Издано в "Российском писателе"
Юрий МАНАКОВ (г.Риддер, Рудный Алтай - Подмосковье)
Юрий Манаков. Воробышек. Рассказы о тех, кто рядом и среди нас. — Москва: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2024. – 160 с. Новая книга известного писателя Юрия Манакова родилась из воспоминаний и записок тех лет, когда довелось ему изъездить и исходить почти весь Алтай, Сибирь и Дальний Восток. Поскольку душа русского человека испокон веку тянется не только к лесам и рекам, а и, безусловно, к тем, кто живёт среди нас и обитает рядом, то и героями этой книги стали, по замечательному определению Сергея Есенина, «братья наши меньшие». Ёжик Георгий
Оставалось дослуживать три месяца, когда во время командно-штабных учений степной ёжик можно сказать сам прибежал в мои руки. Колонна наша встала по какой-то неведомой мне причине на пыльной дороге посреди барханов в полупустыне, я выбрался из кабины размять затёкшие ноги, успел пару раз присесть, а тут прямо из-под колёс ракетной установки, за которой по предписанию мы следовали, выкатывается серый колючий комок, и, пофыркивая, набегает на меня. То ли в глаза что-то попало ёжику, то ли случайно давануло его протектором колеса установки, но зверёк был шалый, и, скорее всего, потерявший всякую ориентацию. А то бы разве он торкнулся в мои запылённые кирзачи, да еще с лёту пытался бы взобраться по ним вверх на оттопыренное на коленках х/б. Я молниеносно сдёрнул со стриженой головы пилотку и поймал в неё, как в сачок, заполошного ушастого ёжика. Придерживая пальцами одной руки сомкнутые края пилотки, другой забарабанил в дверцу кунга, где у радиостанций дежурил ефрейтор Полетаев. Дверь резко распахнулась, я скомандовал ефрейтору опростать и подать мой вещмешок, и уже через минуту мешок этот подпрыгивал по обитому железом полу кунга. Семь дней ёжик, обвыкая к человеку, прожил среди радиостанций на боевой машине, в гараже автопарка. Ответственным за кормёжку я назначил водителя, рязанского парня, рядового Топоркова, хотя и сам не чурался ловить ящериц – варанчиков на песчаном пустыре за казармами, а также соскабливать вечерами с фонарных столбов, обильно налипших на них мохнатых мотыльков с толстыми коленчатыми и мохнатыми брюшками. Понемножку начал приучать ёжика и к тем продуктам, что прихватывал с собой из солдатской столовой: то кусочек варёного мяса, то ложку другую гречневой каши, то ломоть подсохшего хлеба. Через неделю перенёс гостинец пустыни в казарму, заранее обговорив со старшиной, где мне устроить своему колючему подопечному гнездо. Сошлись на сушилке. Заканчивался август, плавилась среднеазиатская жара, случалось так, что командование разрешало в воскресенье отдохнуть после обеда часок-другой, все окна настежь, однако духота не даёт заснуть, тогда берёшь простынь, идёшь в умывальник, намачиваешь, укутываешься ею с головой и погружаешься в сладкую влажную дрёму, но спустя полчаса простынь опять сухая. И снова надо тащиться в умывальник, чтобы подремать ещё хоть минут сорок. Также и портянки, подвёрнутые на ночь на голенища сапог, к утру высыхали до шороха. Поэтому-то и сушилка пустовала, и в неё редко кто заглядывал. Сколотил я из дощечек глубокий ящик, на технической территории нашёл кусок стальной сетки, накрыл сверху новое жильё моего ёжика, и потекли красно-жёлтые осенние денёчки в ожидании скорого увольнения в запас. Сослуживцы одного со мной призыва начищали кокарды, бляхи на ремнях, сдували пыль с шевронов и погон с вензелями, в который уже раз разглаживали бахрому своих дембельских альбомов, а я всё возился с диковатым ёжиком, приручая и располагая того к себе. Имя своему питомцу я дал звучное – Георгий. Задумка у меня была: привести его домой, там подрастала племянница Лена. Когда уходил в армию, ей только исполнилось девять месяцев, теперь же она наверняка бегает вовсю. Вот это и будет подарок от родного дяди. Промелькнула пара первых вольных суток в плацкартном вагоне скорого пассажирского поезда, и ранним ноябрьским утром вышел я в шинели при параде и с чёрным кожаным портфелем на родимом полустанке. В одном отделении моего дембельского портфеля уложенные аккуратной стопкой подарки домочадцам, а во втором - гнёздышко ёжика. Надо отдать должное – Георгий за всю дорогу ни разу не нагадил, терпеливо ждал, когда я подхвачу его и снесу в тамбур, в отсек с углём. Он опростается, я его, уже в купе, накормлю, напою и снова опущу в обжитое за день гнёздышко.
И вот она, родная пятиэтажка, наш второй подъезд, первый этаж, утеплённая дверь, заветная кнопка звонка. Увольняли нас вечером, в вагон сели ночью, при пересадке на разъезде до почтового отделения, чтобы отбить телеграмму, идти да идти, а времени между поездами в обрез, так и прибыл я после двух лет разлуки к отчему порогу подмороженным утром как снег на голову. Звоню. Слышу шаги, дверь открывается, и появившаяся в проёме, постаревшая мама секунды три смотрит на меня широко раскрытыми глазами, что-то силится сказать, я вижу, что ей не достаёт дыхания и она медленно начинает опускаться на пол, и едва успеваю подхватить и прижать к груди свою теряющую чувства от неожиданной встречи мамочку. Минут пять она лишь всхлипывает от радости, не в силах произнести ни слова. Я поглаживаю её по седеющим волосам и подрагивающим плечам, растерянно оправдываюсь. -Ну что ты, мама, миленькая, успокойся - я ведь вернулся. Живой и здоровый. А позвонить или дать телеграмму было неоткуда. Сама же знаешь, служил в песках на точке. Папка-то где? - На работу вот только что, перед тобой, ушёл, - мама несколько успокоилась и слегка отстранилась от меня. – Дай хоть я погляжу, какой ты стал, сынок. - Мам, я мигом сбегаю за отцом, - так и не пройдя в комнаты, я только бережно поставил свой застёгнутый портфель в прихожей, и уже из коридора на ходу бросил: – Вернусь с папкой, и тогда уж раздам армейские гостинцы.
На Октябрьские, на третий день после приезда, праздновалось, как и было повсеместно принято в те благословенные годы, моё возвращение из рядов Советской Армии, отмечались Встречины. Гостей набралось как всегда – на всю квартиру, своих столов не хватало, принесли от соседей большой, раздвижной, и составили все в один общий, прерываемый коридором, на две комнаты. Плясали и танцевали на кухне и в промежутке между персидским ковром на стене и ломящимся от блюд и настоек, сдвинутом столе. Щемяще и заливисто звучали аккорды гармони-двухрядки, когда же дядя Митя присаживался перевести дыхание да опрокинуть рюмку, из радиолы у окна в углу нёсся зажигательный то ли твист, то ли шейк, или текла плавная музыка лирического танго. Мне, отвыкшему за два года от гражданки, всё было внове и всё так радостно прикипало к захмелевшему сердцу. Гости разошлись поздно, те из родни, кому ехать далеко, по давней традиции остались ночевать у нас. Разнесли по соседям столы, лавки и стулья, высвободили пространство. Тем, кому не достало места на кроватях и разобранном диване, постелили на чисто помытом перед этим и укрытым толстыми дорожками полу в обеих комнатах. В первом часу ночи квартира утихла, и только из разных углов поминутно доносился то храп, то сонное хмельное бормотанье кого-нибудь из моих дядьёв или тётушек. Взбив кулаком большую перьевую подушку, медленно начал проваливаться в сон и я. Вот я вхожу с плаца в казарму, мне почему-то, как офицеру, отдаёт честь дневальный и уже раскрывает рот, чтобы звонко крикнуть: «Дивизион, смирно!», но вместо этого в уши вонзается тётин Катин истошный вопль: «Матушки мои! Вася-а! На меня чёрт колючий нападает! Вася, спаси!». Я вскакиваю с кровати и - к выключателю. Нахожу на ощупь, отмечаю машинально: не забыл, значит, что и где находится в доме, щёлкаю, загорается люстра, и комнату наполняют недовольные полусонные голоса: «Что случилось? Давайте уж спать! Чё, кому-то приспичило? Не можете дождаться утра!». Поворочались, опять улеглись, и одна лишь тётя Катя, жена отцова сродного брата Василия, так и сидит на полу, на своём смятом матрасе и водит по сторонам испуганными глазами, громко шепча при этом: «Чёрт колючий так фыркал ужасно, что даже сердце оборвалось!». Полупьяный дядя Вася, в трусах и майке, жилистый, с редкими седыми волосами на голове и груди, успокаивая жену, ласково приговаривает: «Катюша, не бойся, я рядом, если что - дак я ему, чёрту лысому, все колючки повыдергаю! Ты только, Катюша, укажи, где его прячешь. Уж ты-то меня знаешь, язви тя в гробину!». Из соседней комнаты на шум заглянула заспанная мама и недоумённо обвела нас взглядом: «Что за пожар тут у вас?». Я, уже догадавшийся - что явилось причиной ночного переполоха - полушёпотом разъясняю всем, кто не спит: «Тётю Катю напугал наш Георгий». Дядя Вася, услышав это, встрепенулся, мускулы на его голых руках дёрнулись и напряглись: «А ну-ка, племяш, покажь этого Георгия! Я ему живо все зубы пересчитаю!». «Дядь Вась, да это же всего лишь мой армейский ёжик. Он теперь, небось, забился где-нибудь под кровать и с перепугу пятый угол ищет». «Какой ещё ёжик? А кто тогда к Катюхе приставал!? Не темни, племяш! Ты же знаешь, в гробину тя язви, ни один фашист от меня не ушёл!». Дядя Вася воевал в Великую Отечественную на Волховском фронте, по праздникам на пиджаке его красовались боевые ордена и медали. Трезвый он был молчалив, про таких говорят: каждое слово у них надобно выкупать; но если попала стопка, то хоть святых выноси – смолоду дрался со всеми без разбору, крушил всё, что попадало под руку. Его ловили, вязали верёвками, укладывали где-нибудь в затишке до той поры, пока дядя Вася не опамятует, не придёт в себя. С годами буянства в нём поубавилось, однако и теперь ещё иногда в дяде Васе просыпался бесстрашный синеглазый пехотинец, удалец рукопашного боя, и тогда уж в ход шли припасённые накануне верёвки. Оно ведь, и другие мои дядья, редко кто мимо фронта или тюремной зоны прошёл, народ боевой и бесшабашный, долго церемониться не привыкший, спеленать любого могли в два счёта. Хотя трезвого дядю Васю все уважали. Недовольно фыркнувшего и свернувшегося в подпрыгивающий колючий клубок Георгия после недолгого поиска я извлёк из-под кровати и, дав его поближе рассмотреть пришедшей в себя после пережитого тёте Кате и немного унявшемуся дяде Васе, отнёс, завёрнутого в полотенце, в ванную комнату, где и выпустил ёжика на кафельный пол. Утром, за столом, разговевшиеся гости весело обсуждали ночное происшествие, а выпущенный из ванной Георгий топотал из комнаты в зал, принюхивался к углам, да как всегда пофыркивал, только теперь уже с какими-то хозяйскими, что ли, интонациями: тише вы, дескать, а то своей болтовнёй всех мышей мне распугаете.
Со временем прижился и обвыкся степной ёжик в нашей квартире. Племянница Лена, девочка живая и сообразительная, быстро сошлась с Георгием характерами. Он как-то сразу проникся к ребёнку и даже давал ей погладить себя, ослабляя и укладывая в одну сторону свои тёмно-серые, с проседью, иголки. Они тогда не кололись, и Лена не только осторожно проводила пухленькими ладошками вдоль спины ёжика, но и перебирала пальчиками прилёгшие иглы. Я выстрогал палочку, привязал метровый шнурок с растрёпанным мотком цветных ниток на конце, вручил всё это Лене, и теперь она бегала по комнатам, волочила за собой по ковровым дорожкам моток, а ёжик притаивался где-нибудь за диваном или под сервантом, и, выждав подходящий момент, набрасывался из своего укрытия на – в его понимании – раскрашенную пробегающую мимо мышку. Нам всем это ужасно нравилось. Ещё одна любопытная особенность была у нашего ёжика. Если Лена находилась в детском садике или у себя дома, а не у деда с бабой, значит, Георгию играть не с кем, и он тогда прятался и дремал под кроватью или диваном. Но стоило ему услышать металлический стукоток раскладываемых на кухонном столе ложек и вилок, когда мама накрывала обед, ёжик, как обычно, мелодично топоча четырьмя лапками по полу, прибегал на кухню, и, сделав своеобразный «круг почёта» на половиках, вероятно для того, чтобы обозначить таким образом своё присутствие, укрывался между батареей отопления у стены и холодильником. Мы улыбались, отец поднимался с табурета, доставал с нижней полки холодильника припасённый кусок подстывшего мясного фарша, и крошил его в стоящую на полу миску. Не сразу, а, видимо, выждав для показа своего ежиного приличия минуту другую, Георгий с достоинством выкатывался из-под батареи и начинал неторопливо поглощать перекрученное сырое мясо. Наблюдать за ним в эти мгновения доставляло нам такое удовольствие, что мы прерывали свою трапезу, и молча, боясь неуместным разговором спугнуть ёжика, наслаждались тем, с каким благородством Георгий управляется с пищей. Кстати, под место опрастывания наш ёжик выбрал укромный уголок между шифоньером и кладовкой, мы это заметили и пододвинули туда коробку с песком, он это принял, и все проблемы с помётом решились раз и навсегда. А вот с другой напастью – линькой ёжика – дело складывалось из ряда вон. Ближе к апрелю мама, при уборке в доме, а особенно во время мытья полов, когда отжимала мокрую тряпку, стала часто накалывать, иногда до крови, пальцы рук. Да и мы теперь опасались ходить босиком по квартире. Никогда до этого я бы ни поверил, что ежи, как, например, зайцы или те же лисы и волки, меняют по весне часть своего покрытия. Ладно, там шерсть, она может вполне безболезненно выцвести, сваляться в клочья и, в конце концов, где-нибудь в колючем кустарнике повиснуть на задиристых ветках. Иголки же прорастают из тельца, и, наверное, ёжику страшно больно их терять, так думал я, жалея нашего линяющего квартиранта. Однако сам Георгий, даже если ему и было больно, то виду не показывал, а бегал себе, топотал по комнатам, заглядывал во все углы, охотился на кого-то одному ему известного, и почему-то любил это делать по вечерам, в те часы, когда мы выключали свет и укладывались спать. Причём топот раздавался гулко и звучно, и чем-то напоминал мне знаменитые шаги легендарного Командора. Но к этому неудобству все скоро привыкли и смирились, мы с Леной даже нашли в ритме топота что-то схожее с мелодией финальной песенки из телепередачи «Спокойной ночи, малыши!». Чтобы обезопасить маме мытьё полов, я взял на себя обязанность по утрам подметать в комнатах, и как можно чаще перетрясать во дворе половики и дорожки. Но все равно это, когда на улице потеплело, не спасло Георгия от высылки на дачу. Наши дачные четыре сотки находились в одном из садоводческих обществ выше посёлка на склоне горы. Прямо за домиком в тенёчке под кустом сливы сколотил я из широких досок короб размером метр на метр. Вкопал его сантиметров на десять в землю, по внешнему периметру отсыпал что-то наподобие завалинки, притоптал плотно грунт, и накрыл короб сверху частой, обтянутой полиэтиленом, дощатой решёткой. Георгий побегал по своему новому узилищу, пофыркал, обнюхал все четыре угла и, угомонившись, свернулся в клубок на приготовленной заранее матерчатой подстилке. Ни к чистой воде в глубокой миске, ни к пище, любимому мясному фаршу, на картонке, он в этот день так и не притронулся. Ничего, голод не тётка, покапризничает немного, да никуда не денется: всё съест, решили мы, а я, на всякий случай, остался ночевать на старом диване в домике. Едва рассвело, вышел глянуть, как там освоился наш ссыльный ёж, приоткрыл крышку, а в коробе пусто, лишь под одной из досок видна аккуратная норка, и рядом с ней горка свежей сырой землицы. Растяпа, что ж я не додумался сделать для надёжности деревянные полы в коробе - ведь хоть в лесу, хоть в пустыне, а живут-то ежи в норах, и, значит, рыть их в любую сторону - ещё как обучены! Так вот и ушёл на волю наш Георгий. А я, расстроенный, весь день пробегал, прошарил по кустам и вдоль штакетника, разглядывал каждую травинку, раскапывал попадающиеся мне норы и трещины в земле, спрашивал у соседей: не попадался ли им ёжик на своих участках? Люди недоумённо пожимали плечами и разводили руками, в наших местах в те годы ещё не водилось диких ежей, разве что в школьных живых уголках.
Через много лет, поскитавшись по белу свету, вернулся я домой. Старая наша дача давно уже была продана. Мы с женой купили себе садовый участок в этом же обществе, только не в логу, где располагался отцовский сад, а чуть в стороне, на бугре. И вот однажды весной вскапываю грядки под морковь, жена что-то готовит на столике под яблоней, внуки рыщут по вишнёвым зарослям. Слышу звонкое: -Деда, баба, идите скорей к нам! Мы ёжика в кустах поймали! Нам интересно, мы спешим на голоса ребятишек. Под коряжистой древней вишней, у плотного забора, в поисках дырки, чтоб выскользнуть прочь, бегает серый ёжик. Остановится, зыркнет в нашу сторону бусинками глаз, фыркнет, и опять, приминая остатки прошлогодней жухлой листвы, топочет туда, сюда. Я пригляделся к нему. Как он всё-таки похож на давнишнего нашего Георгия! Те же серые, по кончикам седые, иголки, те же светлые, мохнатые, будто перепончатые лапки, да и фырканье ну точь-в-точь как у нашего степняка. Мне показалось, что и уши такие же продольные и большие, как у Георгия. Неужели наш беглец каким-то образом отыскал тогда свою пару, сдружился с такой же сбежавшей от юннатов ежихой, и они здесь обжились, а потом и потомство после себя оставили? А вдруг? Я улыбнулся и посоветовал внукам, чтобы не сильно докучали перепуганному ежу: пусть уходит. - А разве мы не возьмём его себе, деда? - Зачем? Вы с ним наиграетесь, он вам надоест. Надо будет его отпускать на волю, а вдруг да осень на дворе. Чтобы перезимовать, ежу нужно нору рыть, припасы себе на зиму готовить, а не из чего. Ни ягод, ни орешек, ни корешков – все урожаи собраны. Холодина кругом. И голо, примерно, как сейчас. Но сегодня-то весна, тепло, и скоро всё распустится и зацветёт, еды для ёжика будет навалом. А осенью что впереди? - Снег, деда, и морозы. - Вот и подумайте сами, каково ему будет одному и на морозе. Точно пропадёт. - А знаешь, что, деда, пусть ёжик живёт в нашем саду. А мы ему конфеты с печеньем будем носить, пока не зацветёт его еда. - Я тоже думаю, что так будет правильней. А пока идёмте все под яблоньку, к столу, пусть ёжик отдохнёт и придёт в себя от испуга. После этого случая ёжик никому из нас больше не попадался на глаза, но что он жил и охотился где-то рядом, возможно и среди наших грядок, фруктовых деревьев и кустов – это неоспоримый факт, так как все прошлогодние, осыпавшиеся норки и извилистые земляные ходы мышек-полёвок, нынче не подновлялись и не было видно, чтобы кто-либо по ним передвигался. А позже, в августе – ни подъеденной сбоку моркови в гряде, ни высохших из-за подточенных корней бутонов цветов, ни вышелушенных стручков пригнутого к земле гороха, ни растеребленных подушек в домике, ни прогрызенных лазов на стыках досок в стенах сеней. И за это особая благодарность нежданно-негаданно объявившемуся в нашем саду ежику, тому самому, которого я втайне до сих пор продолжаю считать потомком моего армейского нечаянного гостинца.
1 Моим внучатам Ангелине и Глебу шесть и три года. Они, как и большинство детей их возраста, ни минуты не усидят на месте. Подвижные как ртуть. И неожиданные. Как-то приехал к ним в гости, брожу по осенней усадьбе, вдыхаю свежий воздух и тут подбегает ко мне внучка и начинает: - Дед, спой твою «Бочку». Очень нравится… - Какую «Бочку»? Я таких песен сроду не слыхал. - Ты её Глебу всегда поёшь, когда усыпляешь, - внучка сделала недовольным своё милое личико: -Сама сто раз слышала! - Я разные пою, - задумался, вспоминая. – Но вот чтобы про бочку… Там хоть какие слова еще есть? - Всякие… я не помню… А тебе что, бочки мало?.. - Да так себе, - я улыбнулся. – Ничего, кроме – «каждой бочке затычка» на ум не приходит… - И вовсе не затычка, - Геля снисходительно, как на неразумное дитя, посмотрела на меня. – А славный корабль… - Погоди-ка… Уж не та ли, про «славное море, священный Байкал и… омулёвую бочку»? - Вот и я говорю… Да, Глеб? – внучка обернулась к стоящему поодаль от нас на детской площадке брату. – Ты же помнишь? - Ничего я не помню, не видишь, что ли – я играю, - и Глеб махнул ручонкой себе под ноги, где сгрудились цветные, поблескивающие металлом автокраны, грузовички и легковушки. – Не мешай… - Да он просто выбражает! – и внучка принялась дразнить брата: - Выбражуля – жуля – жуля! Глеб сначала надулся, а потом схватил первую попавшуюся машинку и полетел с ней в руках на сестру. В последний миг я успел перехватить внука и прижал его к себе. - Ангелина! – я старался придать голосу больше строгости. – Если не прекратишь дразнить Глеба – петь не стану! - Нет, деда, станешь! Я больше не буду… - легко согласилась внучка. Из чего я понял, как ей сильно хотелось услышать от меня старую сибирскую песню, под которую в своё время я убаюкивал и их маму, и её младшую сестрёнку Марианну. Только вот Марианна, когда её годовалой крохотулей укладывали в кроватке, прося напеть именно эту песню, и еще толком не научившись говорить, всегда шептала: «мо-оле…мо-оле…», то есть «море», и по комнате лилось: … Шилка и Нерчинск не страшны теперь, Скажу одно, что всем, включая и Гелю, достаточно было пропеть эту песню до конца, чтобы они сладко засыпали и пробуждались не раньше, чем спустя два часа, как правило бодрые и весёлые. Сегодня же я просто напел пару куплетов внучке, и она, беспечно намурлыкивая мотив, побежала укладывать спать своих кукол. 2 В другой раз довелось мне нянчиться с внуками и надумали мы сходить в магазин детских игрушек. Перед дорогой усадил их за столик на веранде. - Деда, а когда пойдём? – нетерпеливо спросил Глеб, ёрзая на стульчике и вертя по сторонам головой. – Что сидеть-то зря? Ангелина, показывая свою взрослость, помалкивала. - Как вы думаете, собираясь в поход со своими солдатами, командир что делает в первую очередь? - начал я. Ребятишки переглянулись и недоумённо пожали плечами, а я как ни в чём не бывало продолжил: - Правильно – составляет план похода, что, как и кому делать… Вот и мы сейчас займёмся именно этим. Ребятишки еще раз переглянулись, но уже с некоторой долей понимания, и уставили свои ясные глазёнки на меня: давай, мол, дед… мы слушаем… - У меня здесь две тысячи рублей, - я достал из кармана и выложил на стол купюры. – По тысячи на каждого. На них вы можете выбрать себе, что захотите. И больше ни копейки!.. Согласны? - Да, дед! - Вот и ладно. План действий намечен. И чтобы не канючили! - я подвёл черту. – Иначе и этого не увидите… - Что ты, дед, стращаешь? – спокойным тоном откликнулась Геля. – Мы не маленькие, сказали же – согласны. На это я только развёл руками и, мы отправились в отдел детских игрушек, располагавшийся на первом этаже ближайшей пятиэтажки. Однако едва переступили порог магазина, как нам заложил уши истошный крик ребятёнка примерно глебовских лет, извивающегося и колотящего ножонками в сандалиях по плиткам пола между полок с игрушками. Молодая мамаша стояла беспомощно рядом. В сторонке продавщица прислонилась к стеллажу и подавленно наблюдала за происходящим. - Сынок, ну, разве же я виновата, что такой игрушки у них нет? – жалобным голосом оправдывалась мать капризного мальчишки. – Купим в другой раз… В ответ крик и дёрганья только усилились. - А чего ж вы стоите, мамаша? Он же исходится весь! – громко, стараясь перекричать визжащее чадо, обратился я к женщине. – Добейте, чтоб не мучился! Если что, я помогу! Вижу, ребятёнок глазки потупил, примолк, и так пристально, с испугом, но и будто бы прицениваясь, начал поглядывать то на растерянную мать, то в мою сторону: что же дальше-то будет? - Или, мамаша, давайте-ка я заберу его к себе на перевоспитание, - я обернулся к внукам. – Как, возьмём малыша? - Дед, но он же не игрушка… - это рассудительная Геля. - Он же как мы – живой… - нерешительно поддержал сестру Глеб. - Живой-то живой, а мать, видите, скоро помрёт от такого визга… - Ну, мы не знаем, деда… - А я знаю. Товарищ продавец, у вас есть мешок. Гостинец этот поместить. Продавщица не успела и рта раскрыть, а малец подскочил с пола как ошпаренный и шмыг за мамку, чтобы уже оттуда, с безопасного расстояния, держась за подол её платья, на секунду боязливо выглянуть и опять спрятаться. Я усмехнулся: так-то лучше. Между тем, вижу: мальчонка несколько осмелел, схватил женщину за руку и потянул к выходу. За всё это время он больше не проронил ни звука. По устало-обречённому виду и по тому взгляду продавщицы, которым она проводила посетителей до дверей, я догадался, что подобные сцены здесь - увы! - не редкость. И потому она, глубоко вздохнув, и на моих внуков глянула как на очередную неизбежность. А ребятишки сразу же разошлись по магазину, выбирая, что себе купить. - Деда, - бежит ко мне счастливый Глеб с гоночным автомобилем в руках. – Эта машинка сколь стоит? - Дороговато, однако, две с половиной тысячи! – отвечаю, рассмотрев ценник. – Поищи еще. Я ожидал, что внук зауросит, закапризничает. Но он быстро крутнулся на месте и деловито исчез среди стеллажей. Следом подошла внучка с набором кухонной посуды. - Дед, хватит денег?.. - Еще останется. Твоя посуда стоит семьсот, на триста можешь что-нибудь выбрать. - Хорошо, деда! – и Геля растворилась среди полок с игрушками. Мельком глянул на продавщицу. Та во все глаза наблюдала за нами, и столько было неподдельного изумления в её взгляде, что я не сдержался и усмехнулся: - Что-то не так? - Нет, нет! Всё так, - замахала женщина изящными руками. – Просто, как это у вас получается?.. - Да ничего особенного. Я с ними общаюсь не как с игрушечными несмышлёнышами, от которых легче всего откупаться, потакая их капризам, а как с такими же, как и мы, людьми, пусть пока и маленькими. Объясняю, какие у нас возможности и предлагаю самостоятельность действий. И видите, как работает. Опять подбежал сияющий Глеб. - Дед, а вот этот самолёт, он сколь?.. - Всего пятьсот. У тебя, кстати, половина твоих денег остаётся. Можешь еще по выбирать… - Правда? – заликовал внук. – Я мотоцикл видел! Счас принесу! Нагруженных покупками нас почти до порога ласковым взглядом проводила продавщица, а мне напоследок так еще и улыбнулась. Мы же прямиком отправились через площадь в киоск напротив, там всегда отменное и вкусное сливочное эскимо с шоколадной корочкой.
1 Утром позвонила младшая дочь Марианна и спросила, а не сможем ли мы взять себе хотя бы на время кошку, чтобы потом, если не приживётся, передать на передержку в приют. Дескать, вы ведь хотели обзавестись домашней питомицей. - Та-ак, предлагаешь стать перевалочной базой… А котёнок-то уже самостоятельный? – машинально поинтересовался я. - Какой еще котёнок, папа? Взрослая. - А передержка – это что?.. - Всё просто, папа: в приютах для животных есть специальные вольеры. Там в клетках живут брошенные и бездомные собаки и кошки, а люди приходят и выбирают себе, какие понравятся. - А откуда она у тебя? - Мы с девочками с работы зашли в цветочный магазин, а она у порога нам чуть ли не в ноги бросилась, и давай ласкаться. Спросили у продавщиц: ваша? Те – нет, приблудная, иногда подкармливаем. Нам стало жалко и, мы её забрали, аж целый фонд по спасению организовали. Начальница переноску выделила; складываемся на корм, кошачий туалет, а вот взять к себе никто не может. У всех, как у меня, или уже свои есть, или нету возможности. - Привози, посмотрим… К вечеру следующего дня у нашего подъезда остановилась легковая иномарка и я поспешил навстречу. - Принимай, папуля, - Марианна открыла заднюю дверцу и передала решётчатый пластмассовый контейнер с деревянной ручкой на крышке. Внутри кто-то жалобно мяукнул. – Носили в клинику, проверили на паразитов, привили. Всё чисто. Сами управитесь? - А ты что же? Не зайдёшь? - Дела, папуль. В выходные заеду, - и перед тем, как вернуться в машину, дочь обернулась: - У неё лапка одна, скорее всего, сломана. Вроде как неправильно срослась. Врач сказала, если что - привезти, они под наркозом опять сломают и выправят. - Доча, а ей что – на Эверест карабкаться. Давай, сначала понаблюдаем… - Наверное… И доктор о том же - якобы эта процедура страшный стресс для животного. Проводив дочь, подхватил контейнер, лоток для кошачьего туалета, пакеты с наполнителем и кормом и пошёл домой. Кошка не пискнула. Также молча она выбралась из приоткрытой дверки переноски; заметно припадая на левую лапу, сделала несколько шагов и остановилась посреди комнаты. - Вот это да! – невольно усмехнулся я, обращаясь к жене: - Мало что хромая, так еще и чёрная, как ночь. Помнишь, как в песне: «говорят, не повезёт, если чёрный кот дорогу перейдёт...». - Доводы не убедительны, - весело откликнулась Лариса. – Там ведь дальше-то какие слова? – «А пока наоборот – только чёрному коту и не везёт!». Кошка, почуяв, что разговор о ней, повернула голову и прямо посмотрела на меня. Взгляд был на удивление спокойный, поразили глаза: не просто зелёные, а какие-то выразительно-изумрудные. - Ну, что, будем знакомиться, - жена протянула руку, чтобы погладить кошку. Та увернулась и на трёх лапах убежала за диван. - Пусть обнюхается да маленько освоится, - сказал я. – Назовём-то как? - А Фенькой! - С чего это? Я понимаю: Мурка, Муська… - Мне просто нравится, - пожала плечами жена. - Фенька так Фенька… - я вернулся в прихожую, разместил в углу пластмассовый лоток и насыпал в него наполнителя. Это станет своеобразной лакмусовой бумажкой для нашей новосёлки, и от того, будет ли она оправляться в одном, предназначенном для этого месте или предпочтёт справлять нужду где попало, теперь напрямую зависела её судьба. Животное уже достаточно взрослое, и переучивать таких, как правило, пустое дело. Да и мы окончательного согласия пока не давали, как говорится: период испытательного срока. Вечером опять позвонила дочь. - Папуль, я совсем забыла: кошка скорее всего беременная… - Не беременная, а сукотная. - Ну, я не знаю, как там правильно, но врач сказала, что у неё в животе котятки. - Чем дальше в лес, тем больше дров, - вырвалось у меня, и я съехидничал: - Дело осталось за малым. Сбегайте с девочками опять к цветочному магазину, найдите там папу-кота и, до кучи, на воссоединение везите к нам. Чего уж там – потеснимся! - Не злись, папуль. Я же думала, как лучше…
На второй день я подметил некоторые особенности нашей новосёлки. Первое – она не жадная, пищу съедала, не торопясь и аккуратно, больше того, по опыту знаю, что в это время некоторых кошек лучше не гладить и не беспокоить – злобно зашипят, зафырчат, насторожатся, могут и цапнуть. А этой хоть бы что! Ты её гладишь, а она так же спокойно подъедает свой корм, основательно расставив передние лапы, причём, повреждённая левая у неё подогнута мохнатой с когтями подушечкой на бок, при этом весь вид кошки смотрится скорее трогательно, а не с какой-нибудь щемящей жалостью… Вторая особенность – это мурлыканье даже от легчайшего прикосновения и поглаживания, да иногда в такой раж входит, прямо как песню свою кошачью исполняет: громко, проникновенно и с чувством! Третье, как я отметил с определённым удовлетворением – Фенька знакома с туалетом, потому что, когда потребовалось, она без подталкивания и прочих намёков сразу направилась к лотку и всё проделала как надо. И наконец, четвёртое – кошка сообразительная и понятливая. Однажды подошла к матерчатому подлокотнику дивана, встала на задние и давай когтями передних лап, в том числе и покалеченной, скрести - еще чуть-чуть и ткань разорвала бы, но я подхватил её за шерсть ниже ушей, ткнул пару раз мордашкой в подлокотник и опустил на пол. Потешно припадая и подваливаясь на один бок, и тем не менее держа хвост пистолетом, Фенька во все лопатки бросилась наутёк, на какое-то время притаилась за шифоньером в уголке. Минуты через три выбралась оттуда и как ни в чём не бывало направилась к миске с едой. Зато буквально тут же сообразила и облюбовала где точить свои когти – о дверной межкомнатный косяк, словно понимая, что этим сохраняет нашу мебель. И это теперь её постоянное место для тренировок.
А через несколько дней отпала нужда нести Феньку к ветеринару на операцию. Подоконники в квартире выше чем в метре от пола. Еще в первые дни у кошки были небезуспешные попытки взобраться туда, как я понял, подышать свежим воздухом, приток которого поступал через приоткрытые окна, и она это проделывала коротким прыжком сначала на стул, а уже с него и на подоконник. Там усаживалась и, вдыхая прохладный уличный воздух, наслаждалась видами нашего двора. Потом таким же способом, каким и попадала на окно, спрыгивала на пол. - Наверное, киска скучает по воле, - сделала свой вывод жена и заключила: - Была бездомной, привыкла к улице, а там всегда ветерок, и ей теперь в квартире душно. - А откуда тогда туалет знает?.. - Может, порода такая чистоплотная, передалось по наследству… - Ну, ну… Всё, что мы видели, происходило на кухне, а в зале пространство перед оконным проёмом было пустым и свободным, опереться не на что, поэтому первое время Фенька сюда и не заглядывала, зато недавно я стал свидетелем того как она, мягко ступая, подошла к окну, на секунду присела и легко вспрыгнула вверх. Там степенно прошлась по широкому подоконнику и улеглась перед приоткрытой фрамугой. Нетрудно было догадаться и понять, что кость на покалеченной лапке срослась окончательно, болей Фенька теперь не чувствует и, ей, наконец-то, стало доступно практически всё, чем владеют остальные кошки. А то, что она по-прежнему иногда прихрамывает – так не ломать же из-за этого нашей питомице лапу, тем более сукотной и ожидающей приплода! 2 Кошка тяжелела с каждым днём, мохнатый живот расползался в ширину, но она по-прежнему была подвижной и прыгучей. Чёрная шерсть лоснилась, а глаза всё так же изумрудно поблескивали. И всё равно я старался приглядывать за ней, реже отлучался из дома, благо пенсионер: мало ли что может случиться в моё отсутствие с этим существом на сносях… По моим прикидкам она должна была разрешиться от бремени в середине февраля, однако и к началу марта ничего с ней так и не происходило. Правда, стала более медлительной, и никакой прыгучести, огромное пузо едва не волочила по полу, но аппетит был всё такой же отменный. Жена уже начала пенять мне: дескать, ей рожать, а ты раскармливаешь, как поросёнка… В ответ я напоминал, что наша питомица так старается не для своего чрева, что всё питание уходит на котяток, которых мы пока никак не дождёмся. И вот началось… Десятого марта в семь утра что-то толкнуло меня зайти в комнату, где в углу, рядом с комодом в коробке со сложенном вчетверо старым одеяльцем на дне было место нашей кошки. Заглянул. Феньки там не оказалось. Поискал глазами вокруг. Ага, вон она красавица на половичке под деревянным креслицем у моего рабочего стола, лежит на боку и поминутно облизывает свой объёмистый ворсистый живот. Хвост задран. Половичка под ним влажная. На моих глазах Фенька выдавила из себя первого сопливого слепыша, чуть погодя, попискивая, показался второй, за ним третий. Кошка принялась облизывать их. Я наклонился ощупать живот на предмет того, остался ли кто еще там. Вроде да. И тут раздался телефонный звонок. Дочь интересовалась, что у нас нового. - Трое новосёлов, - пошутил я. – Только что вылезли… скорее всего там еще есть… - Папа, не надо больше… - слышно было, что дочь растеряна. – Куда их девать-то? - А ты думаешь – я смогу остановить процесс? Это же матушка-природа… Точно, доча, вот еще один липучий комочек вывалился. Гляди-ка, опять тужится! Пятый вылез! Вот так разбогатели!.. - И что же с ними делать, папа? – обречённо послышалось из сотового. - А ничего! Теперь уж пусть растут. Раздадим поди… Между тем Фенька приняла и поочерёдно досуха облизала всех новорождённых и снова улеглась набок. Все пятеро сползлись к животу лежащей матери, торкались ей в брюхо, искали сосцы. Наконец, каждый нашёл свой, и началось мерное посапывание и причмокивание. Я сходил в кухню, поставил чайник, позавтракал, вернулся в комнату. Котята спали, уткнувшись мохнатыми мордочками с нежно-розовыми ртами Феньке в бок. Подрёмывала и она. При моём появлении распахнула свои изумруды, в уголках её глаз уловил настороженность. - Да ты что, дурёха… - кто ж теперь позарится на твоих котят? – весело произнёс я. – Пусть живут… Кошка будто поняла всё, что я сказал, обмякла, успокоилась и спустя минуту, ласково мурлыча, принялась облизывать тех из сосунков, до которых могла дотянуться, не потревожив остальных. Я присел рядом, осторожно прихватил двумя пальцами за шерсть ближнего ко мне котёнка и перенёс его в коробку, тем самым показывая, что надо бы сделать и Феньке. А то ведь, однако загостились они на половичке под моим креслицем, меня за столом работа ждёт, а им пора обживать своё жилище. Перенесённый котёнок пищал и ползал на одеяльце, мать напряжённо подняв голову, смотрела в его сторону, и… ничего не предпринимала. Посидел я на диване, поворочал головой, да и поднялся, отнёс еще троих, оставив одного на коврике. Этого-то, небось перенести силы хватит, коль с окотом перенапряглась… Фенька ходила за мной, путалась под ногами, но, чтобы взять своё чадо зубами за шерсть на холке, как это проделывают что кошки, что собаки, и снести в коробку – это уж увольте! Походила она по полу промеж пискунами, поозиралась, и, лизнув напоследок ползающего в одиночестве котёнка, ловко прыгнула в коробку и улеглась перед четырьмя сосунками, видимо, посчитав, что им она нужнее. Вздохнув, я подхватил брошенного и втиснул его в серёдку к братьям и сёстрам, поняв, что Фенька по какой-то ей одной ведомой причине таскать за шкирку никого не намерена. Что ж, бывает и такое… Но может со временем инстинкты и заставят её одуматься… Через полторы недели котята стали прозревать, разлепляя свои сомкнутые глазёнки; один за другим встали на лапки, окрепли. Кое-кто уже карабкался по стенке коробки и переваливался на пол, в любопытстве отползая всё дальше и дальше от своего уютного жилища. Там он терялся, приходил в смущение и начинал попискивать, а потом и пронзительно мяукать, призывая хоть кого-нибудь спасти его. Фенька, полёживая себе на одеяльце, между тем зорко наблюдала за происходящим, но, чтобы пружинисто встать, потянуться и прыгнуть к уковылявшему за диван котёнку, это, как я понял, вообще не входило в её планы. Она лишь изредка с некоторым недоумением поглядывала в мою сторону, будто бы приободряя: чего, дескать, сидишь, хозяин?.. возвращай ребёнка маме… Первую кошечку, подвижную и трёхцветную спустя месяц забрал себе дочерин сослуживец, тот, который вместе с Марианной и привозил Феньку. Мы с женой были рады несказанно: процесс, так сказать, пошёл… И, чтобы ускорить раздачу, решили провести достойную рекламную компанию – пофотографировать наших питомцев и выставить их забавные мордашки в интернет. Дождались солнечной погоды, чтобы освещение в комнате соответствовало съёмке, жена изготовила свой сотовый, а я принялся отлавливать резвящихся на цветастой дорожке котят. Поймаю, подержу в ладонях, поглажу, успокою, выберу ракурс. Жена щёлкнет, глянет на монитор и, либо кивнёт: давай, мол, следующего, либо заставит меня сменить положение на диване и выставить фотографируемого в еще более привлекательном виде. Снятых котят я бережно опускал с ладони на пол – беги, братишка, резвись… Остался последний, самый непоседливый. Его я отловил в прихожей и, успокоив, приготовил к очередной фотосессии. - Сдвиньтесь к середине дивана, - скомандовала жена. – Солнце мешает. Я приподнялся и, не поворачиваясь посмотреть куда сажусь, пересел вглубь. Под моей поясницей так смертельно мяукнуло, что сердце упало и я, как ошпаренный, роняя из рук непоседу, взметнулся вверх. Тут же ошарашенно оглянулся туда, откуда раздался этот душераздирающий обречённый крик. Серенький котёнок пытался встать, выставив перед собой передние лапки, задние лежали безжизненно у стыка спинки и сидения дивана. Мохнатая головка была подвёрнута к левой лопатке. Правый окровавленный глаз почти вывалился, из раскрытого рта выглядывал бледно-розовый язычок и стекала кровь. Я осторожно подхватил этот бедный комочек. - Ты что делаешь? Ему же больно! – жена бестолково суетилась рядом. Ничего не отвечая, я ощупал лапки, проверяя, не сломаны ли, вроде – нет; пробежал пальцами по подрагивающему ворсистому тельцу, дотронулся до подвёрнутой шейки, попробовал вправить и привести в нужное положение голову. Тишка, а это был он, наш самый ласковый и безобидный питомец, только хватал ртом воздух, жалобно подмяукивал и заваливал свою голову набок. «Какая дикая нелепость! Да будь ты проклята эта глупая фотосессия!» - стучало в висках, когда я, то безуспешно пытался поставить котёнка на лапы, то прижимал его скрюченное и трясущееся тельце к себе, согревая. - Лариса, звони Насте. Пусть прибежит, - Настя – это наша старшая дочь, она со своей семьёй живёт через квартал в семнадцатиэтажке, и у неё аж два кота и собачка, то есть опыт-то должен быть. – Надо бы его в ветлечебницу… Дочь была у нас буквально через несколько минут. Без лишних слов бережно завернула полуживого, со свёрнутой шеей Тишку в шерстяной платок и умчалась в ближайший ветеринарный участок. Потянулись томительные часы неопределённости. Я, как сел в своё креслице за стол, так и просидел весь день, уставившись в одну точку. Какое-то оцепенение накрыло меня. Ни мыслей, ни просвета в чугунной голове. Жена, видя моё состояние, предложила выпить стакан водки. Я махнул рукой: не до этого, мол. Какая водка! Вот набуровил так набуровил… Окровавленный Тишка так и стоял в глазах… Ближе к вечеру позвонила Настя. - Доча, как он? Что говорят – надо усыплять или есть шансы? - Упаси Боже, какое усыпление! Его осмотрели, переломов и вывихов нет, сейчас сделали систему, поставили обезболивающий. Он спит. Я его заберу себе домой. По дороге зайду в аптеку, куплю Тишке лекарств и еды. У вас пипетка есть, его кормить? - Откуда! – энергия возвращалась ко мне. – Может, сбегаю, всего возьму?.. - Я сама… - А как же деньги? - Всё есть. - Ладно, придёшь потом, отдадим. - Да чего уж там, главное, чтоб Тишка выкарабкался. Два дня Настя носила Тишку на переливание. Подкармливали глюкозой. Для удобства процедуры у него на передней лапке даже была закреплена миниатюрная полая трубка катетера. Марианне, чтобы её не расстраивать, пока ничего не говорили, а когда чуть забрезжил просвет выздоровления и появилась надежда, что котёнок будет жить, сообщили и ей. Она тут же примчалась, забрала котёнка и в переноске отвезла в Москву на Профсоюзную, где якобы самые продвинутые ветеринары. Как бы там ни было, но и эти лекари «братьев наших меньших» не нашли у Тишки ничего, что вызывало бы опасения за его жизнь. Тут и я, разом воспрянувший духом, теперь каждому встречному с жаром утверждал, что, да, парня хоть и помяли малость, но ведь у котёнка еще, дескать, не кости, а хрящики, он махонький, и я даю 99,9%, что Тишка наш израстёт и выправится, и про эти чёртовые болячки и не вспомнит! Всё это время котёнок находился у Насти, она его приучала есть из пипетки особое желе, поила молочком. Выхаживала. Возвращать к Феньке в коробку пока опасались – он всё еще хворый, и хотя правый едва не выдавленный глаз вроде бы вернулся на место и кровавая пелена спала, однако котёнок на ногах толком не стоял, шкивало бедного из стороны в сторону, постоянно заваливался на бок; и главное, неизвестно было, как бы его приняли мать и резвые единокровные игрунки. А еще в голову лезли всякие страшилки про пресловутый естественный отбор, когда своего ослабевшего сородича, ставшего обузой, более сильные животные просто добивают, чтоб не путался под ногами. Прошло еще несколько дней. Однажды позвонила Настя и сказала, что сейчас принесёт Тишку на побывку, а то, мол, он весь истомился в тесной своей коробке, пусть, дескать, пообщается маленько с Фенькой, может, повеселеет, а то совсем грустный, забьётся в угол и сидит. Из переноски Тишка выбрался самостоятельно, голова всё так же склонена набок, но уши с кисточками как у рыси стоят настороженным торчком. Встал посреди комнаты. Пошатывается, однако в серо-зелёных глазках любопытство. Фенька было сунулась к нему, но тут же равнодушно отошла, не приняла. Жена и дочь переглянулись, а я пояснил: - От котёнка запах не тот, родной-то давно выветрился, а теперешний, больничный ей ни о чём не говорит… надо бы заново притереться. Я поймал кошку, переложил её на согнутую в локте руку, а другой подхватил Тишку и легонько потёр его о материнскую шерсть. И тут же обоих выпустил. Фенька отбежала к играющим между собой котятам, Тишка, постояв с минуту, тоже поплёлся к ним. Видно было, что он старался идти ровно, однако его нет-нет, да и покачивало, а на середине пути так вообще кинуло в сторону, он плюхнулся на пол и растянулся в полный рост. Фенька оставила котят и быстро подбежала к Тишке. Обнюхала, и ну, всего его облизывать, примурлыкивая. Вычистила своим шершавым языком глаза и уши, помыла шею и подмышки. Тишка еще больше вытягивался и млел от такой ласки. Помытый, он воспрянул, перевернулся на лапы и полез к матери, искать сосцы. Нашёл и жадно прильнул. - Доченька, впредь никаких лазаретов, - обратился я к Насте. – Видишь, он дома, а дома, как известно, и стены лечат. Пусть остаётся… – помолчал, и неожиданно даже для себя самого произнёс: - Тишку теперь никому не отдам! - А как же Фенька? – воскликнула Лариса. – Мы ведь её хотели оставить, стерилизовать, чтоб не бесилась… - Я думаю, места им хватит и двоим. Туалет знают, не обжоры… пусть живут… - Ну, как знаешь… 3 Недели через две котят разобрали добрые люди. Первое время, по нынешней моде, присылали Марианне забавные видео о том, как те освоились на новом месте. Мы смотрели, радовались. Тишка хоть и окреп, однако иногда заваливал голову набок, но теперь он быстро выправлялся и всё также сосал Феньку. Наестся от пуза, кровь молодая взыграет, вот и начинает задирать мать, то за хвост поймает и теребит, пока не получит увесистую оплеуху материнской лапой; то притаится где-нибудь в простенке и вдруг обрушится сверху на проходящую мимо Феньку и, ну вдвоём кататься по комнате, переплетясь в шерстистый клубок, да так яростно примутся лягать задними лапами друг дружку, что я уж подумываю вмешаться и разбросать их по углам, но они как будто чувствуя мой настрой, разом прекращают драку и, как ни в чём не бывало мирно поднимаются с пола и направляются каждый к своей миске с кормом. Как я подметил, Фенька и сама, невзирая на увечье, кошкой оказалась прыгучей. Что уж тут говорить о Тишке, тот был как ртуть, неуловимый и неожиданный. Еще у него имелась одна примечательная привычка: он мог ни с того, ни с сего вертикально, как вертолёт, подпрыгнуть вверх метра на полтора и, кувыркнувшись в воздухе, мягко приземлиться на пол или на диван; в другой раз он как заправский монтёр на когтях мог забраться по отвесному дверному косяку вверх, ему вполне хватало сил и ловкости преодолевать две трети высоты, и оттуда спружиниться на лапы. Откуда что бралось – гадали мы, а дочь этот феномен объяснила просто, что это, дескать, травма сделала кота таким гипер-активным, и что Настя якобы где-то читала о подобных последствиях. - А как же порода, - пытался возразить я. – Ты же видела, что и остальные котята любили попрыгать и полазить по шторам, чтобы оттуда спикировать нам на головы! - Не-а, папа! Те были смирнее Тишки. - Как сказать… В одно из очередных посещений Насти меня привлекло необычное поведение Феньки. Дочь сняла кроссовки у порога и прошла к Тишке, а кошка опрометью бросилась в прихожую и принялась обнюхивать Настину обувь, да не просто вдыхать, она урчала и ластилась, тёрлась о носки и пятки кроссовок, распластавшись по полу, вытягивалась перед ними, покусывала кожаные отвёрнутые язычки, заигрывала со шнурками. - Что это с ней? Никак кота просит… - высказал я догадку. - А то как, папа! Наш Тасян любит поваляться на моей обуви, вот и пометил, наверно… - Надо срочно Феньку к ветеринару, - откликнулась жена. – А то как загуляет- всё перевернёт! - Однако с этим пока повременим, - засомневался я. – Тишка-то всё еще не отстаёт от неё… Как поставит его на ноги, тогда и облегчим. Беспокойные настали дни. Фенька и Тишка теперь открыто задирали друг друга, гонялись по квартире, сшибая всё, что плохо лежало или стояло на их пути и, не обращая на это никакого внимания. Я их наказывал, но они даже не обижались, а оправившись от наказания, с еще большим азартом носились и обрывали шторы. Котёнка уже не кидало как прежде, и я начал подумывать, что кошку пора нести к ветеринару, чтобы она наконец-то успокоилась и зажила бы у нас как благочестивая и степенная матрона. Всё будто бы к тому и шло, да вот только было жалко Тишку отрывать от титьки, он ведь всё еще регулярно высасывал грудное молочко. Так и протянули до того дня, когда Феньке стало, видимо, совсем уж невтерпёж и, она в начале июня через открытое окно выскользнула из квартиры и, спрыгнув с высоты первого этажа в палисадник, исчезла в кустах. Я был в двухнедельном отъезде вне города, когда Лариса позвонила мне сказать о том, что кошка сбежала. - Ищите, пока далёко не ушла. И партнёра не отыскала… Вечером еще один звонок: пришла Фенька. Она бы, может, сроду не явилась обратно, да неожиданный ливень заставил её вспомнить о доме и брошенном сынишке. Мокрая, она жалась под кустом и истошно мяукала в закрытые окна. Её услышал гостивший у нас внук Глеб, быстро сбегал в палисадник и принёс домой трясущуюся от холодной сырости Феньку. Как потом, когда я вернулся, поведала Лариса - кошки хватило всего на три дня, зато на четвёртый она учудила нечто такое, о чём стоит рассказать подробнее. После её возвращения во избежание соблазна окна больше не распахивались настежь, а для доступа свежего воздуха лишь косо приоткрывались фрамуги на кухне и в зале, через них-то точно не протиснешься. Эта проказница, я полагаю, всё просчитала своими кошачьими мозгами, потому что, выбрав подходящий момент, когда хозяйка чем-то отвлеклась на кухне, Фенька поднапряглась и опросталась у порога такой пахучей кучей, что Ларисе пришлось спешно раскрывать все окошки настежь проветрить квартиру и схватиться за тряпку, чтобы помыть и привести в порядок прихожую. Пока жена металась с уборкой, кошка выпрыгнула на волю и спокойненько растворилась в палисаднике. Сколько потом не бродила супруга по двору, не звала беглянку, никто не откликнулся. Один только Тишка бегал за закрытыми наглухо окнами по подоконнику и жалобно мяукал, потеряв мать. Утром на второй день после возвращения из поездки я подошёл приоткрыть окно в спальне, и надо же, увидел Феньку, ковыляющую по тротуару вдоль чугунного забора на той стороне проезжей дороги. Квартира наша угловая и, если два окна выходили в палисадник, то третье, на торцовой стороне дома глядело аккурат на укрытую деревьями и кустами насосную станцию, за этим самым решётчатым забором. Сердце радостно торкнуло и, я призывно на всю улицу заорал: - Фенька! Фенька! Кыс- кыс, кыс! Жди, сейчас буду! Давай домой! Тишка соскучился! Услышав это, котёнок вспрыгнул на подоконник и, я едва успел перехватить его в прыжке к матери. Он возбуждённо мяукал и вырывался из моих рук. Однако наше беспокойство, казалось, вовсе не действовало на беглянку, она лишь раз мельком глянула в нашу сторону, изумрудные глаза её были красивы и равнодушны. Кошка отвернулась и, грациозно выгнув пушистую, с поблескивающей на солнце чёрной шелковистой шерстью, спину, проскользнула в палисадник. Закрыв окно, я выбежал во двор; ласково зазывая Феньку, раза три обошёл вокруг чугунной изгороди, обшарил внимательными глазами все закоулки, однако кошка как сквозь землю провалилась… Несколько дней я совершал прогулки вокруг насосной, иногда вслух звал Феньку, но всё впустую. После одного из таких поисков, вернувшись домой, сказал Ларисе: - Теперь у нас одна надежда, что перед окотом Фенька придёт, - и вздохнув, добавил: - Может вспомнит, что мы её ни разу не обидели, и всех котят определили в хорошие руки… - Будем ждать… - скупо обронила жена. Тишка, как я заметил, скучал недолго. Юность, резвость, любопытство к окружающим его вещам, пристальное внимание ко всему, что мы делаем, быстро вытеснили воспоминания о Феньке. Кот окончательно выправился; гибкий, пластичный, он с утра носился по комнатам, затем запрыгивал на подоконник, усаживался поудобнее и следил за голубями и галками, что гоношились в траве и на тротуаре. Изящные уши его, с рысьими кисточками, стояли торчком, продолговатый упругий корпус тигровой расцветки, но только не жёлтый, а светло-серый, напряжённо подобранные лапы, вытянутая шея, всё было собрано и готово к прыжку, однако разве бы дали ему прозрачные стёкла сделать это! Вот он с полчаса так посидит, понастраивается, да и принимается тихонько себе намяукивать, вроде как жаловаться на свою незадачливую судьбу. Я подхожу, беру его на руки, начинаю поглаживать по атласной шерсти, мяуканье сменяется мурлыканьем, да таким ласковым и доверчивым, прямо хоть сам подмурлыкивай! И вдруг Тишка изворачивается, ловит лапами мою руку, и давай её покусывать. Ну, это уже лишнее, я бросаю кота на диван, он будто бы там затихает, но стоит спиной повернуться к нему, Тишка сзади запрыгивает на моё плечо и пытается укрепиться на всех четырёх лапах. И делает это мягко, не выпуская из своих подушечек острых когтей. Степенно прохаживаемся по комнате, он опять довольно мурлычет мне в ухо. Благодать и полное умиротворение. Но если бы всё и всегда было так! Как говорит наша старшая внучка Ангелина: «гены пальцем не размажешь…». Дух бродяжий Тишку, как и его матушку, тоже не минул. Где бы и чем бы он не был занят, но лишь щелкнет замок в прихожей или раздастся мелодичная трель домофона, Тишка уже тут как тут. Стоит наизготовку. Едва приоткроется входная дверь, он в коридор и галопом по ступенькам наверх. Если не успел перехватить его, то надо подниматься до пятого этажа, где котик сидит себе смирненько на половичке при чьих-нибудь дверях и поджидает тебя, запыхавшегося и осерженного. Однако и здесь не всё так просто. Поначалу, памятуя о Тишкиной склонности к побегам, окна при нём старались на распахивать, только чуть открывая фрамугу, давали доступ воздуху. Кот демонстративно вспрыгивал на подоконник и, улёгшись, подставлял свою слегка вытянутую мордочку свежей струе. Видя это, я стал окошко раскрывать по шире. Тишка нет-нет, да и начал высовывать свой корпус за раму. Я зорко следил, чтоб он не махнул в палисадник… Пока признаков, что это может произойти не наблюдалось. Однажды при мне кот вылез за окно и осторожно прошёлся по внешнему периметру вдоль рамы. Тут бы ему и спикировать вниз на придомовую отмостку и умчаться в кусты, однако Тишка даже не глянул туда, зато он, чуть наклонив голову, с любопытством осмотрел угол кирпичной стены, и самостоятельно вернулся в квартиру. Еще он, лёжа на подоконнике, полюбил разглядывать прохожих, проезжающие по улице автомобили, и всё так же живо реагировал на сидящих на проводах или гомонящих в траве птиц, но, чтобы сломя голову прыгать с окна и мчаться за ними, или как было прежде, грустно мяукать, этого теперь он ни разу не предпринимал. Что вселяло надежду на то, что наш ласковый питомец окончательно одомашнил. И ничего, что Тишка отныне каждое утро ровно в половине седьмого как мурлыкающий будильник сначала встаёт у моей кровати, а спустя полминуты он уже растягивается передо мной поверх одеяла и ждёт, когда его погладят и приголубят. Это даже, скажу я вам, как-то дисциплинирует, пробуждает в душе чувство ответственности, что вот, надо вставать кормить мохнатого парня. А вообще-то, просто замечательно, что каждый очередной новый день начинается с этого, а именно – с заботы о живом, верящем в тебя, четвероногом существе.
Гоняться долго за гусыней не пришлось. Суслячиха, тётка дородная, в шерстяной юбке, старенькой блузке и цветастом платке, повязанном на затылке, с волосистой бородавкой на правой щеке, грузно спустилась с крыльца, держа в руке помятую алюминиевую миску с накрошенным, смоченным хлебным мякишем, и подозвала надтреснутым голосом гусей, теребящих травку-муравку на полянке у поскотины: – Тега, тега! Птицы опасливо скосились на вышедшего следом из избы мужика в выгоревшей панамке, с рюкзаком за спиной и, вытягивая для устрашения свои величаво-белоснежные шеи и шипя, вперевалку заспешили к хозяйке. Суслячиха вывалила на утоптанную земляную проплешину приманку, гуси обступили кучку и принялись выхватывать кусочки и жадно проглатывать. Тётка наклонилась к самой ближней птице, ласково погладила сбоку по широкому крылу и, неожиданно ловко просунув руку той под брюхо, оторвала от земли и прижала растревоженную гусыню к себе. – Коля, быстро готовь свой мешок! И марш ко мне! – скомандовала Суслячиха и весело добавила: – Будем упаковывать твою красавицу! – Ты проверь… А вдруг это самец? – А то я не знаю свою птицу! И в потёмках всякую отличу и по имени окликну! – Да уж, слышал про твои потёмки! – Чего так? – А ты сама-то что – не помнишь?.. Ночь в алтайских горах, особенно в конце августа и начале осени, обваливается почти мгновенно. Только укатится малиновое солнышко за вершины, как тут же словно кто-то невидимый накидывает чёрную дыроватую шаль на утихшую таёжную юдоль. Поверху дырочки на шали, хоть и скоплены по-разному: где густо, а где и редко, однако все они блестящие и манящие к себе. Суслячиха отодвинула на середину стола кружку с недопитым чаем; приподнявшись с табуретки, склонилась к ярко горящей керосиновой лампе и прикрутила колёсико фитиля, оставив слабую полоску мерцающего за закопчённым стеклом пламени. Пора укладываться спать. Тётка встала, доски пола скрипнули под её немалым весом, повернулась идти к заправленному топчану у белёной стены, но тут её привлекла какая-то неясная возня за окном. Кого это там принесло? Ступила по половицам неслышно и, беззвучно отворив низкую, оббитую старым одеялом дверцу, прокралась через сени на крыльцо. Так увлеклась, что забыла прихватить увесистую клюку, стоящую в простенке именно для таких случаев. У поскотины что-то громоздко копошилось и ворочалось. Суслячиха, попутно сдёрнув у крыльца с рогулек для помытых стеклянных банок и прочей посуды трёхлитровый эмалированный бидончик и вооружившись им, продолжила красться к незваному гостю. Лёгкий ветерок дул в лицо, освежая. «Чей же это бык забрался? – думала тётка. – Неужто Щитовский? Вот загоню-ка в сарай… Пусть побегает, поищет, старый жмот!». Тётка в азарте набросилась сзади на животное и принялась охаживать наугад, стараясь попасть тому по шерстистому заду, чтобы отогнать пакостника в сторону раскрытых ворот хлева. Бык, как быстро схватила в потёмках глазами Суслячиха, живо завернул здоровенную башку свою назад. – Ага, ты еще и бодаться! – опередила его тётка, и раза три с оттяжкой влупила бидоном прямо по бесстыжим зенкам ночного вора. И тут, очень кстати, высунулась из-за тучки луна. Стало чуток светлее. Бык неожиданно так по-медвежьи рявкнул, что бедное сердце у Суслячихи обвались в пятки и чуть не убежало куда подальше по росистой траве прочь от этого побоища. Однако старые и жилистые руки крестьянки и без памяти знали, что делали. Еще пару раз с силой, удвоенной отчаяньем, обрушила тётка теперь уже слегка расплющенный бидончик на медведя. Тот мотнул косматой головой и, воздевши толстую лапу с блеснувшими когтями вверх, прогрёб несколько раз сумеречный воздух перед собой, крутнулся на месте и – был таков. Только ломаемые кусты приречного ивняка потрещали напоследок. Суслячиха, как стояла с помятым бидоном в руке, так и пала с ним обессиленно на травку-муравку. Потом еще долго удивлялась сама себе: как же это в тот момент чувства её не оставили, а сердечко, залитое кипящей кровушкой, не полопалось на кусочки? А медведь, как определилось с рассветом, только-то и хотел, что умыкнуть разорённый улей, да видно дурак молодой оказался: на точёк, обломав пару жердочек на поскотине, зашёл с нагорья, из лесу, а с добычей надумал бежать к ручью напрямки, через двор. Да замешкался, вот и получил сполна. В раскуроченном улье сбитые в одну сторону слиплись три рамки с мёдом и пергой да две с запечатанным расплодом, остальные вор порастерял дорогой. Суслячиха посокрушалась, собирая по точку рамки с попорченными выдавленными сотами: теперь их не откачать, надо либо съедать, либо опускать в лагушок на медовуху. Правда, запечатанные почти не повреждены и должны бы еще сгодиться: их можно подставить в слабые ульи. Не сегодня-завтра пчёлка забрус на ячейках прогрызёт, молодняк выйдет, глядишь, и укрепит, усилит семью. Как говорится – с паршивой овцы хоть шерсти клок… Тётка вздохнула и покачала седой головой, удивляясь только что пришедшей на ум мысли: «Почто ж это пчёлки нонешней-то ночкой её ни разу так и не нажгли? – И самодовольно хмыкнула про себя: – Значит, уважают хозяйку… Небось, еще и почитают! А почто бы и нет?».
На следующий день на пасеку поднялся из города сын Валерка. Мать ему всё и обсказала, тот, смеясь, шутливо пожурил Суслячиху:
– Ну, ничего-то ты, маманя, и не поняла, я думаю, медведь к тебе свататься приходил? А ты ухажёра да бидоном по башке! – Помолчал и, посерьёзнев, добавил: – Хорошо, что в этот раз обошлось. Буду ночами караулить. Уж коль повадился, разнюхал, то теперь – кто кого… Однако пчёл у Сусляковых никто больше не тревожил, а ближе к зиме на полу в спаленке перед деревянной кроватью матери полёживала себе да красовалась широкая и ворсистая медвежья полость. Гусыню, что немигающей бусинкой глаза испуганно смотрела на незнакомца, когда её бережно укладывали в рюкзак, разместили, в общем-то, с комфортом: наружу выглядывала одна лишь желтоносая голова с приглаженными белыми перьями на овальной головке и длинной шее. Верхнее отверстие рюкзака с дырочками для шнуровки Николай стянул гармошкой, но достаточно свободно, так, чтобы гусыня могла поворачивать голову и смотреть по сторонам. Идти не меньше пятнадцати километров, палящие лучи полуденного солнца падают почти отвесно, дорога всего в нескольких местах пролегает через тенистую тайгу, а в основном петляет по альпийским выкошенным лугам и на спуске к посёлку нарезанными в склонах скалистыми серпантинами сбегает в ущелье, откуда до их пригородного посёлка рукой подать. На дорожку и чтобы закрепить сделку Суслячиха выставила на стол жбанчик доброй медовухи, сходила на огород да покрошила салата из огурцов и помидоров, заправила сметаной, нарезала шматками оплавленное из-за теплыни сало с мясными прослойками, налила в миски щей. От обеда Коля не отказался, однако кисло-сладкой медовушки выпил только бокальчик и больше ни грамма. Дескать, «путь неблизкий, на такой жаре еще раскисну, да гусыню ненароком угроблю. И как же тогда я в глаза своему Харитоше погляжу? Он ведь бедный заждался…». Тётка, напротив, весело опрокинула в себя аж три бокальчика, раздобрела и удумала снабдить мужика в путь-дорогу этим хмельным зельем. Да не каким-нибудь мерзавчиком-напёрсточком, а нацедила доверху полуторалитровую пластиковую бутылку, крепко закрутила крышку и, прослезившись от чувств, вручила со словами: – Как же я тебя отпущу без гостинца-то? Доставишь гусыню и отметишь. Она у меня больно ласкова… – Кто – гусыня или медовуха? – не понял мужик. – Правильно говоришь, – Суслячиха с пьяным восторгом громко икнула: – И та, и другая. Обе – мои душечки!
В сенях Николай поднял с пола рюкзак с недовольно гоготнувшей птицей, водрузил за плечи и вышел во двор. Отдыхавшие в тени гуси с его появлением резво загоготали и дружно наперегонки кинулись, точно как самолётики на взлётной полосе, на него. – От такого же и слышу! Другой раз забегай – обскажешь, как принял твой гусак мою красавицу. На взломок перед плоскогорьем Гладким выкарабкались без перекура. Николай старался держаться левой стороны каменистой дороги, ближе к пушисто-зелёной стене сплошного пихтача, который благодаря своей головокружительной высоте давал густую и прохладную тень. Однако на луговом плоскогорье всё пошло и поехало так, что поневоле вспомнилась зима, сугробы, морозец под тридцать, накатанная тропинка и скрип широких охотничьих лыж. Той бы бодрости и свежести да сейчас, когда от духоты плавились мозги, пот по лицу тёк без остановки, дыханье сбивалось, а бедная гусыня за спиной что-то подозрительно притихла. – Потерпи, родимая, чуток, – бормотал мужик, прибавляя шагу: – Скоро уже ключик. Вон за тем поворотом. Накупаю тебя да сам освежусь… Искупнулись. Миновали Гладкую. Идти стало легче и не только потому, что полого вниз: почти за каждым изгибом серпантина им попадался просачивающийся из травы на дорожную бровку новый ручеёк; встречались и ниспадающие с каменистого откоса на обочину серебристые водопады. Своими упругими струями они выбивали причудливые лунки, порой такие, в которые можно прилечь и вытянуться в полный рост в воде и взрослому человеку. Отдыхая у одного такого водопада, и решил пригубить тёткиного гостинца Николай. Отхлебнул, понравилось. Медовуха живительным теплом растеклась по жилам, взбодрила голову. Мысли заискрились празднично. Встал в глазах дородный гусак Харитон. Пару красивых, в белоснежном оперенье птиц Николай купил по случаю, проезжая минувшим летом из областного центра через кержацкое село Черемшанку, которое славилось своим деревенским базаром. Принёс в ограду, опустил оба пакета с гусями на землю, развязал тесёмки и, подталкивая, выпустил новосёлов на волю. Те поднялись, прижались друг к дружке и осмотрелись. В углу загона на оплывах кучки перепревшего прошлогоднего сена копошились курицы. С возвышенности из центра за ними зорко приглядывал крупный, с богатым алым гребнем и острыми шпорами петух. Увидев непрошеных гостей на своей территории, он широко расправил цветные, с золотистым отливом крылья, взмахнул ими несколько раз и, воинственно заклекотав, бросился на гусей. Не успел петух как следует разогнаться, как ему навстречу, хищно пригнув шею, понёсся дородный гусак. В середине загона птицы схлестнулись. От удара безрассудно-отчаянный петух раза три перевернулся в воздухе и отлетел чуть ли не к продольному ручью перед внешним забором, где в небольшой заводи плавали иссиня-чёрными ладьями две индоутки и селезень. Те, видя, что происходит что-то неладное, поспешно выбрались на противоположный бережок, на травянистую бровку у забора, и там улеглись, тревожно поглядывая в сторону дерущихся. Потрёпанный и взъерошенный петух подскочил было с прибрежных камешков в намеренье снова броситься в бой, но разглядев вперевалку идущего к нему огромного и решительного гусака, резко развернулся и, приопустив безвольные крылья, пустился наутёк. Да не к своим товаркам-курицам, а в дальний угол под густую и разлапистую черёмуху, откуда безжалостному гусиному клюву его вряд ли достать. Так вот и произошло знакомство гусей со своим новым местом жительства и некоторыми его обитателями. Харитон и Прасковья – такие имена гусям выбрали Николай с дочерями – с первого дня заняли особое привилегированное положение на птичьем дворе: паслись они всегда парой, двигались по загону степенно; варёный комбикорм хозяин вываливал им в отдельную миску, к которой боже упаси кому другому приблизиться. Вмиг защиплют, затеребят. Хотя в остальном, как заметил Николай, это были не злые, а скорее даже добродушные птицы: ходили, важно переваливаясь с боку на бок, от внушительной полоски муравки, которая, кстати, еще и зовётся гусиной травой, до ручья. Там плавали, купались, грациозно выпуская крылья вдоль поверхности воды, подныривали на глубину, выискивая на дне чего-нибудь вкусненького. Вечером также степенно отправлялись эти лапчатые спать в разгороженный на отсеки хлев, проходили мимо привязанной к яслям с сеном коровы, с достоинством проносили себя мимо хрюкающих из-за решётки своего закутка хряка и его щетинистой подружки и укладывались в углу на подстилку из сенных объедьев, через какое-то время пряча клювы под роскошные крылья. И сделав это, тут же засыпали. И только после этого в сарай, косолапо перевалившись через порог, забирались низкорослые индоутки во главе с приземистым и мощным по виду селезнем. Проскочившие раньше и рассевшиеся на насесте куры и петух поглядывали на происходящее свысока. Петух давно уже смирился со своим поражением и теперь в загоне резво обегал гусей на расстоянии не менее чем за два метра. Те же на него вообще не обращали никакого внимания. Да-а, породу за пазухой не утаишь… Перезимовали гуси хорошо. С середины февраля Прасковья принялась нести овально-крупные яйца, по одному через день. Николай в те минуты, когда птиц поблизости не оказывалось, осторожно брал снесённое, уносил из сарая и складывал в пушистый оренбургский полушалок в плетёной корзине на тёплой веранде, чтобы, как подсказали опытные соседи, потом, когда накопится достаточное количество, вернуть яйца в гнездо. Если гусыня домашняя, а не выведенная в инкубаторе, то после того, как снесёт до полутора десятка яиц, она садится их выпаривать. Инкубаторские же неслись, как шутили соседи, до потери пульса. Едва ли не до самого мая, принося в сезон до пятидесяти штук. Оно бы и ладно, но вся загвоздка в том, что такие яйца для выпаривания птенцов были абсолютно непригодны. В народе издавна за этими пустышками закрепилось обидное название – «болтуны»… Однако насчёт Харитона и Прасковьи у Николая, сомнения, если и были, то плескались где-то на самом донышке его мужицкой души. Брал всё-таки у деревенских, продавец клялся, что не нужда бы в деньгах, разве принёс бы он на этот проклятый базар своих кормильцев, и, сокрушаясь, вздыхал: особенно когда гусыня честно высиживает тебе не меньше, чем по двенадцать птенцов каждый год!.. Но красивого потомства от этой гусыни увидеть Николаю так и не довелось. Сам виноват – неплотно прикрыл дощатую дверь из денника в огород, и пока чистил хлев от навоза, гуси проскользнули наружу. Так-то бы всё ничего – поздней осенью, после уборки с грядок овощей и корнеплодов Николай по первому снегу иногда выпускал сюда попастись своих пернатых, а перед этим Дингу, сидящую на цепи на внешнем углу сарая большую дворнягу, загонял в будку и закрывал, подпирая щит увесистым дрыном, чтобы та ненароком не порвала какую-нибудь размечтавшуюся курицу. Мужик только вычистил у поросят и намеревался в проходе грузить навоз в миниатюрную волокушу, чтобы оттащить из сарая, когда услышал истошный крик гусей. Как был, так и выскочил в заснеженный огород с лопатой наперевес, да поздно… Собака при виде хозяина подняла довольную окровавленную морду от придавленной лапами к насту растрёпанной тушки гусыни, глаза у Динги счастливо и хищно горели. Вот по этим-то злобным шарам и врезал наотмашь Николай измазанной свежим навозом лопатой. Собака взвизгнула, перевернулась на месте и, поджав хвост, бросилась в будку спасаться. Гусак, взмахивая огромными крыльями и взмётывая снежную пыль с ближних сугробов, принялся кружить вокруг погибшей подруги и, пронзительно и жалобно крича на весь переулок, оплакивал свою Прасковью. Когда Николай попытался подойти к погибшей гусыне, Харитон опередил его и накрыл широкими белоснежными крыльями свою пару, при этом вытягивая породистую шею и яростно шипя в сторону приближающегося хозяина. Несколько дней после этого Харитоша не прикасался к еде. Выйдет в денник, встанет в углу и смотрит, не мигая, в одну точку. Не гагакнет ни разу, не щипнёт прошмыгивающую мимо курицу или переваливающуюся от собственной тяжести индоутку. Дошло до того, что обнаглевшие товарки по хлеву, чуя его полную безучастность ко всему, повадились выклёвывать всё из предназначенной ему миски. А гусь хоть бы что. Стоит, замерев, по-прежнему в углу, уставившись в одну точку, и… тает на глазах. Жена, узнав про эту напасть, посоветовала Николаю прирезать гусака, пока тот не издох, но мужик в ответ так посмотрел на неё, что та, обтерев об фартук мокрые руки, тихо ретировалась назад в кухню к недомытой посуде. Спустя неделю Харитоша начал помаленьку восстанавливаться. Другой раз пристроится сбоку к соседкам, выклёвывающим корм из его миски: виновато так прихватит кусок, какой попадётся, задрав шею, проглотит и грузно отойдёт в свой угол. Чтобы отвадить курей и индоуток от воровства, Николай стал на время гусиной трапезы выпроваживать их на двор, а двери денника закрывать. И всё равно Харитоша обед не съедал до конца, поклюёт, поковыряется, и отковыляет на пригретое место в углу у стояка. С середины апреля загон зазеленел – пробилась долгожданная травка, особенно ярко вдоль забора. Талые воды сошли, ручей посветлел. Гусак выбрался из денника, облюбовал место на бережку у ограды и теперь днями полёживал там, лишь изредка спускаясь к воде, чтобы попить и поплавать. Вскоре приключилась с Харитошей очередная беда. Приземистый селезень, учуяв, что гусак от горя сделался беспомощным и равнодушным к окружающему, стал нападать на того, злобно клевать и щипать, таскать за опущенное крыло. То ли таким образом он утверждал себя перед индоутками, то ли просто ревновал Харитошу к своим пернатым подругам и теперь так нахально демонстрировал своё превосходство над потерявшимся в жизни «соперником». Как бы то ни было, но жизнь гусака с каждым днём становилась всё невыносимей. Что-то не понравится надменному селезню в поведении ковыляющего из денника в свой угол у ограды Харитоши, он подобно торпеде летит тому наперерез, подпрыгивает и впивается в шею, пригибает гуся клювом к земле. Тот норовит убежать куда подальше, но селезень повисит, потеребит перья и принимается таскать бедного Харитошу по загону. Только отстанет, а здесь и петух объявляется и тоже торопится клюнуть раз другой поверженного наземь гусака. Наблюдать подобное Николаю было грустно и обидно из-за того, что гусь - такой огромный и мощный, а неизвестно отчего должен был терпеть унижения от этой низкорослой чёрно-пёстрой мускусной, с тёмными бусинками холодных глаз американской утки. А на трусливого петуха после его подлых выходок и смотреть-то не хотелось. Вот и отгородил мужик закуток у черёмухи, внутрь поставил большой таз с водой, принёс миску с комбикормом и загнал хворостиной гусака в эту загородку. Здесь птица и жила, иногда выпускаемая под присмотром хозяина поплавать, поплюхаться в ручье.
Николай, с выглядывающей из-за его спины гусыней, миновал подгорную часть посёлка, как и прежде останавливаясь у каждого попадающегося по дороге ключика и окуная уставшую от жары и долгого сиденья в рюкзаке птицу, и наконец-то вошёл в родной переулок. Отсюда до дома всего-то метров триста, вроде бы всё обошлось – главное, что по пути не сварил птицу, вон она живёхонькая погагакивает себе за плечами. – Небось, гуся почуяла, милая, – усмехнулся Николай. – Это хорошо, значит, быстро подружитесь… Калитку в загон мужик открывал уже под такой неистово-громкий аккомпанемент обоюдного гусиного крика, что хоть уши ватой затыкай! Остальные дворовые пернатые, будто почуяв что-то опасное для себя, предусмотрительно отбежали в дальний угол к ограде, сгрудились там и с недоумённым напряжением вертели своими пёстрыми и белыми головками с хохолками и красными гребешками. А счастливый Харитоша метался вдоль своей изгороди, бил широкими крыльями по штакетинам, цепляя клювом, пытался сломать тонкие доски и ветки на решётке. Николай, как был с рюкзаком за спиной, так и заспешил отворить убежище и выпустить гусака на волю, чтобы потом уже выпростать и гусыню из рюкзака. Харитоша выбрался на травку, расправил белоснежные крылья и захлопал ими, продолжая издавать свои восторженные гимны любви. Не успел хозяин снять рюкзак и поставить наземь, чтобы выпустить гусыню, а неожиданно сбоку от сгрудившихся птиц отделился селезень и как обычно торпедой понёсся на гуся. Дерзкий налётчик молниеносно получил отпор: Харитоша чуть отступил в сторону, поймал того за пушистый загривок и так отшвырнул от себя, что селезень угадал прямо в открытый проём гусиной загородки, опрокинул там тазик с водой и распластался в грязи. – Ну, точно по-библейски: и аз воздам… – покачал головой мужик и принялся развязывать тесёмки. Гусыня из рюкзака вышла, наверное, так же, как выходят на подиум модели: грациозно и с изысканным превосходством. Сейчас она, как всего лишь пять минут назад, уже не кричала, не шипела, и голову держала горделиво. Когда гусыня поравнялась с воодушевлённым Харитошей, тот лишь коротко гагакнул и, спокойно развернувшись к ручью, вперевалку отправился к воде. Гусыня покорно последовала за ним. – Сразу видно – кто в доме хозяин… – ухмыльнулся вдогонку уходящим птицам Николай. И если бы кто был рядом и услышал, то вряд ли бы определил: шутит он или чуточку завидует. На третий день рано утром Николай как обычно отворил входную дверь и переступил в денник. Следующая дверь, в сарай, из-за тёплых ночей была распахнута настежь. Куры и петух на насесте сидели, нахохлившись, гуси лежали в своём углу, спрятав головы под крылья, а вот индоуток нигде не было видно. Неужели залезли в узкую застреху между загородкой поросят и стеной? Но и там тоже пусто. Мужик в недоумении вернулся в денник. Вроде с вечера никого не просмотрел, всех загнал. Правда, индоутки, особенно селезень, ни в какую не хотели идти, пришлось подгонять хворостиной. За двое суток Николай трижды стал свидетелем схваток селезня с гусаком. Теперь уже Харитоша таскал по загону своего врага, мотая того из стороны в сторону. Видя это, мужик подумывал расширить укрытие под черёмухой и определить туда всех трёх индоуток. Пусть и возникнут дополнительные хлопоты: придётся где-то косить траву и забрасывать в загородь через верх кошенину, сопровождать птиц к ручью, ну так что же? Зато будут целее…
– Сейчас вот отыщу этих засланцев, – злился мужик, – и мигом загоню под черёмуху! – Вы чего ж затихли-то? Глупенькие… Ступайте за мной, первыми покормлю. Однако всегда понятливые птицы в этот раз никак не отозвались, всё также продолжая лежать на пыльном дощатом полу. Единственное, что сделали, так это обе самочки теснее пододвинулись к находящемуся между ними селезню, безжизненно склонившему хохлатую головку к поперечной стенке. Николай шагнул к ним. Индоутки нехотя поднялись навстречу и, обойдя его, заковыляли в сарай. – Вот тебе и Юрьев день! – растерянно пробормотал мужик, поддел носком сапога тушку селезня и перевернул убитую птицу на спину. Измочаленная шея селезня была вся окровавлена, перья свалены и скручены в жгуты. Краем глаза Николай подметил, как в дверном проёме из сарая показался гусак. На жёлтом клюве у Харитоши кое-где пятнела засохшая кровь. Гусак чуть наклонил породистую голову набок и с невинным любопытством поглядывал – чем это занят хозяин? – Ты что же это натворил? – только и обронил Николай, да в сердцах лишь досадливо махнул рукой. Постоял, покачал кудлатой головой, сходил за ведром и лопатой. Пока уносил на соседний пустырь закапывать селезня, вся птица высыпала из хлева в загон и, как ни в чём не бывало, принялась пощипывать травку да выискивать червячков с прочими личинками. Вечером, подоив Малютку и задав корма поросятам, вышел Николай в загон. Птица, увидев в руках у него хворостину, сама без принуждения живо наладилась в сарай. Первыми проскочили куры во главе с петухом. Следом от ручья гуськом прошествовали мимо стоящего посреди загона хозяина статный и осанистый Харитон, в нитку за ним его верная гусыня. А дальше… Мужик не поверил своим глазам: вослед за гусыней, лапчато переваливаясь с боку на бок и преданно вытягивая иссиня-чёрные, с отливом шеи, и стараясь не отставать от гусей и не ломать строя, поспешали обе индоутки. И эта деловитая колонна вечерних пернатых почему-то вдруг навеяла Николаю мысли о птеродактилях, древних птице-ящурах, которые были и травоядными и одновременно хищниками. Только вот приспосабливаться к изменяющимся условиям они, в отличие от нынешних пернатых, не умели. Потому-то, наверно, и вымерли… |
|||||
Наш канал
|
|||||
|
|||||
| Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|
|||||
|
|
|||||
