| |
ПИЛИЛ ДРОВА
Спилили дуб и липу уронили,
их кроны близко к дому разрослись.
Прошло лет сто, когда их посадили,
чтоб укрепить, украсить чью-то жизнь.
От пчёл – гудела липа, зацветая;
а дуб – шумел, под ветром не кренясь.
Но так бывает: люди улетают,
с родным гнездовьем прерывая связь.
И так бывает: что-то призывает
назад лететь и связь соединить,
где дуб и липа век свой отживают.
Чтоб дом стоял, их надо уронить…
И вот – два пня безмолвных в три обхвата,
им не поднять уж кроны в вышину.
И знаю я, что жизнь не виновата,
но за собою чувствую вину.
Два пня родных – свидетели немые.
От края к центру кольца отниму:
вот здесь мы все до одного живые,
вот здесь отец уходит на войну.
А дальше – он ещё не народился…
Здесь – папа с мамой явятся на свет;
а дуб уж был, уже вовсю ветвился.
Его сажали прадед или дед.
Но сколько лет им было, не узнаю,
а вот и центр. Я вижу тот росток,
с которым вместе предки подрастают.
Им всем, как дубу с липой, вышел срок…
Пилил дрова, ещё не сознавая,
что всякий раз я вспомню о былом,
когда они собой обогревают,
на много лет осиротевший дом.
СВЕТЕЦ
Стремительно год пролетает,
особенно в самом конце.
Гляжу, как, дымясь, догорает
лучина в старинном светце.
Его я нашёл на повети,
очистил от пыли и вот
сижу при лучинином свете,
гляжу, как сгорает мой год.
Их много уже отдымило,
хоть свет был в жилище другой;
но стало старинное мило,
что в предках ушло на покой.
Чему мы невольно подвластны,
что пеплом рассеяно в нас.
Светец тот горел не напрасно,
и свет его в нас не погас.
НА ПОЛЕ ЖИЗНИ
Ты целый год в чужой программе
провёл как белка в колесе.
И роль была в житейской драме,
как роль жнеца в чужом овсе.
А свой овёс не сжат томился,
как будто не зерно, а хлам.
И только птицам пригодился
да вездесущим грызунам.
В обличье бессловесной твари,
себя меняя на рубли,
всё ждёшь, что твой хозяин-барин
как с равным вдруг заговорит.
Но может статься, год за годом
«на дядю» будешь – до горба.
И вот: испорчена порода,
изгрызена твоя судьба.
На поле жизни – Божьем поле –
свой клин по срокам засевай
и по Его Всевышней воле
сам собирай свой урожай.
ПЕРЕЗАГРУЗКИ
Который раз перезагрузки!
В мечтах − остался коммунизм.
Бывало радостно и грустно,
кидало вверх, бросало вниз.
Потоком дней несло, кружило,
как будто потерял весло.
И всё ж чему-то научило,
когда над бездной вознесло.
И я хочу сказать по-русски,
перемежая брань и плач:
за что всю жизнь перезагрузки,
ведь Русь – не жертва, не палач?!
Да, жизнь земная − лишь на время;
да, грезит вечность впереди.
Но здесь ты тесно связан с теми,
кто носит Родину в груди.
Кому − по совести, по долгу,
как будто свыше, без прикрас,
за Крым, Донбасс, за Каму, Волгу –
за всю Россию дан наказ:
в очередной перезагрузке
теперь, потом и навсегда −
повсюду оставаться русским,
куда ведёт своя звезда.
СНЕГОПАД
Белый снег, словно ангельский пух,
укрывает остылую землю;
за небесную благость приемлем
белизну на останках разрух.
Снег летит на деревья нагие
и на стены с провалами крыш…
Много лет ты спокойно не спишь,
всё воюешь за правду, Россия.
Пахнет порохом, сталью горячей.
Остужает стволы снегопад.
Если белые хлопья летят,
редко выстрел увенчан удачей.
Передышка, затишье, подсчёты −
память бой выскребает до дна.
Много горя приносит война,
много скорбной, тяжёлой работы.
Словно ангельский пух − белый снег,
расслабляться не стоит, ребята.
Здесь ошибка «двухсотым» чревата,
вы не дома, вы здесь − на войне…
«ДНЮХИ»
Стреляют и вчера стреляли,
ушам досталось и окну.
Всю овощь мобилизовали,
и даже лук ушёл в стрелу.
Томат, петрушка с пастернаком,
многострадальный огород
глядят, как дрон посадят на кол,
и неизвестно, чем рванёт.
На «днюхи» взрослые игрушки –
петарды, громовой салют –
как неигрушечные пушки
в артподготовке бьют и бьют.
О, сколько ж денег на забаву
без толку взвилось на распыл!
А на войне свой след кроваво
снарядный голод разместил.
И не понять, где скрыта совесть,
когда взрывается салют –
не в честь побед на поле боя,
когда за честь на смерть идут.
Что празднуем? Рожденье хама
здесь и сейчас под знаком «днюх»?
И чья внедряется программа
в сердца, где свет любви потух?
ЛАЙКОВЫЙ ПЛЕН
Ну вот, мой друг, и ты в «сети» замечен,
позабываешь мусор выносить.
А жизнь твоя давно вступила в вечер,
не лучше ль было тихо век дожить?
Но «старый конь» вдруг возмечтал о славе,
пусть виртуальной, пусть не на века.
И вот стучит, как в барабан, по «клаве»,
в «сеть» вылетает за строкой строка.
Дерзай, мой друг, терзай клавиатуру,
на старость лет пустой мечтой согрет,
в свою звезду, нет, в лайк поверив сдуру.
Бумага терпит – стерпит интернет.
Он – океан и сеть одновременно,
запавший – в нём и рыба и рыбак.
Здесь ловят кайф от лайкового плена,
но искры Божьей не поймать никак.
И не почуешь, как украли время,
заманчива успеха простота.
Неисчислимо лайковое племя,
не та мечта, и жизнь уже не та…
ПУТЬ МЕНЕСТРЕЛЯ
Не хвались колесницею новой,
певчей птицей, зажатой в горсти.
Жизнь была и пребудет суровой,
а певца отпусти. Отпусти…
Пусть на ветке поёт, а не в клетке
и легчайшую вьёт колыбель,
где с рождения малые детки
слышат вольности звонкую трель.
Быстроходна твоя колесница,
нет в колёсах предательских спиц.
Но туда ли крутейшая мчится
на огни окаянных столиц?
На безвестном пути менестреля
то посадка, то снова полёт.
Ну а что для него вы хотели,
если трели уходят в народ?
Трели-птицы − быстрей колесницы,
обгоняют, куда ни спеши.
И светлеют угрюмые лица
по велению вольной души.
СОЛОВЕЙ
Трель соловья – словесный танец
на соловьином языке.
Свой виртуоз − не иностранец,
без фальши в песенной строке.
Кому поёт: реке, подруге,
скрываясь в зелени ветвей?..
И свист, и щёлк, восторг пичуги –
весенней родине своей.
Пронзает, достаёт до донца
безвестный, крохотный певец –
звучащий луч родного солнца,
любви и радости гонец.
Он неприметен, он природен,
как почва, воздух и вода.
Он удивительно народен
и наш любимец − навсегда.
|
БРОШЕНЫЙ ДОМ
С пустыми глазницами окон,
как будто ослепший навек,
стоит постаревший до срока,
скрипит, как больной человек.
Здесь жило счастливое детство
и юность начало взяла.
Куда от родного наследства
наследников жизнь увела?
Ушёл с инструментами плотник,
не слышен рожок пастуха.
Здесь червь – самый главный работник,
за ним остаётся труха.
На смену живому – пустое –
без сердца, без крови, души.
Для счастья когда-то построен −
заброшенным путь довершит…
Но помнится верное средство,
что в любящем сердце живёт −
великое наше наследство,
что словом и делом спасёт.
Оно в чистоте родниковой,
в глазах дорогого лица,
в молчании места святого,
где Бог очищает сердца.
Незримые скрепы оплота
в усталой душе оживит.
Не выжить без армии, флота,
но всё пустота – без любви.
КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ
Были вы похожи на малину
в красном платье, красотой дразня.
Мысленно я рисовал картину,
как стоим мы с вами у плетня
где-нибудь в заброшенной деревне,
где в ночи один лишь светит дом,
где сказал: «Люблю» своей царевне,
где влюблённо с вами мы живём.
Только это не осуществимо,
нет у нас коровы, нет коня.
Впрочем, это было б поправимо…
Нет у вас любимого меня.
РАЗБИТОЕ ЗЕРКАЛО
Каждый божий день казался долгим,
словно мёд тягуче жизнь текла…
По полу рассыпались осколки
колкие зеркального стекла.
В них когда-то мама улыбалась,
в них отец сбривал щетину щёк.
Где-то в запредельности осталась
юность, что шагнула за порог.
Покачнуло зазеркалье стену,
пошатнуло правил жизни свод.
В памяти течёт попеременно
отражений милых – горький мёд.
* * *
Зима − пора суровой прозы,
воспоминаний о тепле.
Ярятся русские морозы,
и дивные рисуют розы
своим дыханьем на стекле.
Дышу и я морозной синью
на хрусткой тропке вдоль реки,
боясь смахнуть красивый иней
с ветвей, с кустов, с электролиний.
А дали, дали − глубоки.
Зимою кровь румянит щёки
и молодит упругий шаг.
В пути пугливые сороки
волшебные диктуют строки,
в них сыплют иней просто так…
ГРАД
Вылезают горшки из растений,
то есть, всё-таки, наоборот.
Дарит солнышко лаской весенней
восходящий зелёный народ.
С каждым днём набирается силы
и мечтает о грядке большой –
ах, какой же он всё-таки милый –
мой зелёный народ молодой!
Приготовлю красивую грядку,
где был сам поселиться готов,
заведу для потомства тетрадку
созревания дум и плодов…
А пока урожай созревает,
где-то в тучу сбирается враг,
а потом урожай побивает.
И воплю: «Почему это так?!»
Посреди катаклизмов неправых,
приходящих всегда невпопад,
понимаю, зачем у державы
есть оружье с названием «Град».
ЛОВЕЦ
Сердце – ловец, не упустит удар
ритма удачной строки.
Этот удар называется дар,
и возникают стихи.
Только бы, тонкая, не прервалась
связь откровений и слов.
Самая жгучая, смертная связь,
как её чуял Рубцов.
Только б мелодия, из тишины
вдруг возникая, вела.
Только бы вещие виделись сны
о наказании зла.
Слёзы от счастья и слёзы от мук
были, а значит и есть.
Флейты Орфея тоскующий звук
только что слышался здесь.
* * *
Их письма с фронта, как стихи,
что зазвучали после боя,
где пережить пришлось такое
за чьи-то смертные грехи.
Где в кровь заходит навсегда
и в снах тревожить станет душу,
что кровь людская – не вода,
и лучше строить, а не рушить.
Кто прав, а кто был виноват,
о том не сразу станет ясно.
Но жив-здоров, а жизнь прекрасна –
напишет выживший солдат.
В словах душевного письма
большой родне раздаст поклоны,
они пройдут сквозь боль и стоны,
чуть не сводящие с ума…
В рождаемых войной словах,
в посланиях родне, не миру,
Господь настраивает лиру
на звук, что побеждает страх.
* * *
Если б не было памяти,
не было б нас.
Тех, кто русскими стал
по рожденью.
Мы как будто её
выполняем наказ.
И мы стойкие
на удивленье.
Пусть и правнуки знают
и те, кто потом,
хоть их путь нам сегодня
неведом:
если б не было памяти,
рухнул бы дом
и бедой
обернулись победы.
ГРЕТА
Богачи рассорили планету,
превращают в денежную пыль.
Глобалистам аутистка Грета
шлёт привет от юных простофиль.
Говорит, глобально потеплело,
изменился климат неспроста,
что пора оставить злое дело,
если в мире вянет красота.
Что прогресс нарушил те законы,
по которым создан Божий свет.
Впереди у нас не миллионы,
а десятки, может, сотня лет.
Грета – неподкупная девчонка,
автомату предпочла плакат.
Смерчем глобалистская воронка
мечется, не ведая преград.
На лице невысохшие слёзы,
словно крест плакат в руке у ней.
Если жизнь планеты под угрозой,
нет задачи выше и честней.
Не одни испорченные нравы
могут связь с Всевышним перегрызть.
Простофили оказались правы,
говоря, что деньги смоют жизнь.
Смоют города, леса и долы,
смоют свет восторженных очей.
Детям не нужны такие школы,
где готовят слуг для богачей.
Вместо денег полюби планету,
не губи наивные мечты.
Как смешная аутистка Грета
будь частичкой Божьей красоты.
Богачи подавятся деньгами.
Много ль надо, чтобы просто жить?
Мотыльки порхают над цветами,
радость мотыльков нельзя купить.
В ИЗБУШКЕ
Александру Пошехонову
Хорошо сидеть в избушке
на угоре на крутом,
подкукукивать кукушке,
дирижируя перстом.
Заварить с душицей чаю,
ощутить в душе покой
и глядеть, как кот зевает
рядом с книжкой записной.
Сколько мыслей в этой книжке
собралось под переплёт!
Как семян в еловой шишке,
не отправленных в полёт.
Хорошо, когда, зевая,
есть что вспомнить, как коту,
в уголке земного рая
презирая суету.
* * *
Жизнь сама поставит точку,
не спеши и не грусти,
дописав земные строчки
на рифмованном пути.
И, как прежде, удивлённо
сам к себе бывая строг,
после слов и дум бессонных
ты прошепчешь: «Бог помог».
И наверное, и дальше,
там, где не достанет глаз,
будет также всё без фальши.
Жаль, что здесь − в последний раз. |
