Юрий МАКСИН (Устюжна Вологодской обл.)

ОСЕННИЕ РИТМЫ

 

1.

Хоть бы поорать иной раз в пространство. Взять да наораться. Сначала звуками, как первобытный человек, а потом и словами.

И лучше бы где-нибудь на природе или в родительском доме, где родителей давно уже нет.

Подумал это, и что-то подступило к горлу – невыплаканное.

Господи! Прости меня грешного!

Каждый из нас, детей, вольно или невольно сокращал срок их жизни своими своенравными поступками.

«Отцы и дети». Гениальное название известного романа русского классика. Везде есть и отцы, и дети; и везде есть их извечное соперничество, а порой и конфликт. Даже в животном мире и, наверное, в растительном тоже. Это закон жизни, а живут и люди, и животные, и растения.

Вот зашёл в лес и ору на всю силу. А пошёл за клюквой, на свою небольшую, а потому никому не интересную лиговину, зная и то, что давно тут обитает и пасётся медведь. Мне на большом болоте, где клюквы полно, а потому полно и людей, собирать её неинтересно. Да и обидно бывает, когда из-под носа её выскребают. Люблю небраную, нераспечатанную, так сказать.

Ору.

А ещё взял новогоднюю хлопушку и выстрелил ею, продираясь сквозь заросли к заветному месту.

Лето было жаркое. Может, и нет здесь ничего, как на другой моей напрочь уже забусевшей лиговине, где клюква являлась лишь в стабильные времена.

По закрайкам, по ягодке набрал с чайную чашку. На закуску уже хватит. Нет ничего лучше, чем закусывать чистую, без всяких ароматизаторов, водку натуральной клюквой. Селёдка тоже хорошо, а лучше и то и другое. Но где наберёшься селёдки в глухой, остаревшей деревне? Настоящей селёдки, без пищевых стабилизаторов и усилителей вкуса, а не «Матье» из автолавки. Удивительное название для неё придумали. Как у певицы: Мирей Матье или Матьё.

Стою и ору. Без слов, трубно, как лось во время гона. И надо же, впереди кочка, и нетронутая ни людьми, ни медведем, а там и другая, а там и в траве ягоды крупные.

Господи! Спасибо тебе! За матушку-природу, за медвежий угол, где нам с медведем не тесно.

Клюква!

На всякий случай, напоминая о своём присутствии, разрядил ещё одну хлопушку и приступил к сбору. И надо-то мне всего ведро. До новой клюквы в аккурат хватает. А храню её в воде, в трёхлитровых банках. Весь год как свежая…

Вот ведро и наполнилось.

И я снова ору. Потому что – октябрь, потому что вокруг красота осеннего леса и я в ней один, не считая потревоженных мною зверей. И мне хорошо наедине с осенью.

Знаю, что слышали меня и медведи, и волки, и лоси, и кабаны, и лисы, и зайцы – и понимающе улыбались. Да и я улыбаюсь, выходя из леса.

И спасибо тебе, клюква, за набранные вместе с тобой строки.

 

2.

Замечаю, что всё чаще вижу себя со стороны.

И в который раз уже – маленьким мальчиком лет эдак трёх, с разбитым от падения на четвереньки коленом. А разбито оно оттого, что козлёнок месяцев трёх-четырёх от роду подстерегает меня каждое утро и нежданно выскакивает из-за угла дома своей хозяйки, когда я его уже миновал, и бьёт меня головой в зад. Из-за этого я никак не могу попасть к своему другу, живущему метров за триста, на другой улице. И объяснить ему ничего не могу по причине отсутствия какой-либо связи. И с горечью возвращаюсь домой упрашивать отца убить этого козла. Но отец отвечает, что козёл не наш, а чужой, что он тоже маленький и ему хочется поиграть. Но игра козлёнка со мной кончается заново разбитым коленом. Маленький да удаленький.

И вот не я к другу, а друг пришёл ко мне. И мы, взяв по ремню, решили козла отлупцевать. Что мы и сделали, когда он выскочил из своей засады. Остолбенев от неожиданного отпора, он, и раз и два получив пряжкой по бокам с двух сторон, ретировался.

И я вижу, как прохожу мимо козловой засады с высоко поднятой головой, а он, высунув морду из-за угла, провожает своим козлиным взглядом мой удаляющийся от него зад, который неоднократно пинал своими проступившими рожками.

Это одно из ранних воспоминаний, когда я вижу себя со стороны.

Но воспоминаний много, таких же ярких: из детства, из отрочества, из юности, из зрелого возраста. Можно каждое из них положить на бумагу, но речь не о воспоминаниях, а о том, что вижу себя со стороны.

Почему возникла такая потребность, с чем она связана?

Во всяком случае, не с оставшейся от козлёнка меткой на правом колене. Неужели незаметно подкравшийся осенний возраст даёт о себе знать таким вот образом, и память начинает подводить предварительные итоги.

У каждого есть в памяти детство, школа, первая любовь, семейные радости, рождение детей, внуков. Если повезёт − и правнуков. Хорошо, если внуки и правнуки не за границей, а то их можно и не увидеть. И эти события − общие для всех − главные в жизни каждого человека.

Можно посетить десятки стран, а можно прожить всю жизнь в родных местах и не чувствовать себя обделённым, потому что главное у тебя, как и у всех, состоялось. А всё что между и сверх того, давалось тем, кому оно было интересно. Таким ведь всегда не хватает «зимою лета, осенью весны», как поётся в известной песне. А кому-то как раз и хватает: зимой зимы, летом лета, весной весны, а осенью осени.

Наверное, каждое облетевшее дерево тоже видит себя со стороны в предчувствии холодов. И вспоминает. Они становятся похожи друг на друга −дерево и человек − обретя навеянный осенью взгляд на себя. Но дерево

остаётся деревом, а человек – человеком.

И самое горькое для него – увидеть со стороны, что мог поступить иначе. И вот тогда…

А что тогда? Всё − поделом: что заслужил, то и получил. И другого не будет. И уже никогда ничего не изменишь.

 

Жалеешь, что мог − и не дал с хрустом в наглую морду. Неопытность помешала. А сейчас бы − не задумываясь…

Вот такая случается эволюция от взгляда на ситуацию и на себя − со стороны. Она происходит сейчас, в мои поздние годы. Переоценка не ценностей, а своего я. Доведение его до упущенного совершенства и возможности передать осознанное совершенство с помощью слов.

Сколько всяких напастей стряслось на пути. Но судьба проводила сквозь них, как бы больно и горько ни жалили жизненные обстоятельства.

Кому-то стыдно за содеянное зло, а кому-то и нет. Вторым, пожалуй, в силу характера и не дано взглянуть на себя со стороны, ведь придётся увидеть себя в неприглядном свете. У них за жизнь накопилось много такого, с чем, хочешь не хочешь, а прибудешь туда, где ценят совсем другое.

Жаль, что там мы не можем взглянуть на себя со стороны. Или только это там и остаётся? Для равняющего всех очищения. Как при крещении.

Вижу девушку, бегущую по стадиону. Вижу, как бегу за ней. Как мы долго бегаем вместе.

Вижу себя на тропке посреди спелого ржаного поля. И не могу надышаться запахом будущего хлеба. Хлебный дух свежей выпечки с ближайшего хлебозавода в городке, в котором живу, напоминает о поле с тяжёлыми колосьями, поле моего детства и юности. Теперь на нём растут набравшие силу сосны, а под ними – грибы.

Вижу себя переходящим километровую ширь замёрзшей реки, когда в тумане кроме ближайшей вешки ничего не видать. Но иду и иду, и вдруг вырастает весь сразу обрывистый берег с упавшей ветвистой вершиной в реку и вмёрзшей в неё старой берёзой. И понимаю, что перешёл с одного берега на другой, где ждут отец и мать, кот-мурлыка, корова, парное молоко, и где тот, кого только что видел со стороны, увидит со стороны пятилетнего мальчика, читающего в большой книге с названием «Азбука» первые самостоятельно сложенные слова, увидит, как его поднимают к лежащей на папиной кровати только что народившейся сестрёнке, завёрнутой в зелёное стёганое одеяльце и пускающей пузыри из младенческого ротика. А рядом с ней увидит счастливую маму, теперь не только его и старшего брата, но и младшей сестрёнки.

Вижу себя со стороны у гроба отца, когда душа моя невидимым плачем пыталась сказать, что не сказал ему при жизни словами: как любил и люблю его, что он для меня самый главный, самый чистый и самый честный человек на свете. Таким и останется, сколько бы лет я ни прожил.

Вижу себя на плоту посреди широкого залива промозглым весенним днём начала мая. В руке длинный шест, он почти целиком уходит в воду, едва доставая до плотного дна. Плот тяжёлый, толкать его надо с усилием, стоя почти на краю. А мысль одна, и она весёлая: добрался до середины, как-нибудь добулькаю и до конца.

И тут как будто кто-то схватился за шест на дне. И в то же самое мгновение я ощутил, как под вязаной шапочкой поднялись волосы. Словно дыхнули в затылок холодным дыханием нашедшие меня в страшный момент потусторонние силы.

Но кто-то другой, в это же мгновение, намертво впаял пальцы моей правой руки в шест и, мгновенно налив её мышцы несвойственной им силой, помог тем самым вырвать его из цепких лап, как оказалось, коварного дна и не упасть с уходящего из-под ног плота.

Может, помог и рюкзак, набитый съестными припасами и оттянувший плечи назад на неукороченных впритык к спине лямках. Но это уже потом возникшие мысли, когда я пытался разобраться в не перешедшей последнюю черту ситуации.

А ведь именно тогда на глубинном мозговом уровне появилось во мне ощущение пригляда за всем, что со мной происходит.

И стала крепнуть уверенность в своём предназначении, в необходимости движения по дарованной стезе.

Так нужно. Не мне, а той силе, что удержала на поверхности ледяной воды, не дав погрузиться в неё, как в Лету.

Вижу себя со стороны в последнюю встречу со своим уезжающим другом. Подсаживаю ставшее почти невесомым тело, недавно ещё богатырское, в автобус не угасшей надежды на выздоровление. Больное лицо друга – желтее спелого лимона. Слышу тихо сказанные напоследок слова: «Капец подкрался незаметно». Ощущаю вдруг появившуюся у него волю, которой не хватало противостоять своим необузданным желаниям. И воспринимаю всё как предупреждение − что может случиться, когда желания преобладают над повелением.

Каждый день жизни – это дар Божий, так к нему и надо относиться. И отрабатывать Его дар, и не расслабляться, давая в душе место желаниям покутить, покурить, мало ли ещё чего по…

Времени осталось на взмах крыла: жжух – и всё.

Но пусть это произойдёт в полёте, в том самом полёте, который непрерывно нёс мою душу и во сне и наяву, несмотря ни на что к предназначенной судьбой цели. Не каждый сумеет её осознать и с неё не свернуть.

Осенний лист щёлкнул меня по носу. Чтоб я не задавался. Напомнил, так сказать, что судьбу никто изменить не в силах. Даже Пушкин не смог.

Однажды я сжёг письма любимой девушки. Все, что долго – десятилетия – хранил после нашего с ней расставания. Сжёг, чтобы никто ни сейчас, ни после не смог заглянуть в нашу любовь.

Огонь превратил в пепел слова и строки, рождённые искренним чувством, единственным и неповторимым. А накопилось их много за три года счастья.

И я уже никогда не получал таких писем.

Жалею ли о своём поступке? Жалеть о том, чего уже не исправить, что стало пеплом, – только душу травить. Был побудительный мотив, и я сказал о нём.

Сгорели письма – бумага со словами любви ещё ничем не запятнанной юной души. Мне их теперь и не вспомнить, но во мне сохранился их настрой и мой настрой ожидания письменной встречи с любящим сердцем. Моё ведь тоже любило − трепетно, как никогда после.

Как день сменяется ночью, а ночь днём, так и в душе человеческой − то темень, то свет.

В последний момент я мог передумать и не отправить письма в огонь. Но они оказались там. Рука как будто сама это сделала. Наверное, судьба подводила итоги и подтолкнула её.

Рука судьбы, порой, сводит всё к одной фразе, строчке, где сказано самое главное.

Спустя годы, среди бумаг, отправляемых в печь, вдруг оказались в моих руках два тетрадных листочка. Без конверта с адресами − прямым и обратным. Я вчитывался в слова, в строки, полные веры в мою любовь, дышавшие надеждой на близкую встречу, и благодарил судьбу за бесценный подарок. Письмо завершалось просто и звонко. По диагонали на последней чистой странице ко мне обращались слова: «Я тебя люблю».

Нет, это письмо без имени любившей меня девушки я не отправил в огонь и не отправлю. Рука судьбы сохранила его как самое драгоценное, как свет перед тьмой, как свет, тьму побеждающий.  И с судьбой не поспоришь.

Я вижу себя со стороны читающим и перечитывающим: «Я тебя люблю». И в сердце − то дождь, то снег. И осень − поздняя…

Жжух-жжух − звук крыльев птицы над головой.

Гляжу на себя со стороны, как из другого мира. Бесплотные тени прошлого живут во мне, и вереница их становится всё длиннее. Нет, не страх, а осознание их исчезновения вместе со мной побуждает взяться за перо, за карандаш, сидеть за компом, а по сути − за русским словом, где умещаются все тени − и прошлого, и настоящего, и будущего. Им там не тесно, они, как свет, идущий от звёзд.

Есть такой прибор – зеркало. В нём видишь себя в зеркальном, как принято говорить, отражении. Зеркальное отражение неживое, и оно невидимо в темноте. А в темноте, в ночном небе, видны живые звёзды. Их отражение в наших глазах, как отражение в глубоком колодце, как в тихой водной глади.

Звёзды смотрятся в нас. Значит, мы им зачем-то нужны. Или они нам. Мы – их живое зеркало, а они для нас – тайна. Мы зеркало тайны Творца. И судьба наша – бесконечно отражать эту тайну, то приближаясь к ней и открывая новые горизонты, то от неё отдаляясь, но никогда не становясь ею.

Да, мы всего лишь живое зеркало тайны. А что в ней, мы на Земле никогда не узнаем. Мы можем с ней слиться, но не осознать её. Так капля, сливаясь с потоком, растворяется в нём.

 

3.

Я искал на краю болота клюкву, а нашёл и бруснику. На болоте она всегда крупнее. «Пурпур брусничных кистей» был так совершенен в своей спелости, что невозможно было ягоды не собрать и не унести их с собой. Никто здесь не побывал раньше срока, потому как болото это считается малоурожайным. Деревенским жителям, не избалованным деньгами, на ягодах надо зарабатывать, а тут не разбежишься со своими «комбайнами».

Брусника созрела на трёх кочках, но густо. Я взял одну кисть в ладонь. Ягоды легко отделились, крупные у основания, постепенно уменьшенные к её окончанию. Действительно, кисть. Минут за пятнадцать обобрал все три кочки, в отдельный пакет. Много ли надо для радости. Немного. И радость была не от объёма собранных ягод, а от их спелости, полноты вкуса, взятого брусникой от болотной кочки или подаренного ей окружающим лесом. Ни с чем не сравнимого, а потому легко узнаваемого, когда ягода легко лопается во рту, налитая своим кисло-сладким соком.

Начало октября – пора спелой осени, прохладной прозрачности не только осеннего леса, но и осеннего неба и осенней воды. Да и мыслей тоже, им осень даёт прозрачную ясность, созревшую вместе с брусникой и клюквой, со всеми другими плодами земли. И творения Божьи, и творчество человеков дают свои плоды. У всего есть период созревания. И всем известно, что зрелый плод слаще. Неспелый плод горек, кисл, вяжущ, без аромата заключённого в нём временем созревания.

Люди, не спешите! Не надо ничего ускорять, пусть всё идёт своим чередом. Процесс созревания сложен, не влезайте в него со своими красителями и усилителями вкуса. Это ведь не приносит пользы.

Ах, я забыл про деньги и конкуренцию, про: кто смел, тот и съел; кто не рискует, тот не выигрывает. Да глупости всё это. И рисковать надо со смыслом, обдуманно, созрев для риска. Сколько раз подкоп был важнее лобовой атаки, а ведь тоже риск, да ещё какой…

Любой товар дороже своим качеством. Им побеждает и в конкуренции. Опять скажут, что у кого-то на такой товар нет денег и всё лучшее – для богатых. Верно. Как верно и то, что из самих денег варенья не сваришь, на хлеб их не намажешь, но заплатишь и втридорога за гнильё, когда магазинные полки пусты.

А меня вот сегодня осенний лес без всяких денег обрадовал спелой брусникой, самой спелой, потому что поздней. Чудо, а не ягода! Без суеты, без всякой конкуренции. И добрыми мыслями порадовал, и здоровым воздухом, и душевным покоем.

Покоем, коего давно уже не было, даже во снах…

 

4.

Сижу на крыльце деревенского дома, а по мне шагает насекомое, тугое тельце которого раз в десять меньше его ног. Давненько не видел я косилапа. И тут, на склоне лет, он появился, да ещё так близко, шагает по руке, как будто хочет дойти до самого верха и заглянуть мне в глаза.

И я вспомнил, как в детстве, поймав косилапа, мы обрывали у него ноги и смотрели, как они сокращались отдельно от тела, напоминая косу, которая косит невидимую траву. Кто нас научил этому? Наверное, старшие братья, а их – их старшие братья. Детское любопытство не задумывалось, как было больно и горько косилапу. Иногда мы отрывали не все, а две ноги и смотрели, как заносит косилапа на одну из сторон, будто это хромой человек, у которого шаг больной ноги стал короче.

Изуродованный, он не мог знать, за что его так изувечили человечьи дети.

А они, наигравшись, забывали об обезножившем косилапе или раздавливали его, понимая, что он обречён на голодную смерть.

Да, у него были длинные сильные ноги. Нет, они не косили траву. Они несли его тельце, куда глядели глаза, куда манил его свой интерес. Но имя его – косилап говорило о том, что во все времена, кто-то обрывал ему «лапы» и с любопытством смотрел, как они, сокращаясь, как бы косили траву.

Так же билось на моей ладони сердце выпотрошенного карася. Долго билось, и не раз. Пока я не понял, какой это грех − подобное созерцание. Но лучше было увидеть и понять, чем не обращать внимания и не думать об этом.

Прости меня, косилап. Прости всех нас, косилап.

Он остановился на моём рукаве, дойдя до плеча. Он смотрел мне в глаза, и я ощутил, что он меня понял. Я подставил ладонь другой руки, и он, не раздумывая, перешёл на неё, как будто предвидел мои дальнейшие действия.

Я опустил ладонь к ступеньке крыльца, он шагнул на неё и пошагал сначала на край, потом на торец и скрылся на её обратной стороне, как на обратной стороне луны. Ушёл неизвестно куда.

Когда меня внук спросит, кто такой косилап, я ему расскажу то же, что и вам. Думаю, он не будет отрывать ему лапы, как это делали мы, следуя чужому безжалостному примеру. А может, детское любопытство также возьмёт своё.

Тогда я расскажу, как однажды обнаружил косилапа в ведре с водой. Он лежал без движения. Длинные ноги и овальное тельце, казалось, промокли насквозь и готовы были раствориться. Неосознанно, я вынул косилапа из воды и стряхнул на край кухонного стола, почему-то не отправив его вместе с мусором в полыхавший в печи огонь.

Не знаю точно, сколько времени прошло, может час, но не более двух, пока колол дрова и укладывал их в поленницу.

Устав от работы и зайдя в дом, присел у стола и вдруг увидел, как мой косилап встал на ноги и зашагал по столу. Я смотрел на него раскрывши рот, как на чудо воскресения из мёртвых. Ведь точно видел, что он не был жив.

Пока мой рот закрывался, приспосабливаясь к удивлению, косилап уже дошагал до противоположного края стола и скрылся на внутреннюю сторону столешницы. Наверное, кверху ногами им сподножнее набираться сил.

Любопытство, как говорят, не порок. Но и у него должен быть предел. Думаю, внук усвоит эту непростую истину, поняв из моего рассказа, что в чуде воскресения косилапа есть роль и человеческого поступка, идущего, пусть и неосознанно, но от души.

 

5.

Стоял тихий осенний день. Ни солнечный, ни ненастный − пасмурный. Берёзы тронуло желтизной. Мальчик уезжал из родного дома, и душа была не на месте.

В ожидании парохода смотрел на реку, на отражённые в зеркальной воде облака. Природа затихла, прощаясь и вспоминая. Её прощание ещё продлится, а его прощание, почти не нарушая тишины, неумолимо приближалось к пристани.

И вот тишину разбудил гудок. Пароход замедлил свой плавный бег. Матрос приготовился бросить чалку.

А на пристани застыл, готовый принять её местный житель, встречающий транспорт, соединяющий берега. И не только реки, – а и чьего-то уходящего детства и всей остальной неприкаянной жизни.

Они до сих пор так и стоят в моей памяти: матрос с чалкой и местный житель, готовый принять её. А потом всё приходит в движение.

И я вижу, как вместе с другими пассажирами взошёл по трапу на палубу худенький мальчик с рюкзаком за плечами. И обернулся, пройдя на мыс парохода.

Прощай, родина…

Давно уже нет на просторах широкой реки парохода, как будто некого стало возить с одного берега на другой. И только зима соединяет их своим ледяным мостом.

Но кто же зимой навещает деревню?

2025 г.

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную