12 марта - 220-лет со дня рождения русского ученого, писателя, цензора А.В. Никитенко
Сергей ЛУЦЕНКО (Воронеж)
|
Аннотация. В статье рассматривается исследовательская деятельность учёного, писателя А.В. Никитенко (1804-1877), связанная с творчеством поэтессы Елизаветы Кульман (1808-1825).
 А.В.Никитенко. Портрет работы И.Н.Крамского. 1877 Вглядимся пристальней в писателей, художников слова. Одни прожили здесь всю жизнь, другие соприкоснулись с ней на менее длительный срок. Кому-то был предначертан долгий путь, кому-то отпущено очень короткое время. Загорались звëзды первой величины, были и менее заметные. Некоторые творцы основательно забыты, и их имена ныне известны лишь узкому кругу литературоведов. Ещё более сузив круг, остановимся сегодня на человеке немалых дарований и выдающейся судьбы. Имя его ныне звучит достаточно редко. А этого допускать не следует. Каждое, пусть и небольшое напоминание, послужит на пользу нашей истории, а значит, и будущему… Не всей, поистине грандиозной деятельности этого человека будет посвящено это исследование (хотя и попытаемся обозреть её мимолётно), а малой, но весьма показательной, яркой странице из книги его жизни. Привлекает взгляд его горячее участие в посмертной судьбе безвременно ушедшей уникальной поэтессы – Елизаветы Кульман. Оно характеризует его как человека умного, душевно чуткого, умеющего видеть прекрасное в искусстве и сочувствовать творцу. С портрета Крамского смотрит на нас волевой человек. Седина. Внимательный прямой взгляд. Бледное аскетичное лицо. И обстановка на фоне весьма скромная. Человек мудрый, сдержанный – и остро чувствующий прекрасное. Человек поживший. И поживший очень непросто. Итак, Александр Васильевич Никитенко. О нём можно написать много, много. Но чтобы не уйти от линии Никитенко–Кульман, придётся ограничивать себя самыми характерными штрихами. Историк литературы, цензор, профессор Санкт-Петербургского университета, действительный член Академии наук, тайный советник. Происходил из крепостных крестьян графа Н.П. Шереметева. Родился 12 (24) марта 1804 года в деревне Удеревка Воронежской губернии. Отец, человек весьма одарённый, смог устроить своего десятилетнего сына в Воронежское уездное училище. Во время учёбы Александр привлёк благожелательное внимание училищного начальства и некоторых влиятельных лиц в городе. Так проучился он три года. Однако после окончания училища доступ в гимназию ему, как крепостному, был закрыт. Для юноши это был удар такой силы, что в течение нескольких лет он думал о самоубийстве. Пока же чтение заменило ему дальнейшую учёбу. Никитенко перебивается частными уроки, и в 1822 году попадает в качестве учителя в «Воронежские Афины» – уездный городок Острогожск. Настроение, несмотря на культурную обстановку, было тяжёлое. Неожиданно на помощь ему пришли офицеры первой драгунской дивизии, расположенной в Острогожске. Они проявили поистине братское участие. Александр постоянно посещает их занятия, где учится беседовать на отвлечённые темы, отстаивать свою точку зрения, а самое главное – читать по определённой системе. Русская поэзия, общественные и юридические науки открылись ему именно в Острогожске. Расширившего свой кругозор Никитенко представляют начальнику дивизии генералу Юзефовичу. Вскоре молодой человек приглашён к нему в дом в качестве личного секретаря генерала и учителя его племянницы. Они отправляются в поездку по Малороссии, но генерал проявляет признаки острого психического расстройства, и Никитенко вынужден вернуться в Острогожск. С большими трудностями удалось ему устроиться на преподавательскую работу в уездное училище. Снова начинается жизнь провинциальная, будничная, нерадостная. Но тут – снова счастливое стечение обстоятельств (а сколько было этих стечений, в том числе драматических, близкогибельных!): окрестные помещики способствуют открытию в Острогожске «сотоварищества» – отделения Российского библейского общества. Молодого человека избирают его секретарём. Стремления Никитенко как нельзя более совпали с целями Общества, и с великой энергией Александр несёт свою новую должность. В январе 1824 года состоялось торжественное публичное собрание Острогожского сотоварищества, где Никитенко произнёс блестящую речь, в которой отметил важное значение Библейских обществ вообще и Российского в частности. Министру духовных дел и народного просвещения князю A.H. Голицыну – президенту Российского библейского общества понравилась речь секретаря. По его желанию молодой человек был вызван в Петербург. С этих пор «заря лучшего», по собственному признанию, занялась над головой Никитенко. С помощью покровителей и друзей – самого князя Голицына, поэта Жуковского и других – Никитенко в октябре 1824 года получает вольную. А дальше Голицын способствует поступлению своего подопечного в Санкт-Петербургский университет. Декабрьское движение 1825 года, в результате которого лучшие друзья Никитенко – К.Ф. Рылеев, Е.Н. Оболенский, а также многие другие – погибли или были сосланы, едва не погубило его самого. Пережив великую душевную муку, Никитенко уходит в себя. Освободительные порывы теряют для него привлекательность. Он готов навсегда отказаться от общественной деятельности, погрузиться в науку. Однако жизнь сложилась иначе: с момента окончания университета и до смерти, последовавшей 21 июля (2 августа) 1877 года, он так или иначе находился на службе. В 1826 году в журнале «Сын Отечества» появляется первая статья Никитенко «О преодолении несчастий», имевшая определённый успех в литературных кругах и привлёкшая благосклонное внимание попечителя Петербургского учебного округа К.М. Бороздина. Его второй студенческий труд был посвящён политической экономии. В феврале 1828 года А.В. Никитенко благополучно окончил курс историко-философского факультета. Он отказался от предложенного места профессора истории в Демидовском юридическом лицее и заграничной командировки. По приглашению Бороздина Никитенко исполняет должность секретаря в его канцелярии. По поручению своего нового начальника молодой учёный занимается любопытной и важной законодательной работой: пишет примечания к проекту нового цензурного устава. Никитенко служил в канцелярии попечителя Санкт-Петербургского учебного округа до 1835 года. С 1830 года он читал курс политической экономии в Санкт-Петербургском университете. Однако, вплотную занимаясь русской литературой, Никитенко решил переменить кафедру политической экономии на кафедру русской словесности. Следует отметить, что живая, яркая речь в начале педагогической деятельности принесла в Петербурге известность молодому преподавателю. С 1832 года – Никитенко адъюнкт-профессор, с 1834 – экстраординарный профессор, в 1850–1864 – ординарный профессор русской словесности. Также в разные годы занимался преподавательской деятельностью в Аудиторской школе, офицерских классах Артиллерийского училища, Римско-католической духовной академии, Екатерининском институте и Александровском училище. Никитенко едва перевалило за тридцать, а он уже получает степень доктора философии за диссертацию «О творческой силе в поэзии или поэтическом гении». Ему нет ещё и пятидесяти, а он член-корреспондент по отделению русского языка и словесности Императорской Академии Наук, вскоре и ординарный академик. Это говорит о многом! «Главная моя цель, – записал он в дневник ещё в молодые годы, – согревать сердца слушателей любовью к чистой красоте и истине, и пробуждать в них стремление к мужественному, бодрому и благородному употреблению нравственных сил». И шёл с этой целью через все суровые годы. На первый план Никитенко ставил нравственно-воспитательное влияние. Он более стремился «действовать на волю и чувство людей, чем развивать пред ними теорию науки» и считал своей обязанностью «делать доступными для своих слушателей такие истины, которые содействуют прямо и непосредственно их внутренней гармонии и ставят их в гармонические отношения с человечеством». В апреле 1833 года состоялось назначение Никитенко цензором при Санкт-Петербургском цензурном комитете. Это был, по его собственному признанию, опасный шаг, ибо необходимо было совместить требования правительства с требованиями писателей и своего собственного внутреннего чувства. Работа была очень непроста: за малейший недосмотр, пропущенный в произведении политический намёк или указание на внутренние недостатки государственного устройства, цензор подвергался строжайшему взысканию. Однако должность эта во всё время своего цензорства (до апреля 1848 года) исполнялась Никитенко в высшей степени осторожно, добросовестно и доброжелательно, ведь наука и литература всегда были близки его сердцу. Так, Никитенко в 1837 году «держал крепкий бой с председателем цензурного комитета» (хотя в нём официально не восторжествовал) во имя того, чтобы поменьше красных цензорских чернил пролилось в посмертное издание сочинений Пушкина; в 1842 году допустил к печати «Мёртвые души» Н.В. Гоголя, правда, исключив «Повесть о капитане Копейкине» и сделав ряд изменений; в 1847 году помог Д.В. Григоровичу в продвижении через цензуру повести «Антон-Горемыка»; в 1856 году содействовал выходу «Стихотворений» Н.А. Некрасова, считавшегося в своё время весьма неблагонадежным, и т.д. И это несмотря на кары, которым он несколько раз подвергался за пропуск некоторых произведений. Например, ему, пропустившему стихотворение «Красавица» Виктора Гюго в переводе Деларю, на гауптвахте «пришлось спать на гнусном полу, головою к стене, от которой несло плесенью и холодом». В 1834-48 гг. Никитенко – цензор журнала «Библиотека для чтения», в 1839 и 1841-44 гг. – журнала «Отечественные записки». Он – ответственный редактор журналов «Сын отечества» (1840-41, при фактическом редакторстве Н.А. Полевого, затем О.И. Сенковского), «Современник» (1847-1848), «Журнала Министерства Народного Просвещения» (1856-1860), главный редактор газеты «Северная Почта» (1861-1862). Так же Александр Васильевич участвовал в подготовке «Энциклопедического лексикона» Плюшара и был его цензором, редактировал сборники «Складчина» (1874) и «Братская помочь» (1876). С 1856 года Никитенко – член комитета, учреждённого для рассмотрения драматических произведений. Затем – директор делопроизводства комитета по делам книгопечатания. И, наконец, член Главного управления цензуры, член совета министра внутренних дел по делам книгопечатания. И это – весьма беглое, далеко не полное перечисление трудов и должностей!.. Никитенко тесно сблизился со многими литераторами и учёными, и эта связь с представителями литературы и науки не прекращалась до его смерти. Ведь во всех должностях просвещённый цензор Никитенко оказал существенные услуги русской литературе, частности, как оберегатель и защитник литературных произведений. Более полувека Никитенко неутомимо ведёт «Дневник». Эта важнейшая часть его творческого наследия охватывает период 1826-77 годов и содержит ценнейшие сведения по истории русской общественно-литературной жизни – и психологии самого автора, нередко весьма своеобразной, мятущейся. К тому же, несмотря на многочисленные служебные занятия, учёный находил время писать многочисленные статьи, мемуарно-биографические очерки. Беседовать с публикой о литературе и делиться с ней своими впечатлениями, воспитывать её вкус и духовно-нравственные начала было для Никитенко потребностью. Он мудро выступал за самобытность литературы, за сближение критики и поэзии, за расцвет литературы «под сению науки». В числе первых он предпринимает попытку разработать периодизацию истории русской литературы на основе изучения «состояния общества» в связи с важнейшими событиями. Не зря взгляды Никитенко оказали определённое влияние на формирование культурно-исторической школы в отечественном литературоведении. С 1864 года здоровье этого незаурядного человека, столь много пережившего и потрудившегося, начало разрушаться. Он продолжал с неутомимой энергией работать, но работа его тоже обмирала, клонилась к закату. По совету врачей он отправляется за границу, но изношенный организм не мог уже бороться с болезнью. Почти всю зиму 1877 года Никитенко проводит в постели, мучась острыми приступами грудной жабы (стенокардии), которые и свели его в могилу. Неизменный поклонник прекрасного (нельзя не отметить, что библиотека его насчитывала более двух тысяч томов, зачастую весьма редких!), натура богатая, любящая и восторженная, в высшей степени правдивый, честный гражданин своего Отечества, которое было для него святыней, Никитенко от семьи переносил свою любовь на народ и на Россию. О ней, как это явствует из дневника, где часто встречаются слова «да сохранит Господь Россию!», он думал постоянно. Родине были посвящены и его предсмертные мысли… Однако возвратимся в 1833 год, чтобы открыть одну из самых ярких страниц жизни и творчества А.В. Никитенко. В то время он молод, полон сил и замыслов. И тут на его пути встречается юная поэтесса – Елизавета Кульман. Вернее – её поэзия, её образ, так как самой девушки уже не было в мире живых. А предыстория, вкратце, такова. Ещё недавно жила в Петербурге феноменально одарëнная девочка – Елизавета Кульман, Элизабет Кульман. Было ей на земле отпущено только семнадцать лет. Она родилась в 1808 году в немецкой семье потомственных офицеров, состоявших на службе в русской армии. Шесть старших братьев погибли или скончались от ран во время наполеоновских войн. С детства Лизу не оставляло предчувствие раннего ухода – и она торопилась запечатлеть на бумаге свои поэтические грëзы. Уже первые стихи, стихи десятилетней поэтессы, достойны пристального внимания исследователей. Они соединили в себе детскую непосредственность восприятия и выражения и недетскую печаль. Конечно, справедливо мнение А.В. Никитенко, что «пределы …статьи не позволяют делать выписок из стихотворений Елисаветы Кульман, для убеждения публики в достоинстве оных»; что «их надобно читать в целом, а не в отрывках: ибо они не такого рода, чтобы пленяли вас несколькими удачными стихами: их красота заключается в вымыслах, в создании, в образах». Однако наш поэтический порыв пересиливает доводы рассудка, и потому рискнём перевести с немецкого и предложить читателю несколько прелестных лирических миниатюр Лизы Кульман, относящиеся к самому начальному отрезку её такого короткого и такого насыщенного творческого пути: Бабочка Будь веселей, девчушка! Зима нагрянет скоро, Давай, веселье множа, К Паутинке Не бойся, Паутинка, Барометры откуда Твои всё вьются нити К Вечерней Звезде Из всей небесной свиты Так – только твой сияет Ты – с неизменно ясной Не так – Луна и Солнце: Ты ж выскользнешь со смехом Много ли поэтесс десятилетнего возраста пишут такие стихи?
Да, детство Лизы прошло среди бедствий и лишений, и всë же она успела изучить одиннадцать языков, свободно говорила на восьми, сочиняла стихи на русском, итальянском, французском, и, самые значительные, искренние и сильные, посвященные родным, Богу и природе, на немецком. Стихи, которые удостоил похвалы сам великий Гëте! Поэт, ознакомившись со стихотворениями Кульман, заявил, что она могла бы занять выдающееся место в литературе любой страны. Лестный отзыв принадлежит и Жан-Полю Рихтеру: «Я предчувствую, что эта северная звёздочка рано или поздно принудит нас обратить на неё взоры». Известный знаток греческой литературы Фосс говорил о «Стихотворениях Коринны»: «Эти стихотворения можно почесть мастерским переводом творений какого-нибудь поэта блистательных времен греческой литературы, о котором мы до сих пор не знали: до такой степени писательница умела вникнуть в свой предмет. Нет слова, которое могло бы нас разубедить, что мы читаем творение древности. Трудно понять, как столь молодая девушка могла уже приобрести такие глубокие и обширные познания в искусстве и древности...». (А ещё Кульман переводила на иностранные языки Ломоносова, Кантемира, Державина, Карамзина, Дмитриева, Батюшкова, драмы Озерова на немецкий язык, оды Анакреона на русский, немецкий, итальянский, французский, латинский и другие языки.) Знаменитый композитор Роберт Шуман украсил своей музыкой поэтические произведения Кульман. Помимо него музыку в разные годы писали Карл Рейнеке, Эмиль Эрисман, Эрнст Йонас, Отто Фишер, Отто Дорн, Карл Крюгер, Василий Зиновьев, Кэрри Эм, Мориц Фогель, Эмиль Кройц, Макс Ледерер…. В последние годы жизни девушке покровительствовала царская семья. Бытует мнение, что статуя ангела на Александровской колонне представляет собой скульптурный портрет Елизаветы Кульман. (Елизавета Алексеевна, супруга Александра Первого, очень любила стихи своей гениальной тёзки.) Простудившись во время наводнения 1824 года, которое описал Пушкин в поэме «Медный всадник», Лиза заболела чахоткой, на следующий год унесшей еë в могилу… Смерти она не боялась – боялась забвения. И очень горевала, что ничего не успеет сделать. Доктор, лечивший её, отказался от денег, а священник признался, что никогда не видел такой твёрдости духа в умирающем. Кстати, в библиотеке А.С. Пушкина была книга Кульман…. И – книга нашего Никитенко о юной поэтессе. Но всё началось с малого. Гросгейнрих, осознавая трагичность ранней оборванности творчества Кульман, далеко не достигшей возможностей своего развития, и потому творчества не всегда совершенного, всё же не смог допустить, чтобы необыкновенная личность и творения его выдающейся ученицы канули в Лету. Он убеждён в ценности её произведений для российского и европейского литературного мира и потому в течение ряда лет прилагает немалые силы для привлечения внимания общественности к творчеству Кульман. Семь лет – с ухода Елизаветы и до 1832 года – Гросгейнрих разбирает огромный архив поэтессы, систематизирует его, готовит тексты к печати. Наконец, он делает несколько рукописных экземпляров с целью ознакомления с ними ведущих писателей и учёных. Обременённый многочисленной семьёй, как пишет сам Гросгейнрих, он не мог позволить себе издать сочинения за свой счёт. Обездоленная и изнемогшая от горя мать Лизы, которая завещала ему заботу о сохранении работ своей Лизы, к тому времени одиннадцать месяцев как умерла. И вот в июне 1832 года учитель обращается к президенту Российской Академии адмиралу Шишкову и представляет на рассмотрение Академии текст «Пиитических опытов» Кульман и просит «об их напечатании за счет Российской Академии в пользу семьи этого молодого автора, которая доведена до крайней нужды». (Шесть братьев, как отмечалось, погибли или умерли от ран, служа России; седьмой брат из-за падения с лошади лишился руки; от двух братьев и старшей сестры осталось восемь малолетних сирот.) Заинтересованный Шишков запрашивает дополнительные сведения о семье Лизы, и Гросгейнрих вскоре отправляет ему новое письмо. В итоге рукопись была отрецензирована членами Рассматривательного Комитета. Отзывы были положительные. Более того, П.А. Ширинский-Шихматов, И.И. Мартынов и А.Х. Востоков характеризовали Кульман как украшение российской словесности. Мелкие замечания о грамматических вольностях решающего значения, естественно, не имели. Адмирал Шишков, прочитав несколько стихотворений, полностью согласился со своими коллегами, признавая «…отменное искусство изобретения, плодовитость воображения, заманчивость рассказа, плавность слога, искусное и верное подражание древним Греческим Стихотворцам и благородство чувств…». И ещё двадцать членов поставили подписи. Было решено издавать книгу. «Пиитические опыты» вышли в свет в 1833 году в числе 800 экземпляров. Часть их по обыкновению получили члены Академии. (Среди членов Российской Академии в тот период был и А.С. Пушкин. В его личной библиотеке, как уже говорилось, сохранился экземпляр «Пиитических опытов» Елизаветы Кульман.) Остальные – были распроданы в пользу семейства Кульман через магазин книгопродавца А.Ф. Смирдина (по 10 рублей за книгу). В 1839 году «Пиитические опыты» были переизданы и в 1841 году вошли в состав «Полного собрания русских, немецких и итальянских стихотворений». Далее Гросгейнрих сотрудничает с Академией, сочинения Кульман неоднократно выходят в России и за границей и привлекают внимание многих просвещённых читателей и критиков. К примеру: «необыкновенное явление», «благородная, прекрасная душа», «горячее …сердце, бившееся …для одного великого, изящного», «редкое, дивное явление нравственного мира», «благородное, возвышенное явление», – эти лестные слова принадлежат не кому-нибудь, а – Белинскому. Но важно – начало. А в начале признания общественностью творений Кульман немалую роль сыграл небезызвестный нам А.В. Никитенко. В «Северной пчеле» за 21 октября 1833 года он в числе первых откликается на выход в свет «Пиитических опытов»: «Елизавета Кульман, коей творения предлагаются ныне публике, принадлежит к необыкновенным явлениям нравственного мира. – Девяти лет от рождения она говорила уже очень легко и правильно по-русски, по-немецки и по-французски; десяти лет начала учиться италиянскому языку, который впоследствии был известен ей, как природный. Четырнадцати лет она уже знала латинский и греческий языки, и изучала Гомера, который во всю жизнь был любимым ее Поэтом. В то же время она занималась с удивительными успехами языком новогреческим и литературами английского, испанского и португальского. Пятнадцати лет эта необыкновенная девушка была уже обогащена познаниями, какие другими приобретаются только ценою долговременных усилий. Преимущественно она занималась греческою литературою, и первым опытом ее трудов на сем поприще был перевод трудов Анакреона на русский, немецкий и италиянский языки. Он был поднесен в Бозе почивающей императрице Елисавете Алексеевне, которая с свойственною ей кротостию и благоволением приняла этот плод необыкновенного таланта, и во всю жизнь не оставляла своими царственными благодеяниями сей новой Коринны. Среди столь обширных занятий разными литературами развертывался быстро ее собственный поэтический гений. Стихотворения ее не суть простодушные попытки умной светской дамы на приобретение литературной славы: в них видна душа, исключительно обреченная Поэзии, душа, для которой творить значило жить. Вы будете изумлены в сих творениях, написанных до осьмнадцатилетнего возраста, силою чувства и богатством вымыслов. Не есть ли бóльшая часть современных нам Русских лирических стихотворений не иное что, как сбор замечаний о каком-нибудь предмете – замечаний, как бы случайно сближенных, не имеющих ни единства идеи, ни полноты развития, ни живости в соображениях? Но прочтите любое стихотворение Елисаветы Кульман: с какою свободою, с какою легкостию и вместе нежностию умеет она оттенять каждый перелив своих глубоких чувствований! Какое разнообразие картин, полных жизни и истины! Едва явилась поэтическая идея в душе ее, как уже она спешит низлететь в действительный мир в полном убранстве чистой красоты, где все просто, где все, так сказать, к лицу ей, все прилично и непринужденно, как будто самые цветы для своего крашения она принесла с собою, а не получила их извне от посторонней руки. Везде видна отчетистая, художническая отделка образов, что было бы удивительно в таком веке, в котором Поэзия привыкла закутываться в длинную туманную одежду отвлеченностей, если бы не знали, что наша юная стихотворица образовалась в духе древних. Сия прекрасная душа искала для своего эстетического пребывания мира себя достойного: Гомер указал ей сей мир под благословенным небом Эллады. Там, среди цветущих созданий творческого свободного духа, среди Природы свежей, не порабощенной хитрым мудрствованиям душ обветшалых и охладелых в помыслах и страстях житейских – там, в сем всемирном храме чистой красоты воспитывался ее светлый любезный гений, готовясь на святое служение Музам. Все почти лица и события, в кои она воплощала свои идеи, суть Греческие. Следовательно, скажут нам, создания ее принадлежат не нашему, а древнему, классическому миру? Но если эти создания не суть рабскии копии тех, кои породил древний мир, если в них находите вы свое самостоятельное воззрение на жизнь и Природу, душу, наполненную теми только идеями Греции, кои принадлежат всему человеческому роду, – словом, если в греческой Венере вы видите идеал прелестной женщины, а в Аполлоне Бельведерском идеал доблестного мужа, то неужели вы не будете тронуты сими творениями потому только, что формами для оных служат боги греческие? Какую бы землю ни избрал Поэт в жилище своим идеалам, в какую бы одежу ни облек их – для нас все равно, лишь бы эти идеалы не были только тенями других уже известных нам; лишь бы они жили самостоятельною жизнию, и не противоречили святым законам эстетической истины. Поэзия не живописует действительного порядка вещей; ей нельзя повелеть, чтобы она остановилась на таком-то веке, исчерпала жизнь такого-то народа; ибо и веки и народы с своею Историею ни иное что, как формы, выражающие одну божественную идею жизни, которую Поэзия силится олицетворить свободно, тогда как мир осуществляет ее по закону необходимости. Пределы сей статьи не позволяют делать выписок из стихотворений Елисаветы Кульман, для убеждения публики в достоинстве оных. Впрочем, их надобно читать в целом, а не в отрывках: ибо они не такого рода, чтобы пленяли вас несколькими удачными стихами: их красота заключается в вымыслах, в создании, в образах. Но продолжает ли она, может быть спросят у нас, идти по прекрасному поприщу, которое указала ей сама Природа? Не можем ли мы надеяться от ней еще чего-нибудь совершеннейшего? Нет, Мм. Гг! это удивительное создание исчезло с лица земли с такою же быстротою, с какою расцвело оно здесь дарами Божественной благодати: она умерла на осьмнадцатом году своего возраста. Императорская Российская Академия собрала оставшиеся после ней бумаги, и ей мы обязаны выбором из них и изданием того, что ныне предлагается публике. Развитие сего нравственного феномена и обстоятельства, при коих оно совершалось, будут составлять содержание полной биографии, которую мы вскоре надеемся представить публике. Автор сих строк, занимающийся сочинением оной, получил нужные для этого бумаги и сведения из рук брата Елисаветы Кульман и почтенного ее наставника, Г. Гросс-Гейнриха, который, соединяя с ученостию просвещенный ум, умел постигнуть высокий дар своей питомицы, лелеял его с сладкими надеждами, и на безвременной могиле ее имел несчастие оплакать их уничтожение. А. Н – ко.» Здесь несколько слов необходимо сказать о булгаринской «Северной пчеле». Хотя газета после восстания декабристов носила откровенно верноподданнический характер, но она весьма чутко и оперативно, пусть и благодаря протекции со стороны властей, реагировала на общественно-политические события. И литературные события не проходили мимо её внимания. В 1820-30-е годы в «Северной пчеле» печатались произведения Пушкина, Крылова, Грибоедова, и других именитых авторов, многочисленные рецензии на литературные произведения. (Кстати, «Северная пчела», как, впрочем, и «Библиотека для чтения», писали о жизни и творчестве Кульман неоднократно.) При тираже около десяти тысяч экземпляров газета охватывала значительную на то время аудиторию: дворян, помещиков, чиновников, купцов, мещан… Попасть на страницы этого издания означало обрести немалую известность. Молодому учёному Никитенко в пору процитированной публикации – 29 лет. Он – в начале пути. Впереди – новая, объёмная работа о Кульман в «Библиотеке для чтения» (по отзыву академика А.Ф. Бычкова, эта биография – одно из лучших произведений Никитенко), и отдельная книга о ней. И вообще – вся жизнь, вся литературная и общественная деятельность ещё впереди. Но засиявшая в начале его пути гениальная девушка Елизавета Кульман, безусловно, – одно из самых значительных явлений творческой биографии Никитенко. Критику на критику, конечно, сейчас писать не стоит, но пару слов сказать необходимо. Статья в «Северной пчеле» – так сказать, запев, пробный камень. Она – квинтэссенция, сгусток мыслей и чувствований автора, зерно будущих исследований о Кульман (как, собственно, самого Никитенко, так и других). В этой статье заложены не только взгляд на жизнь и творчество собственно Елизаветы Кульман, охват её много шире – поэзия, искусство, их место и роль в жизни человека. Мысли и чувствования Никитенко здесь – благородны и тонки. Конечно, кто-то захочет возразить, при написании могли присутствовать иные, материалистические устремления. Если и так, то они носят далеко не главенствующий характер. Главное, эта работа верно показывает уникальную поэтессу; показывает она и пишущего о ней – его глубокий ум, и чуткую душу, склонность к прекрасному. Не зря ведь поэт-декабрист Вильгельм Кюхельбекер, находившийся в одиночной камере в Свеаборгской крепости, и прочитавший первую биографию Кульман, составленную Никитенко, в 1835 году так горячо написал в дневнике: «Елисавета Кульман – что за необыкновенное восхитительное существо! – Стихи ее лучше всех дамских стихов, какие мне случалось читать на русском языке, но сама она еще не в пример лучше своих стихов... Не оставлю и я без приношения священной, девственной тени Элизы! Как жаль, что я ее не знал! Нет сомнения, что я в нее бы влюбился… Сколько дарований, сколько души, какое воображение…». А позже родилось стихотворение, посвященное юной поэтессе… Да, талантливое слово Никитенко находило свои цели – находило и трогало сердца многих, многих читателей… И трогает! Это слово через два века даёт нам возможность погрузиться в ту прекрасную эпоху, почувствовать её колорит, пообщаться с выдающими личностями. В той золотой эпохе достойные места по праву занимают выдающийся воронежец Александр Васильевич Никитенко и безвременно ушедшая замечательная поэтесса Елизавета Кульман… 2023 г.
Литература:
|
|||||
Наш канал
|
|||||
|
|||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|
|||||
|
|
|||||
…Жизнь не баловала девочку. Лиза рано осталась без отца, сподвижника Румянцева и Суворова, и в наследство получила лишь дворянское звание. И всё же Лиза в стихах благодарила Бога, что не ложится спать голодной и имеет целых два платья. Девочка имела непростой характер – гордый и непреклонный. Она не любила, когда её называли бедной. Она очень хотела помочь семье и думала, что её творения поспособствуют этому. Начальное образование дала ей мать. И тут в домике на Васильевском острове появился друг покойного отца – домашний учитель Карл Фридрих Гросгейнрих, человек, весьма искушённый в литературе. Он поразился, когда ему открылись огромные способности маленькой девочки. Лиза была необыкновенно трудолюбива. И мечтала не о роскоши. «Для счастья мне нужны только хлеб и слава», – признавалась она. Она мечтала жить в лачуге, среди сельского сада, и чтобы вместе с ней поселились Гомер, Шекспир, Вергилий, Данте…
