одно из высказываний поэта сохранил Г оголь. Оно стало эпиграфом данной статьи. Другое суждение находим в статье Пушкина «Джон Теннер». Поэт замечает относительно Уложения Северо-Американских Штатов: в нём «с изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству...» [4, с. 298]. Итак, либо царь, полномочный монарх, который руководится волей Божией, либо оркестр без капельмейстера, то есть демократия, которая неизбежно стремится ограничить и разрушить монархию: вначале через конституционную монархию, затем через парламентскую. Это ступеньки, которые ведут сначала к президентской, а потом парламентской республике. И здесь начинается разгул «свободы», полное отрицание воли Божией и Промысла Божия в управлении государством, ответственность перекладывается на массы, человеческое и только человеческое своеволие ставится во главу угла, а заканчивается такая «вольность», такие «свобода-равенство-братство» новой тиранией. Это было ясно поэту ещё в далёком 1836 году. Мудрый Пушкин поэтому никак не мог быть свободолюбивым борцом против царизма, против монархии.

  1. Грот Л.П. Норманизм о древнерусских именах // Варяги и Русь. Сборник статей и монографий. М.: Русская панорама, 2015. C. 246-254.
  2. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. I. Л., 1977. 480 c.
  3. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. IV. Л., 1977. 448 c.
  4. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. VII. Л., 1978. 544 c.

Ученые записки Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого. № 2 (20). 2019

Лепахин Валерий Владимирович родился в 1945 году под Суздалем. В 1963 году закончил Кольчугинский техникум по обработке цветных металлов давлением. Работал на Урале, служил в армии в Новосибирске. В 1972 году получил диплом преподавателя французского и немецкого языков во Владимирском педагогическом институте. С 1977 года живет и работает в г. Сегед (Венгрия). Окончил Будапештский университет по специальности русская филология и Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже. Доктор филологических наук (2007), профессор кафедры русской филологии Сегедского университета (2008). Заведующий аспирантурой по специальности “Древнерусская литература XI-XVII веков”. Член Союза писателей России.

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную