В Союзе писателей России провели литературную конференцию, посвящённую выходу в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия» книги «Кирилл и Мефодий» выдающегося русского писателя Юрия Лощица, лауреата Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

В конференции приняли участие писатели, литературоведы, философы, лингвисты и историки языка, священнослужители, художники… Говорили не только о книге «Кирилл и Мефодий», но о всей творческой деятельности Юрия Лощица, который в эти дни отмечает свое 75-летие.

Редакция поздравляет Юрия Михайловича и желает ему многих лет жизни, здоровья и творчеких свершений.

Выступления некоторых участников Конференции мы предлагаем вниманию наших читателей…

Конференцию открыл вступительным словом председатель Союза писателей России В.Н. Ганичев :

…«Кирилл и Мефодий» — столь кратко, многозначительно и без излишеств назвал Юрий Лощиц свою книгу, главы из которой я прочитывал на протяжении последних лет в «Роман-журнале XXI век», «Новой книге России», «Нашем современнике». Собственно, в этом названии и раскрыта историческая, христианская глубина эпохи, высвечен великий подвиг солунских братьев. Перед читателем возникает совершенно явственно древний, стародавний мир с его проникающими в сегодняшнюю жизнь духовными токами из того времени.

Удивительно разнообразный мир встаёт перед нами. Это сегодня кажется, что народы, языки пересекаются чаще, а в старом мире это происходило значительно реже и почти случайно. То, что реже, это, вроде бы, факт, но то, что историко-значимые события проходили случайно, проходится усомниться. В жизни Кирилл и Мефодий как по указанию светской, иерархической церковной власти оказываются вроде бы случайно в разных частях мира — в Византии, древнем Риме, Иерусалиме, в Готском Крыму, в Хазарии, в Моравии. Но то, что было совершенно не случайно, это их духовный подвиг, создание славянского алфавита и переложение священных христианских книг, повседневной службы и молитв на славянскую духовную матрицу. Да это было не случайно. Это могло быть только по Высшей воле и разумению.

Юрий Михайлович осмыслил великий подвиг учителей славянских, показал их верховное служение. […]

Не знаю, как писал Юрий Михайлович эту книгу, но все три ситуации глубокого исторического писателя-художника, хроникера эпохи, там воспроизведены в полной мере.

Поражает глубинное знание источников, житий святых и живших в то время персонажей, вторгающихся в ткань повествования из разных эпох. Густое, плотное, христианское понимание того, что происходило в те времена, причинная обоснованность делают всё повествование тоже документом эпохи.

Для мыслящего и думающего человека вдруг озаряется величина подвига двух святых. Иногда в перечне имён и праздников, проводимых у нас в стране, кажется, что их действия хоть и плодотворны, но обыденны, трафаретны. Как немало других миссионеров они создали азбуку для диковатого племени народов, а затем перевели на их язык богослужебные книги, открыли им в полном величии и красоте Ветхий и Новый Завет, Псалтырь.

Юрий Михайлович показал подлинный подвиг, истинное божественное служение, порыв, который немногим был дан на этой земле. Он высветил, что Божие провидение указало великим солунским братьям, как надо было собирать по крупицам славянские слова от Лабы до Днепра и Волги, от Моравии до Крыма и Хазарии, чтобы выстроить их потом в стройный ряд священных книг и молитв, как бы открыть сияние Евангелия на широких земных и временных пространствах славянства.

Думаю, что в этом смысле большое удовольствие, наверное, и научное открытие представляет толкование событий автором. А он, оставаясь зорким художником, всматривающимся в извилистые пути Кирилла и Мефодия, одаривает читателей ещё и щедрыми, великолепными озарениями. Так он ведь не только повествует о судьбе великих славянских учителей, о географии древнего, стародавнего мира, о быте и обычаях многих народов, о типах их поведения, о сложностях стыков, находок в устройстве мироздания, но и заставляет подумать об озарениях, усилиях и ошибках  в истории мерцающих в веках народов, об их искристых вкладах в мировую цивилизацию.

Исследуя, размышляя о том, например, как шли святые в Хазарию, он как бы прочёрчивает весь их путь вдоль побережья Чёрного моря, высвечивая оттуда, из глубин веков, города, население, народы, как бы оживляет их сегодня, делает конкретной и одухотворённой частью истории, сшивает их в единую разноцветную ткань, соединяя прошлое и настоящее.

Можно буквально водить пальцем по карте, восклицать от узнавания в сегодняшних руинах прошлого или рассуждать о бренности мира сего, его неповторимости, о скрепах с будущими временами, оживлять их, брызгая в те дни живую воду слова.

А в следовании тем походам рождались мысли и размышления от их соприкосновения с далёкими и близкими в истории мирами, как у автора, так и у читателей. Например, меня всегда интересовало то таинственное и не до конца разгаданное Готское королевство в Крыму. Каким образом готы, вырвавшись из ранней средневековой Европы, покорив народы Балтии и Прибалтики, овладели землями славянских антов и венедов в Причерноморье и оказались в Крыму? Это давно должно было будоражить русских и украинских исследователей, как прародителей Руси более, например, чем мифические «укры». Готы одними из первых, остановившихся в Крыму народов, приняли христианство. А Кирилл и Мефодий, как пишет Лощиц, в готских текстах, толкованиях и даже переводах Евангелия то и дело спотыкались о знакомые им славянские слова при определении христианских понятий, которым не находился готский аналог. Это была одна из загадок великого путешествия.

Одной из мыслей-догадок писателя была: у кого готы, их проповедники брали недостающие им для перевода Евангелия слова? У покорённых? Как трофеи брали или как свидетельство того, что и они (славяне) их в чём-то покорили. «Поистине достойно удивления, — пишет он, — что за бестолковыми шатаниями целых народов по лицу земли, за бессмысленными в своей бестолковости войнами, затеваемыми одними против других, вдруг обнаруживаются такие простые и безобидные порывы, как желание не разминуться на земле, встретиться, поделиться для начала хоть двумя-тремя незлыми словами».

Каждую главу книги можно читать и перечитывать отдельно. Это и «Никея. Соборяне», о сути вселенского мира, это и глава «Скифский жребий», как столкнулся мир великой, утончённой, изнеженной и самонадеянной Византии с варварской, дикой Скифией, которую только грамота и Вера привели к цивилизационному Единению. «Корсунь. Святки» — это уже отдельная книга о предтече христианской колыбели на Руси, Крымском Херсоне (Херсонесе), славянской Корсуни, о великих захватывающе романтических поисках драгоценных древних книг.

А глава «Самаритянин» о сошедшем на апостолов понимании неизвестных им доселе иноземных языков. Вот, пожалуй, откуда пришло это стремление открыть всем народам благодать Христову. Вот гениальная догадка, что философам Кириллу и Константину в этих «самаритянских» книгах, написанных ещё неизвестным братьям «роуским письмом», т.е. языком. Они обнаружили новую азбуку, различая буквы и звуки, включая гласные, которых не было в греческой азбуке.

Это было озаряющее наше будущее открытие. Конечно, невозможно в кратком слове обозреть все главы книги — «Хазарскую миссию», и «К народу Фулл», и «Жатву», и «Рим», и «Погром, бегство и Победа»… И все же, смею утверждать, что они поднимают для нас величие подвига Кирилла и Мефодия. Но при всём своём гражданском и духовном величии подготовки и написания славянской азбуки ещё больший подвиг братьев состоял в том, что они перевели на славянский (древнеславянский) язык Евангелие, «Апостол», избранные церковные службы, святоотеческие книги…

Словом, низкий поклон Юрию Михайловичу за его титанический труд по сохранению нашей истории славянской письменности. Пусть и в следующие свои 75 лет он радует славян своим творчеством…

Виктор Гуминский, профессор, главный научный сотрудник ИМЛИ РАН:

Странное чувство охватывает, когда закрываешь по прочтении эту книгу. Государств, о которых она рассказывает, давным-давно нет на свете: нет Византии, нет Хазарского каганата, нет Великой Моравии. Да и следов их почти не осталось. Конечно, стоит величественная Святая София (Agia Sоfia) в Константинополе (теперь Стамбуле), но, плененная еще в XV веке, она, как часовыми, окружена четырьмя иглами-стрелами минаретов, устремленными ввысь и словно готовыми пронзить небесные сферы. Археологи по сию пору гадают, где искать Итиль – столицу Хазарии в устье Волги, не нашли они и остатки столицы Моравии – Велеграда. Нет ни малейшего следа монашеских обителей, покрывавших отроги Малого Олимпа Вифинского, – в VIII-X вв. здесь было больше 50 православных монастырей (называют даже цифры 70 и 80), и захватчики-турки еще долго называли гору Кешиш-Даг (букв. «Монашеская гора»). А ведь каждая из этих столиц, местностей – географические вехи биографий солунских братьев, маршруты их странствий и остановок на земном пути.

Именно в Константинополь отправился из родных Фессалоник учиться в придворной школе (по распоряжению «правителя цесаря, который называется логофет») юный Константин и именно здесь он получил прозвище Философа, стремительно став одним из лучших полемистов византийской державы («не империя, но держава» – «земное подобие Державы небесной», настаивает Ю. М. Лощиц). Константин Философ защищал иконопочитание в прениях с «Аннием патриархом» (Иоанном Грамматиком – иконоборцем), проходил «испытание о Троице» в столице арабского халифата Дамаске, громил доводы иудейских книжников во дворце хазарского кагана в Итиле. А в Святой Софии он даже «мало» побыл в почетной должности патриаршего библиотекаря, но «ушел… и скрылся тайно в монастыре, искали его шесть месяцев и едва нашли». За это время его старший брат Мефодий успел стать крупным военачальником – стратигом (превзойдя в этом отца – друнгария Льва) и получить от цесаря в управление одно из «княжеств славянских», входивших тогда в состав Византии. Братья встретились и прожили несколько лет в одном из монастырей на Малом Олимпе, где уже подвизался в монашеском звании оставивший государственную службу Мефодий, и уже оттуда отправились вместе (по повелению цесаря и патриарха) сначала в Константинополь, затем морем в Херсон Таврический, где обрели мощи Климента, папы Римского. По окончании Хазарской миссии братья вернулись в Царьград, где Мефодий был определен игуменом Полихрона – одного из вифинских монастырей, а Константин оставлен при храме Святых Апостолов. Но недолго им пришлось пребывать в относительном покое. Их уже ждал главный труд и подвиг жизни («Моравская миссия»), исполнив которые они стали именоваться святыми равноапостольными первоучителями славянскими…

Стоит войти в любой православный храм на огромных пространствах России (да и за ее пределами) и услышишь слова на языке, который дан был миру героями этой книги – Кириллом и Мефодием. Да и любая книга на русском (и не только) языке, в том числе и эта, написана на кириллице, лежащей в основе русского алфавита.

«Эти люди, – пишет о Кирилле и Мефодии Ю. М. Лощиц, – жившие столь давно, больше, чем самих себя и чем друг друга, больше, чем родных своих и друзей, возлюбили Христа, Сына Божия и Сына Человеческого». И продолжает: «Евангельский Христос, благодаря их любви заговоривший по-славянски, пришел ко всем, кто с нетерпением ждал его как единственного Спасителя своего. Поэтому богослужебный язык, созданный ими, не погиб сразу, жив сегодня, не престанет звучать и впредь». Но вот и заключительный аккорд жизнеописания: «Ничто в этой священной победительной речи не изменилось, каждый стих, каждая строка и буква, каждый смысл стоят неколебимо. В любую минуту церковной службы святые равноапостольные братья Кирилл и Мефодий молятся и дышат рядом с нами».

После этого начинаешь понимать, что мир с IX века, когда жили Кирилл и Мефодий, действительно изменился, но не весь и не во всем. Слово переживает века и определяет смысл любой жизни, принадлежащий уже не временному, но вечному. Ведь совсем неслучайно юному Константину явилась во сне София Премудрость Божия. Вот что она сама говорила о себе: «Господь имел меня началом пути Своего… прежде чем землю сотворить. И когда давал морю устав… когда полагал основания земли: тогда я была при Нем художницею…» (Притч 8, 30).

«Но если София, Премудрость Божия, была еще до творения, – комментирует слова Священного Писания биограф Кирилла и Мефодия, – то кто же она? Пророк и тут предвозвещает: это – само Слово, сам Божий Сын, Мессия, а Премудрость лишь одно из Его имен, явленных миру еще до Его пришествия в мир». А если так, то встреча со Словом ждет впереди каждого из нас. Ибо там, в вечности Оно постоянно пребывало и пребывает.

На этом пути нас и ждет книга Юрия Лощица – историка, филолога, поэта. Ведь только поэт мог написать такие замечательные строки, посвященные человеческой речи, слову. «А разве не… из одного источника и сразу, одновременно, даны человеку согласные и гласные звуки его речи. Гласные текут ручьями между камней согласных. От согласных исходят звон, свист, визг, шелест, мык и шум, гул или горячее шипение. Гласные мягко омывают, остужают их каменное упрямство, смиряют скрип и скрежет. Несогласных превращают в согласных. Ловко минуя или с трудом протискиваясь сквозь камни человеческого рта, одолевая упрямство губ, гласные вместе с согласными выходят на волю мудрой усталостью осмысленной речи».

Да помогут нам своими молитвами святые Кирилл и Мефодий, чтобы речь наша всегда была осмысленной, и у нас нашлось, что сказать в чаемой «жизни будущего века».

Марина Елепова, профессор кафедры литературы Северного (арктического) федерального университета им. М.В. Ломоносова (Архангельск):

Есть писатели, каждая книга которых – настоящее событие русской культуры, этап национального самопознания, открытие новых горизонтов русского духа и всего славянского мира. Таким писателем, несомненно, является Юрий Михайлович Лощиц. Это замечательный творец великих художественных вселенных, дерзновенно проницающий толщу времен и созерцающий нашу современную многосложную жизнь, человек, наделенный особым даром осязать веяния глубокой древности. Его вещая душа чутко откликается на зов седой старины, пред его внутренним взором открываются картины жизни славян IХ столетия, он видит сияние славы наших славянских первосвятителей, наших доблестных первоучителей – святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

В это году вышла блистательная книга Лощица «Кирилл и Мефодий» – плод двенадцатилетнего труда, результат глубочайшего погружения в мир солунских братьев, когда приходилось переводить и с древнегреческого. Это не просто документальное повествование, основанное на тщательном анализе разнообразных источников, это такое сочинение, которое возможно лишь по благословению свыше, по благоволению самых святых просветителей! Когда мы читаем жизнеописания святых, то соприкасаемся с Духом Святым, и этой поистине животворной энергией исполнена книга про Кирилла и Мефодия.

В историко-биографическом повествовании Лощица «Дмитрий Донской» рукою мастера слова рисуется судьбоносная эпоха русской жизни – ХIV столетие, создаются чеканные образы благоверного князя московского Дмитрия и его соратников, отстоявших нашу родную землю.

Новое время также вошло в обширнейший писательский кругозор Юрия Лощица: век ХVIII – жизнь Григория Сковороды, век ХIХ – жизненный и творческий путь И.А. Гончарова. Что ни книга, тот настоящий перл создания! Как живой предстает перед нами таинственный украинский философ Сковорода, заново перед читателями открывается образ Ивана Гончарова и бездонные глубины его прозы.

А удивительные повести – воспоминания о послевоенном детстве! Поражает богатейшая память писателя, умение описать мельчайшие детали быта прошлого, разговоры детей и взрослых, воссоздавать то, что почти неуловимо, – дух времени. И какая во всем сердечная тоска, и любовь, и сила, и радость одновременно! Чего стоит, например, эпизод смерти брата-младенца и описание страданий родителей – столько в нем щемящего душу горя, и памяти, и нежности к несчастным отцу и матери и безвременно ушедшему брату…

Надо отдельно сказать о языке прозы Юрия Лощица. Это язык нашей классической русской литературы – в нем сочетается богатство и емкость художественного слова, выразительность и точность, гибкость и прозрачность, чистота и сила.

Какое счастье, что на Руси есть еще писатели, которые бережно сохраняют и развивают все то лучшее, чем жива Святая Русь, что может открывать в душах русских людей чистые родники веры, правды, любви к Отечеству!

Е.Н. Кузьмина, поэт (Архангельск):

«Моё упование в красоте Руси», – было сказано когда-то Борисом Шергиным. Читая жизнеописания Григория Сковороды и Ивана Гончарова, историческую биохронику Дмитрия Донского, повесть о детстве «Послевоенное кино», путевые и паломнические записки понимаю, что о Юрии Лощице можно сказать так же: его упование в красоте Руси, а ещё – его упование в красоте и величии славянского мира. С моим любимым Борисом Шергиным роднит моего любимого Юрия Лощица и свет, который остаётся в душе после прочтения книг их. Поразительное дело, бывает и сочинено интересно, и про язык писателя чуть ли не диссертации пишут, а прочёл, увы, света, «радости сердечной» в душе нет! Вот беда! А мир писателя Юрия Лощица, мир, где живут его герои, живоносным светом наполнен, пронизан. Перечитала написанные мною много лет назад размышления о повести «Послевоенное кино», подумала: надо же, и тогда этот свет в первую очередь отметила.

Не знаю, было ли так у других, но у меня, при чтении «Кирилла и Мефодия» сердце порой от радости по-детски заходилось, от счастья, от восторга, от причастия – удивительно! – к тому великому, что происходило тогда в землях славянских. Вот пытаешься осмыслить всё то, что написано Юрием Михайловичем, о чём и о ком написано, представить глубины, масштабы, пространства… Столетия перекликаются… Какой слух нужно иметь писателю, чтобы перекличку эту услышать, какое «духовное зрение» иметь, чтобы увидеть давно невидимое! Осмыслить вряд ли сумею, а свет, что в книгах Юрия Лощица сияет, и мне, живущей в стране «полуночной», увидеть не заказано.

Наталья Петрова, писатель, учитель:

Кому не знаком поиск подходов к сложному сочинению, когда, словно слепой, тычешься в разные стороны и не знаешь нужной дороги? Вот в такой ситуации я оказалась, когда взялась писать биографию героя, о котором известны были три факта его жизни, да сохранился небольшой текст в три абзаца, напоминающий житийный пересказ. Где подсмотреть, кто подскажет? Ведь это только гении до всего доходят сами, людям попроще нужны примеры, подсказки, тропочки. Нет, по протоптанной идти не хотелось, было желательно свою обрести, но как направление уяснить, куда идти-плыть? Где тот маяк, что направление укажет?

Для меня таким маяком стали биографические сочинения Юрия Михайловича Лощица, сначала о любимом писателе Иване Гончарове, а потом о святых Кирилле и Мефодии. Воссоздавать творческую лабораторию писателя – что может быть сложнее? А как, имея одно только житие, воссоздать биографию, донести не только перипетии земной жизни святых, но – самое главное – осмыслить их духовные подвиги, не приписывая, не измышляя, но точно определяя – это могло быть, а это – нет? Заново перечитывая страницу за страницей, я присматривалась к тому, как он это делает, в чем состоит его подход, пыталась понять, почему он не вступает, как другие авторы, в полемику, не превращает биографии своих героев в комментарий к источникам, но и не уходит от ответов «гиперкритичным» авторам, а спокойно возражает им.

Когда читаешь прозу Лощица, сразу ощущаешь, что он пишет стихи – так поэтична, плавна и нетороплива, с рассуждением, его речь, как верно слово – он будто пробует каждое на точность, и когда находит – неизъяснимая радость «по-особому играет в нем, как играет во встречных струях воды сильная рыбина». Так он напишет о «сладостном труде» Константина, конечно, не раз и сам испытав эту сладость – а иначе как ее описать?

Сочинения Лощица не перепутаешь ни с чьими, его язык узнаешь по первым строкам, как знакомого человека издали, описывает ли он храм Софии, где «шепот твой уходит наверх и в переливающейся искрами мгле смешивается с молитвенными вздохами иных душ», приглашает ли в город Константина, в котором « с городских крыш и само море видится таким легким, почти бесплотным, что вот-вот воспарило бы, трепеща бесчисленными парусами. Но земля удерживает море, а море удерживает столпы небесного света. Великими смыслами держится мир». А то видишь, как творят молитву святые братья среди разъяренных язычников, которые «уклонились на тропку к своему капищу», и не только переводят для них Евангелие, но утверждают его всей своей жизнью.

Его подход к воссозданию биографии не скопируешь, но верный путь к своему письму, прочитав его книги, найдешь. Так что для меня Юрий Михайлович в известном смысле – учитель. А разве учеба обязана быть скучной? «Разве может красота вызывать зевоту? – рассуждает один из его героев. – Возьми на свой выбор любое слово – как оно прекрасно устроено! Рассмотри всякую букву – она великолепна по совершенству линий. Начерти ее с любовью, и ты уже почувствовал в себе художника красоты». Это ли не гимн ученичеству и не хвала учителю? – Спасибо вам, Юрий Михайлович! Многая и благая лета!

Сергей Куличкин, главный редактор «Военного издательства»:

К своему 75-летию Юрий Михайлович Лощиц подходит, без всякого сомнения, полный душевных и творческих сил. Яркое подтверждение тому его последняя книга из серии ЖЗЛ «Кирилл и Мефодий». И не только потому, что за эту книгу он по праву удостоился престижной, особенно для православного мира, Патриаршей премии по литературе. Мира, к которому Юрий Михайлович принадлежит без остатка.

Все его биографические книги знаменитой молодогвардейской серии «ЖЗЛ» я бы причислил к особому жанру научной беллетристики, этакому сплаву строгой, не терпящей недомолвок и околичностей науки и высочайшей художественности, разворачивающейся перед глазами читателя. Не знаю, существует ли такой жанр в литературоведении, но в жизни, мне кажется, он есть. И владеют им очень немногие писатели. Да что там – единицы.

Помню, как меня поразила первая прочитанная мною книга Юрия Михайловича о великом славянском мыслителе Григории Сковороде. Я тогда был еще едва знаком с автором, да так ли уж это важно для читателя, в руки которого попала истинная драгоценность. Дорогого стоит удивительной сочетание филигранного стиля, языка, авторской искренности и сердечности с не выбиваемой точностью и обстоятельностью научной основы повествования. Книга читается на одном дыхании, легко, а ведь это и философия, и история, и литературоведение, и языкознание, скрепленное высоким, истинным православием автора. И это написано в середине то прошлого века, в коммунистической стране…

Потом были книги о Гончарове, Дмитрии Донском. И здесь тот же поразительный сплав науки и культуры, творчества. Далеко не случайно, что такой большой художник, как режиссер Никита Михалков, во многом строил свое миропонимание Обломова не только на романе Гончарова, но и на книге Юрия Лощица о великом русском писателе. И наш святой полководец земли русской князь Дмитрий Донской, скорее всего силой таланта Юрия Михайловича, уже многие годы, не отпускает режиссера.

Бог дал мне близко познакомиться с Юрием Михайловичем и долгие уже годы идти по жизни рядом. Это большая честь и большая ответственность, ибо и в отношениях с людьми Юрий Михайлович также чист и откровенен, как и в своих книгах.

Особая любовь Юрия Михайловича – русский язык. Причем, не просто в научном понимании этого термина, но во всей его природной красоте, певучести, скрытом смысле, широте, размахе. То, что может почувствовать только русский, православный христианин. От его древнеславянских истоков до письменности и современного звучания, неразрывно связанных с православием, Церковью. Не зря же источником нашего языка называют церковнославянский язык. Слава Божья пришла на нашу землю с этим языком. Для Юрия Михайловича надолго, на всю жизнь он стал не просто увлечением, а смыслом земного существования. И кому, как не ему, даровано писать книгу о святых Солунских братьях Кирилле и Мефодии, подарившим нам такую благодать. И он взялся за этот непосильный труд. – Почему непосильный? – Знакомый жанр – биография, да еще после таких успешных предыдущих работ. Но здесь несколько иная стезя. Прежде всего, ничтожность и фактически отсутствие исходного материала. Во-вторых, временная отдаленность тех легендарных времен и разбросанность едва ли не по всей Европе и Ближнему Востоку мест служения святых братьев. И, наконец, особый, я бы сказал сердечный настрой, на любое прикосновение к чистому листу бумаги. Здесь, как в иконописи, без Божьего Благословения – никуда. И Господь дал Юрию Михайловичу силы начать и закончить столь значительный, непосильный труд. Дал силы по крупицам собрать все ранее известное о своих героях. Дал силы посетить практически все места, где ступала нога великих святых. А это Греция, Рим, Моравия, Византия, Корсунь, Святая Земля и далее по списку. А по-другому Лощиц и не может. Господь зажег в его сердце ту божественную искру вдохновения, которая украсила сей труд необъяснимым очарованием.

Вот это и есть настоящая Победа!

Любому писателю таких биографий хватило бы с лихвой. Но не Лощицу. Между столь значительными удачами выходят не менее значительные прозаические произведения Юрия Михайловича. А это, друзья мои, уже настоящая изящная словесность. Напитанные неповторимым ароматом славянской, сербской чистоты романы «Унион» и «Полумир». Мы издавали их в нашем некогда славном с почти столетней историей, а ныне уничтоженном походя «Воениздате». Ведущие редакторы, корректоры – женщины, искушенные в литературе, восторгались до слез.

А его пронзительные художественные шедевры о Великой войне, оккупации, голодном и холодном детстве, о родной сторонушке украинского раздолья. О дедушках, бабушках, родителях, братьях и сестрах – всех тех, без кого не расцветет ни одна человеческая душа. Или послевоенная жизнь, с ее неимоверными трудностями и невероятным подъемом. Это повести «Послевоенное кино» и «Пасха золотая».

Да что говорить – читайте Лощица!

Но и этого мало чуткому, огромному сердцу Юрия Михайловича. Где-то в 80-х годах прошлого века на одном из литературных, одновременно и политических форумов на сцене Большого Колонного зала Дома Союзов я впервые услышал стихи Лощица в авторском исполнении. И сразу стало ясно – поэт, которого я по непонятным причинам не знал или не замечал. Нет, не знал, ибо не заметить такой «высший пилотаж» литературного творчества невозможно... Но оказывается, стихов у него много. Настоящих стихов, настоящего поэта с большой буквы. Мне тогда на всю жизнь запали такие строки:

Я – сын офицера. Прошу не шипеть

Я – сын голодавших дивизий.

Я – сын обезлюдевших сразу на треть

Сёл после известных коллизий...

Может быть, это и не лучшие его стихи... Пусть так, но я-то их запомнил сразу и навсегда! Мне в «Воениздате» посчастливилось издавать таких больших поэтов, как Ярослав Смеляков, Анатолий Жигулин, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов... И Юрий Лощиц, по праву, стоит в их ряду – авторов «Венного издательства».

Никогда в жизни не забуду, как в тишину и темноту переполненного, огромного зала дома офицеров флота в далеком Вилючинске, на Камчатке, Юрий Лощиц бросал рубленые фразы своей поэмы, парада-фантазии «Перечень кораблей»: «Отчий», «Пресвятой», «Бодрый», «Трезвенный» и «Бранный», – звенело в воздухе и гулом отдавалось в сердцах тысячи моряков, замерших в амфитеатре зала... А проникновенные, трогающие до слез лирические стихи о любви, о Боге, о русской земле... А апокалипсическая поэма «Христос ругается»...

Я еще не знаю: много или мало 75 лет? – По земным меркам, конечно, много, а перед вечностью – один миг. Но для Юрия Михайловича Лощица это огромная, полная любви, веры, забот и страданий, полная высокого творчества жизнь.

Пуст же этот миг продлится для него как можно дольше…

Юрий Буданцев, профессор, доктор философских наук:

В Евангелии от Иоанна рассказывается о том, как Иисус, утрудившись от пути, сел отдохнуть у Иаковлева колодезя. Вскоре к колодезю за водой подошла женщина-самарянка, у которой Иисус попросил напиться. Иисус сказал: «…если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую… кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную».

Юрий Михайлович знает дар Божий, он дан ему от рождения, и все творчество его – живая вода, источник, текущий в жизнь вечную. Оно озарено Божественным светом веры, и животворную силу книг Юрия Михайловича, начиная от первой работы и кончая недавно вышедшими. чувствует каждый чуткий читатель.

Лощиц слышит голос родной земли, создания Божьего, переживает как свои личные все ее горести и радости, и умеет передать нам услышанное на прекрасном русском языке, и здесь ему нет равных, словами, достойными своих героев. Сборник статей, опубликованный почти тридцать лет назад, так и называется «Слушание земли», и любая из них по-прежнему в полной мере значима, как и долгожданный недавний подарок православным всего мира – «Кирилл и Мефодий», итог многолетней работы.

Талантливый поэт и прозаик, настоящий ученый-исследователь, филолог и историк, славянофил, почитаемый студентами педагог, Юрий Михайлович не поддается кричащей и мутной круговерти современной жизни. Подвижник, вечный путник, он достоин и своих родителей, и своих героев, защитников Отечества. Он спокойно, как пушкинский Пимен, работает, не ожидая ни наград, ни почестей. Продолжает могучие и вечные традиции великой русской литературы, начиная от любимой им летописной поэзии.

Лощиц побывал во всех «горячих точках», что называется, понюхал пороху. Его знают и наши афганцы, и сирийцы. Обожают братья-славяне в Белоруссии и Украине. Он спас честь филологического факультета Московского университета, защищая Дом Советов.

Слышу негромкий голос Юрия Михайловича: «Нет, это все-таки счастье – месяцами горбатиться за столиком в читальном зале «Исторички», изнывать от невезения, мчаться, обозревая сотни верст запыленных словесных дорог, и вдруг, позабыв уже счет тем верстам и тем путям, напасть все же на след Героя, человека, решившегося на поступок. История, вот где бьется твое сердце!... Вот оно, твое оправдание. Но тут, только тут будет и мое оправдание – перед теми, кто меня породил, перед теми, кому я передал свое имя, перед всеми вами. Я искал Героя… Если нет Героя, выходящего за други своя и побеждающего смерть, то Истории не было вообще».

Как-то он сказал: «Пока живой, буду работать до конца». Твои ангелы и твои герои пусть берегут тебя. Задержись здесь подольше, герой. Многая лета тебе, Юрий Михайлович!

Елена Бондарева, директор центра общественных и издательских программ Фонда исторической перспективы:

Светлый взгляд Юрия Михайловича Лощица проник и в глубины славянской истории, и в глубины славянской души. Он в каждой своей незаурядной работе решал, казалось бы, невозможные задачи, он детально, терпеливо и даже фанатично изучал документальную основу избранного сюжета, судьбы ли, истории и при этом создавал Образ своего героя. Не случайно литературно-исторический альманах, задуманный и какое-то время выходивший в свет в лихие 90-ые годы, так и назывался «Образ».

Знаю, что сам Юрий Михайлович больше всего дорожит своим поэтическим творчеством. Некоторые его строчки сами собой всплывают в памяти. Как только упоминают лужицких сербов – тут же строка: «Град Будишин спать мне не дает…». Лирика Юрия Михайловича одновременно и гражданственна, и очень искренна, сокровенна. Вся художественно-историческая проза Юрия Михайловича возрастает от жизнеописания «Сковороды» до «Кирилла и Мефодия», как будто готовит и автора, и читателя к восхождению на эту подлинную вершину.

Совершенно не хочу как-то умалить «Дмитрия Донского» – это книга, которая непременно должна быть в школьной и вузовской программах, это практически хрестоматия по русскому XIV веку и одновременно гимн вечному русскому воинству. Или «Гончарова», послужившего столь неординарной основой для фильма Никиты Михалкова. Не могу не вспомнить и сербско-русскую эпопею ХХ века – романы «Юнион» и «Полумир». Русская народная разведка – этот образ Юрия Михайловича в те годы позволял как-то устоять среди неправд и бомбардировок. Знаю, из какого разнотравья эти книги вырастали, и с теплотой вспоминаю эти годы нашей дружбы с Юрием Михайловичем.

И все же, вершина – это «Кирилл и Мефодий», книга, которая писалась долго и трудно, потому что мало источников, бросающих свет на подвиг солунских братьев, но много мифов и ложных стереотипов. Отделить «зерна от плевел», посеять эти зерна и в своей душе, дать прорасти, заколоситься и только потом «молоть муку» окончательного печатного слова. Вот поэтому и читается эта книга медленно, с погружением в историческую эпоху, в богословские споры, в молодость славянского гения, еще только разминавшего пальцы перед тем, как взяться за перо и создать великую русскую литературу, русскую книжность. Ничего, чем мы гордимся – ни «Золотого века», ни «Серебряного» не было бы, если бы не было у нас боговдохновенной Кириллицы.

Все это заключено в книге Юрия Михайловича. Здесь пригодилось и знание древнерусских летописей, и критический подход к советскому литературоведению, и знание современной жизни южных славян, и прочувствованный собственной кожей балканский динарский ветер – кошава.

Многая и благая лета, дорогой Юрий Михайлович! Не могу закончить иначе, как только Вашими же строками: «Мы — будем! Хотите ли, не хотите, мы будем жить, будем строить златошлемные каменные дива и прочные житницы, рожать детей и сеять зерно в благодатные борозды. Мы еще соберем добрых гостей со всего света, и никто не уйдет с русского пира несыт».

Владимир Зимянин, лауреат Государственной премии СССР:

В советские времена часто звучало словосочетание «путевка в жизнь», как правило, означавшее некий переломный момент в судьбе человека. Такую путевку, по прежним пропагандистским штампам, давал молодым людям в начале их трудового пути некий мудрый и опытный наставник, поучения которого должны были уберечь от заблуждений и ошибок.

Довелось и мне (уже без иронии) встретить подобного наставника. Было это в далеком 1978 году, 35 лет тому назад. Тоже своеобразная памятная дата. Три с лишним бурных и насыщенных десятилетия связывают меня надежными крепкими дружескими узами с Юрием Михайловичем Лощицем.

Мы впервые встретились в молодогвардейской редакции популярнейшей серии «Жизнь замечательных людей», когда я и мой соавтор Саша Горев принесли заявку на книгу о выдающемся политическом деятеле современности Джавахарлале Неру.

Мог ли я тогда предположить, что два бородатых мужика, смотревшие на нас не то с опаской, не то с удивлением, станут моими близкими и верными друзьями, соратниками и наставниками.

Один из них выдающийся критик и литературовед Юрий Иванович Селезнев трагически рано уйдет из жизни спустя 6 лет, оставив великую книгу о Достоевском.

Другой же, его ближайший друг и единомышленник Юрий Михайлович Лощиц, поверив новоявленным «авторам», героически(иного слова тут и не подберешь), учил их литературной работе.

Нечеловеческими усилиями Лощица, редактора первой на русском языке научно-художественной биографии Неру, рукопись была подготовлена в рекордно сжатые сроки и увидела свет в 1980 году.

Юрию Михайловичу, его особому редакторскому тщанию обязан я своей второй ЖЗЛ-овской книгой о всемирно известном певце и артисте Поле Робсоне.

И по сей день не мыслю себе иного первого читателя и справедливого критика моих литературных опусов.

Стоит ли говорить о том, что Юрий Михайлович Лощиц принадлежит к числу моих самых любимых русских писателей! Ранее я бы не решился на такое высказывание, зная насколько претят моему скромному товарищу пафосные выражения.

Сейчас я испытываю потребность сказать о том, насколько важное место в моей жизни занимает многогранное творчество моего друга, его стихи, рассказы, повести, романы, публицистические очерки. С радостью убеждаюсь, что с годами его литературное мастерство становится все совершеннее.

В который раз перелистываю страницы Юриных книг “Послевоенное кино” и “Кирилл и Мефодий” и нахожу в них то, чего мне так не хватает в нашей быстротекущей и многосуетной жизни.

От неизбывной светлой тоски щемит сердце, когда читаешь строки о маленьком брате Володе, навечно упокоившемся в далеком Юрином детстве.

Произнося в храме слова молитвы на великом богослужебном языке, созданном святыми солунскими братьями, чувствую особое волнение, когда вспоминаю слова о том, что они “молятся и дышат вместе с нами”.

Много, дорогой друг, пережито нами за эти годы!

Даст Бог, еще успею написать о наших прошлых совместных радостях и горестях…

О том, как в начале восьмидесятых мы взволнованно обсуждали и пытались осмыслить обрушивающиеся на тебя нападки со стороны партийных идеологов и вторящих им литературных критиков типа Озерова, Рассадина, Бялика и других усмотревших в биографии И.А. Гончарова ревизию оценок В.И.Ленина, что на многие месяцы отлучило тебя от официальной литературной деятельности.

О том, как в 1983 году мы узнали, что ты удостоился «авторитетной» рекомендации самого Ю.В. Андропова воздержаться от работы над экранизацией твоей книги «Дмитрий Донской», поскольку такой фильм «может обидеть монгольских товарищей».

О том, как 4 октября 1993 года в расстреливаемом Белом доме я спешил вслед за тобой причаститься у Отца Алексея Злобина, толком еще не зная, что причастие возможно без исповеди лишь в случае смертельной опасности.

А иногда вспоминаются и такие забавные мелочи, связанные, к примеру, с твоим приездом в Женеву, когда ты, едва успев сойти с трапа самолета, сразу потребовал посещения кладбища в Монтре, где мы не без труда нашли могилу Набокова и к удивлению немногих посетителей помянули по народной традиции выдающегося писателя...

Дорогой, Юрий Михайлович, наряду с пожеланиями, приличествующими твоему, скажем так, полуюбилею, от всего сердца желаю тебе в такой же замечательной творческой форме отпраздновать полный юбилей, порадовав верных почитателей твоего таланта новым литературным открытием!

Анатолий Рогов, писатель:

ЖЗЛовские книги: «Григорий Сковорода», «Дмитрий Донской», «Гончаров», «Кирилл и Мефодий».

Какие исторические глубины!

Какие научные изыскания, находки, осмысления!

Какие огромные, сияющие личности!

Еще: «Земля именинница», «Унион», «Полумир», «Послевоенное кино», «Больше, чем всё», «Славянские святцы», «Величие забытых» – романы, повести, рассказы, стихи, публицистика...

Какой тоже везде живой благодатный свет!

Какая высокая духовность и мудрость!

Какая обжигающая публицистика!

Какие дивные словесные перлы в прозе и плетения в стихах! «Чист», «Март», «Видения Родины», «Христос ругается»...

В ушко игольное

Как себя сузите?..

Там, где нет человека, там нет и Христа...

По одному уйдём мы, не узнав

на ком из нас опомнится Россия...

Творить подобное дано только людям светлейшим, духовнейшим, мудрейшим, ибо творящий всегда присутствует во всём им изображенном и во всех изображенных.

Содеянное Юрием Лощицем, конечно же, навечно.

И для меня большая радость и честь общаться, дружить с ним.

Е.И. Державина, ведущий научный сотрудник Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, ученый секретарь Отдела исторической лексикографии:

В серии ЖЗЛ вышли несколько биографических произведений Юрия Михайловича Лощица значимых для русской и шире – славянской истории и культуры деятелей. Это – Дмитрий Донской, Григорий Сковорода и, конечно же, Кирилл и Мефодий – последние трое – просветители славянских народов.

Биография Кирилла и Мефодия построена на житийном материале. Юрий Михайлович очень бережно относится к исторической основе, но и вносит свой взгляд на известные факты. Жизнь солунских братьев показана на широком историческом и географическом фоне.

В книге обращает на себя внимание свежесть и красота в описании мест, связанных с жизнью братьев. Замечательно обрисована повседневная жизнь города Солуни.

Юрий Михайлович обладает замечательным умением чувствовать слово, его внутреннюю структуру, открывающую новые его грани.

В книге показано, что Кирилл и Мефодий создатели не только азбуки и круга христианской литературы, что само по себе немало. Но через эти труды, по сути, они создали литературные языки славян, в том числе и наш, русский литературный язык, на котором мы говорим, не зная подчас, что много слов, выражений пришли в него из церковнославянского.

Г.С. Баранкова, ведущий научный сотрудник Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН:

Новая книга Ю.М. Лощица «Кирилл и Мефодий» поражает читателя всеохватывающим масштабом исследования, сочетающимся с богатым творческим воображением автора. Ю.М. Лощиц показывает многотрудный жизненный путь святых равноапостольных братьев Кирилла (Константина) и Мефодия, итогом которого явилось создание славянской азбуки, перевод священных книг с греческого на славянский язык. Он приглашает читателя пройти вместе с ним по этому пути, раскрывая, а иногда лишь приоткрывая загадки истории, над решением которых столетия ломают голову ученые. Это и таинственные «русские письмена», и чаша царя Соломона с зашифрованными письменами, и чудесное обретение мощей св. Климента. Лощиц показывает миссионерский подвиг Кирилла и Мефодия, повествует о той борьбе, которую они вели за утверждение богослужения на славянском языке.

Задача, поставленная автором книги, трудна вдвойне: как сочетать исследование, основанное на документальном историческом материале, с живостью повествования, как сделать, чтобы провести читателя по тропе, проложенной исследователем, и при этом не потерять его, чтобы даже малоподготовленному читателю чтение книги стало одновременно доступным и увлекательным занятием.

Вторая трудность – это недостаток материалов и документов, ведь историко-филологическое исследование Лощица основано на исторических и литературных источниках – увы, весьма немногочисленных, основные из которых – Жития святых. Несомненной заслугой автора книги является обзор трудов ученых, занимавшихся кирилло-мефодиевской проблематикой. Читатель имеет возможность в доступной форме ознакомиться с основными достижениями отечественной и зарубежной науки по тому или иному вопросу, связанному с деятельностью братьев-просветителей. Однако он почти всегда не на стороне «гиперкритиков» текстов, а среди тех, кто сердцем воспринимает написанное и доверяет ему. Но там, где документальных свидетельств не хватает, в дело вступает творческая фантазия и авторская интуиция. Эпизоды из жизни Кирилла и Мефодия Лощиц описывает так ярко и красочно, что мы, читатели, невольно становимся очевидцами тогдашних исторических событий. Таков эпизод «У кагана» (диспут в Хазарии), и особенно сцена с рубкой фульского дуба с именем Александр. Кирилл и Мефодий предстают в книге не только как апостолы и первоучители, что в принципе общеизвестно, но и как обычные люди, с их пристрастиями, с тоской по родине, любовью к близким.

Книга имеет несомненное познавательное значение, на ее страницах оживают исчезнувшие народы (готы, хазары, фулиты, авары и др.), в ней даются сведения о системах письма. Ю.М. Лощиц демонстрирует большие познания в истории, лингвистике, исторической географии. Отдельный раздел, впрочем, не бесспорный с научной точки зрения, посвящен двум азбукам – глаголице и кириллице и вопросу о том, какую из них создал Кирилл. Особенно отраден и не случаен тот факт, что появление книги совпало с юбилеем – 1150-летием миссии свв. Кирилла и Мефодия в Великой Моравии, датой, отмечаемой во всем христианском мире.

Пётр Чалый, писатель (Россошь Воронежской области):

На заре своей сельской юности врастяжку читал и перечитывал творы-сочинения Григория Савича Сковороды. Мне казалось, что уже слышал книжные мысли крестьянского философа в житейской мудрости моей бабуси Фёклы Тимофеевны, отца и мамы, односельчан. А, может, так оно и сталось?.. Ведь путешествующий средневековый странник был не редким гостем в слободах и хуторках моей Воронежской слобожанщины. Об этом вскоре подробно узнал из книги «Сковорода», изданной в Москве в знаменитой молодогвардейской серии «Жизнь замечательных людей». Имя автора Юрия Лощица запомнилось. Сразу удивило мастерство писателя: через вроде бы малозначительную подробность бытовую он умел, уйдя от мифов, воссоздавать развёрнутую картину бытия своего героя. Как свидетель далёкого времени. Как его непосредственный участник.

И далее так было всегда при рождении очередной новой книги Юрия Михайловича. Даровитый писатель и историк являлись в одном лице. Он открыл нам «живым» мужественного сына Руси Дмитрия Ивановича Донского. Или – занесённого было во второстепенный ряд великого русского романиста Ивана Александровича Гончарова. Причём, Лощиц будто услышал моего любимого сельского учителя Ивана Ивановича Ткаченко. Оба они незримо, не сговариваясь, оказались убедительно солидарны. Школьной программе вопреки учитель выделил Гончарова в первый ряд русских классиков. И все мы запойно читали с его лёгкой руки «Обыкновенную историю», какая повторяется сейчас на нашем веку.

И вот новый труд. Книга «Кирилл и Мефодий». Взявшись, буквально, за соломинку, нащупав край главной нити летописного клубка, Юрий Михайлович вытащил из «ничего» опять-таки «живое» житие наших славянских первоучителей, создателей славянской кириллицы, которая выдвинула нас в просвещённые народы.

И опять книга вернула меня в молодую пору. Божьим промыслом из провинциального педагогического института, коих по нашей великой стране в те годы было – пруд пруди, попал я на берега речки Моравы. Под одновременно тёмным и чистым звёздным небом у стен древнего града Оломоуца мои только нажитые друзья-подруги – как и я, студенты филологического факультета – с горячей страстью пересказывали легендарные летописи патриота Великой Моравии Антонина Бочека. О том – как именно здесь проходила «Моравская миссия» братьев-просветителей, как именно здесь наша речь становилась записываемой. И – «сам Кирилл освятил храм Святого Петра.

– Ты понял? Петра!»

Иван Лыкошин, писатель:

Когда поэт пишет прозу, его тексты звучат и читаются как стихи. Когда слово становится художественным инструментом лингвиста – поэтическое звучание отточенной прозы приобретает особый смысл. Таких как он, не осталось, наверное, в современной литературе. Его слово звучит словно совершенная и виртуозная симфония, в исполнении великого скрипача, который берет свои ноты из воздуха, точно зная, куда поставить палец на гладком грифе и на какой невидимый миллиметр изменит наклон смычка, чтобы звук был не просто таким, какой расписан в партитуре, а обрел удивительные и неповторимые вибрации и оттенки.

Его книги не отправляют на пыльные полки дачных стеллажей. «Дмитрий Донской» и «Гончаров» перечитываются и бережно хранятся, а «Земля-именинница» стала гимном традиционного уклада, звонким и радостным голосом в стройном хоре деревенской прозы.

«Унион» и «Послевоенное кино» и «Полумир» – эти вещи еще только предстоит оценить. Воспоминания о последнем смутном времени на рубеже веков еще не стали далекой эпохой, но без сомнения, именно эти произведения станут одной из самых ярких и причудливых иллюстраций великого времени. Казалось, что он сказал уже самое главное, раскрылся как мастер и классик, выразил все, что можно было, когда увидели свет годами собираемые по крупицам «Кирилл и Мефодий». Вышли – и «выстрелили», потому что никто прежде не смотрел так на рождения великого языка и великой письменности, не смотрел на солунских братьев таким взглядом.

Слово он понимает не как лексическую единицу, не как морфологическое образование. Он видит в нем природную тайну, чувствует загадочную органику языка, как великий врач, знающий до атома физическую природу человеческого организма, но не берущийся судить, где именно между мускулов, нервов и сухожилий прячется главное в человеке – душа.

Души много в его словах. Они заставляют плакать и сопереживать не из-за точности ситуации, не из-за «типического» характера, не из-за знакомости или достоверности обстановки, хотя все это есть обязательно в его прозе. В ней есть удивительная, редкая честность. Рассказывает тебе это не писатель, не мастер слова и виртуоз художественного выверта – честный, простой собеседник. Открытый и добрый. Чистый и честный. Настоящий, и очень, очень хороший человек, любимый и близкий Юрий Михайлович…

Материалы подготовил Сергей КОТЬКАЛО

...ЭТО НАШЕ ДОСТОЯНИЕ
Беседа с лауреатом Патриаршей литературной премии 2013 года Ю.М. Лощицем

— Юрий Михайлович, Ваша книга о святых солунских братьях написана просто, живо и основательно. Как долго вы ее писали, какой «кровью» она вам далась?

— Благодарю вас за теплые слова в адрес моего труда.

Честно говоря, я заинтересовался этой темой очень давно — уже более двадцати пяти лет назад. По крайней мере, в 1988 году в одной из моих книг появился исторический очерк о Кирилле и Мефодии. Потом, в 1990-е, были сценарии для телевизионных фильмов, сделанных по заказу ТК «Культура» или ОРТ. А уже в самом конце XX века я решился заключить договор с издательством «Молодая гвардия». Сама книга писалась более двенадцати лет. Мучительно долго, — по разным причинам, среди которых и сложность материала, и отдаленность его, и необходимость хоть как-то ознакомиться с тем греческим языком, с которого переводили братья… Все это доставляло много дополнительных хлопот, поэтому все так и затянулось.

— Можно ли сказать, что на данный момент это ваша главная книга?

— По крайней мере, я ее писал дольше и готовился к ней дольше, нежели ко всем трем предыдущим книгам — о Григории Сковороде, Иване Гончарове и Дмитрии Донском, изданным в серии «Жизнь замечательных людей». И сейчас у меня есть желание продолжать. Книга вышла три месяца назад, а я уже делаю для себя новые пометочки, на случай, если она кого заинтересует, и кто-то захочет ее переиздать, поскольку тиражи современные сами видите какие — 5000 экземпляров, и все.

— Юрий Михайлович, помимо церковнославянского языка, богослужения и переводов, от равноапостольных Кирилла и Мефодия остались ещё два сокровища, которые мы, наверное, не очень ценим, — их жития . Не могли бы вы рассказать об этом их наследии?

— Совершенно согласен с тем, что эти жития — подлинное литературное сокровище. И хотя большинство исследователей, — и девятнадцатого века, и двадцатого, и те, что занимаются творчеством Кирилла и Мефодия сегодня, — постоянно обращались и обращаются к ним, до сих пор эти жития остаются недооцененными. Но ведь нас волнует не только то, как к этим житиям относятся исследователи, — ведь они безусловно заслуживают того, чтобы с ними была знакома широкая читательская аудитория, православная в первую очередь.

Первое из этих житий — Кирилла — начали писать в Риме, где после его кончины еще довольно длительное время оставались и Мефодий, и ученики братьев. А спустя 15 лет после кончины старшего брата, архиепископа Мефодия, его ученики — уже в другом месте — взялись за осуществление второго житийного замысла.

И если говорить о месте, которое занимают эти жития в числе памятников, оставленных нам Кириллом и Мефодием и их учениками, то, конечно, их можно назвать первыми оригинальными литературными произведениями, написанными для славян, — первыми в мире.

Например, когда читаешь житие Константина-Кирилла, то замечаешь: на его страницах Мефодий почти отсутствует. Почему так? Ведь они вместе бывали в разных миссиях, — и в Багдадской, и позже в Хазарской, — но Мефодия там словно бы и нет. Дело в том, что в отношении старшего брата к Кириллу было удивительное и заметное принижение собственной значимости. Мефодий необыкновенно любил брата и почитал как настоящего, первого и главного делателя в труде, ими осуществляемого. А себя ставил в тень. А когда он скончался, то ученики, конечно, поняли, что Мефодий и для них и для всего их общего дела играл громадную роль. И вот, составляя его житие, они отводили ему должное место, уделяли внимание великому вкладу Мефодия в просвещении славян.

Что же касается моей книги «Кирилл и Мефодий», то она была бы просто невозможна, не будь этих двух житий, — без них создать какую-то, хотя бы приблизительную, канву жизнедеятельности солунских братьев было бы просто невозможно.

Конечно, эти жития ценны еще и тем, что они необыкновенно насыщены документальным материалом, — и не просто документальным, но и еще выраженным иногда с необычайной художественной силой и яркостью.

В книге мне пришлось раскрывать достоинства и истинность изложенных в житиях событий. Дело в том, что в западно-европейской литературе, посвященной Кириллу и Мефодию, — да и отчасти и у нас в советские времена, — на эти жития смотрели как бы искоса. Находили в них обилие заимствований из более ранних житийных памятников и считали, что мы имеем дело с трафаретами, кочующими из одного жития к другому.

Но, по-моему, все это — наглая ложь, если, конечно, не считать за трафарет, что Кирилл вырос в семье прекрасных и боголюбивых родителей. Действительно, такое встречается во многих житиях, но что же в этом совпадении странного? Это один из законов, на которых держится жизнь человеческая: в хорошей семье должны вырастать, и чаще вырастают благородные дети.

Подобных придирок было множество.

Или взять сюжет, в котором описывается полемика молодого Константина с бывшим патриархом.

— Тем, что отстаивал иконоборчество?

— Да, тот был иконоборцем, и вот в споре с ним молодой Константин защищает принцип иконопочитания, безусловный для православной христианской культуры. В современных толкованиях можно встретить мнение, что в действительности такой беседы не было, а просто Константин в такой конструкции научал себя, как бы тренируя способность к полемическим выступлениям.

Но старший брат, безусловно, участвовал в написании жития, — и как же мы можем не доверять Мефодию? Как мы можем предположить, что он был способен допустить неточности, выдавая одно за другое?! Если бы спора не состоялось, а была какая-то домашняя заготовка к беседе, то, наверное, Мефодий бы не включил бы этот сюжет в житие!

Приходится бороться с остатками гиперкритического отношения к этим житиям, — отношения чисто атеистического, когда эти подлинные и бесценные документы подвергались принижению в угоду господствовавшей доктрине.

Это важная для меня часть работы по комментированию житий. А комментарии у меня присутствует на многих страницах книги, в том числе и к тем моментам жизни братьев, которым не нашли отражения в житиях.

Например, по другим документам нам известно, что у братьев — особенно у младшего — были теплые отношения с патриархом Фотием. Они начались, когда Фотий сам был еще молодым человеком и преподавал в высшем учебном заведении Константинополя, — а Константин Философ у него учился. Потом, в течение всей их жизни, Фотий путеводительствовал братьям.

Но в их житиях мы этого не найдем, потому что внутри тогдашней Византийской Церкви было неоднозначное отношение к Фотию. Были сторонники другого патриарха, Игнатия, на место которого пришел Фотий, но и не только поэтому: отношение к Фотию со стороны латинского духовенства было напряженным и, можно сказать, отрицательным: до раскола было еще далеко, но по наиболее принципиальным позициям уже проступили его первые контуры. Фотий отстаивал позиции Восточной Православной Церкви, и в этом смысле он был безусловно прав, и солунские братья в этом его поддерживали.

Вы когда-то говорили, что для нас эти жития должны быть даже ближе, чем для болгар и сербов — и по языку, и по истории, но почему-то так получилось, что у нас к ним более прохладное отношение, нежели в Болгарии.

— Об этом стоит сказать. Есть необходимость сосредоточить внимание исследователей и широкой читательской аудитории на этих двух выдающихся памятниках славянской письменности еще и потому, что они необыкновенно почитались в древнерусской традиции. Известны десятки списков жития Кирилла и многие списки жития Мефодия. Один из самых старших по времени сохранения списков, в Успенском сборнике, хранящемся в отделе рукописей Государственного Исторического музея, относится к XII веку. У нас присутствовала традиция почтительного отношения к этим памятникам, как к первым образцам славянского письма древнерусской письменности.

И если сравнивать с современными болгарами и сербами, то мы обнаружим, что и в хрестоматиях, и в программах ВУЗов, и в исторических трудах эти памятники присутствуют, как самые первые славянские сочинения.

А у нас — нет. В наших литературных хрестоматиях их нет: все начинается с произведений, безусловно выдающихся, таких, как «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона или «Повести временных лет», но все-таки это XI-XII век, а жития Кирилла и Мефодия относятся к IX веку — или к самому началу десятого столетия. На Русь эти книги пришли попозже, но они были написаны на языке, который и сегодня гораздо более понятен русскому читателю, нежели болгарину и сербу. Безусловно, это наше достояние.

Я неоднократно говорил об этом на разных конференциях и писал в статьях: нам нужно «удревнить» нашу древнюю литературу на два столетия и отсчитывать ее начало не с XI века, а с IX, — с эпохи Кирилла и Мефодия. Их наследие — национальное достояние восточнославянской культуры, в том числе и нашей, русской, в не меньшей степени, чем сербской и болгарской.

— В житии Константина Философа удивительным образом присутствуют практически все тогдашние страны, о которых мы хоть что-нибудь знаем, там есть и православный Восток, и латинский Запад, есть арабский Халифат, есть Хазария… В жизни одного человека сошлись все судьбы тогдашней Ойкумены. Занимаясь житиями Кирилла и Мефодия, не находили ли вы какие-то отголоски об их подвигах, об их странствиях и путешествиях в летописях других народов?

— Нет, и если бы такие свидетельства были, они наверняка бы вошли в научный обиход. Житие Кирилла уникально, как памятник с необыкновенно большим географическим охватом жизни той эпохи.

Будучи человеком необыкновенно даровитым, Кирилл рано обратил на себя внимание Византийского двора. Его не то что активно «эксплуатировали», но ещё и постоянно куда-то отправляли — в разные земли, по разным заданиям, и в первую очередь полемическим, поскольку он прославился как великолепной защитник православной догматики.

И мы не знаем, как сложилась бы судьба братьев и судьба славянской письменности, если бы очередным обращением к ним Византийского двора не стала просьба отправиться в Моравскую миссию к славянам, чтобы, по просьбе тамошнего князя Ростислава, завести там служение на славянском языке.

Моравия, — это нынешняя Словакия. Братья отправились туда, когда Кириллу оставалось жить всего несколько лет. Мефодий же после его смерти прожил в Моравии еще 15 лет, не считая трех лет в немецкой монастырской тюрьме.

Это была вторая половина их жизни — не с самых молодых лет они вышли на славянское служение. Во многом им помогло то обстоятельство, что в Фессалониках, где они родились, было много пришлых славян. И в окрестностях Салоник селились славянские племена, часть которых пришла издалека — из восточной Европы, из древней Руси.

Было племя, которое называлось «смоляне», было племя «север»… Были другувиты, — очень похоже на наших белорусских дреговичей. Как они там оказались? Катастрофические сдвиги населения, которые мы называем Великим переселением народов, вовлекли в себя и славян. И волей-неволей они расселились на Балканах, в Фессалониках, в древней Македонии, и здесь вернулись к своему земледельческому мироустройству, быстро наладив добрососедские отношения с греками, собственно с ромеями.

Это счастливое место рождения: с детских лет Мефодия и Кирилла оно способствовало тому, что они узнали и полюбили этот язык. А вот уже взрослое, сознательное устремление к тому, чтобы сделать его основой творческого, переводческого труда, пришло значительно позже, — через десятилетия.

— Многие, когда внимательно читают житие Константина Философа , с удивлением обнаруживают место, где Константину приносят книгу, написанную «русскими письменами». Расскажите, как вы понимаете это место.

— Русские письмена появляются в житии Константина тогда, когда описывается приезд братьев в древний византийский Херсон, — или как его чаще называют, Херсонес. Нынешний Херсонес — это археологический заповедник на окраине Севастополя. И вот здесь, перед тем, как идти дальше на Восток для встречи с хазарами, братья какое-то время прожили и знакомились тут с местной книжной культурой. Для полемики с хазарами требовалось лучше присмотреться к еврейским памятникам: Книге Бытия, другим книгам Пятикнижия и т.д.

Видимо, такое внимание к древним книгам взбудоражило местных жителей, и братьям неожиданно принесли Евангелие и Псалтирь в «русских письменах». В течение не одного столетия внимательного чтения этого эпизода он не вызывал никаких сомнений у русских ученых, историков, лингвистов, философов и филологов.

Но та самая гиперкритика, о которой мы уже говорили, к нему придралась. В тридцатые годы XX век появилось сочинение двух авторов — выходца из дореволюционной России Романа Якобсона и француза Андрэ Вайана, — которые утверждали, что это не «русские» письмена, а «сурские» (т.е. сирийские), и что ошибка вышла из-за того, что какой-то древнерусский книжник, переписывая житие для своих нужд, спутал и вместо «сурские письмена» написал «русские». Русских же, по мнению этих авторов, быть никак не могло, поскольку Русь-де была крайне варварской страной, и не откуда там было взяться грамотеям, которые могли бы, опередив Кирилла и Мефодия, взяться за перевод Евангелия или Псалтыри на русский язык.

Эта полушутливая гипотеза Якобсона и Вайана прижилась, хотя вскоре появилось много охотников, желающих доказать, что это уже не «сурские», а «узкие» или еще какие-то письмена. Находилось много ученых, которые предлагали новые версии, но никак не соглашались с тем, что эти письмена были русскими.

Все это привело к уже полному абсурду, так что сейчас среди достойных ученых снова восстанавливается доверие к первоначальному прочтению: это были русские письмена. Уже тогда, в середине IX века, на Руси были попытки сделать встречные ходы к великой византийской культуре и к великим истинам христианства. Об этом, кстати, свидетельствует и словарь самих переводов Кирилла и Мефодия.

Мы читаем в житие Кирилла, что он начал переводить с Евангелия от Иоанна, с первой главы. Но все слова, которые употребляет Кирилл, — славянские, а значит, у славян уже были слова для выражения таких сложных, высоких и священных понятий, как «свет», «благодать», «истина», «правда». Об этом замечательно написал в одном из своих трудов покойный академик Олег Николаевич Трубачев: в славянском мире даже в языческую пору был большой фонд слов для выражения священных понятий, таких, как «вера» или «рай». А раз такие слова были у язычников, значит, они уже тянулись к христианству, тянулись к истинной вере.

— Интересно было бы поговорить об актуальности этих житий для нашего времени и о некоторых спекуляциях, которые с ними связаны. Наверняка вы читали роман Милорада Павича «Хазарский словарь», посвященный Хазарской миссии Константина. Как вы относитесь к этому произведению?

— Милорад Павич безусловно был одаренным человеком и незаурядным художником, с чрезвычайно развитой способностью к метафорическим выдумкам, что очень характерно для стилистики всего так называемого постмодерна.

Он был чистым постмодернистом, — причем некоторые западные исследователи и критики называют его одним из самых выдающихся постмодернистов. В его произведениях нет никаких следов того, что история, доступная в документах, ему интересна. Павичу интересны только его метафорические ходы и придумки, которые, безусловно, могут обворожить и увлечь какого-то читателя. В нашей русскоязычной литературе мы уже сталкивались с этим — в начале XX века была известна так называемая «одесская школа», в которой были виртуозы метафорической книжности. Хоть это и было искусство ради искусства, но если автор обращался к истории, то хотя бы какие-то внешние признаки реально существующих ситуаций у него можно было найти. А у Павича — нет. Ни Хазарии, ни Византии, ни славян. Все держится на том, что все относительно. Но этим уже никого не удивишь. И ничего не откроешь. И я не думаю, что Павича будут долго читать.

— В свое время он прогремел.

— Прогремел. Это бывает. Когда выключается свет, и начинаются всякие феерии с петардами и всякими искрящимися штучками.

Как вы считаете, насколько для современного русского человека, который искренне хочет разобраться в богослужении, в догматах Церкви и т.п., сложно усвоить церковнославянский язык? Насколько адекватно это обвинение, когда тех, кто хочет сохранить язык Кирилла и Мефодия, обвиняют в ереси, которую исповедовали противники Кирилла и Мефодия?

— Вы не зря вспомнили этот эпизод из жития Константина Философа, когда перед прибытием в Рим братья оказались в Венеции, и Константин был вынужден вступить в полемику с так называемыми «триязычниками», которых по иному можно назвать книжниками и фарисеями христианского мира, потому что они настаивали на каком-то предельно буквалистском понимании евангельского текста.

В Евангелии от Иоанна мы читаем, что на Кресте Господнем была надпись «Иисус Назарей, царь Иудейский», сделанная на трех языках — еврейском, латинском и на греческом, и знаем, что повеление написать так исходило от Понтия Пилата.

Но неужели Понтий Пилат — такой авторитет для христиан, что от него следует отсчитывать количество священных языков, достойных для богослужения? Только три языка, — но почему только три? И, конечно, Кирилл, видевший всю обстановку на христианском Востоке, знал, что у коптов была своя христианская письменность, у тех же сирийцев, — своя. И у народов Кавказа, — грузин, абхазов, армян — была христианская письменность на своих языках, так почему славяне должны стоять в стороне от этого процесса?!

А по поводу современной критики церковнославянской письменности, считающей ее устаревшей, непригодной для богослужения… Чуть ли не главным аргументом выставляют, что она недоступна современному читателю и слушателю, но это сильное преувеличение.

Я вырос в семье, где дедушка, еще до революции закончивший церковно-приходскую школу, уже мальчиком ходил читал Псалтырь по домам, — приглашали читать по покойникам, как принято. А бабушка моя писала, может, слабенько, с ошибками, но она ходила в церковь за четыре версты и пела в церковном хоре. А человек, который поет в церковном хоре, понимает все лучше и глубже, чем какой-то усредненный интеллигент, который приходит, видит что-то непонятное и тут же становится в позу: а вот объясните!

Ему надо всё разжевать. А язык — это не какая-то жвачка, его нужно усваивать, постоянно напрягаясь. Этому учит нас школа. Этому учит нас жизнь с самого малого возраста, когда изо дня в день родители подсказывают своему чадушке, как правильно произносить то или иное слово. Учат его, научают, наказуют, — вот древнее понятие слова «наказывать»: не когда бьют, а когда научают.

Что касается сложности церковнославянского языка , то я скажу, что девяносто процентов речи, записанной Кириллом и Мефодием и их учениками, входит в нашу современную русскую речь.

Я назову два слова, которые есть в славянской Псалтыри Мефодия. Есть там такие понятия: «пространство» и «скорость». Для нас это понятия из современной физики. А там они носят еще и несколько иной характер. «Пространство» — это то, что соединяет человека с Господом Богом. Вот это — великое пространство. Вы чувствуете, как сразу в этом слове звучит великий дополнительный смысл. Это не просто холодное пространство — это расстояние между Богом и человеком! Также и «скорость»: это движение слова от Бога к человеку и от человека к Богу. Вот какие были сразу заданы важнейшие оттенки смысла.

Надо просто выучить 10-15 слов, и многое сразу встанет на место.

Беседу вел Антон ПОСПЕЛОВ
http://clck.ru/8xnrr