Юрий МАКСИН (Устюжна Вологодской обл.)
1. Хоть бы поорать иной раз в пространство. Взять да наораться. Сначала звуками, как первобытный человек, а потом и словами.И лучше бы где-нибудь на природе или в родительском доме, где родителей давно уже нет. Подумал это, и что-то подступило к горлу – невыплаканное. Господи! Прости меня грешного! Каждый из нас, детей, вольно или невольно сокращал срок их жизни своими своенравными поступками. «Отцы и дети». Гениальное название известного романа русского классика. Везде есть и отцы, и дети; и везде есть их извечное соперничество, а порой и конфликт. Даже в животном мире и, наверное, в растительном тоже. Это закон жизни, а живут и люди, и животные, и растения. Вот зашёл в лес и ору на всю силу. А пошёл за клюквой, на свою небольшую, а потому никому не интересную лиговину, зная и то, что давно тут обитает и пасётся медведь. Мне на большом болоте, где клюквы полно, а потому полно и людей, собирать её неинтересно. Да и обидно бывает, когда из-под носа её выскребают. Люблю небраную, нераспечатанную, так сказать. Ору. А ещё взял новогоднюю хлопушку и выстрелил ею, продираясь сквозь заросли к заветному месту. Лето было жаркое. Может, и нет здесь ничего, как на другой моей напрочь уже забусевшей лиговине, где клюква являлась лишь в стабильные времена. По закрайкам, по ягодке набрал с чайную чашку. На закуску уже хватит. Нет ничего лучше, чем закусывать чистую, без всяких ароматизаторов, водку натуральной клюквой. Селёдка тоже хорошо, а лучше и то и другое. Но где наберёшься селёдки в глухой, остаревшей деревне? Настоящей селёдки, без пищевых стабилизаторов и усилителей вкуса, а не «Матье» из автолавки. Удивительное название для неё придумали. Как у певицы: Мирей Матье или Матьё. Стою и ору. Без слов, трубно, как лось во время гона. И надо же, впереди кочка, и нетронутая ни людьми, ни медведем, а там и другая, а там и в траве ягоды крупные. Господи! Спасибо тебе! За матушку-природу, за медвежий угол, где нам с медведем не тесно. Клюква! На всякий случай, напоминая о своём присутствии, разрядил ещё одну хлопушку и приступил к сбору. И надо-то мне всего ведро. До новой клюквы в аккурат хватает. А храню её в воде, в трёхлитровых банках. Весь год как свежая… Вот ведро и наполнилось. И я снова ору. Потому что – октябрь, потому что вокруг красота осеннего леса и я в ней один, не считая потревоженных мною зверей. И мне хорошо наедине с осенью. Знаю, что слышали меня и медведи, и волки, и лоси, и кабаны, и лисы, и зайцы – и понимающе улыбались. Да и я улыбаюсь, выходя из леса. И спасибо тебе, клюква, за набранные вместе с тобой строки.
2. Замечаю, что всё чаще вижу себя со стороны. И в который раз уже – маленьким мальчиком лет эдак трёх, с разбитым от падения на четвереньки коленом. А разбито оно оттого, что козлёнок месяцев трёх-четырёх от роду подстерегает меня каждое утро и нежданно выскакивает из-за угла дома своей хозяйки, когда я его уже миновал, и бьёт меня головой в зад. Из-за этого я никак не могу попасть к своему другу, живущему метров за триста, на другой улице. И объяснить ему ничего не могу по причине отсутствия какой-либо связи. И с горечью возвращаюсь домой упрашивать отца убить этого козла. Но отец отвечает, что козёл не наш, а чужой, что он тоже маленький и ему хочется поиграть. Но игра козлёнка со мной кончается заново разбитым коленом. Маленький да удаленький. И вот не я к другу, а друг пришёл ко мне. И мы, взяв по ремню, решили козла отлупцевать. Что мы и сделали, когда он выскочил из своей засады. Остолбенев от неожиданного отпора, он, и раз и два получив пряжкой по бокам с двух сторон, ретировался. И я вижу, как прохожу мимо козловой засады с высоко поднятой головой, а он, высунув морду из-за угла, провожает своим козлиным взглядом мой удаляющийся от него зад, который неоднократно пинал своими проступившими рожками. Это одно из ранних воспоминаний, когда я вижу себя со стороны. Но воспоминаний много, таких же ярких: из детства, из отрочества, из юности, из зрелого возраста. Можно каждое из них положить на бумагу, но речь не о воспоминаниях, а о том, что вижу себя со стороны. Почему возникла такая потребность, с чем она связана? Во всяком случае, не с оставшейся от козлёнка меткой на правом колене. Неужели незаметно подкравшийся осенний возраст даёт о себе знать таким вот образом, и память начинает подводить предварительные итоги. У каждого есть в памяти детство, школа, первая любовь, семейные радости, рождение детей, внуков. Если повезёт − и правнуков. Хорошо, если внуки и правнуки не за границей, а то их можно и не увидеть. И эти события − общие для всех − главные в жизни каждого человека. Можно посетить десятки стран, а можно прожить всю жизнь в родных местах и не чувствовать себя обделённым, потому что главное у тебя, как и у всех, состоялось. А всё что между и сверх того, давалось тем, кому оно было интересно. Таким ведь всегда не хватает «зимою лета, осенью весны», как поётся в известной песне. А кому-то как раз и хватает: зимой зимы, летом лета, весной весны, а осенью осени. Наверное, каждое облетевшее дерево тоже видит себя со стороны в предчувствии холодов. И вспоминает. Они становятся похожи друг на друга −дерево и человек − обретя навеянный осенью взгляд на себя. Но дерево остаётся деревом, а человек – человеком. И самое горькое для него – увидеть со стороны, что мог поступить иначе. И вот тогда… А что тогда? Всё − поделом: что заслужил, то и получил. И другого не будет. И уже никогда ничего не изменишь.
Жалеешь, что мог − и не дал с хрустом в наглую морду. Неопытность помешала. А сейчас бы − не задумываясь… Вот такая случается эволюция от взгляда на ситуацию и на себя − со стороны. Она происходит сейчас, в мои поздние годы. Переоценка не ценностей, а своего я. Доведение его до упущенного совершенства и возможности передать осознанное совершенство с помощью слов. Сколько всяких напастей стряслось на пути. Но судьба проводила сквозь них, как бы больно и горько ни жалили жизненные обстоятельства. Кому-то стыдно за содеянное зло, а кому-то и нет. Вторым, пожалуй, в силу характера и не дано взглянуть на себя со стороны, ведь придётся увидеть себя в неприглядном свете. У них за жизнь накопилось много такого, с чем, хочешь не хочешь, а прибудешь туда, где ценят совсем другое. Жаль, что там мы не можем взглянуть на себя со стороны. Или только это там и остаётся? Для равняющего всех очищения. Как при крещении. Вижу девушку, бегущую по стадиону. Вижу, как бегу за ней. Как мы долго бегаем вместе. Вижу себя на тропке посреди спелого ржаного поля. И не могу надышаться запахом будущего хлеба. Хлебный дух свежей выпечки с ближайшего хлебозавода в городке, в котором живу, напоминает о поле с тяжёлыми колосьями, поле моего детства и юности. Теперь на нём растут набравшие силу сосны, а под ними – грибы. Вижу себя переходящим километровую ширь замёрзшей реки, когда в тумане кроме ближайшей вешки ничего не видать. Но иду и иду, и вдруг вырастает весь сразу обрывистый берег с упавшей ветвистой вершиной в реку и вмёрзшей в неё старой берёзой. И понимаю, что перешёл с одного берега на другой, где ждут отец и мать, кот-мурлыка, корова, парное молоко, и где тот, кого только что видел со стороны, увидит со стороны пятилетнего мальчика, читающего в большой книге с названием «Азбука» первые самостоятельно сложенные слова, увидит, как его поднимают к лежащей на папиной кровати только что народившейся сестрёнке, завёрнутой в зелёное стёганое одеяльце и пускающей пузыри из младенческого ротика. А рядом с ней увидит счастливую маму, теперь не только его и старшего брата, но и младшей сестрёнки. Вижу себя со стороны у гроба отца, когда душа моя невидимым плачем пыталась сказать, что не сказал ему при жизни словами: как любил и люблю его, что он для меня самый главный, самый чистый и самый честный человек на свете. Таким и останется, сколько бы лет я ни прожил. Вижу себя на плоту посреди широкого залива промозглым весенним днём начала мая. В руке длинный шест, он почти целиком уходит в воду, едва доставая до плотного дна. Плот тяжёлый, толкать его надо с усилием, стоя почти на краю. А мысль одна, и она весёлая: добрался до середины, как-нибудь добулькаю и до конца. И тут как будто кто-то схватился за шест на дне. И в то же самое мгновение я ощутил, как под вязаной шапочкой поднялись волосы. Словно дыхнули в затылок холодным дыханием нашедшие меня в страшный момент потусторонние силы. Но кто-то другой, в это же мгновение, намертво впаял пальцы моей правой руки в шест и, мгновенно налив её мышцы несвойственной им силой, помог тем самым вырвать его из цепких лап, как оказалось, коварного дна и не упасть с уходящего из-под ног плота. Может, помог и рюкзак, набитый съестными припасами и оттянувший плечи назад на неукороченных впритык к спине лямках. Но это уже потом возникшие мысли, когда я пытался разобраться в не перешедшей последнюю черту ситуации. А ведь именно тогда на глубинном мозговом уровне появилось во мне ощущение пригляда за всем, что со мной происходит. И стала крепнуть уверенность в своём предназначении, в необходимости движения по дарованной стезе. Так нужно. Не мне, а той силе, что удержала на поверхности ледяной воды, не дав погрузиться в неё, как в Лету. Вижу себя со стороны в последнюю встречу со своим уезжающим другом. Подсаживаю ставшее почти невесомым тело, недавно ещё богатырское, в автобус не угасшей надежды на выздоровление. Больное лицо друга – желтее спелого лимона. Слышу тихо сказанные напоследок слова: «Капец подкрался незаметно». Ощущаю вдруг появившуюся у него волю, которой не хватало противостоять своим необузданным желаниям. И воспринимаю всё как предупреждение − что может случиться, когда желания преобладают над повелением. Каждый день жизни – это дар Божий, так к нему и надо относиться. И отрабатывать Его дар, и не расслабляться, давая в душе место желаниям покутить, покурить, мало ли ещё чего по… Времени осталось на взмах крыла: жжух – и всё. Но пусть это произойдёт в полёте, в том самом полёте, который непрерывно нёс мою душу и во сне и наяву, несмотря ни на что к предназначенной судьбой цели. Не каждый сумеет её осознать и с неё не свернуть. Осенний лист щёлкнул меня по носу. Чтоб я не задавался. Напомнил, так сказать, что судьбу никто изменить не в силах. Даже Пушкин не смог. Однажды я сжёг письма любимой девушки. Все, что долго – десятилетия – хранил после нашего с ней расставания. Сжёг, чтобы никто ни сейчас, ни после не смог заглянуть в нашу любовь. Огонь превратил в пепел слова и строки, рождённые искренним чувством, единственным и неповторимым. А накопилось их много за три года счастья. И я уже никогда не получал таких писем. Жалею ли о своём поступке? Жалеть о том, чего уже не исправить, что стало пеплом, – только душу травить. Был побудительный мотив, и я сказал о нём. Сгорели письма – бумага со словами любви ещё ничем не запятнанной юной души. Мне их теперь и не вспомнить, но во мне сохранился их настрой и мой настрой ожидания письменной встречи с любящим сердцем. Моё ведь тоже любило − трепетно, как никогда после. Как день сменяется ночью, а ночь днём, так и в душе человеческой − то темень, то свет. В последний момент я мог передумать и не отправить письма в огонь. Но они оказались там. Рука как будто сама это сделала. Наверное, судьба подводила итоги и подтолкнула её. Рука судьбы, порой, сводит всё к одной фразе, строчке, где сказано самое главное. Спустя годы, среди бумаг, отправляемых в печь, вдруг оказались в моих руках два тетрадных листочка. Без конверта с адресами − прямым и обратным. Я вчитывался в слова, в строки, полные веры в мою любовь, дышавшие надеждой на близкую встречу, и благодарил судьбу за бесценный подарок. Письмо завершалось просто и звонко. По диагонали на последней чистой странице ко мне обращались слова: «Я тебя люблю». Нет, это письмо без имени любившей меня девушки я не отправил в огонь и не отправлю. Рука судьбы сохранила его как самое драгоценное, как свет перед тьмой, как свет, тьму побеждающий. И с судьбой не поспоришь. Я вижу себя со стороны читающим и перечитывающим: «Я тебя люблю». И в сердце − то дождь, то снег. И осень − поздняя… Жжух-жжух − звук крыльев птицы над головой. Гляжу на себя со стороны, как из другого мира. Бесплотные тени прошлого живут во мне, и вереница их становится всё длиннее. Нет, не страх, а осознание их исчезновения вместе со мной побуждает взяться за перо, за карандаш, сидеть за компом, а по сути − за русским словом, где умещаются все тени − и прошлого, и настоящего, и будущего. Им там не тесно, они, как свет, идущий от звёзд. Есть такой прибор – зеркало. В нём видишь себя в зеркальном, как принято говорить, отражении. Зеркальное отражение неживое, и оно невидимо в темноте. А в темноте, в ночном небе, видны живые звёзды. Их отражение в наших глазах, как отражение в глубоком колодце, как в тихой водной глади. Звёзды смотрятся в нас. Значит, мы им зачем-то нужны. Или они нам. Мы – их живое зеркало, а они для нас – тайна. Мы зеркало тайны Творца. И судьба наша – бесконечно отражать эту тайну, то приближаясь к ней и открывая новые горизонты, то от неё отдаляясь, но никогда не становясь ею. Да, мы всего лишь живое зеркало тайны. А что в ней, мы на Земле никогда не узнаем. Мы можем с ней слиться, но не осознать её. Так капля, сливаясь с потоком, растворяется в нём.
3. Я искал на краю болота клюкву, а нашёл и бруснику. На болоте она всегда крупнее. «Пурпур брусничных кистей» был так совершенен в своей спелости, что невозможно было ягоды не собрать и не унести их с собой. Никто здесь не побывал раньше срока, потому как болото это считается малоурожайным. Деревенским жителям, не избалованным деньгами, на ягодах надо зарабатывать, а тут не разбежишься со своими «комбайнами». Брусника созрела на трёх кочках, но густо. Я взял одну кисть в ладонь. Ягоды легко отделились, крупные у основания, постепенно уменьшенные к её окончанию. Действительно, кисть. Минут за пятнадцать обобрал все три кочки, в отдельный пакет. Много ли надо для радости. Немного. И радость была не от объёма собранных ягод, а от их спелости, полноты вкуса, взятого брусникой от болотной кочки или подаренного ей окружающим лесом. Ни с чем не сравнимого, а потому легко узнаваемого, когда ягода легко лопается во рту, налитая своим кисло-сладким соком. Начало октября – пора спелой осени, прохладной прозрачности не только осеннего леса, но и осеннего неба и осенней воды. Да и мыслей тоже, им осень даёт прозрачную ясность, созревшую вместе с брусникой и клюквой, со всеми другими плодами земли. И творения Божьи, и творчество человеков дают свои плоды. У всего есть период созревания. И всем известно, что зрелый плод слаще. Неспелый плод горек, кисл, вяжущ, без аромата заключённого в нём временем созревания. Люди, не спешите! Не надо ничего ускорять, пусть всё идёт своим чередом. Процесс созревания сложен, не влезайте в него со своими красителями и усилителями вкуса. Это ведь не приносит пользы. Ах, я забыл про деньги и конкуренцию, про: кто смел, тот и съел; кто не рискует, тот не выигрывает. Да глупости всё это. И рисковать надо со смыслом, обдуманно, созрев для риска. Сколько раз подкоп был важнее лобовой атаки, а ведь тоже риск, да ещё какой… Любой товар дороже своим качеством. Им побеждает и в конкуренции. Опять скажут, что у кого-то на такой товар нет денег и всё лучшее – для богатых. Верно. Как верно и то, что из самих денег варенья не сваришь, на хлеб их не намажешь, но заплатишь и втридорога за гнильё, когда магазинные полки пусты. А меня вот сегодня осенний лес без всяких денег обрадовал спелой брусникой, самой спелой, потому что поздней. Чудо, а не ягода! Без суеты, без всякой конкуренции. И добрыми мыслями порадовал, и здоровым воздухом, и душевным покоем. Покоем, коего давно уже не было, даже во снах…
4. Сижу на крыльце деревенского дома, а по мне шагает насекомое, тугое тельце которого раз в десять меньше его ног. Давненько не видел я косилапа. И тут, на склоне лет, он появился, да ещё так близко, шагает по руке, как будто хочет дойти до самого верха и заглянуть мне в глаза. И я вспомнил, как в детстве, поймав косилапа, мы обрывали у него ноги и смотрели, как они сокращались отдельно от тела, напоминая косу, которая косит невидимую траву. Кто нас научил этому? Наверное, старшие братья, а их – их старшие братья. Детское любопытство не задумывалось, как было больно и горько косилапу. Иногда мы отрывали не все, а две ноги и смотрели, как заносит косилапа на одну из сторон, будто это хромой человек, у которого шаг больной ноги стал короче. Изуродованный, он не мог знать, за что его так изувечили человечьи дети. А они, наигравшись, забывали об обезножившем косилапе или раздавливали его, понимая, что он обречён на голодную смерть. Да, у него были длинные сильные ноги. Нет, они не косили траву. Они несли его тельце, куда глядели глаза, куда манил его свой интерес. Но имя его – косилап говорило о том, что во все времена, кто-то обрывал ему «лапы» и с любопытством смотрел, как они, сокращаясь, как бы косили траву. Так же билось на моей ладони сердце выпотрошенного карася. Долго билось, и не раз. Пока я не понял, какой это грех − подобное созерцание. Но лучше было увидеть и понять, чем не обращать внимания и не думать об этом. Прости меня, косилап. Прости всех нас, косилап. Он остановился на моём рукаве, дойдя до плеча. Он смотрел мне в глаза, и я ощутил, что он меня понял. Я подставил ладонь другой руки, и он, не раздумывая, перешёл на неё, как будто предвидел мои дальнейшие действия. Я опустил ладонь к ступеньке крыльца, он шагнул на неё и пошагал сначала на край, потом на торец и скрылся на её обратной стороне, как на обратной стороне луны. Ушёл неизвестно куда. Когда меня внук спросит, кто такой косилап, я ему расскажу то же, что и вам. Думаю, он не будет отрывать ему лапы, как это делали мы, следуя чужому безжалостному примеру. А может, детское любопытство также возьмёт своё. Тогда я расскажу, как однажды обнаружил косилапа в ведре с водой. Он лежал без движения. Длинные ноги и овальное тельце, казалось, промокли насквозь и готовы были раствориться. Неосознанно, я вынул косилапа из воды и стряхнул на край кухонного стола, почему-то не отправив его вместе с мусором в полыхавший в печи огонь. Не знаю точно, сколько времени прошло, может час, но не более двух, пока колол дрова и укладывал их в поленницу. Устав от работы и зайдя в дом, присел у стола и вдруг увидел, как мой косилап встал на ноги и зашагал по столу. Я смотрел на него раскрывши рот, как на чудо воскресения из мёртвых. Ведь точно видел, что он не был жив. Пока мой рот закрывался, приспосабливаясь к удивлению, косилап уже дошагал до противоположного края стола и скрылся на внутреннюю сторону столешницы. Наверное, кверху ногами им сподножнее набираться сил. Любопытство, как говорят, не порок. Но и у него должен быть предел. Думаю, внук усвоит эту непростую истину, поняв из моего рассказа, что в чуде воскресения косилапа есть роль и человеческого поступка, идущего, пусть и неосознанно, но от души.
5. Стоял тихий осенний день. Ни солнечный, ни ненастный − пасмурный. Берёзы тронуло желтизной. Мальчик уезжал из родного дома, и душа была не на месте. В ожидании парохода смотрел на реку, на отражённые в зеркальной воде облака. Природа затихла, прощаясь и вспоминая. Её прощание ещё продлится, а его прощание, почти не нарушая тишины, неумолимо приближалось к пристани. И вот тишину разбудил гудок. Пароход замедлил свой плавный бег. Матрос приготовился бросить чалку. А на пристани застыл, готовый принять её местный житель, встречающий транспорт, соединяющий берега. И не только реки, – а и чьего-то уходящего детства и всей остальной неприкаянной жизни. Они до сих пор так и стоят в моей памяти: матрос с чалкой и местный житель, готовый принять её. А потом всё приходит в движение. И я вижу, как вместе с другими пассажирами взошёл по трапу на палубу худенький мальчик с рюкзаком за плечами. И обернулся, пройдя на мыс парохода. Прощай, родина… Давно уже нет на просторах широкой реки парохода, как будто некого стало возить с одного берега на другой. И только зима соединяет их своим ледяным мостом. Но кто же зимой навещает деревню? 2025 г. |
|||||
Наш канал
|
|||||
|
|||||
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|||||