Свет русской души

С Владимиром Александровичем Макаровым, которому 9 сентября исполнилось бы 75 лет, связывала меня не только крепкая мужская дружба, но и то, что называется родством душ. Он был моим Учителем, а в последние годы и дня не проходило без общения с ним – «телефонного», личного…

Летом 2009 года, приехав навестить Владимира Александровича Макарова, переехавшего после смерти жены с улицы Куйбышева в «одиночку» на Бородина, чуть ли не с порога услышал неожиданное для себя предложение:

– Хочу, чтобы ты был редактором моей книги!

Именно так: «Хочу», хотя никогда ранее я не слышал от него этого слова. И все-таки это была просьба…

А вот что говорил Солоухин о своём ученике (Макаров называл Владимира Алексеевича своим Учителем):

«Я не знаю, от чего зависит внешняя судьба поэта, изгибы его биографии. Один не успеет издать два-три сборничка, как уже имя его у всех на устах, известен, популярен, если не знаменит. Судьба ли, действительно, тут, современные ли средства массовой информации и с их возможной тенденциозностью, но, по-моему, лучше пройти через муки роста и потом со зрелостью прийти к определённым успехам, нежели сначала окунуться в шумный успех, а потом прийти к мукам, уже бесплодным и неизлечимым.

У Владимира Макарова есть почти всё, чтобы считаться одним из лучших современных поэтов. Этот поэт, так сказать, уже написан, дело только за тем, чтобы он дошёл до читателя и занял в поэзии нашей соответствующее место…»

И это место наш земляк занял при жизни…

Помню, когда я уже отнёс книгу Владимира Александровича «Под панорамой созвездий ночных» в Омское книжное издательство, он позвонил мне и, заметно волнуясь, спросил: «Юра, ну как, не закончился Макаров как поэт?» И это – после почти двадцати книг, Всероссийской премии имени Афанасия Фета, после высоких оценок его творчества от Солоухина, Бокова, Куняева, постоянно публикующего Макарова в «Нашем современнике»? Задать такой вопрос мог только большой поэт. Особенно сейчас, когда сплошь и рядом мы замечаем неимоверную благосклонность к своему «творчеству» множества посредственных стихотворцев, позволяющих себе просто ронять слова, любуясь их падением, совершенно забывая, что это – мёртвый полёт, после чего они превратятся в труху и истлеют.

А ещё он говорил, что мы сами себя не имеем права величать поэтами, поскольку это великое звание даруется свыше…

…Свой 70-летний юбилей Владимир Александрович не отмечал – в начале 2008-го перенес инсульт, и тогда поэта от тяжелых последствий спасла его и его супруги профессия – вызвали «скорую» при первых же признаках «удара». Как только смог говорить, позвонил:

– Ну вот, вернулся… с «того света». Наверное, уже и не напишу ничего больше…

И вскоре – второй, куда более страшный удар: смертельная болезнь жены, которая как врач не могла не понимать, что дни её сочтены. Не мог этого не понимать и Владимир Александрович… «Не оставляй его, Юра…» – попросила меня Людмила Борисовна незадолго до своей смерти, и если бы я мог, если бы я мог быть рядом с ним почаще…

 

…После смерти Владимира Александровича, родственники поэта передали мне весь его архив, и там я обнаружил листок, на котором зеленым фломастером было написано авторское предисловие, которое Макаров почему-то решил не включать в книгу «Под панорамой созвездий ночных»:

«Я ловил рыбу в Иртыше, носил мешки с цементом из трюма баржи, сидел долгими зимними вечерами над школьными учебниками.

Я видел трактор на загонке между околков и перелопачивал зерно в хлебных буртах.

Я обонял запах сырых газетных гранок, где были оттиснуты мои первые строки.

Я скорбел зимним днём над чёрным, как горе, холмиком на снегу – материнской могилой.

Я выдувал воздух из своих лёгких в рот погибающему ребёнку, мчался на «скорой» по урману.

Я пил из кринки молоко, надоенное от сибирской бурёнушки натруженными руками доярки.

Я слушал партиты Баха, звучавшие под сводами органного зала в родном городе.

Я любил и люблю Жизнь.

Испытав земные радости и горести, я захотел рассказать об этом близкой душе. Смею надеяться, она существует на белом свете, она отыщет и поймёт эти строки».

А еще Владимир Макаров несколько (два-три – точно) десятилетий заносил в специальную тетрадь свои мысли, назвав их «Бумажными корабликами», время от времени «спуская их на воду – на просторы безбрежного океана», как говорил он сам. И порой сомневался: не повторяет ли он кого-нибудь?

Писали, конечно. О жизни, поэзии, музыке… И много раз. И после Макарова будут писать. Об этом же. Но отчасти его успокаивала мысль: жизнь, музыка, поэзия – такой безбрежный океан (больше всех известных на Земле), что возможность встречи двух кораблей в этом океане практически равна нулю! Во всяком случае, простора хватит на всех.

…И вспоминаются слова Феофана Затворника: «Это разлука не навсегда, но лишь на какое-то время. В свое время все мы встретимся за порогом этой жизни». Но здесь, на земле, как сиротливо мне без тебя, Учитель… И ты – знаешь об этом, и существует на белом свете та самая близкая тебе душа. Не одна. Далеко не одна…

Вот сейчас у тебя появятся новые читатели, новые, близкие тебе души…

В твоих заметках, рассказывающих о прошлом, учащем многому в настоящем и останавливающем мгновения для будущего – щедрый божественный свет русской души, и душе этой – бодрствовать вечно…

Юрий ПЕРМИНОВ

 

Владимир МАКАРОВ

БУМАЖНЫЕ КОРАБЛИКИ

Четыре тыщи голых мужиков

Чем вам не сегодняшняя суперэротика - вот такие строки поэта Александра Балина:

Пришли к тебе на первое свидание

Четыре тыщи голых мужиков...

Поэт рисует картину, как стоят перед женщиной эти «четыре тыщи голых мужиков», добавляя такие краски:

Ведь мы сияли,

словно шашки наголо,

Голубизною обнаженных жил.

А женщина, видя этот строй раздетых мужчин, плачет, на ее ресницах «созрели слезы с яблоко-дичок»...

Я объясню суть стихотворения – теперь его, к стыду нашему и к беде нашей, прочно забыли, как и многие подобные стихи, и стараются не вспоминать, утаивают от молодых, ныне растущих людей.

А речь идет о войне: перед отправкой на фронт по форме №20 проверяет на чистоту молоденьких новобранцев такая же молодая врачиха. Она видит прекрасные юные тела, на которых еще нет ни шрамов, ни отметин, и – плачет, плачет , видимо, представляя их завтрашние бои, их завтрашние ранения и смерти. А они, новобранцы, смотрят на врачиху влюбленно – четыре тыщи «под нуль подстриженных российских Аполлонов, еще своих не знавших Афродит». Вот такие прекрасные строки! Вот такой щемящий, горький, вдохновенный, трагический – всего лишь один! – эпизод Великой Войны.

И теперь эти картины, этих людей и память о них изо всех сил пытаются вытравить, словно серной кислотой, из наших душ. А души молодых силятся наполнить порнокартинками совсем других мужиков и баб – с их извращениями, с их якобы гиперсексуальностью, с их необычными эрогенными зонами, с их фантастическим оргазмом!..

А я в свое время знал поэта и беседовал в Омске с ним , c фронтовиком Александром Балиным – он и его товарищи по оружию до сих пор, и после своей смерти, борются своими чистыми светлыми строками с нынешней и грядущей пошлостью, с наплевательством.

... Пройдет время. Как банные листья с задницы, облетят, осыпятся, высохнув, все эти секс-афишки-плакатики-проспектики-газетенки-книжонки, – и вернется, незахватанная грязными лапищами, красота «российских Апполонов и Афродит»...

 

Изгнание поэзии

Человеку свойственно делиться с другими тем, что ему самому дорого. Человек хочет, чтобы и другие полюбили нечто, столь драгоценное для него. Поделюсь и я с вами дорогим для меня.

У Ярослава Смелякова есть стихи «Поздняя благодарность», где он говорит о «дописьменных поэтах», имена которых не сохранились, но именно они впервые дали имя орлу и свирели, капели апреля и визгу мороза. Смеляков вспоминает и того, кто –

... это дерево назвал

так упоительно – березой.

Поэт продолжает далее, говоря о письменном веке и вводя литературные имена –

Потом уже, уже потом

сюда пришел Сергей Есенин

обогревать разбитым ртом

ее озябшие колени.

То есть – обогревать колени березы разбитым ртом! Вот оно, явление поэзии!

... И вот теперь, после эпох «дописьменной» поэзии, после эпох печатного слова – от Державина, Пушкина, Блока до Твардовского, Заболоцкого, Рубцова – нас пытаются лишить поэзии, обезъязычить, когда пустоглазые певицы и певцы гонят по телеящику мутную волну эрзац-стихов, а о подлинной стихотворной речи людей уже почти отучили, многие о ней начисто забыли и наивно, недоуменно вопрошают: а зачем вообще нужны стихи?..

Но это похоже на то, отвечу я им, как если бы из тела вынули живую душу. А что из этого получится, пусть думает, пусть решает всяк сам.

 

Урок Некрасова

Я спросил нескольких учителей литературы, знают ли они стихотворение Некрасова «Соловьи»; есть ли оно в школьной программе. Должен сказать, никто не помнил этого стихотворения. Лишь одна словесница с некоторым ехидством уточнила: а не перепутал ли я автора? Может, я имею в виду фатьяновских птиц – «соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...», но я повторил с настойчивостью: нет, соловьи – некрасовские!

Ну коли и учителя литературы подзабыли, напомню, что речь у Некрасова идет об одной деревне, возле которой из рощи изчезли соловьи – их отловили сетями и силками. И когда стало невмоготу без соловьев, крестьяне порешили на сходе никогда больше не ставить сетей и силков в роще. Соловьи вскоре возвратились, и снова – «под песни их деревня спит, Их песня поутру нас будит...»

Вот, казалось бы, такой идиллический (и современный экологический – береги природу!) конец. Но Некрасов есть Некрасов, на этом он не останавливается: один из сыновей крестьянки, рассказывающей детям о соловьях, спрашивает мать – а есть ли для людей такие места, где бы их не трогали? И крестьянка отвечает сыну:

– Нет, мест таких... без податей

И без рекрутчины нет, дети.

А если б были для людей

Такие рощи и полянки,

Все на руках своих детей

Туда бы отнесли крестьянки!

Вот сколько всего заложено в одном стихотворении: и не нужны скучные страницы о крепостном праве из неудачного учебника, и не понадобятся ходульные лозунги об охране природы – поэт сказал обо всем этом. Дело только за тем, чтобы такие стихи вернулись в школу.

 

Вспоминая Пришвина

Это ведь только недалеким, равнодушным или злым человеком может быть сказано такое, что я когда-то услыхал о Пришвине. На вопрос о писателе тот мой собеседник высокомерно протянул что-то вроде следующего: да бросьте, какой это писатель – бабочки да паучки!.. Обидно и горько стало мне тогда.

И я хочу нынче, в наше трагическое время выписать для всякого внимательного и чуткого читателя слова Михаила Михайловича Пришвина из его дневника, слова, которые датированы самым началом войны – 26 августа 1941 года: «Наступает страшное время, надо собираться на борьбу самую грубую – за жизнь и самую тонкую – за смысл ее».

Не заключена ли в этой фразе программа и сегодняшних действий – для всех нас?

 

Российская плавильня

Я начну с личного, с частного – с дорогого. Было время, когда я активно и самозабвенно собирал свою фонотеку. Любимым моим композитором был и остался Рахманинов. Так вот, в наших магазинах можно было купить немногое, и я заказывал пластинки в Москве, в Посылторге. Таким образом удалось приобрести многие рахманиновские записи. Среди них была вещь, которую я никогда до этого не слышал – «Рапсодия на тему Паганини». Я получил посылку из Москвы, поставил на диск неизвестную мне рапсодию и – началась какая-то мольба, исповедь, проповедь, признание в любви, - не знаю, как еще можно определить выраженное в музыке чувство! Особенно поражала протяжная распевность темы – будто голос звучащей России!..

Но ведь по сути эта рахманиновская вещь – всего лишь вариация на тему Паганини - великого итальянца! - а тут все русское. Вот и выходит, что гений Рахманинова как бы освоил и «переварил» создание итальянского гения, и отныне перед нами – явление русской культуры.

А вспомнил я об этом в нынешние времена, когда прочитал необычайно емкую и точную формулировку Валентина Распутина о том, что Россия как бы приспособила для себя, «переварила» чуждый ей по духу космополитический марксизм и, перенеся неимоверные муки и потери, осталась-таки Россией.

И вот, в теперешней атмосфере всеохватной лжи, оболванивания, во времена, когда необольшевики, надев тогу демократов, торгуют Россией, унижают ее, вдруг вспыхнуло ясной зарницей обнадеживающее предчувствие: и в этот раз Россия, как гигантская плавильня, переплавит это бесовское месиво и вновь возродится, оставшись великой державой.

 

«Дева на скале»

Это как же надо было любить жизнь, все живое, женщину любить, чтобы сквозь столетия, как откровение, послать наказ нам, нам – запутавшимся в своих лабиринтных отношениях с мирозданием, с человечеством, друг с другом, – провозгласить для нас, нынешних, провозгласить убежденно и горячо:

Не верь мне: дева на скале

Прекрасней волн, небес и бури.

Да куда нам до Пушкина: мы вспоминаем его слова, когда уже – невозвратимо поздно…

 

Сибирская прибаска

В старом сибирском селе услыхал я как-то прибаску:

Напился, наелся –

Царем превратился.

Попробовал окультурить ее. Сделал : «В царя превратился», - что-то потерялось, ушло. Переставил слова в первой строчке, чтобы рифмовалось "напился - превратился".

Получилось –

Наелся, напился –

Царем превратился.

И опять вроде померкла прибаска. Больше не стал я экспериментировать, такой и оставил прибаску, какой услышал. Такой записал и запомнил. Как ее сказал, может, сто лет назад сибирский мужичок. Он промерз на морозе, ездив за сеном, а вечером выпил кружку браги, отогрелся, поел да и заявил, отстраняясь от стола, эти самые слова, что и до нас дожили...

 

Музыка в переходе

Я иду в родную писательскую организацию, существование которой в послеперестроечные годы становится все более и более символическим: до наших ли повестей и стихов сейчас околпаченному народу?

Привычная знакомая дорога – надо спуститься в переход, пройти по нему. Иду, и вот в переходе слышу звуки баяна – высокий, красивый парень играет мелодию из старого фильма «Дело было в Пенькове». У ног музыканта – перевернутая шляпа, в которой видны рубли, трешки, мелочь. Что ж, картина для нынешних дней привычная. Бросил и я в шляпу свой захудевший гонорарный рублишко.

Бросить-то бросил, вроде как бы откупился, - ан нет: иду, а в голове одна за другой - горьким укором и мне самому, и всем людям – толкутся, долбятся, стонут, изводят, тянут душу строчки из той давней песни:

Тем, кто держит свой камень за пазухой

Ох , и трудно в деревне у нас...

(Сейчас, почитай, у каждого этот камень за пазухой, а то и газовый пистолет, если не ствол!)

То вспомнится:

Не пугайся земляк земляка...

(Да куда там - чуть стемнеет, все улицы пустым-пустехоньки!)

А дальше:

Здесь у нас держат двери открытыми,

Что надежней любого замка...

(Как бы не так – и за двойными дверями трудно спастись!)

... Эх, ты, время-времечко постперестроечное – пора сатанинская!

Играй, музыкант! Береди, надрывай сердце и мне, и все землякам моим, у кого оно, сердце, еще не заледенело напрочь!..

 

Птичка

За свою жизнь я перечитал километры стихотворных строк, а и посейчас нет-нет, да и поразишься какому-нибудь новому, неизвестному тебе островку в Океане Поэзии.

Вот недавно, когда детство мое уже за дальними далями, прочитал стихотворение для детей Ф.А. Туманского «Птичка» - приведу его, так как уверен, что не я один оказался обделенным в свое время:

Вчера я растворил темницу

Воздушной пленницы моей:

Я рощам возвратил певицу,

Я возвратил свободу ей.

 

Она исчезла, утопая

В сиянье голубого дня,

И так запела, улетая,

Как бы молилась за меня.

Последние две строки говорят нам, почему мы не смогли прочитать эти стихи в пору нашего «атеистического» детства, но и эти же строки более всего волнуют нас сегодня. И становится печально, что не в детстве они прочитаны, что без них прошло наше детство. А ведь, понятное дело, это одно стихотворение – лишь крупица, молекула того чистого многогранного кристалла, которому надлежало ваять нашу душу... Но у нас его отобрали всяческие емельяны ярославские.

 

Лунной августовской ночью

Я верю в грядущие добрые времена национального Взаимоуважения. Без этого человечество просто не выживет, самоистребится. Верю, – пусть меня и сочтут наивным романтиком, – что и поэзия внесет и уже вносит свою лепту в эту всемирную стройку.

...Давным-давно, в пору молодости, я возвращался с полевого стана, шел проселочный дорогой на отделение целинного совхоза. Была теплая не по-августовски ночь, и густую тьму обливала полная огромная луна. Вокруг было тихо и космически просторно - луна и поле. И мне вспомнились – сразу, друг за другом – два поэта. Сначала - свой, родной, русский: Есенин –

Сад полышет, как пенный пожар

И луна, напрягая все силы,

Хочет так, чтобы каждый дрожал

От щемящего слова «милый».

Любому слову отвечала моя душа – отзывалась славянской безоглядности, невыразимо сладкой боли любви, слиянности с подлунным миром!

Но тут же, рядом, под латунным всепоглощающим светом луны возникли в памяти и другие строки:

Луна в жасминовой шали

явилась в кузню к цыганам.

И смотрит, смотрит ребенок,

и смутен взгляд мальчугана.

.............................................................

За ручку в темное небо

луна уводит ребенка.

Это – Лорка. И от его мистических строк дрожала, трепетала, томилась душа. Но как-то по другому: как в каком-то полузабытом сне , виделась красная почва и горы Андалузии, ослик на дороге, круженье флюгера под ветром и луна - над древней иберийской землей!

Два великих поэта: русский и испанец.

Кто – лучше?

Оба – лучше!

Сегодня мне вспомнился Владимир Иванович Даль и его удивительная, прекрасная судьба. Вспомнился же мой великий тезка и двойной коллега - врач и литератор - по поводу весьма утилитарному. Я написал новые стихи, и там прозвучало такое словосочетание "клапан флейты". Сначала слова, как мне показалось, хорошо легли в строку, а потом меня стали одолевать сомнения - неточно, прозаично и т.д. В таких случаях самое время обратиться к словарям, что я и сделал. Просмотрел разные словари, дошел до Даля. И что же? Читаю у него - "флейтные клапаны"! И я оставил, теперь уже уверенно, написанные слова в строке.

А уж после этого, отложив листок со стихами, стал думать и о самом Дале - память воскрешала для меня картины прочитанного в разные годы, прочувствованного в свое время, когда я был на берегах Невы: Даль у постели умирающего Пушкина... Даль в возке, ползущем по метельной оренбургской степи... Даль в кругу простолюдинов, впитывающий слова и речения... Даль, правящий бесчисленные корректуры своего "Толкового словаря" ... Этот ряд картин можно было и продолжать, но достаточно, пожалуй, и сказанного.

Вспомним при этом, что в революционные советские 20-е годы всевозможные «комиссары от литературы» постоянно, когда речь заходила о Дале, «шили» ему одно и то же определение – «русский националист». И это ему, Далю, датчанину по национальности, в котором не было ни капли русской крови! Называли его националистом, конечно, не случайно – за его безмерную и беззаветную любовь к великому русскому языку!

... Так чему же удивляться, когда сегодня, сейчас – уже внуки и правнуки тех «комиссаров в пыльных шлемах» – поднимают вороний гвалт о «русском фашизме», если кто-то ( русский ли, датчанин, финн, француз или кто-нибудь другой, не имеет значения) вздумает сказать доброе слово о русском языке, русской культуре, вообще – о чем-то русским?! Иной реакции от наследников Троцкого и Бухарина и ожидать не приходится...

Но придет время, исчезнет без следа вся эта «шушера», как говаривал в стихах Арсений Тарковский, а в памяти народной пребудут навечно имена служителей нашего родного языка, среди которых яркой звездой горит имя русского датчанина Даля.

Вдогонку замечу – да и фамилия-то какая раздольная: Даль - как бы наша русская степная бескрайняя даль!.. даль!.. даль!..

 

Одно слово в эфире

Свидетельствую, оставляю узелок на память: 6 июня 1992 года, день рождения Пушкина, по традиции некоторые передачи московского радио были посвящены поэту. В одной из них актер (фамилию называть не буду, – но это был, конечно, не Астангов, не Царев) читал стихи Пушкина. И вот в стихотворении «Из Анакреона» я вдруг услышал такое прочтение тысячу раз ( если не больше) напечатанных строк:

Узнают парфян кичливых

По высоким каблукам ... (!)

Но у Пушкина «клобуки», то есть речь идет о высоких головных уборах монахов, а тут, на тебе – каблуки! вместо головы – ноги!

Не сочтите за «вылавливание блох», за придирки, – но ведь Пушкин! его стихи в день рождения!.. В конце-концов при записи радиопередачи был ведь литературный редактор – он-то мог бы услышать нелепицу, допущеную актером!.. Да, может быть, и мелочь; да, словесный «ляп», но не с таких ли мелочей и расцвели нынче ядовитые цветы безразличия, бескультурья, наплевательщины – на все подлинное, отечественное?!

 

Симптомы времени

Есть у Ярослава Смелякова стихотворение «Манон Леско». Я не собираюсь пересказывать его. Как любые подлинные стихи, его невозможно пересказать. Но я вспомнил о нем сегодня вот по какому поводу. Там есть такой поворот: возлюбленная просит поэта достать "золотую книгу о любви", а поэт замечает, что тогда, в 30-е годы, трудно было выполнить эту просьбу, ибо –

Издавались книги про литье,

Книги об уральском чугуне,

а любовь и вестники ее

оставались как-то в стороне...

Вот так, из лирического монолога мы теперь узнаем запечатленную деталь той эпохи: оказывается, тогда выпускалось много книг для молодой индустрии. И неудивительно – пора пятилеток, пора Днепрогэса и Магнитостроя!

И я сравниваю: какие же книги упомянет нынешний поэт, когда будет писать о нынешнем дне? Никуда не деться, – он вспомнит о «дракулах», «тарзанах», «космических проститутках» и прочей шелухе, поскольку именно эти книги сейчас «наводнили страну». И вряд ли – в таком соседстве! – родятся новые лирические строки!

 

Резвость молодости

Читаю научную статью. На небольшой посевной площади - размером в одну журнальную страницу – засеяны десятки пород-терминов. Тут – «сенситивный период», «инкреторная функция», «моногенный эффект», «мультифакториальная генеалогия», «хромосомная аберрация». И прочее и прочее.

В конце чтения предварительная догадка моя подтверждается: да, это первая публикация молодого соискателя!

Эта статья напомнила рисунок ребенка, когда он хочет на одном листе изобразить луг, где коровы, овцы, кони, слоны, верблюд, может быть, еще и ящер ( о нем сыну перед сном рассказывал отец); далее на лугу - и пастух, и его собака, и бабочки над лугом, и озеро, и вертолет над озером. И... еще многое хочется сюда поместить нашему малышу! Жаль, лист бумаги такой небольшой!.. А какое буйство красок!

Но пройдут годы – и ученый будет обходиться двумя десятками терминов, а выросший художник на долгие годы изберет свою любимую цветовую гамму.

А пока – они резвятся!

 

Цветы земные

Цветы... Одно из земных чудес, не иначе. Вспомним, когда цветы особенно нужны человеку? Когда он их больше всего замечает? Когда человек влюблен. Когда в глубокой скорби. Когда он вдали от родных пределов. И всегда, в эту пору, человек старается достать цветы, чтобы заглянуть в их молчаливые глаза.

Не случайно Чайковский, душа которого так широко была открыта для красоты земной, обожал простые ландыши. Ждал их появления, замечал их повсюду, подолгу смотрел на букетик ландышей, стоящий на столе.

И еще припомню по поводу цветов. У Солоухина есть такие строки, - возможно, о будущем человеке:

Имеющий в руках цветы –

Плохого совершить не может.

 

Зимнее дело

...Вот она, Сибирь наша: посерело, опустилось небо; плывут тяжелые оловянные тучи; сутками накрапывает дождь; на дорогах навалило по щиколотку тяжелых мокрых листьев. Осень.

Хорошо хоть, в полях с хлебом управились, картошка выкопана, а на огородах остались зимовать одни будылья подсолнухов. Осень, а за ней такая длинная зима!..

И вот в эти-то разненастные, разнесчастные дни попадутся на глаза слова русского мудреца Шергина: «Книги, и письмо, и рисование – дело зимнее». Посмотришь тогда на высокие книжные полки в комнате своей, на листы бумаги, на ручку свою неказистую – и нет осенней тоски, а рождается в душе ожидание праздника белого снега и долгой зимней работы.

 

Взгляд в века

В который раз слушал «К Элизе» Бетховена. И в минуты этой великой музыки подумалось: если бы увидеть вживе его лицо! Конечно, какие-то черты облика музыканта я представляю (мощный, выдвинутый вперед подбородок, кустистые нахмуренные брови, львиная грива – крупная в целом голова), – но вот взгляда, взгляда не вижу!

Многое отдал бы я, чтобы хотя бы в воображении увидеть взгляд Бетховена! Уж простите за странность желания!

Но только написал эту фразу, как сразу вспомнил давно засевшие в мозгу строки Заболоцкого, который, стоя у моря, восклицает:

О, что бы я не отдал взамен

За то, чтобы даль донесла

И стон Персефоны, и пенье сирен,

И звон боевого весла!

Как мы знаем из греческой мифологии, Персефона – жена Аида, властителя преисподней, а сирены – птицы с обликом женщин и с дивными голосами... Вон в какую даль всматривается поэт!

Но ни ему не услыхать голоса Персефоны и сирен, ни мне не увидеть живого Бетховена, хотя мы мечтаем страстно и сокрушительно: а вдруг, а если?

 

Аргумент

Когда русского человека обвиняют в якобы присущем ему изначально антисемитизме, я вспоминаю трио Чайковского, посвященное памяти Рубинштейна. Такты этой великой музыки непреклонно говорят мне об абсурдности дикого измышления, ибо в каждом подлинно русском, хоть в капле крови, да жив Чайковский!

 

Незнакомка

В весенней роздыми перед тобою возник образ женщины. Ты и видел-то ее один-два раза. Но в глазах стоит белое платье, рыжее пламя волос, медовые насмешливые глаза, звучит в ушах быстрый говорок...

Нет, никогда не умрет любовь. Не умрет – пока жив человек. И это ее слова, однажды продиктованные ею поэту, твердишь ты сегодня:

И словно белая трепещущая яхта

Уходит женщина, любимая тобой.

 

Девочка-вдова

У Кедрина есть стихи о Грибоедове, о его напряженной и трагической жизни. Многим, конечно, известно и о любви княжны Нины Чавчавадзе к русскому поэту.

Стихотворение Кедрина оканчивается так:

Большеглазая девочка

Ждет его в дальнем Тебризе,

Тяжко носит дитя

И не знает,

Что стала вдовой.

Читатель-буквалист сразу же возопит о непорочном зачатии, об элементарном невежестве стихотворца и еще Бог знает о чем. Между тем, образ – девочка, вынашивающая дитя и уже ставшая вдовой, – потрясает.

 

Целомудренность

...Милый, наивный классицизм! Невинное детство русской поэзии! Прочитаешь хотя бы вот эти две строчки Хераскова –

Ах! Для чего не ввек

Бывает на земле

Младенцем человек, -

и отзовется-таки им, этим строчкам, твоя горестная, многоопытная, отягченная позднейшими напластовываниями, душа человека начала ХХ I века! И аукнется в тебе это целомудренное «ах», и откликнутся этому безыскусному междометию какие-то неведомые струны в твоем сердце...

 

Совет Пушкина

Шутка шуткой, а в стихах поэта есть что-то от щебета и трелей певчей птицы. Какое-то отдаленное сходство. Отдаленное - в силу длинной-предлинной дистанции.

Птица же, как известно, поет в молодости. И вот параллельное свидетельство поэта – Пушкин (куда уж авторитетнее!) пишет барону Розену: «Помните, что только до 35 лет можно быть истинно-лирическим поэтом, а драмы можно писать до 70 лет и далее!»

Молодые, помните! Нам бы, грешным, знать об этом в свое время! Уж мы бы...

 

Эстафета духа

Выкроите несколько минут перед сном и в одиночестве (дома – на кухне или после вечерней прогулки – на скамье у подъезда), глядя на опавшие желтые листья и вдыхая сырой воздух осени, проговорите про себя – плавно, неторопливо – одну строку:

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?

Один стих (строка, как мы теперь говорим), строка Державина. А за ней в этой неспешности, задумчивости видится человек, встречавший осень не один десяток раз и нашедший, наконец, лад и слова для выражения своего чувства.

Но нужен был и другой, выбравший из сотен строк – эту, потому что именно она была созвучна его душе в какой-то миг. Этим человеком был Пушкин, поставивший державинский стих эпиграфом к "Осени" и поделившийся тем самым своим открытием с нами.

...И почти м а т е р и а л ь н о (с помощью слов) ощущаешь эту поступь, эстафету духа человеческого: от одного – к другому – к третьему, и так – без конца – по столетиям...

 

Две осени Пушкина

Не будем корить судьбу за скупость, прижимистость. Видимо, чаще всего она склонна отпускать свои щедроты, свои подарки по крохам, по крупицам, по зернышку. А наша забота – собирать ежедневно, ежечасно эти скудные дары, созидая из них затем то пшеничную краюху, то кристалл с симметричными гранями.

Уж на что – Пушкин, и у того Болдинская осень, о которой все знают, была – одна. А о другой, 1834 года, редко вспоминают: поэт написал тогда всего одну небольшую сказку и сетовал в письме: "Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с Богом и в путь...»

Не расписался. И с Богом – в путь. Хотя была и другая Осень, пусть одна – на всю жизнь. Но то – Пушкин!

 

Утешение

Верю, что в зрелые годы, в трудные часы для Александра Сергеевича Пушкина утешением были и вот эти слова мудрой нянюшки Арины Родионовны: «Красивым ты, батюшка, никогда не был, а молодым был».

Кого-нибудь и из нас, надо надеяться, утешат в черную минуту эти слова. И нам, даст Бог, перепадет от доброты той далекой женщины.

 

Колыбельная песня

Горько, что стали забывать колыбельные песни. Конечно, и теперь поют нынешние мамы над кроватками своих детей, но это уж скорее не песни, а напевания без слов типа «а-а-а». А младенцу нужны именно слова, в которых он поначалу ровным счетом ничего не понимает, но слышит их, готовится к их восприятию - начинает развиваться.

Грешным делом, мне и посейчас верится, что строчки маминой колыбельной песенки –

Зыбаю, позыбаю,

Пошла бабка за рыбою, -

были осмыслены мною еще в грудном возрасте! Иначе почему я, увидев все это чуть позже, сразу все это и узнал: бабку свою - Феклу Семеновну, реку свою – Иртыш, рыбу свою – чебака?!

 

Одна строка

Как по одной-единственной капле воды, или спирта, или уксуса можно безошибочно определить, что это вода, спирт, уксус, так в одной строке виден весь организм поэта, созданный из поэзии и для нее.

Одна строка Пабло Неруды – он обращается к своей Матильде:

Милая, флаг ароматных пекарен!..

 

Космос Есенина

Боже мой, когда поумнеет человек и научится в полной мере ценить все богатства, которыми он обладает?

Вот ведь на протяжении десятилетий литературные трупоеды выпестовали легенду о Есенине как о бесшабашном гуляке, завсегдатае кабаков и прожигателе жизни. А он, вертопрах, предстает между тем непредвзятому взгляду человеком философского склада, когда благодарно говорит о поколениях русских людей в трактате "Ключи Марии": «Наших предков сильно беспокоила тайна мироздания. Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней...»

...Эти двери потом пробовали открыть Циолковский, Королев, Гагарин, рожденные на той же русской земле.

 

Излишества

Нашего брата-стихотворца укоряют иногда в определенных излишествах. В таких случаях я говорю: «А вы видели, как шофер на тридцатиградусный мороз, в степи меняет скаты? Вы видали его только в застольи!»

Уже глубокая ночь; я подошел к окну: во всех сопредельных домах - ни огонька. А слово все никак не дается...

 

Книги

Что из созданий человеческого духа грандиознее к н и г и ? Скрипка Страдивари? Луноход? Модель белковой молекулы? Вряд ли. Ведь это все началось с книги.

И кажется символичным, что один из самых гениальных русских людей – Пушкин, - еще в раннем детстве, маленьким мальчиком, заинтересовался книжными полками и, глядя на корешки книг, воскликнул: «Книжные затылки!», а умирая, после дуэли, в своем кабинете на Мойке прошептал, обратившись опять-таки к книгам: «Прощайте, друзья!».

Как будто начал и окончил жизнь с книги и сам превратился в нее, бессмертную.

 

Зимнее окно

Наступила зима, а с нею пришли первые морозы. Накануне днем я читал рукопись. Там, в одном стихотворении, автор говорил о том, что морозные узоры на оконном стекле – это семья елей, пришедших из лесу, прильнувших к окнам, к теплу, мечтающих погреться в теплых комнатах...

Следующим утром я увидал эти деревья на окнах своего дома. Сразу же вспомнил вчерашнее стихотворение. И, пожалуй, еще не раз вспомню, когда буду глядеть на морозные оконные узоры.

Кажется, хоть на каплю прибавилось красоты – от строки...

Жаль только, что стихи наши нередко похожи на несбыточную сказку: ведь ели так и останутся мерзнуть на зимней улице, на стеклах.

 

Призвание поэта

Найдите и прочтите стихотворение Фета «Никогда». Оно, кстати, очень непохоже на «типичного» Фета, каким мы его привыкли представлять.

Я кратко перескажу суть стихотворения: речь идет об умершем человеке, который внезапно воскресает, покидает могилу (склеп) и собирается идти домой («вот дома изумятся»), но вдруг обнаруживает, что –

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.

Все понял я: земля давно остыла

И вымерла. Кому же берегу

В груди дыханье? Для кого могила

Меня вернула? И мое сознанье

С чем связано? И в чем его призванье?

Так уж случилось, что я узнал впервые эти строки ровно сто лет спустя после их написания - в 1979 году, да и к тому же – по контрасту – читал их на курортном юге, среди райской природы, в режиме отпускной жизни. И произвела на меня фетовская фантасмагория жуткое впечатление.

И подумалось тогда, не в том ли состоит это самое «призвание», чтобы обратиться к потомкам, воскликнуть через сто лет – не дайте погибнуть Земле!..

 

Казахский Есенин

Это случилось осенью, в степи, на границе одного из районов нашей области. Весь день мы колесили с инженером совхоза по отделениям, были на полевых станах, у комбайнов, на току. К ночи возвращались на центральную усадьбу. Инженер предложил мне сделать небольшой крюк, чтобы навестить своего старого приятеля-казаха. Через час мы уже сидели на ковре, в саманном доме, среди членов большой семьи. За ужином шел неспешный разговор. Я исподтишка оглядывал комнату.

И вот в углу, над низким столиком, увидел написанный маслом портрет Есенина. Поэт был изображен на фоне традиционных березок, была речка, были облака. А черты поэта были с выраженным восточным «акцентом».

Я спросил, кто рисовал. Хозяин ответил: – Дочь, Шолпан. Нынче поступила в пединститут, в Алма-Ате. Сейчас дома, на уборочной.

Отец позвал дочку, девушка вышла из соседней комнаты.

Потом мы долго говорили с ней о стихах, О Есенине. При свете осенних степных звезд девушка призналась, что мечтает когда-нибудь сама перевести Есенина на казахский...

Больше никогда не встречал я эту милую степнячку. Но нежно помню и ночную степь, и ее, и портрет Есенина с широкими восточными скулами.

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную