Глава первая

АЛТАЙСКИЙ ЗАЧИН

1

Крайний раз Илья Альков летал на самолете в начале девяностых, в канун развала Советского Союза. До этого, то есть в дни студенческой молодости им было налётана в небе Сибири и Дальнего Востока не одна сотня часов. Аэрофлот запросто мог бы отметить его скромную персону значком одного из самых активных воздушных пассажиров.

А потом как отрезало: десяток лет Илья просидел в своих Алтайских горах то под коровой - сам доил, то рядышком с ульями, наблюдая за неутомимыми труженицами – пчёлами, а то карабкался на кряжи по ночевать у костра в скалистых останцах и пошелушить кедрового ореха или нагрести пличкой черники на альпийских уступах.

Страна трещала по швам, раскалывалась на непривычно-уродливые острова и обкусано-метафизические куски. Хорошо хоть успел до развала построить хозспособом двухэтажный коттедж, завести и обиходить приусадебный участок.

Детей надо было поднимать, твёрдого заработка на городском радио не имел, вот и оброс домашним хозяйством, будто таёжный пень опятами. Илье не только льстило, но и просто радовало душу, что домашние животные - лошадь, корова, телята и поросята, да и дородный красавец петух, а также куры с гусями, не говоря уже о верном псе Максе и кошке Муське - понимали его с полуслова.

Поставит он Журавушке котелок с овсом, задаст зелёного, душистого сена Малютке, вывалит варёной, намятой с ячменной дроблёнкой, картошки в просторное корыто хряку и его шерстистой подружке, насыплет зерна гусям и несушкам, и с удовольствием наблюдает, как его подопечные весело трапезничают в рубленом тёплом хлеву.

Правда, бывало, что и приходилось выравнивать хорошей затрещиной, а то и черенком лопаты или вил, что попадёт под руку, их поведение, если кто-то пытался укусить другого за ворсистый круп, лез в чужое корыто, либо теребил и щипал сотрапезника, отгоняя от еды.

А какие беседы протекали у них при тусклом свете лампочки, прикреплённой под плоским дощатым потолком, и освещавшей все отсеки и перегородки обиталища его мохнатых и пернатых подопечных! Таких внимательных слушателей как они, еще поискать!

Никогда не перебьют, пока ты делишься с ними своими дневными впечатлениями и новостями. Лишь одобрительно - кто покачивает рогами, пережёвывая очередной пучок сухого клевера, кто-то хрюкнет или гавкнет: продолжай, мол, хозяин, мы внимательно слушаем твои умные речи, только вот гневными филиппиками в адрес нерадивых политиков не стоит разражаться!

Да и сам Альков старался не огорчать своих собеседников, и поэтому о придурках, что, как бесенята, прыгали в те годы по голубому экрану, зазывно и грязно пятнели и лезли в глаза со страниц газет, никогда не упоминал, догадываясь, как могут пострадать от этого яйценосность и привес птиц и животных. На что им людские, накрученные до стрессов, неурядицы и нестроения?

Иногда Илья до того задерживался в хлеву, что дома его теряли, и жена посылала дочерей или шла искать сама. Найдя мужа и отца в тесном кругу с животными, домочадцы становились само воплощённое недоумение, но, быстро придя в себя, даже с каким-то любопытством поглядывали в сторону главы семейства: что-то, мол, отец, с тобой не того. Вот и вышло, что Илья, сам не думая, прослыл не только среди своих домашних, но и соседей, человеком загадочным, словно не от мира сего.

Так продолжалось, пока их младшенькая Марианна не окончила школу и не поступила в один из московских университетов. Старшая дочь Анастасия к тому времени уже получила высшее образование и вышла замуж, обретя тем самым определённую самостоятельность. Она и училась-то невдалеке от дома, в Барнауле. И родители с оказией регулярно посылали ей сало, мясо, сметану и творог, изредка домашний сыр, что Альков наловчился отменно готовить на газовой плите, а также и янтарный алтайский горный мёд, который он махал со своих шести ульев. Но если до Барнаула всего-то около шестисот километров, то до Москвы более четырёх тысяч, и с регулярными посылками здесь всё обстояло сложней.

Покряхтел Илья, поворочался бессонными ноченьками, да и надумал перебираться в столицу, поближе к дочери. Городское проводное радио, на котором он отработал более пятнадцати лет, окончательно накрылось медным тазиком или, как ему с усмешкой сказали в исполкоме: приказало долго жить. Руки, ноги есть, силу и выносливость закрепил на покосах и в ежедневных хлопотах по хозяйству. Работы никогда не боялся и не брезговал ею. Как говаривала мать: не место красит человека... Да и вообще, где наша не пропадала?! И хотя дорожные навыки подзабылись за годы сытного посиживания под боком у жены и в продолжительных беседах с понятливой животиной, однако, кто узнал и освоил седло, тот ездить не разучится! Вот и начал Илья Альков потихоньку распродавать хозяйство да подсобирываться в путь-дорожку.

Однако на этот раз выбрал не самолёт, а поезд. И тому было несколько причин. Первое – дороговизна билета, перелёт по деньгам обошёлся бы втрое. Второе – вес багажа. В самолёте он ограничен. В вагон с собой можно брать, сколько унесёшь. И, наконец, третье – это общение. За почти четверо суток путешествия в плацкартном столько народа пройдёт перед тобой, а ведь у каждого своя судьба, своя история.

В дороге люди раскрываются как-то по-особенному, искренне делятся тем, что на душе, хотя при иных обстоятельствах ни за что об этом даже бы и не заикнулись. А здесь распахиваются, порой настежь, без оглядки. Скорее всего, потому что выйдут через станцию, другую и никогда в жизни впредь не столкнутся с тобой. Поэтому-то и любил Илья железнодорожные путешествия и про себя называл их исповедальными, а себя «философом плацкартных вагонов».

Но прежде чем продолжить повествование об этой поездке, есть резон рассказать о двух-трёх вылазках Алькова в годы вынужденного затворничества из обрамлённой снежными пиками горно-таёжной котловины на Большую равнинную землю, которые Илья совершил в уютных пассажирских вагонах скорых и обычных поездов. Запершись в горах, он не растерял сибирских друзей своей молодости.

В Иркутской области, на южном, выгнутом гигантской подковой, побережье Славного моря, в городе Байкальске жил его закадычный друг со студенческих лет, Володя Дубровин. Раза два в год они обменивались письмами, звали друг друга в гости, но встречи всегда откладывались: то не хватало денег, то обстоятельства выворачивались так, что не до поездок – как бы выжить. Юным-то легче: если их и окружали руины, так они были внешними, в печальных и досадных видах заброшенных сел и деревень, полуразваленных городов, неустроенности взрослых; а у старшего поколения и у среднего, к коему относились и они, рождённые в пятидесятых, руины были еще и в душах.

Та цивилизация, в которой они обитали всё прежнее время, распалась и опустилась, во всех смыслах, подобно Атлантиде, на дно, и многих тогда увлекла следом за собой. Оставшиеся на несказанно потрёпанном и обдёрганном пространстве нашей Отчизны, постепенно, хоть и со скрипом, но втягивались в новые неизбежные будни. Примерно также существовал и Альков. А тут надумал - во что бы то ни стало проведать друга.

2

Ясным июньским утром состав из четырнадцати вагонов, где на чисто вымытых окнах накрахмаленные лёгкие занавески, а на столиках миниатюрные вазы с живыми полевыми цветами, весело постукивая на стыках колесами, поспешил по однопутке из гор на равнину. По выезду из города дорога петляла по ущельям, повторяя в точности все изгибы и повороты порожистой горной реки, рассекала надвое несколько таёжных деревушек и километров через сто вырывалась на плоскогорный прииртышский простор.

На узловую станцию Локоть, где, будто в пучок собирались железнодорожные пути с юга и севера, с запада и востока, поезд прибыл часов в шесть вечера. Объявили получасовую стоянку. Илья вышел с попутчиками на перрон размяться и подышать свежим степным воздухом.

Густое синее небо с пурпурным веером перистых закатных облаков, чугунные витые низкие оградки, отделяющие прогретый асфальт перрона от цветочных клумб, путейцы в оранжевых комбинезонах, обстукивающие вагонные колёса молоточками с длинными ручками, гуляющая публика в пижамах, панамках и соломенных шляпках, майках и шортах, - всё это так живо напоминало благословенные советские годы. Сладкой дымкой таяло чувство реальности, а градус настроения значительно повышался.

Минут через десять на третий путь от их состава, прибыл пассажирский поезд из солнечного Ташкента. Едва лишь тепловоз притормозил, и дёрнулись вагоны, как из всех дверей и даже из окон на насыпь полезли и попрыгали десятки дехкан в полосатых халатах и пестрых тюбетейках. Следом из открытых и разбитых запылённых окон полетели дыни и арбузы, которые ловко ловили и здесь же разрезали и смачно поедали задорно галдящие узбеки и узбечки. Народу из ташкентского вывалило на два поезда. Было удивительно, как они там вообще умещались. Наверное, и в проходах стояли и в тамбурах ехали, вот только спрыгивающих с крыш вагонов Илья не заметил, а так бы ну точно кадры из популярных фильмов про басмачей, с беспорядочной стрельбой и визгливыми криками: «Шайтан-арба! Шайтан-арба!»

-И что за привычка - винить и упрекать всегда и во всем нас, русских. Якобы, мы и колонизаторы, и захватчики, и разрушители традиционных устоев народов, когда-то нашедших свое спасенье под могучим крылом российского двуглавого Орла? – без тени злорадства, а даже как-то сочувственно, произнёс мягким басом, ни к кому конкретно не соотносясь, крупный мужчина, с бритой по скулам седой бородкой и залысинами на высоком лбу. – Вот, пожалуйста, получили свободу и независимость. И - плоды налицо.

Между тем по громкоговорителю объявили, что пассажирский поезд «Ташкент – Новокузнецк» отправляется с третьего пути. Тепловоз дал долгий гудок и стал медленно набирать скорость. Последние дехкане уже на ходу повскарабкивались и попрыгали в окна и двери, и состав исчез за горизонтом, оставив после себя по обе стороны рельс объеденные корочки дынь и арбузов, пустые бутылки и клочья смятой бумаги.

Еще в новосибирском просторном, с огромным и светлым куполом, вокзале, в зале ожидания Илья приметил крупного полуголого горбоносого, смахивающего на гигантского филина, цыгана с объёмистым животом, толстой золотой цепью на жирной потной шее и внушительной, золотой же, печаткой на мясистом безымянном пальце левой руки. Что цыган был в свободных и смятых серых брюках и даже без майки - это хоть и бросалось в глаза, но лишь на минутку. Стояла знойная сибирская жара и многие женщины и девушки были одеты в прозрачные бикини, мужчины тоже не особо обременяли себя одеждой. И на Алькове была лёгкая цветная футболка – безрукавка. Приметил же цыгана Илья не по раскрепощённости последнего, а по тому, что к «филину» постоянно подходили цыганки, многие с младенцами в тряпках, он что-то, почти не глядя на соплеменниц, брал из их рук, отрывисто и резко бросал им две-три фразы на птичьем своём языке. И пёстро одетые женщины растворялись в толпе пассажиров и провожающих.

Неизвестно, почему, - Илья тогда и билета-то еще не купил – но где-то на периферии сознания мелькнуло: ехать до Байкала им вместе, в одном вагоне. Однако, приобретя чуть позже билет в купейный вагон, Альков, помнится, даже усмехнулся про себя: уж в купейном-то этот табор не поедет никогда, там ведь всё изолировано, только коридор общий, а, значит, стибрить, облапошить пассажиров не так-то и просто! Но в своих предположениях Илья ошибся.

Половину их купейного вагона заняла эта беспокойная ватага, в которой даже чумазые младенцы, еще не умеющие толком держаться на ногах, но, тем не менее юркие и неуловимые, едва кто-то приоткрывал двери своего купе, тут же проворно вползали вовнутрь и через мгновенье уже карабкались на нижние, застеленные чистыми простынями сиденья, поскольку оттуда удобней дотянуться до вожделенного стола, с выложеными на нём продуктами.

А вообще-то, с цыганами Альков был осторожен, держал их почти всегда на расстоянии вытянутого кулака.

3

В молодости случилось так, что влюбился он до беспамятства, гибко взбирался по балконам на пятый этаж, где в одной из квартир гостила у родителей на летних каникулах одна юная студентка, хотя можно было спокойно подняться по бетонным ступенькам в подъезде. А то, бывало, не находил себе места, метался по поселку, чтобы потом очнуться где-нибудь на извилистой тропинке, под скалистой вершиной белка, охолонуть у студёного горного ключа, побрызгать водички на разгорячённое лицо и скорой лёгкой походкой, сминая километров пять, вернуться вниз по крутым отрогам обратно в горняцкий посёлок. Влюблённость, она как ветрянка, кто ею переболел, поймёт. Хотя потом всё проходит, и почти всегда без последствий, если ты, конечно, дров не наломаешь за это время.

Кончилось у них тем, что сговорились к новому году сыграть свадьбу. Избранница поехала доучиваться в свой институт, а Илья, оставив её на новосибирском перроне, помчался на Север, заработать денег на женитьбу.

И вот уже бродит влюблённый парень неприкаянно по августовскому скверу вдоль набережной Енисея в Красноярске, самолёт на Богучаны вечером, солнышко в зените, воздух речной, насыщенный кислородом.

Кому другому благодать, а Илье бы снова в горы, да чтобы тропки каменистые покруче и позаковыристей, и лезть бы по ним, покуда не упадёшь без сил в шелковистую травушку где-нибудь под разлапистым кедром! Или уж на худой конец не оборвёшься с утёса в пружинистую дикую акацию и не оцарапаешься весь до крови, чтобы забыться от любви своей, здесь, вдали, в печали неизреченной!

-Парень, есть у тебя закурить, угости даму сигареткой? – перед Альковым стояла цыганка средних лет, качая тряпичный свёрток на смуглых, с дешёвыми браслетами, руках. Из неряшливого свёртка слышалось тонкое попискивание.

- А малышу не повредит табачный дым? – машинально спросил Илья цыганку, протягивая ей пачку «Явы». Спросил зря, поскольку дал той повод завести разговор.

- Ни в коем разе, бриллиантовый ты мой, пускай привыкает к дыму и закаляет свой организм. Ты посмотри, чем сами-то дышим, кругом машины с выхлопными газами, трубы заводские чадят так, что топор повесить можно, – цыганка глубоко затянулась, пустила дым через ноздри и пронзительно глянула парню прямо в глаза: - Хочешь, погадаю? Денег не возьму, ты же меня угостил вкусной сигареткой. Вижу, горюешь сильно, девушка твоя далеко, так бы и убежал, улетел соколом к ней, да знаю, нельзя тебе пустым, без денег возвращаться. А она-то уж как тебя любит, тоже места себе не находит в своем далёком городе. Но я честно скажу: тебя богатый барыш, изумрудный ты мой, ждёт.

В какой-то момент Илья потерял контроль над собой, тем более и цыганка нащебётывала вроде всё как по-писаному, будто читала по открытым страницам его мятущейся души. Вот он возьми, да и ляпни: - «а не можешь, мол, ты поведать мне, как долго затянется наша разлука?».

- Всё могу, дорогой, всё могу. Только надо бы ручку мне позолотить. Мелочью, монетками можно. И тебе не в убыток, и для дела твоего вернее верного будет. Вот-вот, железный рубль в самый раз. А уж как любит, да как убивается суженая твоя в разлуке, не приведи кому. Ну, да всё сладится, а уж свадебка у вас, бриллиантовый ты мой, будет такая, что все кругом обзавидуются. А денежку ты в бумажку, в ассигнацию, и чтоб покрупней была, заверни. Не мне это, не мне, касатик, а только лишь для надёжности и верности. Ишь, как хрустит, пусть приманивает, пусть зазывает. Правильно, еще на раз оберни. А теперь дай-ка мне на минутку, чтобы я поняла силу этой денежки.

Илья, не раздумывая, протянул цыганке свою ладонь с металлическим целковым, завёрнутым в двадцати пяти рублевую сиреневую ассигнацию. Она приняла и неожиданно крутнулась на месте. После чего простодушно раскрыла свою пустую ладонь. Деньги испарились, зато Илья мгновенно отрезвел и схватил за руку, намеревающуюся тоже испариться, довольную цыганку.

- Где деньги, бриллиантовая ты моя? Гони назад, а то не поздоровится! – Альков был в ярости, но головы пока не терял. Пронзительно вскрикнул и заревел ребенок в свёртке, видимо, цыганка незаметно, но больно ущипнула того. На них стали оглядываться прохожие.

- Не хватайте меня, молодой человек, не приставайте ко мне. Я милиционера позову! – громко, чтобы слышали гуляющие по скверу люди, почти кричала цыганка. Но видно было, что и ей самой встреча с милицией не нужна, это больше для Алькова: отстань, мол, по-хорошему, прохлопал ушами, и теперь дураков не ищи.

- Где мои деньги?

- Дождёшься полнолуния, придёшь в полночь на арабское кладбище и на седьмой могиле в третьем ряду, на каменном надгробии будут лежать твои деньги, - скороговоркой бормотала гадалка, закатив под смуглый красивый лоб свои сливовые глаза. – Всё, парень, я пошла, дитя грудью кормить надо. Видишь, от голода весь заходится.

- Какое в Сибири арабское кладбище? Давай так, - Илья нашарил в кармане брюк последний свой червонец, извлёк его и помахал у цыганки перед носом: - Мы обмениваем двадцать пять рублей на десять, и я тебя отпускаю на все четыре стороны. Катись сама на свои арабские могилки. А иначе добром наши гадания не кончатся, - угрожающе добавил парень, еще крепче сжимая её изящную руку.

Цыганка взяла червонец, слегка качнулась, и вот она уже протягивает ему смятую двадцати пяти рублёвую ассигнацию. Разжав руки, Илья напоследок смерил гадалку долгим взглядом, и через мгновенье она исчезла за пушистыми елями. Больше в своей жизни Альков никогда ни с цыганками, ни с любыми другими гадалками ни в какие разговоры не вступал. Было достаточно одного его ледяного взгляда, и эти прилипчивые дамочки отходили.

А за урок, что стоил ему одиннадцати полновесных советских рублей, той далёкой цыганке отдельное спасибо. Ну, а свадьбы в тот раз не случилось, хотя денег на неё Илья и заработал, увязывая и сплавляя весь остаток лета и до середины осени плоты по Ангаре на севере Красноярска.

4

От Новосибирска до Черемхова поезд идет около суток. И все это время вагон был осаждён крикливым цыганским табором. Люди старались реже выходить из своих купе. Пытались жаловаться миловидной проводнице, та лишь беспомощно разводила руками: цыгане едут на законном основании, с билетами. И, вздохнув, добавляла, что этот табор кочует на Дальний Восток, до конечной станции следования, в Благовещенск.

Тут уж сочувствовали ей, особенно те из пассажиров, кто ехал не так далеко. Однако на станции Черемхово, уже после того, как поезд тронулся и стал набирать скорость, вагон вдруг резко дёрнуло, и состав со скрежетом остановился. Шум, крики, бестолковая беготня цыганок. Потом полетели на перрон узлы и сумки, и вся эта пёстрая ватага с визжащими ребятишками покинула вагон.

Как объяснила пассажирам повеселевшая проводница, один из сыновей цыганского барона, того пузача, что Альков приметил на вокзале Новосибирска, тайно выгреб всю казну табора и сбежал в Черемхово, пока другие цыгане на перроне приставали к пассажирам с гаданьями да приторговывали из-под полы наркотой.

Этого горбоносого, кудрявого и высокого цыгана лет двадцати Илья хорошо запомнил, потому что тот почти всегда задумчиво стоял в коридоре у окна и был на удивление вежлив и предупредителен с пассажирами. «Далеко ли удалось уйти ему с немалыми деньгами, цацками и брюликами? И что будет с ним, попадись он своим разъярённым соплеменникам, оставшимся без гроша на середине дороги?» – напоследок, под перестук колёс, посудачили возбуждённые попутчики Алькова, прежде чем успокоенные разошлись по своим купе.

Встреча с другом тогда, после одиннадцатилетнего перерыва, была и радостной, и чуточку грустной – Илья изрядно полысел, Владимир густо поседел. А в конце семидесятых, когда познакомились, они смотрелись не в пример теперешнему! Одногодки, оба молоды, за плечами служба в армии, впереди – учёба в университете.

Знакомство состоялось за партой в аудитории на сдаче экзамена по иностранному языку. Сочинение и устный по литературе Альков успешно преодолел, а вот немецкий – это был его бич. Получилось так, что в пятом классе, живя в городе, он начал изучать английский язык, который давался сравнительно легко, но вскоре семья переехала в горняцкий посёлок, а там, в старой, бревенчатой школе из иностраных преподавали только немецкий.

У Илюши сразу же не сложились отношения с учительницей, и когда та начала требовать, чтобы он быстрее забывал свой английский и серьёзней учил язык Карла Маркса и великого Гёте, вспылил и заявил громко, на весь класс, что ни за что не станет изучать этот фашистский язык! Так оно и вышло. Учительница спрашивала редко, отвечал подросток через пень колоду, ему ставили условные троечки, и так из класса в класс.

Первый раз Илья вспомнил о локотке, который хоть и близок да не укусишь, когда после десятого класса срезался на немецком при поступлении в университет. Обескураженный, вернулся домой, учителя сочувственно вздыхали: надо бы нам, дескать, тебе в аттестате в графе иностранный язык прочерк поставить и теперь бы ты уж точно в студентах ходил.

Отработав зиму на близлежащем руднике слесарем по ремонту тракторов, летом опять поехал поступать, и снова слетел с дистанции, схватив жирную двойку по тому же немецкому. Учителя на Илье поставили крест и больше уже не сочувствовали.

Осенью призвали парня в армию, в краснознамённый Среднеазиатский военный округ. И как он догадывался позже - не только для того, чтобы отдать положенный долг Родине; но еще, наверное, и затем, чтобы, наглотавшись за два года раскалённого песка и обжигающей гортань пыли в барханах великого шёлкового пути, Альков навсегда зарёкся посещать эти изумительные по своей пустоте места.

Так вот, он бы и третий раз срезался на этом треклятом немецком языке, но выручили два обстоятельства: накануне Илья механически, не вникая в содержание, вызубрил наизусть одну из предполагаемых тем – «Моя семья». И надо же такому случиться, эта тема стояла последним вопросом в экзаменационном билете; вторым обстоятельством было, конечно же, соседство Дубровина.

Тот сидел впереди, и пока какой-то увалень в солдатской форме что-то мямлил, потея в сукне парадного кителя (тогда это широко практиковалось - к дембелям у принимающих экзамены требования были снисходительнее, нежели к остальным абитуриентам), Илья незаметно под партой просунул свой билет.

Володя через пару минут тихонько передал его обратно, но уже с обрывком листка, на котором были краткие ответы на два первых вопроса. Экзамен по истории оба сдали на пятёрки и тут же отправились праздновать это знаменательное событие в кафе «Поплавок» на берегу бирюзовой Ангары.

Однако пришло время вернуться к тому, с чего началось повествование.

Глава вторая

СТОЛИЧНЫЕ ПРИЧУДЫ

1

Он тогда ещё не знал, что солнечных дней в столице бывает скудно, преобладают туманы да слякотная сырость, не то что в родной Сибири, где всё проще и определённее: лето жаркое и щедрое на солнце, а зима снежная и морозная. Вдобавок, в таком количестве озабоченных, постоянно куда-то торопящихся соотечествеников Илья никогда прежде не встречал. Со временем он отметил ещё одну особенность столичного люда: почти все они здесь с отрешёнными лицами, с глазами, будто погружёнными вглубь себя. В таких глазах, если и можно что-то прочитать, так только хроническую усталость и полное равнодушие к окружающему.

Походил, побегал Альков по разным фирмам и офисам с намерением устроиться на денежную работу, но, то ли у импозантных работодателей глазки сомнительно светились, то ли не в те фирмы стучался, однако бросил он эту тягомотную беготню и уехал в Подмосковье, потрудиться на пасеке у нового знакомца - Муратова. Валерий Викторович был представительный мужчина лет за пятьдесят, под два метра ростом и будто бы единомышленником, с ним Альков познакомился на ВДНХ в дни осенней ярмарки мёда.

Тогда Илья ввязался в перепалку с одним, в толпе скулящим нытиком о том, что Россию давно разворовали и растащили олигархи:

- А то, что вы здесь видите, - мужичонка указывал рыхлым перстом на прилавки с сочащимися ломтями сотового мёда в цветастых бадейках. - Так это всего лишь отрыжка былого… Россию давным-давно растоптали и ей теперь с колен уже вовек не подняться.

Илья протиснулся к нытику поближе и спросил:

- А ты вообще-то, браток, хоть знаешь Россию, небось за МКАДом сроду и не бывал? – усмехнулся Альков. – Чем здесь гнусить, мой тебе совет: глянь-ка – вон туда, видишь, хозяйственный магазинчик через дорогу. Не поленись, сходи, купи мыло и верёвку. Найди укромное местечко да вздёрнись, чтоб так не мучаться самому и не отравлять жизнь другим.

Мужик от столь неожиданного предложения оторопел и даже поперхнулся. А тут и Муратов из-за прилавка, он как раз, подвязавшись фартуком, выставлял свою продукцию на широкий стол, поддержал Илью, бросив резко нытику:

- Нечего тут нюни распускать и покупателей отпугивать капитулянскими воплями! Шёл бы ты подальше от греха.

Мужичонка слинял, а Муратов и Альков разговорились.

Дело в том, что, сколько себя помнил Илья, для него слово «Родина» было всем. Слово это самое прозрачное и ёмкое на свете. Вглядываясь в него, он видел любимых мать и отца, жену и детей, малолетних внучат, сестёр и братьев, всю родню, здравствующую и ушедшую, друзей и знакомых, попутчиков в дороге, стрелочника с флажком на полустанке, стюардессу у трапа самолёта; луга и перелески русской равнины, зубцы и башни древнего Кремля, разноцветные и узорчатые маковки храма Василия Блаженного, холмы и горы Урала и Алтая, величавый Байкал, уссурийскую тайгу и великий Тихий океан, набегающий зеленоватой широкой волной на выступающие из морской бездны просоленые скалистые останцы.

Валерий Викторович много лет проработал главным энергетиком одного из московских международных аэропортов. Однако после того, как в начале девяностых на одной из встреч с набирающим популярность никогда не просыхающим Ельциным, задал тому едкий вопрос, выбивающийся из обличительно-разоблачительной тональности общения с массами тогда еще опального трибуна, сначала был понижен в должности, а спустя какое-то время, когда Ельцин вошёл в силу, без внятного объяснения и вовсе уволен из аэропорта.

Искать новую работу Муратов не стал, а приобрёл участок земли и принялся разводить пчёл, благо навыки к этому остались еще с юности, когда он на летних каникулах гащивал у дяди в Башкирии. Тот держал пчёл, и Валерий охотно помогал дяде осматривать ульи и махать липовый мёд.

Муратовская пасека располагалась в одной из деревень Подмосковья на южном берегу старого барского пруда, с ровным дном, выложенным дырчатым кирпичом. От помещичьей усадьбы сохранились лишь могучая дубрава да липовая роща на возвышенности метрах в пятидесяти от пасеки. Также ничего, кроме полуразрушенной водонапорной башни, не осталось и от колхоза, что безбедно просуществовал здесь весь советский период, а вот новых веяний не пережил.

Теперь за высоченными заборами вместо подмосковных двускатных изб с миниатюрными мансардами громоздились коттеджи, а-ля дворцы с вычурными претензиями. К подобным жилищам у Ильи было своё, не столько спокойное, а скорее безразличное отношение.

Как-то в пору, когда младшая дочь еще училась в лицее, пригласили их в гости знакомые, жившие в примерно таком же а-ля дворце, что сейчас окружали его. Жена Ильи с хозяйкой хлопотали на кухне, больше напоминающей помещение столовой, хозяин во дворе занимался баней, а Альков с дочерью сидели на диване в огромном зале и смотрели какой-то триллер по циклопическому телевизору.

- Доча, а ты хотела бы жить в таком просторном и роскошном доме? – Илья окинул взглядом стеклянные шкафы с хрусталём на полочках, напольные удлинённые вазы с изящными букетами искусственных цветов, расставленные по углам гостиной, широкую лестницу с полированными матовыми перилами, ведущую на второй этаж.

Дочь энергично замотала головой:

- Да ни за что, папа!

-А почему? Здесь же так красиво!

- Зато тут одной уборки на три дня! Свету белого не увидишь, - воскликнула дочь и с виноватой улыбкой добавила: – У нас и дома все субботы уходят на мытьё полов и протирку шкафов, а здесь нам бы с Настей и рук не хватило, ведь их коттедж раза в три больше нашего.

-Это уж точно. У нас всего-то восемьдесят квадратных метров, а здесь все триста.

Этот случай отрезвил Илью, заставил взглянуть на их житьё - бытьё под иным углом. Он понял, что главное - не позолоченные и никелированные излишества, коими стало модно щеголять к месту и не к месту, не изнуряющая гонка за всё новым барахлом и побрякушками, а что-то пусть и не осязаемое, однако наше исконное и сокровенное. Всё то самое, о чём люди в последние десятилетия стали забывать, задвигать в такие укромины и застрехи своей жизни, из которых при нынешней всеобщей беготне и хроническом беспамятстве в недалёком грядущем уже не будет возможности достать и вернуть это родное обратно.

2

Ночью на окрестности пал крепкий заморозок, и когда с первыми лучами встающего из-за леса солнца, Илья пошёл по заиндевелой тропинке к пруду зачерпнуть ведёрко воды, душа его пела. По правую руку на полянке желтела, подёрнутая светлой паутинкой инея, копна поленьев, наколотая Альковым с вечера. «Наберу воды, затоплю печь, заварю чайку и выложу поленницу, - радостно думалось Илье. – День обещает быть солнечным – грех на диване мять бока, когда «нас ждут великие дела!».

Платцы - уходящие от берега в пруд две широкие доски с опорой на торчащие из воды обледенелые столбики, как и прибрежная полоска до камыша, занявшего всю левую сторону водоёма, поблёскивали тонким слоем наледи. Ступая на полную рифлёную подошву кирзовых сапог, Илья осторожно по скользким доскам продвинулся до глубины, оцинкованным дном ведёрка пробил лёд, и зачерпнул воды, обжёгши пальцы при соприкосновении с ней. Отставив ведёрко, он нагнулся к проруби, сделал ладонь лодочкой, набрал в неё воды и плеснул себе на лицо. Повторил это несколько раз, счастливо хмыкнул и, подхватив ведёрко, отправился домой.

-Доброе утро, Илюша! – раздался хрипловатый баритон из-за дощатого забора. Альков обернулся и помахал свободной рукой Юрию Ивановичу, аккуратный домик которого с резными наличниками живописно возвышался над седой косматой шевелюрой пожилого соседа.

- И тебе не хворать, Юрий Иваныч! Утро-то какое! Как по заказу!

- Я баньку сегодня топлю, так что милости просим! Часикам к пяти вечера.

-О, непременно! – Илья еще раз дружелюбно махнул рукой соседу и завернул за угол веранды.

- «Хорошо, что Муратова здесь нет, - легко подумалось Алькову, - а то бы как ему объяснить и это приглашение, да и частые разговоры мои с Юрием Иванычем». Как подметил Илья, сам Муратов соседей по деревне будто бы вовсе и не замечал, а с некоторыми, как например с теми, что напротив въездных ворот через улицу возвели кирпичный особняк, Валерий Викторович вообще был в контрах. Что-то там они не поделили с проездом, Муратов на правах первого поселенца захватил почти всю ширину переулка; те сначала по-доброму попросили его отступить хотя бы до середины дороги, однако он отмахнулся: мол, всё это моё, а вы, господа, ищите-ка объездные варианты!

Соседи, мордатые парни с тугими затылками ничего не ответили, но через день подогнали технику, вбили, как сваи, куски рельс и разделили переулок повдоль на две равные части. Валерий Викторович в поисках поддержки побегал по инстанциям, где ему, пожав плечами, ответили: это, дескать, земля общего пользования, мы сюда не имеем права вмешиваться; если вас что-то не устраивает – рельсы выкапывайте сами.

Поначалу парни эти косились и на Алькова, но понаблюдав через штакетник и поняв, что он всего лишь наёмный работник, как бы забыли про него и перестали замечать. А вот с Юрием Ивановичем у Ильи сложились неплохие отношения. Этому способствовал ночной пожар, когда, перетопленная старая банька соседа взялась так, что за несколько минут превратилась в обжигающий факел, и не то что подойти, а и находиться метрах в семи было небезопасно: лопался и стрелял шифер, потрескивая, разлетались в тёмную высь и по сторонам красные угли с пылающих брёвен.

Юрий Иванович бегал с багром вокруг бани; в капроновых вёдрах воду из пруда носили еще двое пожилых мужиков, наверное, приехавшие попариться друзья соседа.

- В бани-то хоть никого?! – прокричал Илья в ухо Юрию Ивановичу, когда старик в очередной свой обег поравнялся с ним. Тот лишь отрицательно помахал сухонькой ладонью и скрылся за горящим углом.

Альков обернулся к подбегающему от пруда лысоватому дядьке в кальсонах и кроссовках на босу ногу.

- Давайте-ка, я вас сменю, а вы за хозяином приглядите, что-то он не в себе!

- Да всё в норме, парень, - дядька перевёл дыхание. – Вот беда-то приключилась! И по рюмки после бани не успели пригубить…

- Ничего, наверстаете, коль будет охота! – бросил Илья через плечо, убегая с пустыми вёдрами по тропке к пруду.

Приехавший поутру на своих жигулях Муратов скорым шагом обежал участок, осмотрел ульи на точке, заглянул под карнизы недостроенной веранды и успокоенный усмехнулся: вот старый хрыщ - чуть не спалил меня! Альков ответил, что мы бы, мол, не дали огню распространиться, всей гурьбой тушили дружно и слажено, да и ночь выдалась тихая и безветренная. Валерий Викторович скосился в его сторону, хмыкнул и покачал головой:

- Тебя-то какого лешего туда понесло?

Илья не успел и рта раскрыть, как Муратов округлил назидательно, что, дескать, в твои обязанности должность пожарного не включена; у нас своя территория немалая, за ней и приглядывай.

Перед самыми снегами, в середине октября, когда пролечивали пчёл и формировали клубы на зиму, выставляя сначала расплодные, и следом в одном направлении медовые и мёдо-перговые тяжёлые запечатанные рамки, вели Альков с Муратовым продолжительные беседы. Высокое синее небо с перистыми облаками, тёплые лучи предзакатного солнца, редкие всплески птичьих трелей из разноцветного облетающего леса, сладкий запах мёда, с тонким ароматом воска и прополиса из открытого корпуса, сонное ползание «божьих мушек» - сама обстановка располагала и настраивала душу на особый лад.

Картину дополняла весёлая стройка у соседа на пепелище недавнего пожара, где уже вровень с забором выросли, проложенные мхом стены из новых ладных брёвен. Прошла всего неделя, за это время Юрий Иванович мало того, что расчистил и подготовил место, он купил, привёз и установил готовый сруб, и теперь оставалось лишь перекрыть крышу и водрузить на трубу искрогаситель. Печь, каменка и баки под воду от гари только слегка почернели – Илья вспомнил, как они успели вовремя растащить горящие брёвна стен, обрушить на бок и потушить остатки чердака и крыши.

- Вот он, истинно русский характер, - не удержался Альков похвалить расторопность соседа. – И сам-то в годах, и парализованная жена особого ухода требует, а гляди: всего за неделю новую баню поставил!

-Так то, оно, так, да не очень, - Валерий Викторович щёткой аккуратно смахнул ползающих пчёл с перговой рамки и бережно установил её в ряд уже перебранных. – Не до конца он наш, этот Юрий Иванович. Сколько раз я ему говорил, зачем он слушает по транзистору это «Эхо Москвы»! А он в ответ, если и не обидится, то обязательно брякнет: мои уши, что хочу, то и слушаю!

- Валерий Викторович, почему ты так строг со стариком, - Илья задумался - а стоит ли обострять разговор, усмехнулся и закончил: – Ты ведь и сам нет-нет, да и ловишь волну этих мерзавцев. И слушаешь-то так внимательно, что куда уж до тебя Юрию Иванычу!

От этих слов Муратова передёрнуло. Он пристально, со сталью во взгляде, посмотрел собеседнику в глаза. И тоже усмехнувшись, сказал раздельно:

- Я, Илья, слушаю не просто так или потому что мне интересны все их дешёвые выкрутасы. Моя позиция заключается в ином: врага нужно знать не только в лицо, но и быть в курсе всех его намерений и мыслей.

- Так может и Юрий Иванович всего лишь изучает их бесовские повадки, чтобы всегда быть готовым ответить. А что до меня - так мне их замыслы и без прослушки ясны, как пень: иуды они на русской земле, и намерения у них самые поганые: запутать, застращать безнадёгой людей, чтобы в будущем легче было извести нас, русских, или как они сами трещат из всех своих гнилых тарелок: переформатировать код нации. Потому я даже и уши не хочу марать общением с этим выродьем.

Муратов как-то странно посмотрел на Илью, и дальше они уже молча продолжили перебирать оставшиеся рамки.

В другой раз наладились вывозить палую листву на перегной из ближайшего леса на участок Муратова на его бортовом УАЗике. Перед этим Альков ходил по опушкам и деревянными граблями нагребал огромные кучи берёзовых, рябиновых, липовых и дубовых листьев. Работа была знакома – сколько сена он переворошил за многие годы, руки черенок чувствовали, и работа мужику нравилась.

Когда они с Муратовым первый раз вошли под высокие шатры смешанного леса, Илья как будто оказался дома. Ступал мягко и пружинисто, ни ветки под ногой не хрустнет, ни сам не зацепится за что-либо, сказывался таёжный опыт. Краем глаз Илья заметил, что Муратов к нему приглядывается.

- А ты, что, бывал в лесу, - недоверчиво усмехнулся Муратов. – Больно уж свободно ведёшь себя…

- Да почти что вырос в нём.

- А то я и смотрю…

- А у нас там на родине были две забавы – драки и тайга.

- Драки-то при чём?

- Что ты хочешь – окраина, испокон века набеги кочевников, да и прочая шваль лезла всегда, вот и надо было уметь постоять за себя.

- Сейчас-то кто лезет?

- Пока вроде никто, а привычку сразу не изжить…

- Я ни разу в жизни не дрался, и ничего, живу себе и в ус не дую!

- И что, никто никогда не задирался? – Илья бегло окинул взглядом почти двухметровую фигуру пасечника. – Неужели все боялись? И даже в садике за место в песочнице не бился?

- Никогда. Меня воспитательницы всегда в пример ставили. И потом, я с детства приучен, чтобы всё было по закону, поэтому с хулиганьём не связывался и отходил…

- А желанья какому-нибудь пакостнику врезать по морде, что – ни разу не возникало?

- Я ж тебе говорю, непонятливому – я всегда всё делаю по закону.

«Вот так фрукт! Непробиваемый!» - подумал Илья и, прихватив грабли, углубился в чащу, подальше от этого расписного праведника, поскольку Муратов стал для него абсолютно скучен и не интересен.

3

К зиме Илья определился с работой. Подфартило устроиться грузчиком на жировой комбинат. Прошёл медицинскую комиссию и был принят в одну из смен. В первую очередь мастер провёл его в бытовку, показал кабинку для переодевания и вручил миниатюрный ключик на металлическом колечке. На складе Алькову выдали просторный комбинезон на лямках, пиджак с накладными карманами и надписью через всю спину – «грузовая служба», утеплённые зимние штаны и куртку, кепку-бейсболку и кирзовые ботинки, оказавшиеся тесными и маловатыми. На другой день он обменял их с соседом по кабинкам на кирзовые, с низкой голяшкой сапоги. Тому они были велики, хлябали, и натиралась мозоль.

Если с трудоустройством как-то решилось, то постоянного жилья по-прежнему не было. Снимать комнату и тем более квартиру не позволяло безденежье. Альков полагал, что лучше он лишнюю копейку сбережёт для дочери, а сам может между ночными сменами перекантоваться в той же бытовке, поспать на широкой лавке в дальнем углу, постлав под голову зимнюю куртку. График работы удобный: две смены в день, две – ночные. После ночных наступали длинные выходные, почти три дня. Илья садился на электричку и ехал в Лобню, оттуда на автобусе через подмосковные деревеньки на пасеку. Хотя Альков больше и не работал у Муратова, но по договорённости, он приезжал иногда протапливать дом, поколоть оставшиеся чурки, почистить от снега дорожки.

Вот и сейчас Илья просунул билет на контроль, турникет открылся и мужчина вышёл на перрон Савёловского пригородного вокзала. Новенькая электричка поблескивала на морозе чистыми стёклами. Алькову вспомнилось вдруг, как он впервые попал на этот перрон и опоздал к отправлению.

Тогда перед самым его носом сомкнулись расходящиеся двери. Поезд медленно тронулся. Илья запаниковал: всё, плакали его денежки, теперь надо возвращаться за новым билетом. И он с досадой взмахнул рукой и резко опустил её на стекло дверного оконца. Казанки пальцев, как стеклорезом рассекли его, посыпались осколки. В проплывающей мимо кабине мелькнуло недоумённое лицо машиниста. Альков развернулся в сторону вокзала. Настречу ему шёл юноша в спортивной куртке и вязаной шапочке. Илья перехватил настороженный взгляд и невольно развёл руками:

-Видишь, вот опоздал. Билет пропал.

- Как пропал?

- Так и пропал. Моя электричка только что ушла. Надо идти другой покупать.

-Зачем вам новый билет? Вы же на перроне. Через некоторое время придёт другая, вы спокойно сядете и уедете, куда вам надо.

- А я-то по простоте душевной подумал, что здесь так же, как в междугородних автобусах и поездах дальнего следования: билеты строго по расписанию и по времени, чуть опоздал – и всё, билет недействительный.

Парень улыбнулся и снисходительно покачал головой.

- Вы отметили билет на контроле, и теперь можете хоть весь день проторчать на этом перроне, а потом уехать на любой понравившейся электричке, и никто ничего вам не скажет, - юноша огляделся по сторонам и заговорщески прошептал: – Вообще-то вам крупно повезло, что никто из охраны не заметил, как вы разбили окно в вагоне.

- Да я ведь не нарочно. Махнул в сердцах рукой, а вон оно как вышло.

- Задержали бы, навесили на вас все разбитые стёкла в этой электричке. Вот тогда уж точно мало бы не показалось, - паренёк сочувственно посмотрел Илье в глаза, опять покачал головой и, оставив его одного с взъерошенными мыслями, пошёл дальше по перрону.

4

Петляющая от автобусной остановки до муратовской пасеки шоссейка по бокам была обставлена ветвистыми дубами и припорошена выпавшим ночью снегом. Пушистые оснеженные ели хорошо просматривались сквозь изогнутые толстые голые ветви, хотя осенью, до листопада, отсюда их не было видно. Раза три попадались Алькову пересекающие дорогу кабаньи следы. Ни одна из отчётливых заострённых парных долек не была смазана, значит, дикий кабан переходил дорогу неспешным шагом. Автомобильных протекторов тоже не наблюдалось: хотя все окрестные коттеджи, как приметил Альков еще в октябре, были отапливаемыми, но хозяева, если и приезжали сюда, то лишь по субботам, воскресеньям да по праздникам. Сегодня же будничный вторник, и поэтому дорога и проходимые Ильёй дачные участки пустынны. Что и радовало. Всё-таки без навыков жить в мегаполисе безвыездно непросто.

В первые дни на сменах Илья почему-то быстро уставал. И не то что бы физически, с этим всё в порядке: легко разгружал из вагонов мешки с сахаром; как пушинки носил коробки с маргарином, майонезом и постным маслом. И вдруг его ни с того ни с сего обуревала тоска, начинало подташнивать, Альков чувствовал, как сбивается с ритма сердце и подступает серое и шершавое равнодушие.

Ничего похожего в прежние годы с ним не случалось. Однако никогда раньше подолгу живать-бывать при таком скоплении народа ему и не доводилось, так, выскочит на недельку другую, потолкётся среди вселенского гвалта и суеты, и опять в свои таёжные горы да укромины.

Иркутск, где учился в университете, город старинный, неспешный, можно сказать, домашний. Новосибирск, этот еще не успел циклопически разрастись, хотя сегодня уже всё идёт к тому. Южно-Сахалинск, где Илья прожил семь после университетских лет, можно было на велосипеде весь проехать за каких-нибудь полчаса. Но, даже живя и в этих городах, Альков всегда выкраивал день два, чтобы забраться подальше от шума в лесную и озёрную тишину.

За пару месяцев Илья втянулся в ритм мегаполиса, успокоился, непонятную усталость как рукой сняло; теперь он за одну ночную смену забивал паллетами с майонезом до шести фур. Дальнобойщики, развозившие продукцию по всей европейской России, давно пригляделись к нему и норовили поставить свои большегрузы к той эстакаде, по которой, как заведённый, носился этот неутомимый увалень с гидравлической тележкой, ласково называемой грузчиками «рохлей». Энергичная погрузка кроме общей пользы их бригаде была выгодна и самому Алькову: времени считать часы и минуты до рассвета у него не оставалось.

Те, кто служил в армии, и кому доводилось стоять на посту в карауле, никогда не забудут томительные предутренние часы, когда кажется, что стрелки на циферблате твоих ручных командирских навсегда замерли на месте, глаза слипаются, и ты неимоверным усилием воли не даёшь себе провалиться в сладкую бездну сна. Обычно такое происходит между тремя и пятью часами утра.

Однополчане этот период шутливо нарекли «Часом Совы»; Илья сперва недоумевал: сова – птица ночная и наверняка предрассветное время для неё самое деятельное и охотливое, однако, поразмыслив, он понял, что здесь всё идёт от противного. И потом по жизни не раз сталкивался с подобным.

Так, лет через десять после службы ему по случаю пришлось потрудиться на одном кирпичном заводе на садке сырца и высадке обожжённого кирпича из печи. В их смене на формовке за станком, нарезающим из размятой глины продолговатые заготовки будущих кирпичей, стояла рослая бабища, которую в поясе не обхватить и двум мужикам. Запомнилось, что коллеги по цеху окликали её «Дюймовочкой», причём в интонации обращавшихся почти всегда улавливались одновременно нотки иронии и мужского вожделения к её необозримым размерам.

5

При подходе к муратовской пасеке Альков обратил внимание на расчищенную тропинку от калитки вглубь усадьбы. Дорога же через переулок лежала под покровом нетронутого снега. Дыма из видневшейся за голыми липами трубы на крыше не видно, значит, печь протоплена с утра, а тот, кто находится в доме, прибыл сюда еще вчера. Двери гаража закрыты и перед ними тоже нетронутый снег. А это означает лишь то, что тот, кто здесь, в ближайшее время уезжать не намеревался, иначе бы он расчистил и подъёзд к гаражу.

Поднявшись по ступеням на крыльцо, Илья только взял веник обмести налипший снег с зимних ботинок, как со скрипом отворилась входная дверь и в проёме выросла сухощавая фигурка мужичка средних лет со смятой шевелюрой, в ватной толстовке-безрукавке, трико и домашних тапочках на босу ногу. В правой руке он держал раскрытую книгу. На небритом лице лёгкое недоумение.

-Добрый день! Валерий Викторович здесь?

-Здравствуйте! Нет его. Обещал быть к выходным. Вы к нему?

- И да, и нет. Да пойдём уж в избу. Околеешь ведь.

- Трошки знобит, да я привычный, - мужик прикрыл книгу, и Альков прочитал на потрёпаной обложке: «Всё о пасеке». – Проходите первым, а я дверь за вами прикрою, чтоб понизу не тянуло, тепло у меня не крало.

- А вы что – пчеловод?

-Да какой там – пчеловод! Я от их с детства дюже як ховаюсь!

И новый знакомый, назвавшийся Алексеем, пока Илья снимал пальто, разувался и выкладывал на стол снедь из рюкзака, поведал о том, как он попал на поселье к Муратову.

-Сам я с Белоруси, с-под Витебска. Да уже с десяток лет роблю в Москве. Сперва думал трошки обзавестись деньгами, да махнуть домой, однако ж, всё не выходит зробить, хошь бы на дорогу да на первое время. Теперь вот земляк – односельчанин – он бизнесмен, друг Муратова, нашёл местечко, где бы я деньжат урвал. Зиму буду сторожить, а с весны к пчёлам приучаться. Валерий Викторович так и сказал: будет взяток дюже добрым, то и деньжат не поскупится. Теперь вот изучаю все книжки про пчёл, - новый знакомец вздохнул и обречённо выдал: – Дались бы они мне!

- А что так?

-Да ведь я бы нехай всё схватил и без этих книжек, - Алексей покачал кудлатой головой. – Не треба бы под старость лет глаза портить… А он-то, хозяин, в каждый свой приезд гундит, чтоб я ему сдавал экзамены по прочитаному. И придирается, як и учителя в школе не лезли в душу, - мужик виновато поглядел на гостя и закончил: – Не знаю, дотерплю ли здесь до весны. Трошки сомневаюсь.

- А отказаться никак?

- Это его условие – чтоб от зубов отскакивало! Нынче зима, шибко не разбежишься…

- Всё это так. Но почему ты, Алексей, в Россию-то приехал? – незаметно собеседники перешли на «ты». - Там же у вас по слухам батька жить всем даёт?

- Где там! Пенсионеры да силовики живут, а нам ходу нету.

-Постой. Ты, как я понял из деревни. Из газет знаю, что у вас ни клочка земли не заросло. Лукашенко даже снимает с должностей тех председателей колхозов, которые у себя не распахали, оставили земли целяком. И что - колхозники тоже бедствуют?

- Нет! У нас колхозов-то маловато. Самые трошки. А вот в совхозах всё дюже як ладно, - Илья невольно отметил, как заблестели глаза у Алексея и порозовели скулы. – Хошь бы взять наш - имени Кирова. Техника у нас новая, фермы тёплые, скот ухоженный.

- Алексей, здесь вот по России, я сам наблюдал, проезжая по ней, села приходят в запустенье, люди из них бегут кто куда, потому что ни клуба, ни досуга; ничего, что радовало бы глаз, нет. А у вас там как?

-Ну, у нас, извини, всё есть! Наш совхоз на одном берегу реки, а на другом совхоз «Вперёд». У них свой дом культуры, каменный, с колоннами, и у нас не хуже. Освещение на улицах всю ночь горит. Мы к ним через каменный мост, они – к нам.

- Так почему ж ты тогда уехал сюда-то, на цыганское житьё?

- Развёлся с женой, дюже загулял, с работы турнули, - Алексей на минутку повесил голову, но тут же вскинулся: – Там денег таких и в помине не зробишь.

- Граница-то между Россией и Беларуссью - как отмечена: шлакбаумом, вспаханной полосой или как? – Илья решил переменить тему разговора. – Как ты узнаёшь, что уже в России?

- Ничего этого нет, - Алексей как-то виновато усмехнулся: – Но стоит глянуть из окна вагона, и ты уже знаешь, что в России: по откосам пустые бутылки, консервные банки, бумага, целлофан. Поля не распаханы, чертополох да бурьян.

- Вот видишь, ты сам себе противоречишь: с одной стороны – всё в Белоруссии плохо, не дают жить простому народу. А с другой – у вас там порядок и дисциплина, чего не скажешь о теперешней России, люди не боятся ходить по улицам по ночам, всё освещено, культура поддерживается, - Илья посмотрел прямо в глаза собеседнику: – Так может тебе не напрягаться с этим постылым штудированьем книг, а просто перехватить у земляка денег на обратную дорогу, сесть в поезд и вернуться домой!

- Да кому я там дюже и нужен-то? – Алексей вздохнул и грусто улыбнулся: – Жена давно вышла за другого. Дети выросли. На работу в мои-то года кто возьмёт? Так, трошки перебиваться случайным калымом. Пока буду цепляться здесь, а там видно...

На вторые сутки, доколов остатки берёзовых чурок, и вдосталь поволявшись на мягкой постели, Альков ушёл из усадьбы, чтобы уже больше никогда сюда не возвращаться: какой никакой работник теперь у Муратова есть, а путаться у кого-то под ногами Илья не любил. Надо было искать пристанище где-нибудь в Москве.

Случай подвернулся на следующей неделе, да такой, о котором и не мечталось. На жировом комбинате закрывали цех по производству маргарина, годное оборудование перебрасывали в Саратов, и пока суть да дело, освобождённые бытовки пустовали. Илья нашёл начальника цеха, переговорил с ним, объяснил, что жить негде, мужик оказался понятливым, дал добро, но с одним условием: первое время, пока не примелькаешься, проходить в бытовку чёрным, запасным ходом, чтобы поменьше глаз видели.

Работа Илью ничуть не тяготила, в свои пятьдесят и, несмотря на сто двадцать килограммов веса, он был лёгок на ногу, а на днях в бригаде по случаю прикрепилось к нему еще и прозвище «алтайский медведь».

Светало. Смена заканчивалась. Альков забивал паллетами с майонезом уже шестую фуру. Тридцать один поддон, по паре в ряду, были подогнаны друг к дружке так, что и руку не просунешь. Осталось вкатить с эстакады на дюралевый пол последний паллет и можно отгонять «рохлю» на место в угол склада.

Час назад, приступая к загрузке, Илья отметил, что задний борт фуры поставлен не вплотную к эстакаде; если левый край, как и положено, упёрт в металлическую кромку, то от середины борта раструбом зияла тёмная полынья. Водитель, скорее всего, торопясь, криво подогнал машину, и сам где-то теперь дрыхнул, потому что за всё время погрузки ни разу не показался Алькову на глаза.

То ли сказалась усталость, то ли понадеялся Илья на авось, но подкатывая паллет к машине, он уже предвкушал скорый отдых, когда переднее колесо провалилось в зияющую пустоту и руль гидравлической тележки больно выбило из рук. «Рохля» носом зацепилась за дюралевый пол, колесо покрутилось по инерции и повисло между задним правым углом пола фуры и эстакадой, на шум сбежались грузчики.

- Весёлое дело ты подкинул нам к концу смены, Илько! – светловолосый крепыш бригадир Сергей Баулин покачал головой. – Рвите, мужики, плёнку на паллете, тащите пустой поддон, будем перегружать коробки. Всё-таки семьсот килограмм нам из дыры не скорячить!

- Зачем, бригадир? – Илья почувствовал, как зажгло в груди и что-то тёплое начало растекаться по всему телу. Он поймал кураж. – Отойдите пока. Сейчас всё сладим.

Грузчики недоумённо переглянулись, но отошли от «рохли» шага на два. Илья ухватил обеими руками выгнутый руль тележки, с усилием прижал его к груди и стал отклоняться назад. Паллет подался передом вверх, вот уже и колесо приподнялось по направлению к дюралевому полу фуры. Альков тут же толкнул животом тележку и налёг на руль. Переднее колесо со скрипом вкатилось в кузов. Чтобы два задних не ушли в полынью, Илья перехватил руль снизу и на скорости, когда уже основная масса оказалась в машине, напрягшись, приподнял руль, а с ним и задний срез поддона вместе с колёсами, и толкнул этот злополучный паллет на место.

-Ну, ты, Илько, даёшь! - раздался за спиной Алькова восхищённый бригадирский баритон. – Медведь алтайский!

- Да не медведь я вовсе, а лентяй обыкновенный, - весело откликнулся Илья, дело было сделано, можно и пошутить. – Сильно ошибался незабвенный Энгельс, когда изрекал, что, мол, труд из обезьяны сотворил человека. По моим наблюдениям наоборот: лень движет человечество вперёд. Лучшие умы изобретают всё новые и новые безделушки, чтобы мы меньше возились с физическим трудом, а больше валялись на диване у поганого телеящика.

- А я слышал, что труд облагораживает человека, - на эстакаду легко запрыгнул появившийся из молочных сумерек водитель фуры. – Молодцы, мужики! Спасибо - быстро загрузили.

- Ты-то где прятался, горе-водила, пока мы тут твои косяки выправляли? – беззлобно, но с назидательной ноткой в голосе обратился к шофёру Сергей. – За тобой бутылка нашему Медведю. Видел бы ты, как он ворочает паллеты. В другой раз поставишь машину, как попало – загрузим в самую последнюю очередь, даже если и приедешь с вечера первым, - голос бригадира стал жёстким: – Я не шучу. Теперь отъезжай, не мешай территорию прибирать к сдаче смены. Пошли, ребята.

Такие прорывы, как с паллетом, случались у Алькова и раньше, но к тяжёлой атлетике он был равнодушен, хотя еще парнем, бывало, захаживал в местный спортзал с друзьями, тягал, как и они, штангу. Жим, толчок, рывок. Однако удовольствия особого от этого не испытывал, а вот гирями баловался с детства.

Когда призвали в армию и после карантина распределили в мотострелковую роту, на второй вечер старослужащие обступили новобранцев и дали задание каждому поднять над собой как можно больше раз шестнадцатикилограммовую гирю. Подошла очередь и Алькову, он в последнюю секунду передумал сжимать ладонь на чугунной, в чёрных оспинках, ручке, а просунул под неё мизинец, и на нём поднял над головой гирю. Восторг у сослуживцев был неподдельный. Слава о силаче быстро растеклась по всему батальону. На него посмотреть приходили деды и подстарки, то есть те, у кого служба перевалила за год, из других рот.

Вскоре подоспели военно-спортивные соревнования между подразделениями их мотострелковой дивизии. Илью записали едва ли не первым на гиревые упражнения. Весь взвод пришёл поболеть за него. А он вскинул над стриженой головой в рывке раз десять ту же пудовую гирю и опустил её на пол. Не поймал кураж, - и всё тут! Разочарование сослуживцев было полным, ядовитые ухмылки подстарков не предвещали ничего хорошего.

По возвращению в казарму Илья в сердцах пробежал в угол, где стояли разнокалиберные гири и лежали гантели, подхватил первую попавшуюся тридцати двухкилограммовую гирю и выжал без усилия эту двухпудовку двадцать раз. Подоспевшие деды во все глаза глядели на происходящее. Один из них, самый занозистый, ефрейтор Самойленко начал было: вот ты, мол, какой салабон хитрозадый, честь роты специально, нам назло не отстоял, а здесь опять кувыркаешься! На что ему старшина Сотников резко бросил: помолчи, ефрейтор, видишь, парень переживает не меньше нашего. Вон как сдурел! Оставь его в покое, пока все гири нам не переломал…

Или парочка других случаев, относящихся к годам, когда Альков с напарником возводили хозспособом свой коттедж. В середине восьмидесятых, во время строительства первых подобных домов, дисциплина в государстве еще соблюдалась, тогда и работалось-то легко. А вот в последующие несколько лет, в канун гибели СССР, когда усилиями главного перевёртыша Горбачёва и его продажной своры, что тут как тут повыстебалась из своих притаённых и паскудных щелей, страна была настолько расшатана, такие черти некоторым пролезли в головы и души, что лучше бы не видеть этого вовек.

Однако попервости их стройке, что звенела по всей округе как самая энергичная и искромётная, особый оттенок придавало то, что теперь люди могли возводить себе жильё сами и привносить в него некоторые элементы творчества. А после завершения строительства празднично заселять семьи в комфортные, с лоджиями двухэтажные квартиры, а не томиться годами в очередях и ждать, когда же выделят тебе какой-нибудь двух- или однокомнатный уголок.

Илья с теплом вспоминал те горячие будни, когда кубовая бетономешалка не останавливалась ни на минуту; колесный погрузчик с настывшим бетоном по периметру глубокого ковша не успевал развозить по строящимся объектам раствор, а мужики после смены в шахте усердно подносили каменщику Борису Иванычу Таранцеву стопки звенящих кирпичей и вёдра густого раствора. Стены вырастали на глазах. Воодушевление и подъём скрытой до поры в русском народе силы и выносливости творили воистину небывалое: дома росли как грибы, причём эдакие ядрёные и крепенькие боровички, такие ладненькие, что залюбуешься.

Так бы и продолжалось, если бы верха не заболтались у себя в президиумах и не пустили страну на самотёк. К тому времени, когда стены стояли, и крыша коттеджа была водружена на место, и оставалось заняться межкомнатными перегородками, перекрытиями и отделкой, начались перебои с поставкой материала, а по стройке стало расползаться тихое приворовывание всего, что плохо лежит, будь то ящик гвоздей, тафель стекла, окромлёный брус или шпунтовые доски для пола.

Нынче у Ильи и напарника, будущего соседа по коттеджу Виктора праздник: им подвезли наконец-то балки перекрытия на широкие двери зальных комнат. Железобетонные, без малого двухметровые, «карандаши» тяжелы даже и для двоих, поэтому мужики кликнули ребят из строящегося рядом дома, чтобы те подсобили забросить балки на место, разместить над дверными проёмами. Соорудили прочный настил из трёх деревянных «козликов» и толстых неошкурённых плах, поднесли к нему с лоджии первую перемычку, дружно подняли на настил, взобрались туда и вчетвером аккуратно уложили более чем стодвадцатикилограммовый «карандаш» на раствор поверх шлакоблоков.

Времени на это ушло немало - около часа, мужики подустали и водрузить вторую балку перекрытия решили завтра ближе к вечеру, когда все соберутся после смены. А перемычку оставили лежать на просторной плите лоджии второй квартиры.

Утром Альков съездил в город, записал очередную радиопередачу, оставил её в студии, чтобы дежурные вечером пустили в эфир, а сам на крыльях помчался на стройку, предвкушая чудные часы возведения собственного жилья. Дом их располагался во втором ряду от шоссейной дороги, рассекающей горняцкий посёлок. Илья легко перебежал по дощатому мостику через ручеёк и по укатаному погрузчиками участку подошёл к коттежду.

Сердце оборвалось, лишь только глянул на пустую лоджию на первом этаже, где вечером они оставили балку – её на месте не оказалось. Кровь закипела в висках, в глазах потемнело. Альков огляделся. За ручьём, у шоссе, наискосок от их коттеджа возвышалась пара таких же недостроенных домов.

Не раздумывая, Илья скорым шагом направился туда, правда, прямиком не пройти – мешает огород и частный одноэтажный дом, но и обежать вокруг эту преграду не составило труда, когда от злости и обиды мышцы как стальные пружины, а мозг едва ли не плавился от настигшей несправедливости.

-«А, вот ты где, голубушка!» – чуть не воскликнул от радости Илья, увидев на полу такой же неогороженой лоджии их лежащую балку. Он с легкостью вспрыгнул с откоса на балкон; глазами, в которых еще не унялась ярость, окинул обе комнаты и дальний коридор, ища будущих хозяев этого коттеджа.

- Дима! Вова! Где вы прячетесь? Выходи! – в предчувствии драки кулаки у Алькова, как это обычно бывало, твердели, наливаясь силой. – Что ж вы не по-людски-то делаете? Не по-соседски? А нам ведь рядом жить!

Но дверные и оконные проёмы, как и шлакоблочные простенки сумрачно помалкивали.

- Тогда я пошёл. А эту вещицу забираю с собой, - Илья хоть и чуток успокоился, но драчливости и куража всё еще не растерял. Он сдвинул балку на край плиты, спрыгнул вниз, подсел и принял её на плечо. Крякнул от тяжести, но распрямился и, развернув железобетонную перемычку так, чтобы она легла на оба плеча, для удержания этой громадины забросил сзади руки на неё.

И пошёл, тяжело ступая по асфальту, настречу едущим автомобилям, которые теперь, хоть и не переставали сигналить, но, чтобы не сбить, вынуждены были объезжать этого, перегородившего полдороги, прущего вперёд бугая. Вскоре Илья свернул с шоссе, переступил по скрипящему от давления на него мостику, и медленно сгибаясь от неимоверной тяжести на плечи и спину, подошёл к пустой лоджии.

Напрягшись из последних сил, присел перед ней так, чтобы один конец перемычки лёг на балконную плиту, и тогда Альков, перебирая руками полегчавшую балку, освободился из-под неё и уложил второй конец на пол. Только после этого он с облегчением выдохнул, выпрямился и поднял счастливые глаза вверх.

И тут же невольно пошатнулся, опять присел и… неожиданно расхохотался, да так громко и раскатисто, что вчерашние помощники, ребята из соседнего коттеджа высунули головы из оконных проёмов и крикнули:

- Илюша, с тобой всё в порядке?

- Всё, мужики-и… ха- ха- - кхе! В норме! Лучше идите-ка… хха – ха- кхе! Сюда ко мне! Похохочем вместе!

- Ну и что здесь такого смешного, что ты, как медведь, ревёшь на всю улицу, - начал сосед Коля, по жизни человек обстоятельный и серьёзный, со своеобразным чувством юмора – смеяться, да и то через раз, в те моменты, когда другие уже отсмеялись. – Мы видели с Иваном, как ты непонятно зачем корячил эту тяжеленную балку откуда-то один, еще поговорили, что ты, мол, того, рехнулся малость. А теперь вот хохочешь ни с того, ни с сего. Может, врача позвать?

- Вы гляньте на дверную перегородку в зале?

- Перегородка как перегородка. Мы сегодня в обед эту балку закинули. Витя пораньше отпросился с шахты, а мы выходные, вот и сварганили, а чего тянуть-то? На днях штукатуры зайдут к вам и к нам.

- Да я не о том! Вы, наверное, еще такого дурака, как я, не встречали. Нет бы посмотреть вокруг, а я всего-то - не нашёл на месте вчерашнюю перемычку и попёр рыскать по стройке! Хорошо, хоть Димы с Володей не оказалось на доме, а то бы точно разодрался с ними, - Илья перевёл дыхание, покачал головой и с весёлым отчаяньем выдохнул: – Но назад эту махину я не поволоку – выдохся весь. Пойду искать погрузчик. Вот наворотил делов!

- Найдёшь, зови. Мы поможем закинуть в ковш.

- Добро, мужики.

Долго потом ребята подтрунивали над Ильёй, предлагая на спор то вывернуть забетоненый рельс, то распрямить согнутую шахтовую гранёную штангу. Альков лишь добродушно отшучивался: всё, дескать, сдулся я, всю-то свою силушку израсходовал на эту треклятую перемычку!

Но как подмечено в народе: - «всю-то - да не всю…». Примерно через месяц после этого, рассмешившего стройку случая идущий в очередной отпуск Виктор по старому горняцкому обычаю решил проставиться. Закупил пару бутылок водки, колбаски, свежей зелени и хлеба; накрыли дастархан, пригласили соседей, выпили, закусили, поздравили и разъехались по домам.

Идя от автобусной остановки к подъезду материнской квартиры, где в одной из комнат они с семьёй и обитали, подвыпивший Илья мурлыкал какой-то мотивчик, предвкушая скорый сытный ужин. Мать наверняка сварила свой отменный борщ со свежими овощами из собственного огорода, а жена по дороге с работы купила высокую, с поджаристой корочкой булку пшеничного хлеба. «Заправлю сметанкой, от души поперчу…» - мечтал Илья, переступая порог квартиры. Так всё и оказалось: и наваристый борщ, и пористые ломти свежего хлеба. Но только он погрузил расписную деревянную ложку в похлёбку, и уже намеревался поднести её полную ко рту, как жена, сидевшая напротив на табурете, сначала принялась внимательно и подозрительно разглядывать Алькова, и тут же приблизила своё лицо к нему и резко втянула воздух в себя.

- Нина Алексеевна, тётя Нина! - раздражённо крикнула она в прихожую. Мамой, матерью, как это было принято у русских испокон веку, называть свекровь Татьяна так и не научилась, а может и просто не хотела переступать через своё самолюбие. – Сын-то ваш опять пьяный!

- Мам! Она врёт, - резко откликнулся Илья. И отложив ложку, обратился к жене: - Почему это «опять»? Когда ты меня последний раз видела «под мухой»?

И не дожидаясь ответа, пояснил подошедшей матери:

- Сегодня Витя проставлялся – он идёт в отпуск. Ну, выпили малость. Я же ни в одном глазу!

- Сынок, ну нельзя же так! Мы тебя ждали трезвого, всё приготовили. Татьяна все окна проглядела… А, ты?..

- А что - я-то?

- Алкаш ты конченный! – с вызовом вставила жена.

- У тебя же семья, - напомнила мать. – Дочки растут. Какой пример ты покажешь?

- Да вы, что – сговорились, что ли? Я ж, как стёклышко!

- А от кого тогда разит? – ехидно парировала Татьяна.

- Видно, сыночка, выпивши ты крепко…

- Ах, так! Ну и к чёрту тогда ваш ужин! – Илья отодвинул от себя тарелку, отбросил расписную ложку, резко встал, и выходя из кухни, в сердцах громко хлопнул остеклённою дверью. Послышался короткий, похожий на выстрел, звук. Альков, остывая, обернулся.

Красивое, рифлёное, с проволочными клеточками-прожилками внутри, толстое стекло лопнуло, как будто кто-то швырнул в него камнем. В середине зияла аккуратная дырочка, из которой выглядывали концы разорваной проволоки и расходились к крашеной деревянной рамке паутины трещин. Илья торопливо распахнул дверь. На кухне молча, с широко раскрытыми испуганными глазами стояли жена и мать. Лица у обеих были почему-то белыми, как извёстка на стене…

В то незабвенное время хронического дефицита несколько месяцев понадобилось Алькову, чтобы достать новое толстое стекло и вставить его взамен разбитого. Никто из друзей и родни, бывая в те дни у них и видя дырку с густо расходящейся по стеклу паутиной трещин, не верил, что это произошло всего-то от злочастного хлопка в сердцах закрытой двери. На все оправдания Ильи гости вроде бы согласно кивали, но в глубине их глаз легко прочитывалось неверие в то, что случилось именно так. Скорее, здесь виноваты либо молоток, либо что-то еще, не менее увесистое… «Как-то вот так», - думали они.

Коль вспомнилось одно, то рядышком и другое. Из тех же благословенных лет, однако более житейское и забавное, если можно так выразиться… Илья невольно улыбнулся, освежая память.

По старинной русской традиции, а родители Ильи были родом из деревни, Нина Алексеевна время от времени ставила настойку из ягод. Среди одежды и белья в кладовочке, дверь в неё находилась в углу спальни между комодом и шифоньером, в тридцатилитровой капроновой бадье весело играло домашнее вино из черноплодной рябины. Как правило, недели через три брожения хмельная жидкость поспевала, успокаивалась, отстаивалась – и её можно было смело подавать гостям на стол.

В шутку земляки спиртное не зря именовали «жидкой валютой». Вспашут добрые молодцы весной бабушке огород, чем расплачиваться? Твёрже бутылки настойки или самогона - это уже зависило от перекопанных соток! – расчёта нет. Так же и со стройкой: нужно, к примеру, замешать вне очереди самоходным шахтовым погрузчиком в помятом старом БЕЛАЗовском кузове бетон на заливку фундамента или привезти в ковше того же погрузчика раствор штукатурам, деньги не всякий возьмёт, а вот от бутылочки никто еще на памяти Алькова не отказывался. Отчасти поэтому в период сыновней стройки Нина Алексеевна нет-нет, да и заводила настойку.

Однажды Илья уработался так, что рук не поднять - семь сотен шлакоблоков выгружали из даймана, домой вернулся никакой, и здесь самое бы время стаканчик-другой пропустить, и настойка-то в кладовочке давно откипела, отоспела, а вот как до неё добраться, ума не приложить… Мать и жена бдительно охраняли дверь к заветному зелью, попеременно будто бы по каким-то своим делам находясь в комнате. Илья понаблюдал за этим, усмехнулся про себя и решил идти в атаку.

- Мам, представляешь, - парень обратился к Нине Алексеевне, когда она на диване сменила жену, ушедшую в зал к дочерям. – Тыщу шлакоблоков вдвоём с Витьком за час перетаскали с машины в коттедж.

- Молодцы, - мать оторвалась от вязания и поверх очков ласково глянула на Илью. – Ступай, сынок, поешь, пока горячее, да ложись отдыхать.

- Да ложка в рот не лезет. И рук не поднять.

- Бывает. Но от меня-то ты чего хочешь? – мать улыбнулась: - Неужли, чтоб как в детстве с ложки покормила? Ступай к Татьяне – она чем-нибудь пособит.

- Мне бы кружечку для аппетита, - пошёл в наступление Илья и кивнул в сторону кладовки. – Чтоб полегчало…

- Да я-то бы ничего, а жена ругаться станет.

- А зачем ей говорить? – ободрился Илья и хохотнул: - Меньше знаешь – крепче спишь!

- Только уж ты ни-ни, - мать отложила в сторону клубок и спицы, грузно поднялась с дивана, пройдя к комоду, выдвинула ящичек, достала фарфоровую, с красивым рисунком трёхсотграммовую кружку и удалилась в кладовку. Скоро вернулась и заговорщески протянула Илье наполненную почти до верху чаплашку. – Отведай, сынок, с устатку. Скажешь, какова?

Илья залпом опустошил ёмкость, вытер губы и, ощущая, как настойка тепло и живительно растекается по жилам, радостно покивал головой:

- Само то. Хоть сейчас на стол!

- Вот и ладненько. Ступай ужинать, сынок. Скорей заешь, чтоб Татьяна-то не учуяла.

Сказать, что настойка ударила по мозгам, пока, правда, не скажешь, но стало значительно веселее на душе, да и пара котлет с картофельным пюре и подливой оказались как нельзя кстати. Илья даже что-то замурлыкал себе под нос, когда выходил из кухни, но как только вошёл в зал к ребятишкам и жене, примолк и сделал постное лицо. Локальное сражение продолжалось.

- Представляешь, Танюша, - доверительно и с неподдельной грустью в голосе тихо начал муж. – Всего за полчаса с Витьком тыщу шлакоблоков перекидали с даймана в дом. А там же, сама знаешь, таскать через овраг… Руки отваливаются и ложка в рот не лезет.

- Сочувствую, - жена приподнялась с края кровати, она укладывала девочек спать, поправила одеяло и полушепотом обратилась к Илье: - Давай-ка выйдем на кухню, там и поговорим. Дочи засыпают. Попрошу мать присмотреть…

- Ну, рассказывай, ты чего от меня-то хочешь? – сказала Татьяна, проводив глазами ушедшую к внучкам свекровь.

- Настойка-то поди, готова? – просительно начал Илья.

- Откуда знаю! – скривила полные губы Татьяна. – Мне её что ли пить? А тебе-то зачем? Давно не клюкал?

- Да уж и вкус забыл, - покорно молвил муж и тяжело вздохнул: - Всё бы ничего, но рук не чую и тело какое-то всё смятое. Поди бы кружочка, Танюш, не помешала?

- Мне всё равно. Но мать-то твоя вдруг да унюхает? Точно поскандалим…

- Какой там! – сразу приободрился Илья. – Давай пройдём в спальню, вроде как ни при чём, посидеть на диване, пока мама деток усыпляет. Ты только тару захвати, чтоб было чем, а я мигом опростаю, комар носа не подточит...

Теперь уже жена вздохнула и, махнув красивой рукой, поднялась с табурета:

- Ладно, пойдём уж, бедолага ты мой изработанный!

Сказано – сделано. Только успела Татьяна отнести на кухню и сполоснуть пустую кружку и вернуться к мужу на диван, как из зала показалась Нина Алексеевна и, сказав, что внучки, мол, спят, а я пойду-ка приготовить чего на завтрак, ушла.

- Как думаешь, мать не уловила?

- Вряд ли. Я ведь как стёклышко.

- Оно и видно, глазки-то заблестели!

- Брось выдумывать…

- Ты бы, Илюша, тоже спать шёл, а я матери помогу.

- Что-то не хочется. Можно я здесь, на диванчике полежу, тебя подожду.

- Только ты не того… - Татьяна быстро посмотрела на мужа. – Не ныряй больше в бадью.

- Да ты что говоришь?! – осмелел Илья, кидая шёлковый пуфик в изголовье и забрасывая ноги на диван. – Завтра же на работу.

Жена ушла. Альков какое-то время полежал, понежился, мысли свои возвышенные послушал, да и потихоньку привстал, неслышно прошуршал к комоду, беззвучно открыл ящичек, достал расписную кружку и на цыпочках пробрался в кладовку.

Когда Татьяна с матерью заглянули в спальню, Илья по-прежнему лежал на диване, только теперь он смотрел какую-то передачу по телевизору.

- Пойдём, Илюша, к себе, Нине Алексеевне рано вставать.

- Да, любимая, я готов, - Альков собрался с духом и встал, его неожиданно качнуло, но на ногах удержался, даже попробовал пошутить: - Видите, как умотался, пола не чую! – а про себя, хоть и хмельно, резануло: спалюсь ведь, как пить дать - спалюсь!

Однако ни мать, ни жена никак не среагировали на его заметное покачивание, а на невольную и двусмысленную проговорку «я готов» и вовсе не обратили внимание. Или просто сделали вид, что всё в норме. Лишь один раз Илья перехватил их быстрые испытывающие взгляды, вроде бы мельком брошенные женщинами друг на друга и, хоть был хмельной, но успел прочитать в глазах жены и матери одинаковую опаску: а вдруг да раскроется их минутная слабость. И потому они, даже если и увидели, что Илья нетрезв, но сказать об этом вслух – это выдать себя с головой. Ведь каждая думала, что это только она одна налила ему настойки. А у Ильи, несмотря на то, что был уже изрядно пьяненьким, хватило силы воли сказать уверенно и без задержки «спокойной ночи» и, шатаясь, уйти в темноту зала на свою раскладушку.

По обыкновению, утром после очередной выпивки Илье на кухне во время завтрака случалась жёсткая проработка, причём мать и жена, которые в будние дни бывало, что и поругивались, здесь наседали на парня единым фронтом. Он почти всегда отмалчивался да лишь изредка виновато поддакивал.

А в этот раз и завтрак был отменный, и чай ароматный, а главное, ни словечка о вчерашнем. Победа была полной, но впредь повторять такое Илья не намеревался. Как бы не был он пьян, но настороженность и неловкое состояние самых близких людей, которых он мог запросто подставить и рассорить, крепко отложились в его памяти. И в дальнейшем он только добродушно посмеивался, вспоминая этот случай.

А вообще-то это у него от отца, тот, хоть и был с виду мужик простецкий, но по поздним, зрелым размышлениям, Илья давал смекалке и находчивости, его поступкам и действиям самую высокую оценку. Уже потом, когда его не стало, Илья иногда встречал в посёлке отцовых сослуживцев, и один из них, Вадим Горбатов, он сразу после армии устроился в горноспасательный взвод бойцом в отделение, командиром которого был отец, так вот Горбатов рассказывал любопытные истории. И теперь Альков нет-нет, да и делился ими с друзьями.

Авария на рудничной дробилке, где в гигантских чугунных жерновах с немыслимым грохотом перемалывались огромные валуны и сколы, вывезенные БЕЛАЗами из карьера. Рабочего, который следил за тем, как по мощной конвейерной ленте циклопические сколы двигались к жерновам и ломом поправлял каменный поток и расталкивал небольшие заторы, затянуло на ленту. Как выяснилось впоследствии рукав фуфайки у того был не застёгнут на пуговицу, болтающийся обшлаг по недосмотру попал между сколов, рабочего оторвало от пола и бросило на конвейер. Пока напарник добежал до рубильника, чтобы обесточить и остановить движение, тело было искромсало в жерновах. Наверху торчали только ноги в резиновых сапогах и нижняя часть туловища. Замершие жернова, куски руды, сама лента и железные борта обильно забрызганы кровью и лохмотьями окровавленной ватной одежды.

- Я совсем еще зелёный, только с месяц как работаю, да и остальным ребятам, как и мне, лет по двадцать с хвостиком, - рассказывал Вадим. – В полном снаряжении с носилками топчемся на площадке внизу, ждём команды от твоего отца, он вперёд нас прошёл на место аварии. Стоим, мандражируем, страшновато ведь. Но вот наверху показался Лукич, махнул рукой: несите, мол, носилки сюда. Мы с Булатом поднялись, а там всё в кровище, и полчеловека застряло в камнях. Ну, думаю, счас вывернёт всего, даже руки задрожжали. А идти надо… Отец твой глянул на нас и говорит: носилки оставьте, а ты, мол, Булат, сбегай на боевую за брезентом, он в кабине за сиденьем, я захватил. Принесешь, спускайтесь вниз и ждите команды. Вам пока на это лучше не смотреть. Помню, Семён Лукич покачал головой: дескать, еще успеете привыкнуть… Всё сделал сам один – и вытащил из валунов, и уложил все куски тела на носилки, и накрыл брезентом, а мы потом поднялись и унесли погибшего в машину. Да, Илья, батя у тебя был человек!

В другую встречу Вадим поведал еще об одном характерном случае, произошедшем в те годы. Под утро их дежурное отделение подняли по тревоге: в шахте горняк попал под обрушение кровли в забое, придавило крепко, но был жив. На-гора потерпевшего на носилках поднимали через штольню. Несли в паре: Вадим впереди, Лукич сзади. Вот уже забрезжил утренний свет в конце штольни, еще метров пятнадцать и можно перегружать стонущего от боли горняка в машину «скорой помощи».

- И вдруг твой батя командует остановиться, - рассказывал Горбатов. – И опустить носилки на притолоку у стены. Поставили, и он говорит мужику: - пил, мол, перед сменой? Тот мотает головой – нет. А что ж тогда перегаром разит, как из пивной бочки? Сейчас освидетельствует врач, и тебя по статье попрут. Батя твой чуток помолчал, и уже мне: - доставай-ка из аптечки спирт. Нам его выдавали на обработку. Я поначалу не понял: дескать, зачем? И передаю стограммовый пузырёк твоему отцу. Он откупоривает его и суёт мужику: - глотай, мол, сколь сможешь, да быстрей, пока не видят! Тот и глыкнул, пофыркал и успокоился. А Лукич строго приказал: - принесём к машине, врачи примут, а от тебя всё также разит, но уже свежаком; так вот, ты лежи и помалкивай. Они, конечно же унюхают… Но я скажу, что у тебя, когда извлекали из завала был болевой шок, поэтому, чтобы привести в чувство, я распорядился влить тебе в глотку мензурку спирта. По инструкции разрешено. Всё так и случилось, мало того, Лукич сел в эту «скорую» и сопроводил потерпевшего до больницы, чтобы там самому заполнить все бумаги, и сделать это, как нужно. Мужик, когда выздоровел, долго батю твоего благодарил - и с работой всё ладом, и больничный оплатили.

Илья и сам не раз становился свидетелем смекалки и находчивости отца. Однажды в общественной бане, ему тогда и было-то лет семь от роду, на выходе из парной с одним мужчиной случился припадок эпилепсии. Отец только намылил вехотку и повернул Илюшу боком к себе, как этот голый долговязый дядька грохнулся на мокрый пол и начал, выгибаясь, сучить худыми волосатыми ногами и биться косматой головой о кафель. Брызнула кровь. Отец в секунду оказался рядом, поймал за руки, прижал их к подрагивающему телу припадочного, сел на него верхом и скомандовал подбежавшим парням, одному зафиксировать ноги, чтобы не дрыгались, второму взять голову в руки и приподнять, чтобы язык не завалился в горло и человек не задохнулся, а третьему отжать от кулаков мизинцы и держать, не отпускать, чтобы, как быстро пояснил отец, потерпевший не смог сжать кулаки и тем самым замкнуть цепь того бесноватого тока, что сейчас хлестал по всем нервам и жилам эпилептика. Как только всё было проделано, мужик обмяк и с последним рывком вытянулся на забрызганном кровью голубом кафеле. Вскоре он пришёл в себя и ошарашенно огляделся вокруг…

Сколько раз уже во взрослой жизни Илья сталкивался с подобным и – спасибо отцу! – всегда успевал помочь попавшему в беду справиться с припадком, вернуть человека в сознанье.

Двоюродная сестра матери тётя Зоя была швеёй, статной, голубоглазой и застенчивой, но глуховатой на одно ухо и долго не выходила замуж. Ближе к сорока просватался к ней один татарин, мужик крепкий, шахтёр и гармонист Дмитрий. Уж как его там величали по-татарски никто не знал, но в компании ему цены не было, так виртуозно и самозабвенно играть на гармошке, как это умел он - Илья в жизни больше подобных исполнителей не встречал. Родилась у них дочь Галя. Дядя Митя устроился в шахстрой проходчиком на самые трудные участки, зато там рубли были по-настоящему длинными и весомыми. Шахстроевцы первыми вламывались в горные породы и пробивали забои. К Семёну Лукичу дядя Митя относился уважительно и всегда называл его не иначе, как только свояком.

И вот однажды в смену, когда дежурил отец Ильи, в два часа ночи случился обвал в шахте. По тревоге отделение спустилось на седьмой горизонт и буквально через несколько минут было уже на месте. Перед входом в забой на освещённом пяточке их встретили начальник участка в окружении взволнованных горняков.

- Ребята, там опасно, - начальник махнул рукой в сторону горной камеры, в которой только что обрушилась кровля. – Я бы не советовал туда суваться…

- А там кто остался? – оборвал начальника Лукич. – Из людей?

- Да, проходчика завалило, он поди уж не живой.

- Живой, не живой… проверить надо.

- Так, обрушения-то еще идут…

- Ну и что? – Лукич усмехнулся. – Мы-то здесь зачем? На тебя любоваться? – и не дожидаясь ответа, распорядился: - Вадим, Сергей, подстрахуете у входа, дальше ни шагу, сам управлюсь!

И, поправив кожаные лямки респиратора, ушёл в камеру, подсвечивая себе путь находящемся на каске фонарём. Дальше, к месту аварии пришлось ползти под нависающими над головой зубристыми пластами породы. Ага, вот и потерпеший… каска сбита, висок окровавлен… что ж с тобой, братишка?.. жив ли… Лукич потрепал придавленного рудой горняка по плечу. Тот зашевелился, повернул окровавленное лицо к спасателю.

- Ба-а! Так это ты, Митька! Вот угораздило же!

- Свояк… Как ты здесь?

- Как накакаешь, так и смякаешь… - чтобы взбодрить раненого, детской поговоркой грубовато пошутил Лукич и уже серьезно: - Сознанье не теряй, будем выбираться.

- Ты, что ж, не видишь, глыба надо мной, щас отвалится, и мы с тобой… Уползай, свояк. На мне столь камня – не отгрести!

- Вот еще выдумал - грести. Да я тебя так выдерну! Кипишиться будешь, так вытащу вместе с камнями! – и Лукич, просунув руки подмышки горняку, медленно начал извлекать того из-под завала. Тот лишь сдержанно постанывал.

- Видишь… как там у молодых: зря боялась, даже платье не помялось… - отдышавшись, только и успел пробормотать Лукич, когда наконец-то отволок свояка под надёжные своды забоя, и в эту самую секунду в том месте, где еще недавно находились они так ухнуло и тряхнуло, что пыль закружилась густой мошкой в лучах фонаря горноспасателя. Лукич нагнулся и посветил на лицо свояка. Глаза закрыты, кровь на лбу и щеках запеклась, но, слава богу, дышит…

- Вадим, Сергей! Быстро ко мне с носилками! Да пусть немедленно подготовят клеть к подъёму!

Около полугода пролежал дядя Митя в областной больнице и потом, несмотря на уговоры тети Зои найти другое, не опасное место, снова вернулся в шахстрой, где благополучно и доработал до ухода на льготную пенсию.

Второй примерно такой же случай произошёл спустя ровно три месяца и опять на этом же горизонте. Порода слоистая, слабая. Каждый горняк, находясь в забое, знает, что, если тебе на каску сверху, с кровли посыпались сначала, как правило, мелкие камешки, а потом и крупные, - убегай отсюда скорей и как можно дальше, потому что следом жди, что обрушится такой пласт потревоженной породы, что в лепёшку сомнёт любой скрепер и погрузчик.

Так вот, начальник труда и зарплаты рудника Александр Янович Климов, горняки его терпеть не могли за мелкие придирки, а больше за то, что где только мог любыми способами постоянно норовил урезать зарплаты работягам, сотрудник сугубо кабинетный, решил проинспектировать шахту. И нужды-то особой в этом не было, рудник работал отлаженно, как часы, но видно бес попутал и на незримой и прочной верёвочке привёл ретивого в забой, естественно, в сопровождении целой свиты своих подчинённых, начальника участка и мастера. Походил Климов, не включая фонаря, потому что света проброшенных под кровлей лампочек было вполне достаточно, поколупал холёными пальцами рудные выходы на шершавых и отблескивающих медью стенах, поцокал многозначительно языком, показывая сопровождающим, что и он, дескать, неплохо разбирается в горном деле и встал посреди выработки, надо полагать с намерением толкнуть какую-нибудь назидательную пламенную речь.

Находящиеся поодаль, ближе к выходу в штрек проходчики лишь похмыкивали, прикрывая рты холщовыми рукавицами, да и вообще старались меньше смотреть в сторону этого напыщенного гуся.

И тут с верху на каску мастера упал один камешек, второй по касательной чиркнул по брезентовой робе начальника участка, и - посыпалось сверху редким сухим дождём на головы стоящих вокруг Климова инспектирующих. Люди стали озираться, будто ища места, где не сыплется. На лицах некоторая растерянность и напряжение. Все непроизвольно подались к выходу.

- Александр Янович, надо бы уйти, - сказал начальник участка. – Как бы чего не вышло…

- А что может выйти? Я же сам лично простучал все стены. Прочные и надёжные.

- Кровля может обвалиться…

- А то я не знаю! - Климов щёлкнул тумблером фонарного аккумулятора на поясе, лампа на его каске вспыхнула. Он задрал голову, ярким пучком света ощупывая неровную кровлю забоя. –Видишь, Николай Фёдорович, всё нормально, не свисает…

Однако его уже вряд ли слышал начальник участка, пятящийся спиной прочь из забоя; боязливая климовская свита, опытный мастер и проходчики еще раньше скорым шагом покинули опасное место – на хрен, мол, пялиться на этого рехнувшегося, коль сам ищет себе смерти – чё товарищу мешать!..

Только они вышли и оглянулись назад в оставленные разработки, как со стороны забоя что-то яростно хрястнуло и гулко прокатилось по штреку. В следующую секунду прямо на них оттуда в облаке пыли выбросило беспомощно раскинувшего руки начальника участка. Проходчики на излёте поймали его и бережно поддержали.

- Как, Фёдорыч, жив?..

- Да вроде, - слабым голосом откликнулся начальник. – Вот тряхануло так тряхануло! Едва ноги не переломал… Климова не видели, как он?

- Какой Климов! Там всё завалило… и он уж точно всмятку… скорее всего…

- Надо бы глянуть…

- Теперь уж, когда эти груды станем растаскивать.

- Ты лучше-ка присядь, Фёдорыч, вот на этот валун, отдохни.

- Ваня, беги в кандейку, звони горноспасателям!

Когда Лукич со своим отделением прибыли на место обвала, пыль давно уже осела, мало того шахтные электрики пробросили по стенам провода с лампочками, было светло. И не от этого ли огромный проём, зияющий на стыке штрека и забоя смотрелся не только угрожающе рельефно, но и присутствовало в этой картине нечто чудовищное, из-за непрекращающихся душераздирающих криков, несущихся откуда-то из завала.

- Что за напасть такая! – начальник участка уже оправился, пришёл себя. Он, конечно же, узнал Лукича и в этот раз отговаривать горноспасателя и не думал. – Александра Яновича придавило слегка, на его счастье отколовшиеся пласты над ним сложились домиком, и в этом пространстве он придавленный лежит, но надо торопиться…

Лукич согласно кивнул и, поправив на каске фонарь, полез в завал. Климов был в сознании, голова и грудь в крови; кричать перестал, как только увидел, что к нему кто-то ползёт.

- Здесь я, - надсадно прохрипел и приподнял выброшенную вперёд правую руку. – Ноги зажало.

- Ничего, счас освободим, - Лукич прополз, сколько смог в узенькую щель между телом потерпевшего и рудной плитой, повернулся на бок и вытянутой рукой ухватил Климова выше колена за плотную материю и принялся дёргать ногу на себя. Климов опять закричал, но Лукич, не обращая внимания на это, продолжил, перебирая пальцами материю, выдирать ногу из камней; вот уже можно ухватиться за голяшку резинового сапога, вроде как переломов и вывихов нет, теперь надо бы и вторую подтянуть, хотя, лучше всё же вернуться назад, и попробовать вытащить за плечи… Что и было проделано немедленно. После этого Лукич громко подозвал бойцов и, они на носилках бегом побежали с раненым к шахтному стволу.

Климова на самолёте сразу же доставили в Новосибирск и там ему провели сложнейшую операцию, на место снесённой сколом затылочной кости поставили платиновую пластину. Она прижилась, и через какое-то время тот вернулся к своим обязанностям – экономить государственные деньги за счёт горняцкого люда.

Первое время при встрече с Лукичом горняки сетовали и пеняли ему: ты почто, дескать, не правильно шевелил камнями, а то, глядишь бы, и придавило мироеда… На что старый горноспасатель лишь пожимал плечами:

- Я, мужики, прежде всего, спасал человека от смерти, а там уж разбирайтесь сами…

- Так этот прохиндей тебе хоть премию-то выписал?

- Какую премию! Он даже и спасибо не сказал. И теперь, когда где столкнёмся, морду воротит, будто сроду и не знает меня…

- Вишь ты, каков архаровец! А ты еще вытягивал, сам жизнью рисковал… Оно ведь, мы помним, как там еще тонн пять рухнуло, лишь только вы унесли его. Случись опять такое, теперь бы поди и пальцем не пошевелил, Лукич?

- Да нет, ребята, так бы и нынче поступил, - спокойно, как о давно решённом, сказал отец Ильи и скупо улыбнулся: – Что я - не спасатель, ли что ли?

О том, что произошло в августе 1975 года стоит рассказать отдельно. Илья тогда что-то не поделил с Виктором Карбониным, который был на четыре года старше его и уже отслужил; Альков же только собирался осенью идти в армию. Дрались они в полутёмном переулке, бились яростно, никто не хотел уступать, но в какой-то момент Илья почувствовал, что противник начал на глазах слабеть и вяло отмахиваться от тяжёлых кулаков Алькова. А слабых, как и лежачих Илья бить не умел. Он и ушёл молча в темноту, стирая рукавом рубахи сокровицу с расквашенных в драке губ.

Следующий, воскресный день они с ровесниками гоняли мяч в хоккейной коробке, что сами же и соорудили в прошлом году. Столбики, доски, гвозди им выдали в местном жилищно-коммунальном управлении, место определили между двумя жилыми пятиэтажками, рядом с детской дворовой площадкой.

Часа в четыре пополудни из-за угла их дома вывалилась развесёлая ватага парней. Были они под хмельком, сразу видно отдыхали и жарили шашлыки в ближнем лесу под яром, и теперь прямиком направились к ребятам в коробку. А почему они это делают, Илья понял, как только узнал Карбонина, заметного не только своим ростом, но и тем, что левая рука у него была в гипсе и на марлевой повязке.

- Ну чё, пацан, тоже в гипс захотел? А то и в деревянный бушлат! – еще не доходя до ворот зарычал Карбонин и, обрачиваясь к пьяненьким дружбанам, громко пригрозил: - Счас оформим!

И вот они уже стоят друг против друга.

- А давай тебе вторую подлечу! – только и успел задорно крикнуть Илья, прежде чем нырнуть под занесённую над ним руку противника и сбоку от души врезать тому по печени. Карбонин ойкнул и начал оседать. В ворота вбежал Сябка Шлыков и, размахивая сумкой с шампурами и порожней посудой, понёсся на Илью. Парень сделал три быстрых шага навстречу, присел, приняв бегущего на плечо, и перекинул как мешок через себя аккурат на срез воротного столбика. Едва Илья вырвался из коробки во двор, на оперативный простор, как перед ним выросло еще несколько человек. Следя за тем, чтобы кто-нибудь не достал со спины, парень, отбиваясь пинками, пятился к сколоченной из досок высокой детской горке. Забежал на верхнюю, огороженную с трёх сторон, площадку и изготовился принимать непрошенных гостей. Позиция была самая выигрышная. Сзади не подобраться, а спереди он всегда мог встретить любого либо хорошим тумаком, либо пинком с оттяжкой. Катушка вниз неширокая, больше, чем по одному по ней не взобраться, деревянная лесенка рядом для взрослого узкая… Очухавшийся Карбонин с раздосадованными дружбанами толпились под горкой, не решаясь, кому первому лезть на обмолот под кулаки Алькова. Перекрывая их ругань, с балконов обоих домов понеслись возмущённые крики видевших драку женщин:

- Вы что там творите!

- Понапивались тут, бездельники!

- Глаша! Звони в милицию!

- Они ведь поубивают друг дружку!

Краем глаза Илья отметил, как распахнулись двери их подъезда и на улицу выбежали отец, мать и приехавшая в гости баба Сина:

- Илюшка! Ты что ж здесь устроил!

- Живо домой!

Услышав всё это, замешкались и нападавшие. Илья спустился на три ступеньки и, чтобы не идти в лоб на противников, перемахнул через перила, приземлился на траву и, огибая взъерошенных, тяжело дышавших ватажников, скорым шагом заспешил к подъезду.

Утром, парень еще нежился в постели, как раздался продолжительный и настырный звонок в дверь, а следом донёсся и приглушённый разговор матери с какой-то женщиной. Илья закинул руки на подушку, потянулся и опустил босые ноги на пол: пора вставать. И тут же, бесшумно раздвинув плотные шторы, в комнату вошёл отец.

- Встал, сынок. Вот и хорошо. Идём на кухню, там к тебе гостья.

- Кто?

- Пана Карбонина, мать, как я понял, твоего крестника.

По дороге Илья заглянул в ванную, поплескал на лицо, шею и плечи студёной водички, освежился, растёрся мохнатым полотенцем и бодро шагнул в кухню. Тётя Пана сидела на стуле у окна, мать и отец расположились около обеденного стола. Сесть парню было некуда, он и прислонился спиной к крашеной в голубое стене.

- Ну, что, Аника-воин? – старуха зло пошамкала сморщенным ртом: - За что изувечил сына?

- Я не увечил… Подрались просто…

- Просто, говоришь? А кто ему теперь больничный будет оплачивать?

- Не знаю, - Илья сощурил глаза: - Государство, наверно…

- А тебя я посажу! – злорадно отрезала тётя Пана. – Лет на пять, как минимум. За хулиганство и телесные повреждения. И заставлю оплатить всё лечение. Там взыщут!

Старуха поднялась с места:

- Я предупредила. Увечье судмедэксперт уже засвидетельствовал. Готовься, дебошир, к каталажке.

Отец кашлянул и тоже встал с табурета и раздельно, с нажимом произнёс:

- Сидеть они, Пана, будут вместе, - усмехнулся и добавил: - Может, и в одной камере.

- Это почему же?.. – растерялась старуха. – Не он ли моему сыну ключицу вывернул? Шишку бы видели, какая вздулась!

- А не твой ли бухой сыночек вчера с дружками средь бела дня толпой хотели избить, а может - и даже убить нашего Илюшу?

- У нас увечье… Судмедэксперт… Свидетельство… - забормотала тётя Пана.

- А у нас тоже свидетельство, - отец был спокоен как никогда. – Целых двух домов. Соседи отдыхали на балконах и всё видели. Как твой сыночек с оравой таких же бугаёв накинулись на Илью, и как мы не дали им расправиться. Так что сидеть ребяткам вместе. Я не поленюсь, всех обойду, под запись. И еще посмотрим чьё заявление перетянет…

- Делать-то что? – глазки у тёти Паны забегали. Она полезла в свою холщовую сумочку и, достав оттуда помятую бордовую кофточку, вздохнула: – Витина… На локтях порвано, воротник опять же... Она у нас новая, почти что неодёванная, за 25 рублей купленная.

- Мать, - повернулся отец. – Принеси четвертной. Возместить потерпевшим урон.

Когда за тетёй Паной закрылась входная дверь, мать взяла со стула потрёпанную кофточку, внимательно осмотрела, потеребила материю, перебрала в руках.

- А на локотках-то дыры протёрты, а не рваные, да и линялая она какая-то…

- Ничего, мать. Это наши отступные, - отец мельком глянул на кофточку и улыбнулся: – По-моему, хороша на тряпку для мытья полов…

- Да как-то… - мать не знала, что и ответить.

- Да вот так-то! Ты что, предлагаешь Илюше носить это барахло. Как, сын?

- Чё, мне ходить не в чем, что ли? Надо – новую куплю.

- Слава Богу, обошлось… - сказала мать, открыла ящичек стола, достала ножницы, чтобы раскроить бордовую кофточку.

- Мать, погоди-ка резать, - остановил её отец. – Это ж улика в нашу пользу. Прибери пока. Как всё окончательно уляжется, тогда и делай с ней что хочешь.

И еще вдруг высветилась в памяти Ильи одна занятная картинка. И он про себя невольно улыбнулся: - а чем не вишенка на торт?..

Несмотря на борьбу государства почти на всём протяжении советской власти с самогоноварением и его последствиями, был и у Альковых самогонный аппарат: подвешенная к перекладине фигурная стеклянная штука с насаженными оранжевыми резиновыми трубками на входном и выходном отверстиях для проточной студёной воды и змеевиком внутри, тоже имевшем два внешних концевых выхода. В змеевике охлаждался спиртовый пар, возгоняемый из алюминиевой фляги с пивом, стоящей на газовой плите и разогреваемой до кипения. Из краника бежала в подставленную трёхлитровую банку тонкая струйка чистого как стёклышко зелья.

После дополнительного очищения от сивушных масел первача путём размешивания и растворения в нём двух ложек марганцовки, суточного отстаивания и последующего процеживания прозрачного крепчайшего напитка через строительную ватную маску «лепесток», мать убирала готовое зелье куда-нибудь подальше, прятала, чтобы отец не мог его без спроса опростать. А то ведь, может статься и так: уйди она куда, он отыщет, созовёт дружков-соседей, и устроят мужики пир на весь дом!

Как-то Нина Алексеевна на день уехала по делам в город; у отца выходной, походил он по квартире, газетку почитал, повалялся на диване, да захотелось вдруг отпрокинуть одну другую рюмочку. Где-то же рядом должна быть самогоночка, ведь всего неделю тому прогнали, и тогда же он отнёс пустую флягу и все переходники в гараж… Та-ак, здесь нет – отец с сожалением прикрыл дверку серванта. Поищем в шифоньере и кладовочке… Тоже пусто. Неужели к соседке снесла? Ладно, это дело надо перекурить. Лукич прошёл на кухню, взял с подоконника пачку «памира» и пепельницу, заправил сигарету в мундштук, присел за стол, затянулся, про себя усмехнулся: неужели нюх теряю? Ведь раньше ничего от меня не спрятать было… Старею. Отец покачал головой и, смиряясь с этим, по привычке скользнул взглядом по стоящим на газовой плите кастрюле и чайнику, накрахмаленным занавескам на окне и чуть приподнял глаза на те предметы, что покоились на холодильнике: прислонённый к стене расписанный махровыми пионами эмалированный поднос, а перед ним пузатый электрический самовар в окружении чайного фаянсового набора блюдец и чашек. Всё устоявшееся, всё, как всегда. Лукич пальцами вдавил окурок в пепельницу и уже собрался вставать с табурета и уходить в зал, как вдруг его озарило: самовар! Он же у нас скорее декоративный, всегда порожний, без воды… Так почему же краник в положении «закрыто»? И вот уже вожделённая струя первача звонко зажурчала на донышке подставленной чайной чашки…

6

Никогда бы прежде, до приезда в Москву, Илья не подумал, что в Первопрестольной воздух примерно такой же, как и в Петербурге: сырой и временами промозглый, до рези в глазах насыщенный автомобильными выхлопными газами и чадом промышленных труб, особенно на юго-востоке, где и находился жировой комбинат.

Вот и сегодня едва Альков вышел из дверей проходной и направился через дворы к метро «Текстильщики», как перехватило дыхание, запершило в горле, а глаза невольно заслезились. Хоть и была середина января, но снег под ногами постыло хлюпал и растекался. Грязновато-серое небо нависало лохмотьями над многоэтажками, обильно утыканными антеннами. Голые, изогнутые ветки каштанов, лип и тополей сиротливо подрагивали от порывов пробирающего до костей сырого ветра. Б-р-р!

А ведь на знакомых с детства и любимых цветных открытках с видами на Кремль и легендарную Красную площадь небо всегда золотисто-синее и солнечное; и всё так отчётливо и выпукло, что, кажется, можно рассмотреть и потрогать каждый огранёный булыжник брусчатки, отдельный кирпичик и зубчик высокой кремлёвской стены.

Илья расспрашивал у коренных москвичей, работающих в их бригаде, как такое могло случиться, что столица так засырела? Кто-то пожимал плечами и отмахивался – мол, климат как климат, в других местах еще хуже, и только Валера Субботин, которому через пару месяцев идти на пенсию, задумался на минутку, поддёрнул лямки на комбинезоне и невесело обронил:

- Водицы, Илюшенька, вокруг Москвы понапрудили столько, что теперь от испарений не продохнуть: Московское море, Клязьминское, Истринское, Пироговское водохранилища – это я навскидку, и похожих вокруг столицы - десятки, если не сотни, - Валерий грустно вздохнул: - Исковеркали природу, а она в долгу не привыкла оставаться, заболачивает низины лугов, те же водохранища застаиваются, зацветают; комарьё, мошка оттуда по всей Москве разлетается. Вековое равновесие, Илюшенька, нарушено, отсюда и вся эта сырость и промозглость.

Полупустой вагон метро, в который Илья успел вбежать за секунду до того, как с лязгом сомкнулись дверцы, весь обклеен полосками объявлений с крупно набранными словами и цифрами, наверное, для того чтобы все эти зазывалки можно было прочитывать, не поднимаясь с сиденья. Альков устроился на угловое место, прислонился плечом к поблескивающей стойке и прислушался к мелодичному и убаюкивающему перестуку колёс. Почему-то вспомнилась недавняя поездка домой, проведать жену и родню. Тогда в канун нового года он несколько отгулов присовокупил к праздничным дням, и получилось прокатиться в тёплом и уютном поезде туда и обратно, да и дома побыть с пяток деньков.

На обратном пути в Екатеринбурге, в соседи, в плацкартное купе к Алькову подсели женщина и паренёк лет тринадцати. Как обыкновенно случается в дороге, разговорились. Ничем не примечательная женщина средних лет оказалась бывшей преподавательницей одной из музыкальных школ уральской столицы. Бывшей - потому что сейчас они с сыном ехали до Москвы, чтобы там сесть на международный самолёт и навсегда улететь в Канаду. На осторожные вопросы Алькова, что же побудило их покинуть Родину, женщина отвечала уклончиво и неохотно: дескать, заработки здесь небольшие, перспектив никаких, а там может, что и получится.

Что ж, каждый волен в выборе своём, и Альков, переменив тему, поинтересовался о достопримечательностях Екатеринбурга, о той особенной изюминке, что есть почти в каждом из российских городов, тем более, когда они старинные и с традицией. В ответ женщина невольно передёрнула худенькими плечами в светлой шерстяной кофте, пробормотала что-то о том, что город как город, большой и промышленный, а вот культуры в нём нет.

Сказав это, она как-то виновато посмотрела на сына, сидящего с книжкой рядом на заправленой одеялом постели, быстро глянула Илье в глаза и отвернулась к окошку, в котором пробегали мимо заросшие ельником холмы. Минут через пять женщина, взяв вафельное полотенце, удалилась.

Вдруг в вагоне резко стемнело: поезд въехал в первый из трёх тоннелей. В жёлтых бликах, падающих в купе через окно из плафонов с бетонных стен, Илья отметил, как подросток испуганно вжался в свой угол.

- Не бери в голову, юноша. Это всего лишь тонннель, который разделяет Азию и Европу.

- Да я и не боюсь! Просто вздрогнул от неожиданности, - в мальчишеском тоне не слышалось и тени оправдания. Больше того, с каждым словом голос его крепчал: – Мы с мамой в том году ходили в поход в горы, ночевали у реки в палатке. Так я утром один, мама еще спала, пошёл в лес за дровами. И даже не испугался!

- И это правильно. Мы – мужики, а мужик в переводе с древнеславянского – опора, защитник, - шутливо с ходу сочинил Илья. – На нас мир держится.

Подросток недоверчиво посмотрел на Алькова. Поезд уже выехал из тоннеля и в вагон лился яркий зимний солнечный свет.

- А нам в школе объясняли, что правильно нужно говорить – «мужчина», а «мужик» – это устаревшее, простонародное. У нас учительница по литературе Розалия Марковна интеллигентная и всё знает, - подросток смерил победным взглядом Илью: – Уж она-то никогда зря не скажет!

- Пусть так, юноша, - не нашел чего другого ответить Илья и попробовал разговорить паренька: – Программа по литературе интересная, не скучно на уроках?

- Я же сказал, что учительница у нас умная. Мы изучаем не только русских писателей, но и других.

- В дополнительное время, после уроков?

- Нетушки, - паренёк опять победно вперился в глаза Алькову и начал растолковывать как глупышке – несмышлёнышу: – Русских нам больше задают на домашнее чтение, а в классе Розалия Марковна много рассказывает про настоящих - немецких, английских и американских писателей.

- Вот вы жили с мамой на Урале, который называют воротами в Сибирь. А каких ты, юноша, знаешь уральских и сибирских писателей?

- Нам Розалия Марковна что-то говорила, - мальчишка замялся; словно ища поддержки, обвёл напрягшимся взглядом верхние полки и невольно покачал аккуратно постриженной головой. – Но я, к сожалению, не запомнил.

- Фамилии Бажов, Волков разве тебе ни о чём не говорят?

Подросток наморщил свой высокий лоб, честно пытаясь хоть что-то отыскать в памяти, и просиял:

- Павел Бажов написал сказку «Малахитовая шкатулка» про кузнеца Данилу и хозяйку медной горы, - юноша снова был на коне. – А вот про писателя Волкова я даже и не слышал.

- Как же ты не слышал? – искренне недоумевал Илья. – Ни за что не поверю, что ты не читал книжку или на крайняк не видел мультика про волшебника Изумрудного города!

- А… этого-то! Как же! Читал этого вора, - Альков опешил. А подросток как-то по-взрослому криво ухмыльнулся и назидательно продолжил: – Хватило же у него совести украсть у американского писателя Лаймена Френк Баума сказку «Удивительный волшебник из Страны Оз» и выдать за свою!

- Постой, паренёк, не гони! – Альков не удержался. – Хорошо же поработала ваша Розалия свет Марковна! Поживёшь, юноша, увидишь, что заимствование и переложение сюжетов не является воровством. Вон, древние римляне почти всю греческую мифологию и литературу перетянули к себе и перелопатили на свой лад. Ты, я вижу начитанный и наверняка слышал и про греческого бога Зевса, и про римского Юпитера – так вот к твоему сведению: эти языческие божества – одно и то же лицо. И какие у тебя, а скорее всего у твоей Розалии претензии к Александру Волкову, взявшему за основу американскую сказку о стране Оз и обогатившему сюжет новыми героями и приключениями? А ничего ваша Розалия не говорила про «Урфина Джюса и его деревянных солдатов», про «Семь подземных королей», «Огненного бога Марранов»? Ты будешь удивлён, мой юный друг – все эти детские книжки продолжение «Волшебника изумрудного города» нелюбимого тобой Александра Волкова. Ты лучше-ка вдумайся, как этот писатель расширил и даже углубил интересный сюжет. А вообще-то, юноша, ни одно дерево, даже и самая крохотная травинка без корня не проживёт. А корень у нас, у людей – это малая родина, то место, где мы появились на свет, где в первый раз произнесли слово «мама» и…

- Мужчина, что вы себе позволяете? – увлечённый беседой Илья не заметил, как в купе вернулась женщина. – Кто вам разрешил забивать голову Денису всякой чепухой?

- Да мы просто разговариваем с вашим сыном о писателях, русских и зарубежных. И мне кажется, парень…

- Если вам кажется – креститесь! – нервно перебила мамаша. – И потом, какое нам с Денисом дело до каких-то русских писателей? – она смерила Илью взглядом, в котором сквозило неприкрытое презрение. – Особенно - ворующих сюжеты у других!

- Но теперь уж вы позвольте! – Альков почувствовал, как в жилах закипает кровь. – Понятно, что рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Но я вижу, что вы не только пробуете плюнуть в колодец, из которого еще недавно пили, но и как можно быстрее обезобразить его и завалить. Не с того, мамаша, начинаете свою новую жизнь! Не с того!..

-Да как вы смеете! Кто вы такой? Понаслушалась я подобных речей, сыта по горло, до сих пор тошнит! Носитесь со своей Россией, как с писаной торбой! Вот и носитесь, а нас уж – увольте! Я хочу, чтобы мой Денис рос среди свободных людей, выбирал, что ему больше нравится, и чтобы жизнь его не была регламентирована какой-то там обязательной любовью к мифической Родине, которая лично мне ничего кроме унижения перед теми, кто при власти не дала.

- То есть, как я понял, вы желаете сыну свободы западного толка, которая подразумевает в первую очередь свободу от совести. Вы же, наверное, готовились к отъезду, интересовались, как там, в Канаде, жизнь? – Альков посмотрел прямо в глаза разгневанной и ставшей похожей на взъерошенного воробья женщине, усмехнулся и продолжил: - Я полагаю, особенно замечательной эта жизнь станет, когда ваш сын однажды выйдет на улицу, а там шествие полуголых, раскрашенных дяденек и тётенек, с непристойными вихляньями и плясками, да с неприличными, зазывающими выкриками. И он, подросший, интересующийся всем американско-канадским возьмёт, да и встроится в эти «славные» ряды.

- Если вы не прекратите издеваться над нами, я пойду к проводнику и потребую, чтобы нас переселили в другое купе!

- Ваше право. Я с вами тоже не очень комфортно себя чувствую и потому общение наше считаю законченным. Одно скажу напоследок: не делайте из своего весьма неглупого сына современного янычара, человека, забывшего свои корни и поэтому беспощадного ко всем тем, у кого они еще остались.

Альков круто развернулся и по проходу вышел в тамбур; там, остывая, прислонился разгорячённым лбом к заиндевелому окну. Не сразу, но утихли стучащие в виски невидимые настойчивые молоточки. Зачем связался? Прекрасно ведь знает, что ни в каком споре никогда не рождается истина. Чушь про это чушь один ушлый умник брякнул; люди, не думая, подхватили, и теперь, где надо и не надо суют эту сомнительную фразу во все дыры. А правда жизни в том, что в итоге каждый остаётся при своём мнении.

И попутчица, мятущаяся и боящаяся признаться себе в этом женщина, скорее всего не вчера выбрала свой путь, и теперь будет идти по нему и вести за собой сына, пока либо не достигнет цели, либо не ударится оземь где-нибудь по дороге. Не она первая, кто пытает счастье, отправляясь за океан.

Любопытные вещи о тамошних обычаях рассказывал альковский знакомый, не так давно вернувшийся из Чикаго, где до этого отработал несколько лет. Да, устроиться, не сразу правда, но можно; да, платят хорошо, но сама атмосфера такая, что наш 37-ой год отдыхает. Донести на соседа – это у них дело «чести, доблести и геройства»! Знакомый, неплохой технарь, работал в Америке на сборке компьютеров. Приходил на предприятие, переодевался в униформу, костюм оставлял на вешалке в кабинке и отправлялся в цех.

После смены, рассказывал он, главное было тщательно проверить все карманы своего костюма, чтобы там, не дай бог, не оказалось подброшенной коллегами какой-нибудь мелкой детальки от собираемых компьютеров. Просмотришь, а тебя на проходной непременно остановят, обшарят, найдут эту подкинутую безделицу, и – прощай, работа! С волчьим билетом, выданным по увольнению, ты уже на приличное и денежное место в Штатах никогда не устроишься.

Или другой привычный для Америки пример. Жил знакомый на тихой типичной улочке с вереницей одноэтажных коттеджей, постриженными лужайками перед домами. Имел автомобиль. Отношения с соседями поддерживал ровные. И вот однажды погожим летним утром, торопясь на работу, забыл закрыть входную дверь на ключ.

Вспомнил об этом сидя в машине. Дело минутное, не глушить же мотор. Сбегал быстренько, провернул ключ в замке и вернулся к автомобилю. А там его уже поджидает рослый полицейский, журит и, сладко улыбаясь, выписывает весомый штраф за незаглушенный двигатель и несоблюдение экологических правил при парковке. Соседи-доброхоты мигом донесли, хотя за те пару минут, что знакомый потратил на пробежку до дома и обратно, он никого на улочке не видел. Доброжелатели следили из-за штор. И оперативно стучали. Такая вот американская мечта.

Альков усмехнулся, колупнул ногтем наросший куржаком иней на окне, и прежде чем взяться за дюралевую скобку двери, вдохнул полной грудью стылого тарбурного воздуха.

Вернувшись в купе, женщины Илья там не застал, а подросток лежал на животе на верхней полке и, подперев подушкой подбородок, любовался зимними пейзажами, проплывающими за окном. При появлении Алькова он перевернулся на бок, свесил голову вниз и посмотрел тому прямо в глаза. Илья взгляда не отвёл, лишь тронул губы в примиряющей улыбке.

- Можно вас спросить, - ровным голосом начал юноша. – Вот вы сравнили меня с янычаром. А кто это такой? Нам в школе о них ничего не рассказывали.

- Ну, про турок и Османскую империю, я надеюсь, ты слышал, - юноша утвердительно кивнул. И Альков продолжил: – Со средних веков и почти до конца девятнадцатого столетия владения её простирались до сердца Европы, и включали в себя почти все Балканские страны, в которых жили порабощённые турками в основном славянские народы. Захватчики периодически совершали карательные набеги, мужчин, как правило, убивали, женщин и детей уводили в рабство. А мальчиков – младенцев отбирали у матерей, увозили к себе и там обращали в ислам и выращивали из них самых преданных паше, бесстрашных и безжалостных воинов – янычар. И потом эти янычары принимали самое активное участие не только во всех завоевательных походах империи, но и подавляли, заливали христианской кровью любое восстание в Болгарии, Сербии и других балканских странах. Бывали истории, когда они разоряли и убивали жителей тех мест, из которых и сами были родом, может даже и своих родителей. Такое вот, юноша, страшное беспамятство, и оно почти всегда происходит с теми, кто забывает о своих корнях.

- Но я-то всё помню! - с мальчишеским задором и едва уловимым вызовом воскликнул подросток. – Я уже большой, и кое-что понимаю и вижу. Просто нам с мамой сейчас немножко страшно, и вы на неё не сердитесь, - паренёк вздохнул и с теплотой в голосе закончил: - Она добрая и хорошая. Целую неделю перед дорогой тайком в другой комнате проплакала. Мама думала, что я не замечу, а её красные и опухшие глаза всё выдавали.

- И вовсе я не сержусь, юноша, а душа болит за вас. Ты главное сам не расстраивайся и не переживай. А то, что мы с твоей матерью здесь погорячились, так это у взрослых иногда случается. И помни – ты своей маме опора и надежда. Так что уж не подведи.

- Не подведу, - твёрдо произнёс паренёк и с неожиданной улыбкой добавил: – А книжки про подземных королей и Урфина Джюса я обязательно найду и обещаю, что прочитаю.

Вскоре вернулась в купе отлучавшаяся куда-то по своим делам женщина, но Альков, лёжа под шерстяным одеялом и отвернувшись к полированой пластиковой стенке, уже проваливался в умиротворяющий и лёгкий сон.

- Станция «Третьяковская», - мягкий мужской баритон возвратил Алькова в действительность. Он огляделся. За то время, пока Илья предавался воспоминаниям, вагон заполнился почти весь. Многие пассажиры стояли, держась за поручни, однако закуток, где находился Альков был пуст, за исключением сидящих напротив на сдвоенных скамьях благообразной худенькой старушки и полноватого, с русой бородкой мужчины лет сорока, да рядом с Ильёй девушка-студентка уткнулась в раскрытую общую тетрадь, страницы которой были расчерчены замысловатыми окружностями, треугольниками и квадратами.

В проходе, у дверей со стороны тоннельной стенки, только что вошедшие две дородные щекастые женщины в китайских пуховиках и с пухлыми мясистыми пальцами с ярко крашеными ногтями, еще толком не успев обосноваться на своём пятачке, хищно зыркнули по сторонам в поисках сидячего места, и не найдя такого, с полуоборота завелись:

- Ты глянь-ка, Валька, всё забито! Опять ломать ноженьки целых семь остановок. Как не спустишься в это грёбаное метро, всегда одна и та же картина: куча иногородних. Понаехали тут! Москва ведь не резиновая! А они всё прут и прут!

- Да, Галинка, опять попали, прям хоть не лазь совсем в эту чертову подземку!

- И чё им дома не сидится, будто бы Москва мёдом намазана! Уже и работу всю у нас поотбирали. Сидели бы в своих Мусохрансках – всем бы лучше стало!

Пассажиры, из тех, кто находился рядом, некоторые с недоумением, кто-то с любопытством смотрели на этих, заходящихся в раже столичных хабалок. Но большинство людей просто не обращали внимания на их громкие выкрики.

Помалкивала до времени и сидящая напротив старушка. А те всё больше и азартнее распалялись. Уже и пряди волос выбились из-под вязаных шапочек, уже и откормленные лица стали неприятно - малиновыми, а женщины всё костерили и костерили «понаехавших». Альков уже подумывал встать да перейти в другой конец вагона подальше от греха; вступать в перепалку с разошедшимися не на шутку бабёнками, зная свой характер, он не хотел.

- Успокойтесь, пожалуйста, женщины, - в момент, когда скандалистки одновременно набирали в лёгкие воздуха, чтобы с новой силой обрушить своё возмущение на окружающих, по-учительски твёрдо прозвучало со скамьи, где сидела аккуратная старушка.

Бабёнки будто подавились, судорожно хватили воздуха, и с негодованием уставились на невзрачного, божьего одуванчика, осмелившегося им перечить.

- Да ты… Да мы… - наконец прорвало одну из них, но закончить фразу старушка не дала.

- А что, собственно, вы?.. – старушка обвела взглядом пассажиров. – Мы все только что слышали: одни вы, драгоценные, и только вы, являетесь жителями столицы. А остальные, как вы выразились: «понаехали тут!», - в наступившей тишине она продолжила, по-прежнему не громко, но отчётливо: – Вступать с вами в дискуссию я не намерена. Но одно, любезные, я позволю себе спросить: где похоронены ваши предки, где могилы дедов и прадедов, родителей, если они покинули земную юдоль?

Дородные, уже слегка подостывшие бабёнки, глуповато хмыкнули, переглянулись, но ничего не ответили.

- Я еще раз повторю: на каком из московских кладбищ покоится прах ваших родственников? – старушка строго посмотрела на притихших хабалок. - Разбуди меня ночью, спроси об этом и я без запинки назову все места, где похоронены мои предки, начиная с 17 века – это Новодевичье, Ваганьковское, Волковское, Троекуровское кладбища. А на каком из этих погостов покоятся ваши предки?

В ответ воцарилось гробовое молчание.

- Станция «Шаболовка», - как гром прозвучало в вагоне.

- Ой, Валюха, а ведь это наша остановка! – и бабёнки, так ничего и не ответив старушке, пулей вылетели на подземный гранитный перрон. Двери сомкнулись, поезд тронулся. Старушка вновь углубилась в себя, а сидевший рядом с ней мужчина желчно процедил на весь вагон:

- Отбушевала лимита. Ретировались халды…

Поднявшись по обледенелым ступеням из галереи метро на Беляевскую площадь, обставленную плоскими и узкими двадцатичетырёхэтажными высотками и разноцветными прямоугольными, будто заваленными на бок остеклёнными торговыми центрами, Альков вдохнул ядрёного морозного воздуха полной грудью и осмотрелся. По сравнению с юго-востоком, Текстильщиками, здешний юго-запад – это небо и земля. То ли от того, что ветры на Москву, как подметил еще раньше Илья, дули почти всегда с запада и северо-запада, с обступивших столицу дремучих ельников, дубрав и сосновых боров, то ли из-за чего еще, внешне неясного, но крайне благодатного, дышалось на Беляево легко и сытно. Альков, попадая сюда, сразу как-то молодел, приободрялся.

Вот и сейчас он не стал дожидаться автобуса, чтобы проехать две остановки, а прошёлся пешком мимо кинотеатра со ступенчатым крыльцом и выгнутым фронтоном. Миновал геологический институт с ажурной металлической оградой; прошагал мимо утолканных в овражек молодых дубков и лип с голыми заиндевелыми ветвями, за которыми громоздилось широкое, развёрнутое шестнадцатиэтажное здание – общежитие дочери.

За стелянными раздвижными дверями в фойе его встретили двоё рослых парней в форме охранников. Еще один упитанный мужик сидел за столиком в правом углу у входа в холл, из которого просматривались две полированные двери лифта. Этого дежурного от Ильи отделял овальный проём металлоискателя и вертушка с расходящимися никелированными сдвоеными трубками, отгораживающими фойе от комнат на первом этаже.

- Я к дочери, - Илья назвал имя и фамилию. – Вызовите, пожалуйста.

Охранники молча кивнули, а дежурный за столиком сказал:

- Присядьте пока и подождите, сейчас какая-нибудь студентка с улицы пойдёт. И вызовет вашу дочь.

Илья отыскал глазами креслице у простенка между общаговским буфетом и дверью в хозблок и легко опустился на мягкое сиденье.

Те двоё охранников, что встретили его, всё также стояли посредине фойе и, как подметил Альков, о чём-то вполголоса спорили между собой, поминутно бросая взгляды в его сторону. - Ишь, как зыркают! – усмехнулся про себя Илья. - Чем-то я им не глянулся. Ничего, переживут.

И тут же один из парней, тот, что моложе, направился к Алькову, и, не доходя двух шагов, вежливо обратился:

- Извините, пожалуйста. Мы здесь с Костей поспорили насчёт вас… - парень перевёл дыхание. – Я говорю, что вы – из Сибири. Я под Томском в армии служил, и знаю. А он не верит.

- Да, ты прав - я с Алтайских гор, а это, как известно, юго-запад матушки – Сибири и недалёко от твоего Томска.

- Вот, слышишь, Костян! Я же тебе говорил, что настоящего сибиряка я всегда отличу от кого угодно! Они все, видел - какие! – парень победно развёл руками и, напоследок улыбчиво, как старому знакомому, кивнув Алькову, вернулся к товарищу.

Спустя минут пятнадцать из лифта выпорхнула дочь и, они отправились в кинотеатр, мимо которого Илья прошёл всего-то минут сорок назад. Разговор с охранниками разбередил душу Алькова и пока они неспешно брели по аллее, накатило…

Глава третья

ТАЁЖНИНСКАЯ УЧАЛКА

1

Сибирь, несказанная Сибирь… Не обойти её и не объехать, вот разве что облететь, да и то, ни один день понадобится! Территория эта, пространством равная иному материку, не так уж и плотно заселена и обжита; если посмотреть на карту – в основном, по низу, а вверх к тундре и Ледовитому океану почти вся заштрихована зелёным, таёжным цветом, с редкими вкраплениями населённых пунктов, и то вдоль рек.

В далёком августе, когда Илья попал в историю с цыганкой на енисейской набережной, тем же днём летел он из Красноярска в Богучаны на реактивном Як-40. Лёту полтора часа, и всё это время в иллюминаторе, насколько хватало глаз: тайга, дремучая, непролазная.

Та же картина до плавающего в дымке горизонта и в круглых оконцах по другому борту. И это всего в какой-то сотне километров от Красноярска, а что же дальше, да хотя бы за той же Ангарой, на высоком берегу которой раскинулись Богучаны? - Эвенкия, и до северных морей, среди которых и море Лаптевых, тайга и тундра, а расстояние по карте: «длиней, однако, чем на два лаптя!» - скаламбурил про себя Альков, едва их самолёт коснулся бетонки взлётно-посадочной полосы.

Гостиница, куда определился на ночлег Илья, была двухэтажной и бревенчатой. В комнате их оказалось четверо, как раз по всем кроватям. Двое уже спали, укрывшись простынями с головой. Место Ильи у окна, за которым в летних сумерках угадывались овальные очертания фонтана и темнели силуэты тополей гостиничного сада.

Напротив Алькова, сидя в брюках на разобранной кровати, готовился ко сну невысокий худощавый мужчина лет сорока. Пиджак бостонового костюма он уже снял и повесил на спинку стула. Нейлоновая белая сорочка оттеняла смуглое лицо. Острые скулы, волевой подбородок, пристальные серые глаза. Илья взгляда не отвёл, а лишь улыбнулся. Мужчина тоже тронул губы улыбкой.

- В командировку к нам, парень?

- Да нет, за деньгами, - просто ответил Илья и, заметив, как повеселел взгляд собеседника, пояснил: - Жениться хочу. А на свадьбу деньги нужны. Здесь у вас затевается большая стройка – мне армейский друг отсюда писал – вот и приехал заработать.

- Ну-ну… - мужчина понимающе кивнул. – Богучанская ГЭС. Все только о ней и говорят.

- А вы, наверное, тоже отсюда? - Илья неопределённо указал рукой в сторону окна. – Если да, то не смогли бы помочь устроиться, где больше платят. Я работы не боюсь!

- Нет, парень, я здесь проездом. Был бы местный, разве б ночевал в гостинице? – мужчина опять пристально посмотрел Илье в глаза: – У меня к тебе предложение. Если завтра здесь что-то не срастётся, садись на «Зарю» и поднимайся по Ангаре вверх до Кежемского района, там, сразу за Гороховскими порогами леспромхозовский посёлок Таёжный. Выйдешь на пристани, поднимешься в гору, спросишь директора Галайбеду Сергея Трофимовича – это я. Нам рабочие руки ой как нужны. И деньгами не обижу.

- Да я вроде уже другу обещал. У них где-то здесь в тайге новый город строится. Работы, писал, валом. Может, поэтому он и не смог встретить меня.

- Я не тороплю. Съезди к другу, осмотрись. Если что – всегда, пожалуйста, к нам. А теперь давай-ка спать. Пароход завтра рано. Не хочу опоздать.

Утром Илья без труда отыскал рабочую столовую, плотно позавтракал, беря во внимание то, что неизвестно, сколько придётся трястись в пути до Нового города. Грунтовая, укатанная самосвалами дорога была отсыпана едва ли не вровень с верхушками невысоких, вставших седовато-зелёными стенками по обе стороны, кедров и елей, мшелых осин и берёз.

Сидя на скамье в кузове вахтового «Урала», Илья крутил головой, с любопытством разглядывая окрестности по обе стороны, видимо, не так давно проложенной трассы от Богучан вглубь тайги. А то, что это именно так, подтверждалось замеченными Альковым на рассыпчато-глинистых откосах и ниже, в болотцах, до половины утопленными в жиже или увязшими в грунте по железные кабины, брошенными тракторами и экскаваторами, с вздымающимися к небесам еще не успевшими заржаветь ковшами.

- И чё, они так и будут здесь валяться? – обратился Илья к соседу, парню примерно его лет, но уже обросшему русой бородой.

- А кому они нужны? – усмехнулся бородач. – Тащить из такой грязи – себе дороже. Здесь техники новой нагнали – бери – не хочу! А эти, – парень небрежно махнул рукой в сторону всё еще изредка попадавшихся по откосам тракторов, - пусть себе тонут и дальше. Пока не до них…

Балок своего друга Альков отыскал сразу – он приютился на опушке ельника, поодаль от развороченного колёсами и гусеницами обширного пятака, с отвалами земли и подсохшего дёрна по бровкам. С другого края площадки за редким перелеском возвышался одинокий корпус пятиэтажного панельного здания, где в оконных и дверных проёмах появлялись и пропадали фигурки в строительных робах и касках. На удачу, друг оказался дома – забежал на минутку за ножовкой, и поэтому обратно на стройку они шли уже вдвоём.

- Ты, Илюша, как нельзя вовремя, - свободной рукой Лёха указал на пятиэтажку. – Это будущая общага. Строим сами себе. Видишь, плиты балконные узкие, так это специальный ленинградский проект северного исполнения. Сейчас заскочим к ребятам, отдам ножовку, и проведу тебя к начальству, чтобы с жильём решить. Кстати, можешь сегодня же и выходить на работу. А документы завтра, задним числом оформишь – сегодня Ирина Ивановна в Богучаны, в управление умчалась. У нас здесь всё по-быстрому, - Лёха соколом глянул на товарища: - Не зря же мы – комсомольско-молодёжные. Все в основном после армии, кто-то после институтов. Девчата тоже есть. Хотя о чём это я? У тебя ж невеста. А моя Тома на материке у тёщи с тестем, вот-вот отцом стану.

Огонёк, который передался Алькову при встрече с Алексеем, к вечеру просторного августовского дня если и не погас окончательно, то убавился в пламени значительно. Работы как таковой на стройке не наблюдалось. Молодёжь бродила по этажам друг за другом; часа три ждали, пока замесят и подвезут раствор; привезли, плюхнули в бадью, почти здесь же весь и выработали. Опять слонялись по усыпанным битым кирпичом и комьями застывшего раствора бетонным перекрытиям. Если другим это и привычно, то Илья себе места не находил. Было бы чем заняться, меньше бы лезли в голову всякие мысли, меньше бы тосковал по оставленной в Новосибирске невесте.

Ночевал Альков в балке. После ужина, перед тем как лечь спать, Илья не удержался и всё высказал другу.

- Лёха, как хочешь - думай, но я здесь не останусь. Походил сегодня, потрудился «по-ударному», так сказать, - Илья усмехнулся: – Насколько я знаю, за пустое хождение денег не платят. Да и разговоры ребят слышал. Они - мол, уже больше недели перебои, месячный план срывается… А мне это надо? На декабрь свадьбу наметили. Родичи поросят ростят под жаркое и пельмени. Они, конечно, при случае и денег на мою – подчёркиваю – мою свадьбу найдут. Да только вот мне-то каково? Бугай здоровый, и на шее у отца с матерью! Нет уж! Завтра с утра отправляй меня с какой-нибудь попуткой до Богучан.

- Обратно домой что ли?.. – Алексей выглядел несколько растерянным. – Останься, может, что и подберём. А то за три тысячи километров примчался и – на тебе!

- Да не нужно ничего подбирать. Я в гостинице с одним серьёзным мужиком познакомился. Он директор леспромхоза в Кежемском районе. Звал к себе. А мне так, Лёха, ты же знаешь, куда ломануться - как голому подпоясаться…

2

Бирюзовая ангарская волна монотонно подплёскивала в зазор между пристанью и белым корпусом осадистого, с овальными иллюминаторами вдоль бортов глиссирующего речного теплохода с водомётным движителем. Рубка «Зари» выпукло возвышалась на носу судна, и именно через дверцу в ней Илья вместе с другими пассажирами прошёл в уютный салон. Место парню досталось у окна. «Вот и ништяк! Окошко широкое, обзор само то», – подумалось Илье, пока он устраивался удобнее в мягкое кресло с высокой бархатной спинкой.

Первую остановку теплоход сделал у деревни Проспихино, могучие избы-крестовики которой на высоком яру Илья заметил еще когда «Заря», рассекая встречную волну, весело неслась вверх по течению широкого и прозрачного створа Ангары.

Причалили к берегу, корабль за счёт того, что имел осадистое днище, с погружением корпуса в воду всего–то на полметра и водомётный движитель, позволяющий беспрепятственно ходить даже по перекатам и мелководью, почти выкатился передком на сушу. Однако, когда «Заря» носом торкнулась в песчаный бархан, строения наверху закрыл отвесный земляной козырёк. Зато взору вышедших размяться пассажиров предстала деревянная лестница с перилами, круто уходящая к козырьку.

- Стоянка двадцать минут, - напомнил всем капитан, опираясь руками на никелированные поручни. – Можете подняться в деревню, но далеко не уходите. Никто никого ждать не будет. Расписание…

Илья через две ступеньки, даже не сбив дыхания, быстро взбежал на яр. Опрятные полукрытые дворы, дощатые заплоты, широкие тесовые двустворчатые ворота, с узким навершьем-домиком, и врезанной в них глухой, с кованым подвижным кольцом вместо скобы, дверцей. Наличники и ставни на окнах, как и карнизы под четырёхскатными крышами украшены замысловатой резьбой. Листвяжные брёвна стен тёмно-коричневые, матёрые, видно, что избам не одна сотня годков. Да и что такое богатырше – лиственнице какой-то век! Кондовые, устоявшиеся во времени, они простоят и пятьсот, а то и более лет. Дорога посредине улицы затравеневшая, чуть вмяты две колеи, но грязи нет, хотя и видно, что недавно прошли дожди – кое-где во вмятинах лужицы с отстоявшейся зеленоватой водой.

Обзор с яра необыкновенно живописен, и он невольно завораживает: бирюзово-изумрудная широкая и вольная река, на поверхности которой золотисто играют солнечные блики. На той стороне скалистые, поросшие лесом утёсы, они нисколько не сдавливают Ангару, а даже наоборот, кажется, что эти причудливые исполины специально выбрались на берег, чтобы склониться вершинами в поклоне в знак уважения к великой сибирской реке. И не сами по себе захотели и вышли, а словно направили их сюда те отроги и кряжи, что таёжными ворсистыми лучами и изгибами расходились к северу-западу и чётко просматривались поверх береговых утёсов.

От поистине былинной красоты у Ильи перехватило дух, сладко запело сердце: вот он - простой русский парень стоит у поскотины старинного села, внизу под обрывом сама матушка-Ангара, а вокруг, куда достанет глаз, такие сказочные виды, каких ни в одном кино не покажут! И ведь всё это с ним не во сне, а наяву происходит. Илья уже набрал полные лёгкие воздуха, чтобы отсюда с высоты прогреметь вдаль что-нибудь раскатисто-мощное и радостное, как вдруг неожиданно всё его существо прошило будто элетрическим разрядом: - «а ведь скоро вся эта вековая красота безжалостно уйдёт под воду!!! – парень поперхнулся и скривил рот в горькой ухмылке: - Да ты и сам хорош - еще чуть-чуть бы и вписался в ряды тех, кто ведёт к этому самую активную подготовку!».

Илья вздохнул, сплюнул себе под ноги и понуро начал спускаться по лестнице вниз к теплоходу. Набежала тучка, и солнечные, жизнерадостные блики и зайчики на воде как-то разом погасли. Поверхность Ангары покрылась мелкой рябью и приняла холодный матово-стальной оттенок.

Леспромхозовский посёлок Таёжный был, как пишут в географических справочниках, типовым. Широкая улица, по обе стороны которой брусовые дома на двух хозяев. Высокое крыльцо, застеклённая веранда, огород, палисадник и ограда из штакетника со стандартной калиткой. С улицы вдоль оград постелены, сбитые из толстых досок, трапы. Проезжая дорога между подворьями вся разбита, скорее всего, лесовозами, глубокие колеи с водой, ошмётья жирной грязи; и пройти по ней можно разве что в болотных сапогах - броднях. А на Илье коричневый джинсовый костюм, остроносые модные туфли, в руках пузатый кожаный портфель с вещами, на голове фетровая шляпа.

Парень весело застучал каблуками по дощатому трапу-тротуару, однако минуты через две дроботок прекратился – Илья остановился в растерянности: метрах в пяти перед ним на досках разлеглась целая свора собак. Некоторые спали, вытянувшись поперёк тротуара, другие, свернувшись калачиком и сунув нос себе под мохнатое брюхо, дремали, прикрывши глаза. Но уши-то у всех лаек, а это были именно они, торчком. Попробуй-ка, сунься! И ведь никак не обойти.

Одним торцом тротуар вплотную примыкает к забору; а с противоположного края – самое настоящее разливанное болото: стоит сойти с досок, ступить туда и, всё, прощай шикарные туфельки – здесь ты их и утопишь, да и сам по колено погрузишься в грязную жижу.

- Кого испугался, парень? – раздался женский голос с той стороны улицы. Илья повернулся, на тротуаре через дорогу стояла женщина средних лет с авоськой в руках. – Ты об них хоть ноги вытирай – не тронут. Это же лайки! Не обращай внимания, смело перешагивай и ступай, куда шёл. Ты, я смотрю, не нашенский?

- Да вот только с теплохода. Приехал заработать.

- Здесь все приехали заработать, - словоохотливая женщина улыбнулась: - Нынче воскресенье, контора закрыта. Кто из знакомых-то есть?

- Ваш директор. Мне сторож в управлении сказал, что он живёт в четвёртом доме справа.

- Всё так. Ты уже почти на месте. Переступи через собак и вон она – калитка Сергея Трофимыча. Давай, парень, не дрейфь!

Была - не была! Илья решительно занёс туфель над мохнатой тушей серой лайки, что на боку лежала перед ним, блаженно вытянув передние и задние лапы. Переступил, та даже глаз не открыла. Ах, так! И парень смело принялся перепрыгивать через лежачих собак.

- «Скачу будто по меловым квадратикам на асфальте, как в детские классики разыгрался», - весело мелькнуло у Ильи в голове, когда он перескакивал через крайнюю большелапую лайку.

Прикрыв за собой калитку, Альков по выложенной камнем между цветочными клумбами тропинке прошёл к крыльцу. Ни собачьей будки, ни пса во дворе не было видно.

- Оно и хорошо, а то подустал уже от этих пушистых хозяек тайги, - только и успел подумать парень, как сзади раздался рык. Илья обернулся. На тропинке, перегораживая калитку, стояла самая рослая лайка из тех, чью ворсистую баррикаду он лишь недавно преодолел. Лайка молчала, но внимательные глаза её были холодными и решительными.

- Приехал всё-таки, сосед, - услышал Илья за спиной знакомый голос. – Не обращай внимания, Туман тебя не тронет, пока не решишь выйти со двора без моего сопровождения. Тогда я за него не ручаюсь. Не выпустит. Проходи на крыльцо, поговорим.

Илья поднялся по ступенькам. Сергей Трофимович крепко пожал протянутую руку.

- Не срослось в Богучанах? – поитересовался.

- Да там не работают, а больше ходят друг за другом.

- Как я и предполагал, - мужчина усмехнулся: - А у нас, обещаю, наоборот – и минуты не посидишь. Зато с деньгами будешь. У тебя специальность-то какая? И звать-то тебя как?

-Ильёй. Корочки слесаря есть, третьего разряда, по ремонту тракторов.

- С ними можно в гараж, но сразу скажу, Илья: заработок там невелик.

- А где велик?

- На учалке, на воде. Сейчас сезон. Плоты когда-нибудь вязал?

- В детстве с ребятами сколачивали.

- Да я не о тех, - улыбнулся директор. – Настоящие, речные плоты, которые потом буксиры тянут.

- Я таких и не видывал сроду.

- Вот теперь и увидишь. Сделаем так. Я сейчас чиркну записку заведующей нашим общежитием. Отдохнёшь с дороги, переночуешь, а утром пораньше ко мне в кабинет. Напишешь заявление, получишь робу и – все деньги твои, - шутливо закончил Сергей Трофимович.

3

Поутру на всё про всё у Ильи ушло полчаса, и вот он, переодетый в хлопчатобумажные свободные брюки и пиджак с накладными карманами, в похрустывающих новеньких кирзачах, трясётся в носатом автобусе по местным угорам. Рядом разновозрастные мужики. Кто помоложе – гогочут, кто постарше больше смотрят в боковые окна, где прямо на обочины со склонов свисают кусты черёмухи и заросли шиповника и акации; некоторые попутчики, прикрыв глаза, дремлют.

Еще у конторы, ожидая автобус, полез было Илья с расспросами «что да как» к бригадиру Овчарову, однако тот лишь отмахнулся: - «не до тебя, парень, приедем на место, сам всё увидишь». Илья и отошёл, мысленно укоряя себя за навязчивость. Почему-то вспомнилась, хотя, может, и некстати, любимая поговорка комбата: «кто это вперёд батьки в пекло лезет?».

Скатились с горки, и автобус по лугу вдоль продолговатого лесистого утёса поехал к поблескивающей в лучах утреннего солнца Ангаре. С правой стороны песчаной дороги на окраине выкошенного поля стоял бревенчатый дом с высоким крыльцом и красным флагом на крыше. Рядом возвышался десятиметровый шест, с прикреплённым наверху полосатым, похожим на клоунский колпак, сачком. Колпак этот свисал безжизненно, что означало абсолютное безветрие. «Местный аэродром, - заключил про себя Илья. – А почему ни одного самолёта нет, даже кукурузника?».

- Наш порт промежуточный, - будто угадав его мысли, сказал, обращаясь к Илье, сидящий рядом парень. – Самолёты больше часа здесь не задерживаются. Сел, загрузил и дальше полетел. Меня родичи Сашей назвали, а тебя?

- Ильёй.

- К нам в бригаду?

- На учалку.

- Значит, к нам. Ты, главное, Илюша, не тушуйся сразу. Люди у нас разные. Есть и залупастые. Ты с ними не связывайся, - новый знакомый помолчал и округлил: - На первых порах держись меня: покажу, что и как.

- «Он, что мой разговор с бригадиром подслушал? – Илья согласно покивал головой. – Ну, даёт парень! А может, бригадир его закрепил за мной? Ладно, день покажет…».

Не доезжая до края луга, обрывающегося к Ангаре крутым спуском, автобус затормозил и развернулся входной дверью к реке. Мужики высыпали на воздух. Илья огляделся.

Из-за утёса по Ангаре вразнобой плыли молем брёвна. Ниже, параллельно берегу, едва ли не до середины реки были проброшены, расходящиеся в стороны и соединённые между собой дощатые трапы, с открытой водой в промежутках. Перед ними громоздились завалы торчащих в разные стороны брёвен. Рядом по трапам сновали человеческие фигурки с баграми в руках.

Вверх по течению от края самого дальнего трапа уходила, перегораживая половину реки, набранная из вытянутых в линию ошкурённых хлыстов, вероятнее всего, прикреплённых к подтопленному фалу, запань – ловушка. Между ходовыми трапами поплёскивали водные каналы, с раструбами-ответвлениями, служащими, как позже узнал Илья, для разделения брёвен по сортам и направления их к лебёдкам, где эти лесины с помощью проволоки-шестёрки стягивались и вязались в пучки; водные проходы, обрамлённые трапами, сходились параллельно к двум дощатым строениям, от которых за участком чистой воды покачивался огромный, метров десять-двенадцать в ширину и примерно сто пятьдесят, а может и все двести в длину, составленный из нескольких секций, плот.

- Это, Илюша, - и есть рейд, - Саша обвёл рукой всю ангарскую пойму перед ними. – Брёвна, трапы, два строения с лебёдками внутри – это участок сортировки, так называемая «сетка». Все эти плавучие трапы, боновые заграждения держатся на якорях. Но это не наше место работы. Наше – вон тот, кошелькового типа, плот. Сейчас спустимся к такелажной, видишь ангар на берегу? Загрузим в лодки троса - поперечники, сжимы, болты, гаечные ключи – и вперёд! Кстати, тебе бугор «ДЭТу» выдал?

- Нет. А что это такое?

- Тюбик с мазью от мошки и гнуса. Обмажешь ею лицо и шею, и пока потом не смоет – ни одна сука не приблизится. Да, и еще вот что: обшлага на рубашке расстегни.

- Не понял: а это еще зачем? У меня рукава плотно облегают кисти. Думаю, ни одна тварь не пролезет.

- Я предупредил, а ты уж сам решай, - товарищ приподнял пальцами козырёк кепки и заправил выбившийся чуб. – Посмотрю я на тебя, Илюша, как ты будешь на запястьях пуговки рвать…

И действительно, не прошло и десяти-пятнадцати минут, как при загрузке тросов-поперечников в покачивающуюся у берега лодку, на их бригаду налетела серая липучая туча гнуса. И, если на лицо и ладони, обмазанные взятой у бугра мазью, насекомые не садились, то, сползая по рукавам, эти микроскопические кровососы свободно пролезали под застёгнутые обшлага и, впрыскивая свой больнючий и зудящий яд, начинали пировать на необмазанной «ДЭТой» коже ниже локтя. Илья пробовал размахивать руками, но всё без толку. А доброхот Саша уже тут как тут:

- Всё тебе мало, Илюша? Сказал же – расстегни! Ты как мельница машешь руками, а гнусу-то по барабану. А вот когда рукава станут болтаться – они их отпугнут.

Теперь-то Илья послушал нового друга и за два с половиной месяца учалки не пожалел об этом ни разу.

На вёслах проплыли вверх по течению и причалили к собираемой секции. Привязались к лежню. Ребята привычно попрыгали на золотистые сосновые брёвна; оставшийся в лодке Илья передал им бухточки тросов, сумки с ключами, болтами и металлическими, двойными пластинами сжимов. И следом сам осторожно ступил на плоскую набойку борта, чтобы перебраться на плот. Пучок качнулся, однако парень мигом взял себя в руки и, твёрдой походкой, ставя на овалы брёвен рифлёные подошвы сапог, направился к бугру.

- Мне-то что делать?

- Как что? – Работать, как и всем. Бери конец троса и разматывай бухту, а потом протяни к тому лежню, - бригадир указал на противоположный поперечный край плота. – Александр! Покажешь новенькому, как крепятся сжимы на лежне. Всё, мужики, погнали! А то почти полдня яйца мнём.

Спустя неделю Илья уже бесстрашно бегал по плоту. Мало того, он теперь освоился на воде настолько, что для того чтобы переправиться с одной секции на другую парень не ждал как некоторые из бригады лодку, а ловко балансируя, переходил по натянутому, как у канатоходцев в цирке, лежню двухметровое пространство над чистой водой, держа наперевес багор или по-местному – пиканку.

Да и вообще, Илье нравилось то, как иногда при сильном ветре, когда пучки, а то и целые секции плота приходили в волнообразное движение, ноги его будто врастали в овальную шершавость брёвен, а тело, сопротивляясь качке, наливалось упругостью и силой. В такие минуты, когда все движения становились скупыми и более выверенными, из глубины души поднимался непередаваемый восторг, парень не мог удержаться и начинал напевать что-нибудь разудалисто-народное, близкое сердцу русскому.

Находящиеся поблизости мужики, попервости лишь недоумённо переглядывались да покачивали головами, пока не привыкли к этим странным, как им мнилось, выходкам новенького, и уже не обращали на пение Ильи никакого внимания. Лишь однажды вначале Саша, прикреплявший с ним в паре поперечники к лежню, мотнул чубатой головой и усмешливо выдал:

- Тебе бы, Илья, дьяконом в церкви распевать, - и передразнивая, понизил свой голос и почти пропел: - Ба-аси-ще по-одхо-дя-ащи-ий.

- Я бы и не прочь, - в тон товарищу ответил Илья. – Да вот только где нынче церковь-то отыщешь? Наоборот, на каждом углу кричат про пережитки прошлого и про то, что космонавты летали, а Бога не видали! А, значит, выводят они: и нет Его, и храмы не нужны.

- Как сказать, Илюша, как сказать…

- Альков, завтра у тебя отгул, - сказал Илье бригадир, когда они по земляной дороге, вырезанной в яру, поднимались толпой от берега к рабочей столовой, бревенчатой просторной избе, ладно поставленной на краю поля.

- Так я ж его еще не заработал… - парень был в недоумении.

- Отработаешь потом, - Овчаров усмехнулся: - Никуда не денешься. С утра будет самолёт в Кежму, в 9.00. Смотри не проспи. В кадрах велели флюрограмму тебе пройти. Положено так.

- А где больницу искать? Я сроду в этой Кежме не бывал…

- Язык, сам знаешь, куда надо доведёт! Только сразу предупреждаю: с местными не якшайся, будь аккуратней. Там полдеревни бывших ссыльных, рядом две зоны. И кежемские косят под блатных. Обернись за день. После обеда «Заря» пойдёт на Богучаны. Успевай. Ночевать там не советую, - напоследок бригадир заглянул Илье в глаза: - Ну, ты, я вижу, парень не из тех, кто ворон ловит. Всё, иди очередь займи, а я малость отдышусь – а то заболтался тут с тобой.

4

Их АН-2 мерно рокототал над широкой лентой Ангары, изредка проваливаясь в воздушные ямы. На сиденье напротив старушка с гусем в охапке, при каждом провале обречённо ойкала и закатывала глаза. Чтобы как-то отвлечь и успокоить попутчицу Илья начал придумывать:

- Вы не переживайте так, бабушка. Даже если что и случится, наши лётчики опытные, они запросто сумеют посадить этот кукурузник на какую-нибудь отмель, - Илья постарался придать своему лицу самое что ни на есть серьезное и умное выражение и продолжил: - Тем более АН-2, самолёт не реактивный, это те сразу колом в землю, а у нашего - двойные крылья. Представляете, он может долго планировать, даже если у него и двигатель откажет.

- А ты-то, сынок, откуда такой умный? – усмехнулась соседка. В ответ Илья только и развёл руками. Уже минут десять не попадалось никаких воздушных ям и, видно было, что старушка оправилась от своих страхов. Сейчас она даже поглаживала сухонькой ладошкой белое крыло гуся. – К кому-то в гости?

- Нет, на профосмотр. А вы не подскажите, как найти больницу?

- Тебе, сынок, повезло. Амбулатория через дом от моей хаты.

- Я с вами и пойду, - обрадовался удачи Илья. – Заодно гуся помогу донести.

- Нет уж, парень – птицу я никому не доверю. Да он и не дастся тебе. Гордый и драчливый товарищ, - старушка погладила гуся по атласной спине. – Везу из Проспихино от сестры. Моего-то соседская собака задрала до смерти, а этот тоже породистый. Вот и погуляет Тимоша на нашем дворе, порадовает гусынь моих. Вишь, теперь уснул, - старушка собрала морщинки в тёплой улыбке. – Нонешнюю ночь шибко скучал, чуял, что увезут. До утра прогагакал. Ничё, скоро уж будем. Мои-то, небось, заждались, все глазыньки проглядели…

Каменное одноэтажное здание буквой «П» районной амбулатории располагалось в старинном парке. Вдоль ограды спеющими кистями краснели четыре рябины; к невысокому крыльцу с балясинами вела просторная дорожка, обставленная по обе стороны начинающими желтеть берёзами. Да и самоё село, пока шли от пристани, как Илья разглядел, было старинным, дома крепкие, сибирские, схожие с теми, что он видел в Проспихино. На вопрос Алькова про то, сколько же лет Кежме, старушка, бодро придерживая гуся, также бодро ответила: триста с хвостиком.

Парень уважительно покачал головой. У них на предгорном Алтае таких деревень по пальцам пересчитать. Подальше в горы и тайге когда-то, может, и ютились древние скиты и поселья кержаков, да теперь давно уж позарастали непролазными чащобами. А на равнинном пашенном и хлеборобном Алтае другое дело. Двухсотлетние, столетние – эти сёла и деревни часто расставлены, а вот старше возрастом - большая редкость. Да оно и понятно: Сибирь первопроходцы, казаки и прочие предприимчивые люди осваивали, проходя по северу, дремучей тайгой и плывя петляющими в ней реками.

В степи, что ниже по карте, в ту пору вовсю хозяйничали кочевники – джунгары, и договариваться с ними русские начали только при Петре. К тому времени Семён Дежнёв уже более полувека как первым из мореходов прошёл из Ледовитого океана проливом между Евразией и Америкой, который позже несправедливо назвали Беринговым, спустился на кочах вниз, обогнул Камчатку и на побережье одноимённого моря срубил острог Охотск.

Старушка внимательно послушала Илью, согласно покивала седой головой и молвила:

- Всё, парень, спасибо тебе, что просветил, а мы уже и пришли – вот моя хата, как видишь, а тебе рядышком, за дорогой.

Очереди в рентген-кабинет не было и поэтому Илье хватило полутора часов, чтобы получить на руки бумагу о том, что с лёгкими у него всё на мази. Парень вышел в парк, посидел на скамейке и отправился искать, где бы перекусить перед дорогой. Прохожие указали, как пройти до ресторана «Сибирь».

Илья с аппетитом пообедал, спустился с крыльца на трап-тротуар, закурил. Рядом неожиданно возникли двое парней примерно одних с ним лет.

- Браток, угости сигареткой, - обратился тот, что пониже ростом. «Подкатывает, ну, прямо как цыганка в Красноярске» - мелькнула мысль, пока Илья протягивал пачку. Затянулись, как показалось, подобрели.

- К нам-то на работу? – полюбопытствовал тот, что повыше и мордатей. Правую руку он почему-то держал в боковом кармане поношеного пиджака.

- Да нет, так по делам…

- Водочкой-то угостишь? За знакомство, так сказать… - молвил бесцветным голосом тот, что пониже.

- …и дальнейшую дружбу, и наше покровительство, - хрипло хохотнул мордатый.

- «Однако это уже чересчур. Еще бы я вас не поил! Перебьётесь, голубчики». Но вслух сказал другое:

- Я бы и рад, братаны, да время поджимает. Пароход скоро.

- А ты нам денежку-то отдай, - уже с угрозой прохрипел мордатый. – А сам вали, куда хошь.

- Мы сегодня добрые, - осклабился гнилым ртом тот, что пониже. – Тока не дергайся, землячок. Враз уроем.

Мордатый с нехорошей ухмылкой ощерился и сделал шаг вперёд. Рука его потянулась из кармана.

Илья сузил глаза и чуть отступил к крыльцу. Ах, как прав бригадир! Ну, да теперь-то что делать? Та-ак. С рукой у мордатого всё понятно, да он и ближе, значит, и будет первым. Илья коротко выбросил кулак вперёд и снизу-вверх нанёс резкий удар по небритому подбородку. Мордатый рухнул на тротуар. Вторым ударом, с левой, Альков уронил и того, что пониже. Наклонился к мордатому, вытащил обмякшую безвольную руку из кармана, следом извлёк финку с наборной ручкой. И обернулся ко второму. Тот уже пришёл в себя, но всё еще лежал, опираясь на локти, на деревянном тротуаре, ошарашено-испуганно наблюдая за действиями Ильи.

- Тебя, хиляк, я шмонать не стану. Сам отдашь, - ровным голосом сказал Альков.

- Нет у меня пики, можешь хоть всего обшарить - плаксиво начал тот, швыркая разбитым носом. – У Шныря тока была.

- Ладно, на первый раз поверю. Перо мне ни к чему. Да и не моё оно, - с этими словами Илья развернулся и забросил финку подальше в кусты за дорогу. Кивнул в сторону лежащего без чувств мордатого, – Очухается, найдёт. Ну, ладно, бывайте, землячки!

Чтобы не плутать по Кежме, Илья опять по тротуару направился в сторону больницы, а оттуда-то до пристани путь ему был знаком.

- Ты чё, фраер, думаешь, что так вот просто и смоешься? – раздалось сзади, когда он отошёл метров на восемь. – Мы тебя еще выпотрошим, собака материковская.

Альков ничего не ответил и не обернулся, но шагу прибавил, посколько до прихода «Зари» по его прикидке оставалось не более получаса. Он уже миновал больничную ограду, поравнялся с домом старушки-попутчицы, как почувствовал спиной, что кто-то его нагоняет. Повернул голову, - и вот они, четверо местных уркаганов со штакетинами наперевес, запыхавшиеся, но решительные. У мордатого рожа, так вообще краснющая, хоть прикуривай!

- «Да-а! Вот влип, так влип! Сейчас главное – за спину никого не пускать, - мысль работала чётко. Усмехнулся: – Не думал, что белым днём посреди села такое может быть. Да теперь-то уж чего? Была, ни была!»

И только Илья изготовился отбиваться от нападающих, как сбоку от бабушкиной ограды раздался хриплый мужской голос:

- Ну-ка, мелюзга, увяли! А то так прошерстю, что и волосёнки на ж…пе не останется!

- Да он, Князь, первый начал, - выступил вперёд низкорослый, под правым глазом у которого уже растёкся синяк и нос припух. – Мы со Шнырём у его курить сшибанули, а он полез…

Мужик вышел из калитки и внимательно посмотрел на Илью. Парень глаз не отвёл, хотя взгляд у мужика был тяжёлый, сверлящий.

- Так было?

- Примерно да, - глухо ответил Илья. – Однако этот шибздик не договаривает. Я дал сигарет, а они давай стращать: мол, денежек не отдашь, костей не соберёшь. А у меня вот-вот теплоход, и денег осталось всего на билет, - Илья перевёл дыхание и кивнул в сторону мордатого: - У этого так вообще финка была в кармане. Не успей я ему врезать, сам бы получил пику в бок.

- Складно лепишь, - мужик ухватил толстыми в наколках пальцами своё лицо за квадратный подбородок. Илья увидел на внешней стороне ладони зелёный полудиск солнца с лучами и машинально прочитал понизу: «СЕВЕР». Мужик с минуту помолчал и жёстко бросил стоявшим всё также с колами парням: - Поделом умылись! Теперь валите отсюда, пока ноги не повыдергал. Доски верните в забор. Проверю, - мужик проследил, пока те не исчезли за поворотом, и повернулся к Илье. – А ты чего стоишь? «Заря» никогда не ждёт. Герой, твою мать, - скупо ругнулся и смягчил свой надтреснутый бас в полуухмылке: - Давай-ка, парень, ноги в руки и скачками на пристань.

- Спасибо вам! – Илья благодарно кивнул мужику и, уже поворачиваясь, чтобы бежать на берег, поймал глазами поверх ограды крыльцо дома и опёршуюся худым плечом на крашеный столбик знакомую по самолёту старушку, которая, заметив, что парень её видит, подняла свою крошечную ладошку вверх и приветливо помахала. Илья в ответ воздел обе руки над головой, крепко сомкнул ладони и с чувством потряс ими. Он всё понял.

5

В тёплых лучах поздне-августовского солнца, недавно поднявшегося над иззубринами таёжных вершин на той стороне, бирюзовая поверхность реки ласково поблескивала. День обещал быть ясным. «Эх, еще бы ветерка, чтобы гнуса с мошкой сбивал! Была бы полная лафа!» - подумалось Илье, когда вместе с ребятами покидал автобус.

- Сегодня, мужики, у нас ответственное дело, - бригадир окинул взглядом потягивающихся и разминающих плечи после долгого сиденья учальщиков. – С минуты на минуту должна подойти «Ангара», будет цеплять плот, а наш катерок, вон гляньте – уже на рейде. Как только буксир оторвёт плот, наша задача подплыть на «Костромиче» к чалену и подогнать того, чтобы закрепить тросами в конце плота, - Овчаров растянул губы в отеческой улыбке: - Это я поясняю специально для Алькова и тех, кто еще не проснулся. Отправим сегодня плот, при закрытии нарядов успею оформить его августом – вот вам и премия, да не копейки, а сами знаете какая – хрустящая!

Бригада мигом оживилась:

- Ну и чё тогда сопли жевать?

- Пошли, мужики, подналяжем!

- Такую капусту да не срубить!

Быстро сбежали к такелажному складу, разобрали троса, ломы, кувалды, сжимы, топоры. Дружной ватагой направились на рейд. По трапам мимо женщин и подростков, разбиравших завалы и сопровождавших пиканками брёвна по воде, прошли к приставшему с краю запани «Костромичу» и загрузили инвентарь на рифлёную металлическую палубу. Илья и Саша прямо с плеч просунули под леерами несколько принесённых жердей и плах. При закреплении чалена тоже лишними не будут.

Илье до сих пор с чаленом работать не доводилось, да и видел-то его лишь издали, когда они на катере пару раз проплывали мимо тогда еще строящегося квадратного плотика с нарощенными бревенчатыми бортами. Мастерила его бригада плотников. Стукоток топоров стоял на всю реку.

Еще одно, обгоревшее чалено он наблюдал едва ли не каждый божий день: прихваченное канатом к толстому пню, оно болталось у крутого берега как раз напротив носа их плота. Но это чалено было настолько обожжено, что больше предсталяло собой сдвинутые обгорелые руины брёвен, нежели плавучее пристанище, каким его описывали учальщики.

Как-то на досуге мужики растолковали Илье: в прежние годы, когда плоты еще гоняли самосплавом, без буксиров, чалено служило для плотогонов походным домом и своеобразной рулевой. На подогнанных вплотную друг к другу брёвнах ставились палатки, а то и дощатые времянки, делалось безопасное место под очаг, отдельно складывался запас дров. Сзади на мощный вертлюг крепилась гигантская, отёсанная сбоков жердь - руль. Здесь же хранились пиканки, вёсла, шесты и прочий инвентарь.

Теперь, когда сплав механизирован, казалось бы, и надобность в чаленах отпала, но это только на первый взгляд и скорее для тех, кто, как говорится, не в теме. Ведь чалено – это не только плавучий дом для плотогонов, у него еще и прямая функция: при сплаве не дать плоту сложиться вдвое, чтобы тут же ни развалиться и ни рассыпаться на бурных ангарских порогах, с острыми скалами и заломами, часто и опасно торчащими из воды.

Не зря так надеялся Илья на погоду. Едва они ступили на плот, как поднялся упругий ветер. Работать он не мешал, даже наоборот – бодрил и освежал, зато никакого тебе гнуса и вонючей «ДЭТы»! Мощный толкач-буксир «Ангара» во главе их кошелькового, похожего на гигантскую сигару, плота, смотрелся впечатляюще: осадистый, тупоносый, с высокой рубкой и надстройкой. Движитель, конечно же, водомётный - для того, чтобы без помех проходить мелководье порогов; и вообще, шутили учальщики – этот толкач чувствует себя на реке, как рыба в воде.

Потрудилась бригада от души, по-ударному, и к двум часам дня буксир, перед тем как вытянуть плот на стремнину, дал три продолжительных гудка. Илья от неожиданности даже вздрогнул. Ему вдруг весело подумалось: - «А ведь через эти гудки наш плот так вот трогательно прощается и с рейдом, и с нами, его создателями». Нахлынуло такое тёплое чувство, что слегка закружилась голова и, - ну что ты тут поделаешь? - захотелось не только запеть во всё горло, но и сплясать прямо на чалене, на его, покачивающимся на волнах, бревенчатом полу!

С отплывающего плота учальщики дружно повзбирались на палубу «Костромича» и там расселись по боковым решетчатым лавкам: осталось объехать поверху рейд и – вперёд, в столовую на обед.

Ветерок, щедрые потоки солнечных лучей, ровное урчание катера, расходящиеся изумрудные валы за кормой, радость от завершённого рождали тот особенный настрой души, что сродни знакомому многим из нас состоянию тихого восторга и облегчения, с которым мы после долгой и непростой дороги переступаем порог отчего дома, где нас по-прежнему любят и ждут. Илья отвалился корпусом на спинку сиденья и, раскинув руки, сладко потянулся.

- Мужики, гляньте-ка – переполох-то какой! - вернул парня в реальность вскрик сидящего напротив Саши. – Бабы-то на рейде, как с перепою, от так блюют! А как катаются по сходням! И пиканки побросали.

- Не иначе как чудище речное увидали, - с невозмутимой усмешкой обронил Корытин, худой и длинный, как жердь, мужик лет сорока, и округлил: – А то бы разве так уссыкались и бегали? Я ихнюю породу всю наизнанку чую…

- Ну и шуточки у тебя, Петрович! – встревоженно перебил Корытина бригадир. - Не видишь, что ли? Там серьёзное что-то приключилось, – Овчаров оглянулся к рубке и скомандовал рулевому: - Ванюша, сворачивай к сетке! Смотреть будем – что за беда у наших сортировщиц.

«Костромич» обогнул завал из торчащих в разные стороны брёвен и на самом малом ходу затарахтел вдоль колеблющихся от боковой волны трапов.

Первая мысль от увиденного у Ильи была: - «Хорошо хоть, что мы голодные, а то бы точно повыворачивало, как этих, только что с обеда, бедных женщин!».

Между запрудой из брёвен и ходовым трапом покачивался на волне всплывший утопленник. Голые ноги и руки раздуты, как у слона, цвет кожи мертвенно – голубоватый; всё тело распухло, будто его накачивали машинным насосом до такой степени, что бледная кожа еще чуть-чуть и должна полопаться и расползтись. Трусы и майка до того врезались в промытое рекой до стерильности тело, что казалось - тронь, и ткань разлезется. Покойник всплыл лицом вниз, голова была развалена чуть ли не пополам, видимо, ударом по темечку острого топора. Этот, промытый Ангарой рубец был страшен именно своей неприкрытой обнажённостью и убийственным несоответствием струящейся прозрачной реке, золотистым брёвнам, яркому солнцу и синему небу.

Корытин проворно спрыгнул на трап, поднял лежащую поперёк пиканку, ловко просунул её под утопленника и перевернул тело на спину. Лица не было - одно сплошное изъеденное рыбами месиво да прилипшая ко лбу прядь русых волос.

- Теперь уж и не узнать, кого это так сподобили, - кладя пиканку на место, вздохнул Корытин и обратился к Овчарову: – Из наших, бригадир, я не помню, чтобы в последнее время кто-то пропадал. Однако с Кежмы приплыл. У их испокон так: раскроят башку и концы в воду…

- Из наших или кто другой - это пусть Пашка - участковый определяет, - бригадир был спокоен. - Бери вон, Петрович, кусок троса, прихвати мужика к катеру да оттартай его куда-нибудь подале и привяжи у берега, пока всех баб не извели, - Овчаров обернулся к остальной бригаде: - Давай на трап, ребята, пешком пойдём в столовую.

- Я – пас, - встрепенулся Саша. - Кому как, а мне кусок в рот теперь не полезет.

- Я тоже лучше на травке полежу, - поддержал друга Илья и виновато добавил: - Хоть и подустал, но что-то обедать расхотелось…

- Ишь ты, барышни выискались, - хохотнул Корытин. – Просто жрать не хочете, а то бы уж бежали впереди всех! Ему теперь – своё, - кивнул Корытин в сторону утопленника, посерьёзнел и философски заключил: - а нам, ребята, дальше жить.

- Виктор Николаевич, - подошла к бригадиру полная женщина средних лет в комбинезоне и резиновых сапогах. – Зинке Темляковой совсем плохо – это перед ей покойник всплыл. Она только вытащила бревно из кучи, а он из воды – р-раз! - и прямо на неё. Говорит, что чуть в штаны не наложила. Ты бы дал катер, увезти её в поселковый медпункт. А то, как бы чего не вышло…

- А что катер? Отсюда до причала полчаса ходу, там в гору еще лезти столько же, - покачал головой Овчаров. – Сама понимай: нагрузка-то ого-го! А где, кстати, твоя Зинаида?

- Да вон сидит у лебёдки.

- Сделаем так. Альков и Серёгин возьмут дивчину под руки и выведут наверх на полянку, - бригадир подавил ухмылку: - Хоть вы, парни, от обеда и отказались, но в столовую всё равно сходить придётся. У Никитичны должна быть аптечка, нашатырь. И диван в подсобке имеется. Думаю, отлежится девонька. Молода еще, чтобы копыта отбрасывать по каждому пустяку.

С этого случая Илья больше не мог пить холодную и вкусную ангарскую воду: всё мерещился тот раздутый бедолага, которого Корытин отвёз и прицепил к обгорелому чалену. Хотя прежде, бывало, встанет парень на краю пучка на корточки, сделает ладони лодочкой, зачерпнёт прозрачной водички, выдует всю, да и еще не раз повторит.

Оно бы может и забылось всё через день-другой, если бы бригада не наращивала очередной плот. Секции росли, и скоро должны были выйти на одну линию с тем треклятым чаленом, где вот уже не один день плескался утопленник. И в эту жуткую сторону всегда отчего-то манило посмотреть.

Утром следующего после страшной находки дня учальщики с плота наблюдали, как на бугре остановился УАЗик. Из него выбрались двое мужчин в милицейской форме. Спустились к утопленнику, остановились на берегу шагах в трёх, о чём-то переговорили и вернулись к машине. Только они уехали, как неизвестно откуда к чалену подлетела стая ворон.

Было хорошо видно, как стервятники расселись по покойнику и принялись клевать покачивающееся на мелководье тело. Те из птиц, кому не хватило места, летали вокруг и дребезжаще каркали. Мужики пробовали орать, размахивали руками, кидали в ту сторону ветки и палки, но расстояние от плота до чалена метров двадцать пять.

Палки не долетали, а на истошный крик вороны вообще не обращали внимания: то они щипались и таскали друг дружку из-за места на пиршестве, то, насытясь, усаживались на обожжёный борт и принимались старательно чистить клювами свои перья, запачканные комочками и крошками человеческой плоти. Как с горечью в голосе пошутил Саша:

- Картинка, хоть и написана маслом, но не для слабонервных. И это, Илюша, представь себе: на шестьдесят первом году Советской власти! Спрашивается – за что боролись?..

Корытин уже загадывал вслух: за сколько дней обглодают утопленника эти прожорливые падальщики. Мужики старались не смотреть в ту сторону. Бригадир матерился и сплёвывал.

Неизвестно, сколько бы всё это продолжалось, если бы на третий день, ближе к вечеру с низовья реки на «Казанке», дюралевой моторной лодке, не возвращались с утиной охоты двое местных лесорубов. Когда их лодка поравнялась с чаленом, сидящий на корме резко сбросил скорость, а другой охотник тут же вскинул ружьё и, раскатисто грянул выстрел. Лодка находилась на середине Ангары, до плота ей было метров тридцать влево и вверх. Между сожжённым чаленом и лодкой никаких помех, одна лишь чистая вода. Да и охотники оказались не промах. Дробь ушла кучно, учальщики увидели, как одну из ворон выстрелом отбросило на отмель, а другая свалилась в затон между телом утопленника и береговым обрывчиком.

Причём та, первая, была, скорее всего, легко ранена, потому что уже через минуту она оклемалась и заковыляла опять к потрёпанному трупу, но, не дойдя какого-то метра, вдруг замерла на месте и, - давай хлопать крыльями да так громко каркать, даже пуще тех пернатых соплеменниц, что встревоженные выстрелом, теперь кружили и трескуче галдели над чаленом, но ни одна из них уже больше не садилась ни на борт, ни на растеребленное тело.

- Ах, какие ж вы молодцы! – энергично помахал рукой и восторженно крикнул вслед уезжающим вверх по реке охотникам Корытин, затем повернулся к Илье и уже спокойно пояснил: – Теперь, пока эта дохлая курва будет болтаться между мужиком и берегом, ни одна тварь не сядет клевать. Это давно проверено, - Корытин усмехнулся: - У меня по огороду штуки три таких всё лето висят на жердях – и не надо никакого пугала. Не только вороньё, но и сороки шарахаются – любо поглядеть. Зато ни один подсолнух и огурец не поклёван, ни одна ягодка не смята.

И точно, еще два дня вороны кружили и злобно каркали над утопленником, но ни одна из стаи не то что сесть, а и приблизиться к трупу не решалась. На третий день пригромыхал бортовой грузовик, на траву спрыгнули два бича с лопатами, из кабины вылез участковый, они спустились к берегу, бичи выкопали неглубокую яму и на брезентовой палатке перенесли от реки утопленника, столкнули труп в могилу, поспешно закидали землёй, прихлопали бугорок лопатами, да и уехали.

- Дня через четыре попробуй - раскопай могилку, - ни к кому конткретно не обращаясь, обронил бригадир, как и все наблюдавший за происходящим на берегу, - Всю воду земля заберёт, всосёт в себя, и человек станет таким, каким он был при жизни…

- А толку? – встрял Корытин. – Видел же: у него вместо рожи месиво. Вряд ли кто опознает. Добро хоть похоронили, - и неожданно признался: - А то, как глянешь, так на душе кошки заскребут, думал уж пузырёк беленькой с собой брать. Для успокоения.

- А чё не взял? – это Саша. – Сейчас бы помянули…

- Я вам помяну! - понарошку застрожился бригадир, - Итак простаиваем. Всё, ребята, давай за работу. За брехню у нас не платят.

6

Сентябрские деньки облетали, как жёлтые листья с берёзы-вековуши, укрывавшей шелковистой тенью половину крыши столовой. Работы на рейде сворачивались. Ребятишки, помогавшие взрослым на сортировке, в конце августа получили заработанные деньги, купили себе обновки к школе и теперь, сидя за партами, лишь иногда вспоминали свои горячие летние будни. Женщины раздёргивали последние завалы, сопровождали остатние брёвна до лебёдок, где они стягивались в тугие пучки и отправлялись на чистую воду. Учальщики, как обычно, наращивали плот. Вскоре он был сформирован и готов к отправке. Ждали буксир.

Расположенный между рейдом и Таёжнинской пристанью верхний склад вот уже несколько дней как прекратил стравливать напиленные брёвна в Ангару. Теперь привезённые из тайги хлысты будут раскряжёвываться, сортироваться и храниться в штабелях до сплава будущего года. Лишь малая доля из них и только на срочные нужды будет вывозиться по зимнику в Лесосибирск – рентабельность от автомобильных перевозок почти нулевая, так как расстояние не одна сотня километров, да и дорога, пусть и по замёзшей реке, ненадёжная, рисковая.

Накануне утром на рейд приехали мастер участка Свинкин и директор Галайбеда. Поздоровавшись с учальщиками, они, захватив с собой бригадира, уплыли на «Костромиче» вниз по реке.

- Поехали плот смотреть, - пояснил Илье Саша.

- А чего его смотреть? – не понял Альков. – Он вот он весь, как на ладони…

- Илюша, там ниже, за поворотом к берегу прицеплен другой, подтопленный плот. Его отправляли одним из первых, еще по весне, да торопились, херово скрепили, он и затанцевал на волнах. Начальство испугалось и приказало отвезти его к берегу до лучших времён, - Саша по привычке поправил выбившийся из-под кепки чуб и усмехнулся: - Видно, настали для нас эти самые «лучшие времена». Ты хоть представляешь, как за три месяца набухли от воды и потяжелели пучки. Половина из них сейчас – это как есть топляки. Пупы на нём точно сорвём! – парень в сердцах чертыхнулся: - Хотел же, дурак, с первых чисел сентября в лес уйти, в сучкорубы вернуться. Цел бы остался!

- Чего разнюнился, Сашок! – решил подбодрить товарища Илья: - Говорят же умные люди: «раньше смерти не помрём». Посмотрят, оценял, может, и оставят зимовать или вообще раздербанят…

- Кто же его раздербанит! – не унимался Саша. – Я вчера после работы забежал в контору, слышал, как экономистка ругалась на весь коридор, что, мол, запороли план по сплаву, и теперь – шиш вам! - а не квартальная премия…

Благо дни стояли прозрачные и погожие. Мошка и гнус куда-то пропали, видно, первые студёные ночи дали о себе знать. Ветра не было, и опадавшие разноцветные листья кружились в воздухе, как им заблагорассудится. Некоторые долетали до Ангары и, опускаясь на поверхность реки, превращались в миниатюрные парусники, что даже при слабом дуновении невесомо пускались в плавание, носились по затонам, пока не намокали, и не тонули в прозрачной воде. Собранный накануне плот был благополучно отправлен. Рейд опустел.

Учальщикам выдали на складе по паре бродней каждому. Сапоги брались на размер, а то и на два больше, с расчётом на шерстяные носки или двойные портянки – в холодной воде в резине, да еще и с тонкими летними носками много не набродишь и не наработаешь.

На удивление плот оказался не в таком безнадёжном состоянии, как его описывал Саша. Раскрутили сжимы, ослабили троса, выдернули и утащили к берегу с десяток подтопленных пучков, им на замену работяга – буксир привёз с рейда загодя припасённые свежие; которыми тут же, не мешкая, заполнили поблескивающие полыньи в секциях, наново перетянули все поперечники.

В некоторых местах ходили по колено в воде, но по мере того, как подновлялись секции, плот всё выше и выше восставал из реки и, к моменту отправки эта кошельковая сигара смотрелась очень даже ничего.

Перед этим бригадир подозвал учальщиков к себе и предложил тем, кто хочет заработать лишнюю копейку, сопроводить плот до пункта приёмки в Тасеево.

- Это три дня пути, - сказал Овчаров. – Оплата двойная плюс командировочные. Если всё будет путём, и вы пройдёте без приключений Гороховские пороги, то его можно сопроводить всего до Богучан. Капитан «Ангары» скажет. Так что, мужики, слово за вами. Нужно всего троих. Кто согласен?

- Записывай меня, - откликнулся первым Илья. – Я ведь только вязал, но никогда еще не сплавлял. Да и деньги нужны.

- Пиши и меня, - поддержал Алькова Саша и растянул тонкие губы в усмешке: – Как говорится – «нам хлеба не надо – работу давай!» – и уже серьёзно: - Давненько я, бугор, с Богучан своей Марине обнов не привозил…

- Где эти двое, - вступил Корытин, - там и я не лишний. Прогуляюсь по матушке реке, заодно уток постреляю. А то всё недосуг.

- Не до кого? – деланно округлив глаза, изумлённым голосом переспросил Саша. – Это что-то новенькое: чтобы уток сучками величать, ладно бы собак – уже привыкли. Но бедных птичек-то за что?

Бригада дружно захохотала. Кого-то развеселила Сашина шутка, кто-то оттого, что, слава богу, не ему сопровождать этот ненадёжный плот, а кому-то было просто весело и по душе, что в этот раз успели вовремя и при хорошей погоде очистить и закрыть ангарский рейд. А то ведь в иные годы случалось сворачивать работы, когда над рекой густо кружились белые мухи, а на отмелях наростали ледяные забереги.

Осенний лес был свеж и живописен: алели листвой рябины, багровели заросли черёмухи, пушистыми взбитыми шапками зеленелели могучие сосны и кедры, оранжево поблескивали осины, солнечно желтели берёзы. Вот на одной-то из них и дремал тёмно-серый, в крапинку, рябчик, крепко вцепившись когтистыми лапками в тонкую ветку под самой кроной.

Илья давно уже заметил птицу, и сейчас, чтобы подкрасться поближе и стрелять наверняка, полз вдоль сухой, устланной палой листвой, ложбинки по-пластунски, с вертикальной двустволкой - «тозовкой» за спиной.

Час назад их сплавной караван, в который кроме толкача «Ангары» и плота входил еще и «Костромич», пристал на ночь к берегу в одной из широких ангарских проток. День выдался трудным. Пришлось учальщикам не раз попрыгать с палубы на чалено и обратно. С самого рейда «Костромич» дежурно шёл метрах в пяти за чаленом; и только лишь в опасном месте, а именно перед Гороховскими, грохочущими, с брызгами до небес, порогами, катеру надо было приблизиться и пришвартоваться к хвосту плота, чтобы, идя на самых малых оборотах, маневрировать и сдерживать эту сигару.

Иначе подтопленный плот при таком перепаде уровня реки и торчащих из воды глыбистых скал, гигантских плит и валунов мог бы запросто сложиться пополам, наскочить на ведущий его со всеми предосторожностями толкач и рассыпаться. Но благодаря умению капитана «Ангары», слаженным действиям команды «Костромича» и взмокших от пота и забрызганных водой учальщиков всё обошлось.

Ближе к вечеру, когда причалили, ребята в каюте накрыли стол, моторист принёс с камбуза горячую похлёбку, порезали колбаски, сальца, свежих огурцов с помидорами, Корытин порылся в своём рюкзаке и под одобрительный гул товарищей извлёк бутылку водки. Илья от рюмки отказался, пожевал бутерброд с колбасой и овощами и обратился к Корытину:

- Петрович, не дашь ружья? Я бы полазил по берегу, кого бы и подстрелил.

- Только - чур! – чтобы ни в кого из нас не шмальнул! - ухмыльнулся Корытин и ласково окинул хмельными очами парня: – Бери, оно вон - на шконке, патронташ под подушкой. Однако успевай, Илюша, покуда не стемнело.

Альков еще немного прополз и выбрался из ложбинки, прилёг под облетевшим кустом шиповника, осторожно перекинул ремень через голову и, положив вертикалку перед собой, беззвучно снял с предохранителя. Тщательно прицелился и выстрелил. Отдало в плечо, всё-таки двенадцатый калибр – это тебе не хухры-мухры. Рябчик камнем упал под берёзу. Илья подбежал, без труда отыскал убитую птицу в полёгшей траве, положил еще тёплое пушистое тельце в вещмешок и по березняку углубился в тайгу.

Охотничий азарт нарастал. Солнце село, но было еще достаточно светло. За деревьями неожиданно блеснуло. Парень насторожился и, стараясь не наступать на сухие ветки под ногами, покрался к берегу. В небольшой, обросшей осокой лагуне плавали пять уток-крохолей, а одна на берегу, на краю полянки, грациозно распушив коричнево-серое крыло, клювом перебирала свои перья. Лёгкий ветерок дул от лагуны в сторону Ильи. Он мгновенно вскинул ружьё и, почти не целясь, выстрелил с плеча. Утку сбросило с берега. Всполошенные выстрелом, остальные птицы поднялись на крыло и моментально скрылись за вершинами берёз, желтеющих на том берегу. Илья скорым шагом подбежал к обрывчику, перехватил вертикалку за теплый ствол, прикладом подтянул плавающую по прибрежной поверхности дичь, стряхнул с неё воду и убрал добычу в вещмешок.

Однако от того необычного настроения и пьянящего азарта, что овладевали парнем еще каких-нибудь пятнадцать минут назад, сейчас, когда он шёл по сумеречному лесу обратно к катеру, не осталось в душе ничего. В памяти попеременно всплывали то цепкие лапки живого рябчика, то распушённое крыло утки, да так отчётливо, что парень раза два досадливо скрипел зубами и мотал головой, отгоняя эти навязчивые видения.

- И чего это я за ружьё схватился? Тоже мне - охотник выискался… Голодный, что ли? – негодовал на себя широко шагающий Илья. – Сидел бы, как все! Нет, обязательно надо покуражиться, доказать, что, всё-то ты умеешь, и везде-то ты первый!

Дело в том, что Альков никогда не относил себя к числу завзятых охотников. По своей природе он собиратель ягод, лечебных соцветий, трав и прочих корней. На досуге любил покопаться в саду-огороде. В детстве не раз лез в драку, когда кто-то рядом мучил кошку или собаку. Одно время ребята постарше дошкуряли толстощёкого мальчишку тем, что на его глазах намеренно давили своими сандалиями муравьёв на асфальте и хохотали, подначивая и пытаясь довести до слёз жалостливого Илюшку.

Но вместо слёз мальчуган не по возрасту свирепел, хватал всё, что попадало под руку, и принимался лупить обидчиков муравьёв почём зря. Те, если удавалось вовремя выбить палку или камень у раздухарившегося пацанёнка, дубасили того нещадно. Но после этого недели две по одному из дома старались не выходить, боялись расплаты. Илюша подстерегал врага на каждом углу и метко швырял мелкие камешки, и даже булыжники, какие только мог поднять с земли и кинуть. А с теми, кто ближе к нему по годам, бился на «кулачках», пускал кровяную шуйку из их носов. И своей настрыностью отучил-таки сверстников раздавливать спешащих в сквер через тротуар трудяг – муравьёв, по крайней мере, при нём подростки с их улицы этого больше не вытворяли.

- Да ты, браток, с добычей?! – пьяно икнул Корытин, когда Илья вывалил из вещмешка на освещенную фонарём палубу тушки птиц. Мужик сидел на боковой лавке и курил. – Вот уж не ожидал! Ты ведь с материка, а тамошний народишко не шибко-то приспособлен к нашей таёжной жизни…

- Петрович, ты не прав, - замотал кудлатой головой, показавшийся из рулевой рубки Саша. – Илья – наш человек! Это я сразу просёк. Илюша, дай я тебя расцелую. Коньячку хочешь?

- Так вроде одна водяра была…

- Капитан с «Ангары» приходил с пузырём, сам, зараза, пить отказался: - «дескать, мне надо утром быть как стёклышку. А вы, мол, ребята, можете расслабиться. За успешное проведение дохлого плота через пороги вот вам от речного флота презент». Пошли, я тебе оставил дюзграмчик.

- Кого там! Вам самим мало. А мне только губы марать.

- Зря, Илюша. У меня вся душа, как гармошка, развернулась. Охота чего-нибудь хорошего тебе сделать, - Саша широко и беззаботно улыбнулся и привалился к спинке лавки, на которую только что присел. Видно было, что речь свою он намеревался еще продолжить, да Корытин бесцеремонно перебил:

- Сашок, а чё ты мудруешь? Этих вон обдери, - Мужик махнул рукой в сторону лежащих тушек, - и сделаешь твоё «хорошее» парню!

- Ай, да Корытин! Ай, да сукин сын! Как говаривал наш незабвенный Александр Сергеич, - развеселился Саша и блеснул хмельными глазами: - А ты думаешь: мне слабо? Да я их за жизнь столь надрал, что тебе и не снилось! – парень обернулся и крикнул в рубку: - Ванёк, тащи кипятку! Будем представление показывать.

С утра пораньше, только и успели маящиеся с бодуна учальщики через силу похлебать лапшички из дичи, как раздался протяжный, на всю округу, гудок с «Ангары» и караван тронулся в путь.

Участок реки до Богучан прошли без приключений, а на подходе к райцентру капитан толкача по рации связался с «Костромичом» и сообщил старшему, что «всё, мол, благодарю за помощь, дальше мы сами… спокойно можете ехать домой. Алаверды, компаньоны! Конец связи».

По возвращению в Таёжный Илья получил расчётные около семисот полновесных советских рублей. В то время курс доллара котировался: 78 центов к рублю. Альков, вспомнив это, невольно улыбнулся: денег на свадьбу вроде бы хватало, однако в запасе оказался свободный месяц и, парень надумал за это время подсуетиться и еще где-нибудь заработать; как известно, бабок лишних не бывает…

Наутро Илья к восьми часам был в конторе, надо обязательно попасть к Галайбеде на приём или хотя бы в коридоре перехватить директора.

- Сергей Трофимович, можно к вам обратиться?

- А почему бы и нет? – директор улыбнулся. – Тебя рассчитали?

- Да, спасибо. Всё хорошо. Но я по другому вопросу.

- Говори.

- У меня в запасе целый месяц нарисовался. Невеста написала, что у неё практика в Омске, четвёртый курс, и она вернётся только к середине ноября.

- Отлично. Но я-то здесь с какого боку, - недоумевал Галайбеда. – Могу принять сучкорубом на деляну, однако заработок небольшой…

- Вот и я о том же, - Илья решился: - От ребят слышал, что на одном участке в тайге есть артель, где мужики наладились срубы для ваших двухквартирных домов, бань и хозпостроек собирать. Если б вы поговорили, чтоб меня туда, я любую работу могу…

- Знаю, мастер Свинкин тебя хвалил, - сказал директор. – Сегодня к обеду должен подъехать артельный старшой, подходи часикам к трём. Обмозгуем. Всё зависит от того нужны ли им люди…

На следующий день Альков уже трясся в кабине лесовоза по таёжным ухабинам. Ни медицинской комиссии, ни бумаг никаких от него не требовалось, взяли временно разнорабочим, однако деньги обещали неплохие, но, это уж, братан, как сам себя поведёшь, закон у нас конечно же сухой и жёсткий, чуть завоняло от тебя перегаром, или там, запонтовал – всё, проваливай! И ни копейки вслед – всё в общем котле остаётся и ко времени делится между артельщиками. Согласен, кивнул тогда Илья начальнику, мне, главное, не болтаться без дела по посёлку…

Работа Илье глянулась, она была несложная – с напарником Поликарпом Сергеичем, сорокапятилетним крепким мужиком ошкуривать напиленные из хлыстов брёвна и наращивать ими хорошо проветриваемые, чем-то схожие со штабелями, срубы на обсушке. Уложат до двух метров вверх и переходят на полянку рядом ладить новый. Поликарп Сергеевич лицом светел, густые русые брови вразлёт, глаза ясные голубые. Повадками сноровист, однако нетороплив, хотя, как подметил для себя Илья, неспешность эта обманчива, просто всё у человека выверено до автоматизма.

- Ну ты чё, пень старый, всё спишь и спишь… - в очередной раз ехидно поддел мужика неслышно подошедший бригадир по фамилии Куковенко. Был он росту метр с кепкой, но зато какая фасонистая кепка на плешивой его голове красовалась: широкая, утеплённая, ткани дорогущей, с причудливой росписью по козырьку. Он её, как набирающий в те годы известность артист Боярский шляпу, даже и в столовой не снимал. Что уж в ней было такого, а вот приросла к пройдохе хохлу с бегающими глазками так, что и не отодрать. – Гляди, топор не урони себе на лапу. Бюллетня по любому не будет! Лодырям не положен. Сроду таких фраеров не встречал. Скажу старшому, чтоб гнал тебя от нас в шею!

- Да вроде мы успеваем… - видя, что напарник никак не реагирует на несправедливые упрёки, а молча продолжает тюкать топориком по бревну, вступился за Поликарпа Сергеича Илья. – Еще два венца и другой сруб начнём.

- А тебя кто вообще спрашивает, - круто повернулся к Алькову бригадир. – Ты – никто, и звать тебя никак! По блату сунули… Дёрнешься – выкинем!

- Не ты сунул, не тебе выкидывать, - огрызнулся парень.

- Ты еще побазарь, ушлёпок зелёный.

- Чё шухаришься, небось в цари метишь? Коль такие предъявы нам лепишь? – Илья ухмыльнулся: - Не у одного тебя язык подвешен. Можно и поинтересоваться…

- Ты чё здесь барагозишь, умник? – слегка струхнул Куковенко и потому резко возвысил свой хриплый фальцет недоделанного блатяка: – Давайте пашите, как папы Карлы! И чтобы к вечеру мне второй сруб стоял!

И бригадир пошёл, слегка виляя тощим задом по тропке через лес напрямки к лагерю артельщиков.

- Сергеич, а почему молчишь, когда он так в наглую врёт? – парень не мог скрыть своей растерянности.

- Это, Илюша, не главная деталь самолёта, - спокойно ответил напарник. – Не за этим я ехал в такую даль, пусть его, брешет, поди надоест.

- А ты сколь уже тут?

- С апреля. На полгода завербовался, - - Поликарп Сергеич собрал в улыбке морщины вокруг выразительных глаз: - Как говорится, скоро отвальная.

- Дадут ли они тебе спокойно доработать? Не слепой, вижу, как подкалывается к тебе всякая шваль, а ты молчишь да глаза отводишь.

- Бесятся… достать-то не могут. Не пью, не курю, от работы не бегаю, - напарник помолчал, и вдруг, или это Алькову только показалось, какая-то искра пробежала у того в глазах, они на долю секунды потемнели: - Хорошо хоть в драку не лезут…

- А то чё? – по молодости и неопытности брякнул Илья и тут же осёкся.

- А ни чё… Всё это не главные детали самолёта, - заключил пожилой напарник.

Артель Поликарп Сергеич и Альков покидали вместе, просто так совпало: у Ильи минул месяц, а у напарника истёк срок контракта. Старшой вызвал их к себе в контору и передал по пачке купюр, у молодого она оказалась жиденькой в сравнении с двумя толстыми, запечатанными в одну банковскую упаковку, выданными товарищу, однако душа у парня ликовала и пела. В сумме таких деньжищ и всего-то за несколько месяцев он еще ни разу не заколачивал и в счастливых руках не держал!

- Идём за шмотками и - на попутку лесовозку, пока еще ходят, - обратился к Поликарпу Сергеичу Илья.

- Ты пока ступай, а у меня есть одно дельце.

- Какое такое дельце? Вроде всё по нолям, вещи собраны…

- Надо бы с ребятами попрощаться. А то как-то не по-русски линять втихую.

- Тогда и я пойду, - встрепенулся Илья. – Там же нормальные мужики тоже есть, а не только этот ущербный бугор со своими шестёрками. Я тоже люблю, Сергеич, когда всё чин по чину.

Мужчина обернулся к бывшему напарнику и, загадочно усмехнувшись, раздельно произнёс:

- Коль у нас праздник, он и должен быть им до конца, - и сощурив глаза, тихо обронил: - С непременной цыганочкой с выходом…

Прошли через лесок на бывшее плотбище, приспособленное под площадки для сбора банных 3х3 метра срубов. Как раз в эти минуты артельщики укладывали на сухой мох верхний, двенадцатый венец, значит, завтра с утра смело можно заняться чердаком и крышей.

- Глянь-ка, братва! А у нас гости, - громко выкрикнул Тельфер, правая рука бугра. – Тока я чё-то не врубаюсь: а кто посторонних пустил, бугор?

- Мы это дело мигом поправим, - победно развернулся к бригаде Куковенко и приказал: - Взять непрошенных гостей за руки да за ноги и выбросить за вверенную мне территорию.

Кто-то из наиболее ретивых дёрнулся было, однако Поликарп Сергеич энергично выбросил левую руку вперёд:

- Кто первым сунется – порву!

Мужики замялись, переглядываясь, потому что они здесь в большинстве своём собрались из отпетых весельчаков, что в своё время прошли все северные санатории и крымы-рымы, и видывали всякое, чего бы нормальному человеку и видеть-то не следовало. Зековской, почти всегда верной чуйкой они просекли, что этот фрукт, еще вчера покладистый и бессловесный вдруг превратился в пахана зоны.

Между тем действие продолжилось. Поликарп Сергеич ласково подхватил Куковенко под локоток, подвёл к углу сруба и легко сдёрнул с плешивой головы у бугра козырную кепи и, держа головной убор двумя пальцами левой руки, нагнулся и мощной пятернёй правой ухватил второй снизу венец за торчащий из стены «ласточкин хвост». На мгновенье замер, поднапрягся и резко рванул на грудь угол звена. Потревоженный сруб, вся его без малого тонная масса недовольно скрипнула, но, направляемая железной силой этого немолодого человека, подалась вверх и, в образовавшуюся щель в десяток сантиметров мужчина засунул кепи и осторожно вернул венец на прежнее место, так придавив её, что теперь, чтобы достать эту изящную вещицу, нужно будет разбирать, раскидывать все венцы сверху донизу. Сказать, что у артельщиков глаза полезли на лоб, это лишь малая толика того потрясения, что пережили они за эти минуты. Мужчина распрямился и огляделся.

- Нас-то за что, Сергеич? В твоих тёрках с бугром – мы сторона…

- Я сюда ехал, чтобы сыну деньгами пособить. Он в квартирный кооператив вступил, - Поликарп Сергеич тяжело вздохнул. – А вы здесь в шестёрках у недобитого бандеровца наперебой служите. Аж слюнки текут! Человек я терпеливый. Ждал, что хоть у кого из вас что-то проклюнется. Но… - мужчина развёл руками и повернулся к ошарашено стоящему чуть позади Алькову: - Идём, Илюша. Не будем мешать доблестным артельщикам разбирать всю ту хрень, что они здесь наворотили…

Стемнело, когда Поликарп Сергеич и Альков добрались до Таёжного. Всю дорогу водитель МАЗа нет-нет, да покосится в сторону беззаботно сидящего рядом пожилого дядьки. Это ж надо такую силищу иметь и помалкивать! Весть о том, что проделал этот мужик со срубом, мигом облетела все близкие делянки. Мнения разделились, одни – горой за этого пожилого тихоню, другие, те, что по моложе, носились с предложением – наказать выскочку; эти скорее всего не могли угомонить в себе гадкое чувство элементарной зависти: вот, мол, мы все такие растакие, а приходит какой-то хмырь и нос нам утирает! И те, и другие жалели артельщиков, которым теперь разбирать сруб, а вот про Куковенко никто доброго слова из себя ни разу и не выдавил.

Переночевали в поселковой гостинице, а утром едва ли не на последней в эту навигацию «Заре» поплыли вниз по Ангаре в Богучаны, чтобы оттуда на самолёте в Красноярск. В аэропорту бывшие артельщики тепло простились. Поликарпу Сергеичу путь в Тайшет, а Илье в Новосибирск. Билетов на самолёт не было, и Альков купил нижний боковой плацкарт. Под мерное постукивание колёс хорошо думалось. Теперь-то точно хватит не просто на женитьбу, а откупить на весь шикарный вечер любой ресторан города!

Да вот только свадьбы-то и не случилось. Четыре месяца разлуки странным образом остудили чувства, и после тёплой встречи в Новосибирске они с невестой через какие-то часы уже смотрели друг на друга почужевшими глазами. Ветрянка улетучилась.

По приезду домой на Алтай Илья походил-побродил по улицам родного городка, заработанные деньги отдал отцу и матери на хранение, себе оставил сотню, неожиданно опять собрался, да и уехал, на этот раз еще восточнее по карте – в Иркутск.

Пожив после возвращения из Таёжного некоторое время в столице западной Сибири рядом с несостоявшейся невестой и понаблюдав за жизнью студентов, Илья в какой-то момент вдруг остро почувствовал, что и ему нужно обязательно попасть в эту среду, где бы он смог наполнить свою мятущуюся душу чем-то новым и привлекательным, раскованным и познавательным.

Купейный вагон в скором поезде Челябинск-Чита оказался тёплым и уютным. Через весь сквозной коридор были постелены ковровые дорожки, на окнах никаких узоров инея, хотя концу ноября в этой суровой части материка присущи крепкие морозы и полное безветрие. В Новосибирске на вокзальном табло мерцала цифра -35, и по дороге дальше на восток, скорее всего, мороз только усиливался. Судить об этом можно было по характерной студёной дымчатости за вагонными окнами и пустынным кварталам – кому охота без нужды вымораживать нос на улице! - небольших городов, мимо которых мчался их скорый, да еще по белым дымам, вертикально и густо клубящимся в синее небо над крышами изб придорожных сёл и деревень. По цвету дымов было понятно, чем топили печи - дровами, поскольку от угля дым, как известно, смолянисто-чёрный, едкий и удушливый, а вот дровяным можно даже и подышать, настолько он бывает вкусен на запах.

До сегодняшнего случая Илья в купейных вагонах не путешествовал, и поэтому сейчас испытывал на душе что-то вроде праздничного обновления. Шикарная четырёхместная комнатка, светлые занавески на окне, обитые плюшем мягкие сидения, в изголовье у каждого вмонтированные в стену отдельные матовые светильники; верхние полки продлевались своеобразным багажным отделением, куда и не преминул Альков положить свой кожаный объёмный портфель, а поверх, чтобы не помялся, расстелил джинсовый коричневый костюм с металлическими заклёпками, где в накладном кармане оставил и паспорт с вложенными в него шестьюдесятью рублями, оставшимися от покупки билетов и продуктов на дорогу: соседи будто бы все приличные, вторая полка его, отлучаться из купе далеко он не собирался, ехать-то всего полтора суток. Не таскать же с собой в трико эти купюры! Еще и выпадут случайно!

- Ты парень, однако, тоже до Красноярска?

- В Иркутск еду, - Илья бегло оглядел парнишку примерно лет девятнадцати, коротко стриженного и подвижного. Обменялись лишь парой фраз, а тот уже переместился от дверей к окну на своём нижнем сиденье и принялся что-то перебирать в сумке с продуктами.

- Присоединяйся, браток, - парнишка сделал широкий жест, приглашая Алькова к столу.

- Пока не хочу…

- Ну, гляди. А то у меня есть кое-что и для аппетита, - и он показал серебристую пробку беленькой, приподняв бутылку из сумки.

- Что ж, если за знакомство, то можно и по маленькой. Ехать-то еще долго.

- Вот и я говорю: добрый пузырь – это про нас!

При иных обстоятельствах Илья скорее всего отказался бы от выпивки, однако хотя и легонько, но где-то в области сердца с самого Новосибирска, нет-нет, да и поддавливало, и причиной тому была недавняя встреча с бывшей невестой. И зачем он только попёрся на эту грёбаную улицу, затянувшуюся душевную рану расковырять или еще за чем-то не вполне понятным?..

К тому времени, когда Илья прибыл с учалки в столицу Западной Сибири, у невесты произошло нечто такое, что, как казалось, требовало его вмешательства. Её с двумя однокурсницами за чересчур вольное поведение выгнали из общаги. Ходила у неё в подругах одна разбитная деваха по фамилии Красницкая, так вот еще по летним разговорам Илья помнил, с каким восторгом его возлюбленная рассказывала, как та, уже будучи на шестом месяце беременности, перетягивала потуже живот и так отплясывала, и зажигала на студенческих дискотеках, и ей хоть бы что… Пришло время, родила вполне себе упитанного мальчонку.

- И как она теперь с ним по общагам?

- Зачем с ним, - усмехнулась тогда невеста. – А предки на что? Мамаша нянчится.

- Что, живут недалеко?

- Если бы – аж в Анапе.

- Понятно, - обронил Илья. – Скинула родичам, чтоб не мешал…

- И откуда ты, Илюша, весь такой правильный, - с оттенком лёгкого разочарования сказала девушка. – А ты не думал, что Розочке жизнь свою как-то устраивать надо? Тот-то ведь даже и своего отцовства не признал…

Вот и до устраивались, мелькнуло в голове у Алькова, когда они вчетвером сидели в институтском фойе и прикидывали, как быть. Накануне комендатша общаги предупредила, что вечером в их комнату заселятся новые жильцы, и, дескать, поэтому милости просим с вещами и прочими манатками на улицу.

Сейчас был полдень и надо бы, как сказала Красницкая, прошвырнуться по одному адресу, там будто бы кое-что светит. И точно. В одном из старых районов города в глубине осеннего сада стоял огромный частный дом-крестовик. Ворота открыла старушка, узнав, зачем они здесь, провела во двор.

- Есть, девоньки, для вас комнатка. Большая, просторная, две кровати и диван. На другой половине у меня тоже квартиранты, и тоже студенты - ребята, но вы с ними встречаться не будете. Посколь к им вход с той половины.

Всех всё устроило. Илья помог доставить вещи трёх подруг из общаги на дом, посидели, на дорожку попили чаю и, он через весь город поехал в микрорайон Сосновый бор на квартиру к давно обосновавшемуся в Новосибирске однокласснику.

Еще при встрече на вокзале Илья подарил невесте миниатюрные часики, да не просто ручные, а позолоченные, на цепочке и носить их надо было на шее как ожерелье. Смотрелись оригинально и красиво. Походила она с ними ровно две недели, пока Илья обитал здесь, с каждым новым днём всё острее ощущая, как их отношения каменеют что ли, и симпатичная землячка всё отдаляется и отдаляется от него. Они и домой-то на Ноябрские праздники отправились вместе, и, хотя ехали в одном плацкартном вагоне на нижних местах, но больше молчали, разглядывая проплывающие в окне великолепные алтайские пейзажи. Незадолго до их станции бывшая невеста запрокинула свои красивые руки себе за шею, расстегнула цепочку и протянула ладонь с часами Алькову.

- Илюша, мне неловко теперь носить твой подарок, - девушка искоса глянула на растерявшегося парня. – Мы же сейчас никто друг другу…

- Вот еще чего захотела! – Илья чуть не задохнулся от перехватившего горло негодования. –

Не возьму! Хочешь – выкинь в окошко. Я открою!

- Э-эй, так же тоже нельзя! Вещь-то изящная. Бери, встретишь еще кого, ей и подаришь…

- Ну, ты даёшь! Это, что тебе – переходящее Красное знамя? Пусть уж остаются у тебя, - Илья помолчал и грустно добавил: – В память о нашем славном лете…

По пути в Иркутск, когда между поездами времени было около трёх часов, Альков, чтобы не слоняться по высоким, просторным и гулким вокзальным залам ожидания, прыгнул в заиндевелый троллейбус и поехал в тот околоток, где с подругами проживала его бывшая невеста. Что его толкнуло на это, он бы внятно объяснить не смог, может быть, пробормотал бы: «а делать-то всё равно было нечего…» или что-то вроде того, но факт остаётся фактом- спустя полчаса он бодро вышагивал по широкой, с трамвайными линиями улице в направлении дома-крестовика.

Улица была пустынна, ни трамваев, ни автомобилей. И надо же, по противоположной стороне за рельсами по заснеженной дороге навстречу ему шла парочка. Парень и девушка смотрели друг на друга и разговаривали, лишь изредка бросая взгляды перед собой. Илья остановился и во все глаза глядел на них. В девушке он узнал свою бывшую невесту, да и лицо парня показалось знакомым. Память у Алькова была отменная – этого человека он однажды видел во дворе у хозяйки, они, помнится, даже перекинулись парой слов. Студент оказался земляком, родом из Зыряновска, горняцкого посёлка за цепью горных хребтов, в сотне километров от родного городка Алькова. Вот так дела… Илья резко свернул от трамвайных путей и чуть ли не бегом заспешил прочь, лишь бы те двое случайно его не заметили. Довольно уж на его долю всяких неловкостей и нелепых ситуаций!

Водка пошла мягко. Бутылку под колбаску и солёные огурчики опорожнили быстро.

- Надо бы добавить, братан, - растянул губы в полупьяной улыбке попутчик, что назвался Серёгой. – Давай махнём в ресторан, посидим культурно?

- А почему бы и нет? – от принятого Илья согрелся изнутри, на сердце отлегло, новосибирская встреча отдалилась на такое расстояние, с которого уже никак не могла повлиять на его душевный настрой. – Сейчас только заберусь к себе, переоденусь, как положено…

- Да брось ты! Шмотки на тебе вполне приличные. Там на это не глядят, главное, чтоб монета звенела!

Сказать честно, рестораны Илья не очень жаловал, бывал в них редко, и вовсе не потому что денег жалко - на это-то добро он смотрел философски: есть – хорошо, а нету, что ж, как-нибудь выкручусь – подобные заведения Альков избегал из-за того, что там надо было сначала заказать себе что-нибудь, потом сидеть как истукану и ждать, когда принесут салат, потом как обычно потянут резину с первым, а уж второе доставят к столу, когда и аппетит-то окончательно испарится. Другое дело, если случались в этих заведениях свадьбы и он был гостем, здесь по обыкновению столы ломились от всяческих блюд и напитков, и бывало необычайно весело, пусть даже и с драками между разгорячёнными и неугомонными гостями.

Кстати, и в единственном до сегодняшнего дня посещении вагона-ресторана нечто схожее Илья испытал, когда они, дембеля, больше полувзвода земляков, возвращались из армии в свои таёжные укромины. Сказались два года службы в скалистых сопках на точке, откуда до ближайшего военизированного с домами офицерского состава населённого пункта было одинаковое расстояние, как и до кошары, где обитали три семьи казахов-чабанов - а именно пятнадцать километров. И если направление среди редких и пыльных колючек до кошары было многим из солдат знакомо: чабаны приторговывали спиртным, и ночами жаждущие бойцы бегали туда за водкой и вином, то в Аягузе с кучей гарнизонов за всю службу некоторые ребята не бывали ни разу.

В их батальоне и женского персонала не водилось, была одна худенькая до прозрачности радистка при штабе, так и она прошмыгнёт по приезду утром из автобуса от КПП к себе в рубку и не высовывается: видимо, командование категорически наказало не дефилировать по плацу как по подиуму, и не доводить солдатиков до искушения, за два года Илья встречал её раз семь, да и то издалека. Была еще и заведующая библиотеки, женщина в годах, и тоже худая как щепка, да еще и вечно всем недовольная, а как могло быть иначе, если вся молодость распылилась по армейским гарнизонам, находящимся как правило, у чёрта на куличках!

И вот теперь земляки ехали в плацкартном, заняв четыре купе полностью, а это почти полвагона, в другой половине находились гражданские, на которых ребята смотрели как на богов – за два года они так отвыкли от вида обыкновенных советских людей и общения с ними, что хочешь не хочешь, а нужно время, чтобы освоиться в этой вольной и подзабытой среде, где нет ни окриков офицеров, ни строго регламентированного распорядка дня.

А для того, чтобы всё быстрее наладилось, что необходимо? Конечно же определённая обстановка, при которой окружающий мир обретает мягкие и тёплые овалы доверительности, а этому испокон веку способствует проверенный миллионы раз метод – для уверенности принять энное количество горячительного, как рекомендуют, «на грудь».

Лучшего места для этого, чем ресторан в поезде не найти. Дождавшись, когда в полдень по тогдашним правилам он откроется, дембеля ватагой почти весь его и заняли. Всё умиляло, и покрытые скатертью столы, и вазы с цветами на них, и вид из окна, поезд мчался через реликтовый сосновый бор, тянущийся огромными вечнозелёными лентами от Омской области в Алтайский край и Восточный Казахстан, и дальше лоскутками, как утверждают, он простирался до самого побережья Тихого океана.

Деньги на проезд вместе с предписанием выдали в штабе, вдобавок некоторым на дорогу прислали из дома, так что – гуляй, братва! Заказали водки, салата, борща и обязательно белого пшеничного хлеба, причём, чтобы на каждый стол по многу. Оно и понятно - в части кормили только серым ржаным и часто непропечённым, хоть и была хлебопекарня своя, да пекари-то менялись чуть ли не по разу за полгода, и ребята просто-напросто истосковались по пористым, с румяной корочкой ломтям. Вот и получилось так, что махнёт парень рюмку и с наслаждением закусит запашистым мякишем хлеба, со вкусом прожуёт и, только потом уже обращается к наваристому борщу, с плавающим на поверхности тарелки оплавленным островком сметаны.

- Парни, - дембеля?..

- Да, дядя… Отслужили, - Илья ближе всех оказался к подсевшему к их столику мужчине в слегка помятом сером костюме. – Вот отмечаем…

- Вижу, - мужчина понятливо покивал чубатой головой. – Поэтому и решил обратиться к вам. Выручайте, вчера перебрал, утром хватился, а копья-то нет, всё прогудел. Мне бы грамм сто, подлечиться…

- Да хоть и двести!

- Ты, мужик, о чём? Мигом оформим!

- На вот салата, закуси.

Дембеля уже приняли, добродушие растекалось по жилам, ну, как здесь не подсобить хорошему человеку?

- Давай-ка рюмаху вдогонку, чтоб закрепилось.

- На борщ-то налегай, а то небось голодный… Мало – еще закажем, чё хошь?

- Ой, братцы, спасибо! К жизни вернули, - морщины у дядьки распрямились, лицо посвежело, синие глаза выразительно заблестели и, он прямо взвился соколом над столом. - А хотите – спою?

- Так ни гитары, ни гармошки у нас нет…

- А и не надо. Я голосом, называется: акапелла.

И он запел, проникновенно, о любви, как всегда несчастной и вызывающей у слушателей сочувствие. Илье особенно запомнились слова про «окольцованную птицу», с которой сравнивал себя герой этой песни.

Парни так расчувствовались, что упоили певца вусмерть, правда, потом сами же и унесли того до соседнего с рестораном купейного вагона и уложили на нижнее место, на которое мужчина пусть и с трудом, но указал. Соседи по купе ничего не сказали и сделали вид, что каждый чем-то занят. Оно и ладно, главное, теперь этот певучий попутчик уж точно в тамбуре не вывалится из поезда под откос!

До вечера просидели дембеля в вагоне-ресторане, набрались изрядно, между собой уже и пошумливали, но с гражданскими, что с некоторой опаской поглядывали в сторону этих крепких парней в парадках, с золотом сержанских и старшинских лычек на погонах и знаками отличий на груди, никто не связывался и даже не заводил разговора, незримый барьер служивыми не был преодолён, синеглазый песенник пока так и остался единственным приятным исключением.

Вернувшись вечером в свой вагон, кое-кто рухнул на постель и захрапел, другие еще шебуршились, слонялись между купе, будто что-то потеряли. Илья уже засыпал, когда услышал возню и крики за стенкой, где ехал его друг детства Толик Елизаров. Вышло так, что их призвали в один день и так же уволили, но службу они проходили в разных ротах: Илья в первой, а Толик в третьей. Оба сержанты, рослые, вот только друг носил очки, что не мешало ему быть командиром радиостанции.

- Ты, собака, забыл, как борзел на меня? – это Кряквин, тоже из их города, пьяный, но на ногах держался, наседая, брызгал слюной на полусонно сидящего и покачивающегося на своей постели Елизарова. – Из-за тебя комроты меня чуть на губу не упёк! – тут же последовал резкий удар и Толик навзничь упал на подушку.

Илья, пусть и опоздал, но второй удар успел перехватить и с левой так припечатал Кряквину между глаз, что тот отлетел на другое сиденье и выпал на пол в проход. Сбежались

сослуживцы.

- Мужики, вы чё, сдурели?

- Он Толика ни за что вырубил, - Илья указал на лежащего без чувств, со сползшими на нос очками, Елизарова. – Пришлось вмешаться…

Кряквин между тем поднялся с пола, отряхнул китель, рядом с ним вырос Голощапов, с которым тот был в приятельских отношениях, и они вдвоём, пошатываясь, пошли прочь из вагона. Напоследок Кряквин обернулся и зло взвизгнул:

- Да я с вами после этого на одном гектаре ср…ть не сяду!

Правда, Илья-то ожидал иного, он был уверен, что Кряквин ломанётся драться, однако вон как всё обернулось. Почему-то вспомнилось, как два года назад на призывном пункте в областном центре, куда новобранцев на трёх автобусах привезли и разместили в огромном спортзале на тугих матах, их команда, ожидая приезда покупателей, нашла лазейку в город и крепко загуляла. Сопровождавший их военкоматовский майор, недолго думая, вызвал наряд милиции, и тех из призывников, кто не стоял на ногах, увезли в медвытрезвитель. Поутру ребята вернулись, и с хохотом рассказывали, как Кряквин, лишь только их выгрузили в казённом заведении, ползал на коленках перед столом и умолял дежурного отпустить его.

- Товарищ сержант, служить хочу. Родину люблю. Нельзя меня держать за решёткой. Я всё сделаю, что прикажете. Только отпустите в армию…

Сержант и заполнявшая какие-то бумаги врачиха переглянулись. Женщина в чепчике и белом халате пожала худенькими плечами и ушла к себе в комнату, а сержант усмехнулся и приказал Кряквину взять ведро с водой, швабру и тряпку и вымыть полы во всех помещениях.

- Мы вовсю дрыхли на кроватях с чистыми простынями, - смеясь, рассказывали парни, - а он чуть не до утра драил полы и отскабливал дерьмо в туалете…

В этот раз до конца пути эти двое так и не появились в вагоне, наверное, отыскали себе уголок где-то в другом месте и ночь там продрыхли, а с рассветом поезд прибыл в их городок.

История эта имела продолжение. Кряквин по возвращению домой поступил в милицию, а Толик спустился вкалывать в шахту. Через полгода, в мае, Елизаров где-то крепко выпил с друзьями и стоял, покачиваясь, на остановке, ожидая автобуса, чтобы уехать домой в посёлок. И надо же такому случиться, мимо со службы идёт Кряквин, видит выпившего бывшего однополчанина, разворачивается и бегом до первого телефона-автомата. Звонок 02 – Толика под белы ручки милицейский наряд усаживает в спецмашину – и прямиком в медвытрезвитель. И как следствие разборки на работе, выговор, лишение премии. Так по-изуитски посчитался Кряквин за полученную затрещину, однако почему-то не с Ильёй, а с его товарищем. Встречался и Альков с Кряквиным, город-то небольшой, но тот всегда с Ильёй был, как ни странно, предупредительным, а иногда даже и заискивающим. Может быть, причина крылась в том, что Илья теперь учился в университете, и статус его был перспективный, не то, что у какого-то проходчика с рудника. Как знать…

Ресторан, в который они с попутчиком Серёгой ввалились, очень напоминал тот, после армейский – на полу дорожки, на столах скатерти, в вазах цветы, но, правда, искусственные, и тем не менее располагающие, и как бы приглашающие окунуться в мир беззаботный и ласковый.

Посидели шикарно, попутчик рассказал, что только недавно откинулся, срок мотал за разбой сначала по малолетке, потом во взросляке полтора года.

- Ну, и что? – пьяно икнул Илья. – Зря что ли сказано: от тюрьмы и от сумы… Главное, что ты понял и завязал, оно ведь так?

- А то как же! Еду к маме, - Серёга доверительно приобнял Алькова за плечи. – Думаю пойти на завод, слесарничать умею…

- Вот и правильно! Я тоже слесарем начинал, по тракторам, а теперь решил поступать в университет.

- Я б тоже куды поступил… да только шесть классов и коридор - не проканает!

- Ничего – работать будешь, можно и в вечерней школе десять закончить, а там и дальше… - Илья на правах старшего и как он полагал, более опытного в жизни человека, принялся поучать соседа: - Всегда ставь перед собой чёткую цель. Когда всё ясно впереди, идти легче. Не старайся сразу взлететь высоко, а потихоньку – сделал одно, перешёл к другому, чтобы сдуру пуп не сорвать. И глядишь – всё получится!..

К концу этой духоподъёмной тирады Илья, хоть и был хмелён, но заметил, как поскучнели глаза Серёги, и как тот, не скрывая своего безразличия, смотрел на пустой графин перед собой.

- Пошли, что ли, Илюша, ночевать, а то постели совсем остыли.

Когда они только направлялись в ресторан, Альков от нечего делать считал вагоны, что они проходили: три плацкартных и два купейных, далековато, а сейчас, едва они миновали несколько вагонов и впереди оставалось всего-то два, в очередном тамбуре Серёга вдруг зауросил:

- Счас мочевой лопнёт, как ссать хочу!

- Так вернись в вагон! Туалет-то рядом.

- Ишь, чего еще! – мутноватые глаза попутчика озорно сверкнули. – А углярка на что? Вот гляди, показываю один раз!

И он ловко раздвинул две высокие вертикальные металлические пластины в углу у входных дверей, открывая проход в тесное помещеньице с поблескивающим антрацитом для топки вагонной печи. Расстегнул ширинку и, пофыркивая от наслаждения, принялся опустошать свой мочевой пузырь прямо на горку угля.

- Ты что же, мерзавец, творишь? – раздалось гневное за спиной Ильи. – Да я тебя за шиворот и дежурному сержанту сдам! Ушлёпок недоделанный!

Легко для своего немалого веса обойдя Илью, на срухнувшего Серёгу тучей надвигался дюжий, с будёновскими усищами, проводник.

- Дядя, ты чего?.. – видно было, что Серёга уже пришёл в себя. – Кричать-то зачем? Сам же знаешь, что нерешаемых вопросов не бывает.

- Ишь ты, умник выискался! – никак не мог остыть проводник. – Учить меня будет. Застёгивай своё хозяйство, а то как есть поведу. Поболтаешь своим членом, баб повеселишь!

- Зачем же так грубо? – Серёга застегнул пуговицы на брюках и сунул правую руку в карман. Илья напрягся: а вдруг там нож? Еще не хватало!.. Однако парень изящно извлёк из кармана сиреневую двадцатипятирублёвую купюру. – Вот тебе, отец, за нанесённый ущерб. На, бери-бери… И разойдёмся, как в море корабли!

- Так и быть, на первый раз прощаю, - мужчина вроде как неохотно взял деньги и небрежно сунул в накладной карман синего халата. – И не попадайся впредь – прихлестну! Всё - побазарили. А теперь марш из моего тамбура!

- Давай пополам, - Илья полез в карман трико за деньгами, когда они вошли в соседний вагон. – Вместе же были…

- Брось, Илюша! Мой косяк, - нехорошо ухмыльнулся Серёга и пояснил. – Монеты есть, кум ништяк отвалил за ударный труд на лесоповале! Поди, еще гульнём?

- Пойдём уж к себе, - устало обронил Альков. – Надо бы поспать малёхо.

Перед тем как уснуть Илья вернул купюры из трико на место в паспорт и довольный задремал под ровный перестук колёс.

Красноярск был ночью. Илья прохватился оттого, что кто-то теребил его за плечо.

- Всё, братан, прибыл, - перед ним стоял в куртке и спортивной вязаной шапке Серёга. – Держи краба!

- Да я провожу, - Альков пружинисто спрыгнул со второй полки в проход, обулся. Они вышли из купе.

- Прими вот на память пачку «опала», - Серёга протянул ладонь с хрустнувшей пачкой болгарских сигарет с фильтром. – Кури на здоровье!

Пожали друг другу руки и Альков вернулся из тамбура в купе. Соседи спали. Стараясь не шуметь, он забрался к себе наверх. «А еще говорят, что с зеками лучше не связываться… А здесь тебе и компания, и забота…» - беспечно думалось, пока под начавшееся движение вагона поправлял простынь и взбивал подушку. Ночник тускло освещал расправленную постель, край застеленного скатертью стола, выхватывал из темноты угол портфеля и пятно лежащего поверх джинсового костюма с поблескивающими в два ряда металлическими пуговицами. Что-то толкнуло Илью дотянуться до суженного в талии пиджака, приподнял, а под ним один лишь бок портфеля. Расклешённых брюк не было и в помине. Вот те раз! Хотел же еще намедни проверить, всё ли в порядке с барахлом, да мигом отогнал эту крамольную мысль – кирюха-то, пусть и сиделец, а парень свой в доску!.. Нашарил накладной карман, ощупал, вроде паспорт на месте. Уже хорошо! Вытащил, раскрыл, а вместо хрустящих купюр там фига, хоть и неосязаемая, но такая горькая и едкая, что самое время взвыть и крушить всё вокруг от бессилия что-либо изменить. Где теперь догонишь вора, когда поезд на всех парах мчит через ночь, которая показалась Илье одной из самых отвратительных и беспомощных в его жизни.

С монетой в три копейки, что завалялась в кармане трико, прибыл он ранним утром на старинный вокзал Иркутска. Этих денег только и хватило на трамвай, чтобы доехать по морозному городу до знакомых, у которых он останавливался в свои прежние приезды. Добрые люди его приняли, дали угол на несколько дней и одолжили денег на первое время, пока Илья не устроился в домостроительный комбинат и не получил общежитие.

С того случая Альков зарубил себе на носу – в дороге ни грамма спиртного, и кто бы, и как бы его не уговаривал, этот принцип впредь он ни разу не нарушал.

Глава четвёртая

МОСКВА, МОСКВА, КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ…

1

Пока же они с дочерью сидели в мягких уютных креслах и смотрели какой-то современный импортный фильм. Зал крохотный, экран огромный, звук бешеный, хруст от попкорна шуршаще – чавкающий, не дающий сосредоточиться и погрузиться в просмотр и сопереживание героям картины.

Илья лет пятнадцать назад последний раз бывал в кинотеатре, еще старом, просторном, советском, где кресла расположены полукругом снизу-вверх. Там экран не лез в глаза, как этот, а был удалён на то достойное расстояние, что не утомляло и не раздражало зрителя.

- Доченька, я, наверное, безнадёжно устарел, - виновато сказал Альков и пожал плечами, когда они вышли из тесного кинозала в фойе. – Но давай в другой раз пойдём куда-нибудь на выставку или в парк, а это – не моё. За какой-то час так устал, будто всю ночь фуры загружал.

Дочь понимающе кивнула:

- Ладно, папуль. Придумаем что-нибудь другое. Это же Москва! А пока пойдём, купим тебе новый сотик, этот твой такой старый, да еще и весь в трещинах…

- Мне-то с ним хорошо, он лёгкий, удобный и размером, как спичечный коробок. А главное – надёжный, - Илья улыбнулся: - Я тебе, доча, не рассказывал, как однажды, года два назад, тонул с ним в Ульбе?

- Нет, не слышала…

- Я тогда, помнишь, в июле домой ездил в отпуск. Малины по склонам на вырубках - тьма, вся крупная да сладкая! Туда-то я прошёл вкруговую по Кедровскому мосту; набрал ведро, плотно перемотал тряпкой крышку, чтоб малина не высыпалась, убрал в рюкзак и надумал сократить путь, не огибая гору, а напрямки через реку. На берегу подобрал черенок берёзовый и полез в Ульбу, а вот место для брода выбрал неудачно, по которому раньше ни разу не переходил. Валуны и плиты торчали из воды, волны между ними, течение с ног сбивало, но я ставил перед собой палку, опирался, делал шаг за шагом. Уже подошёл почти к середине, и тут провалился в яму по пояс. Меня и понесло на камни. А ниже узкий створ, острые скалы кругом, вода от скорости чуть не кипит. Пытаюсь встать на ноги, бьёт под колени и дальше волокёт. Но я ведь вырос на этой реке; хлебанул маленько, конечно, но выбрался на тот берег перед самой горловиной. Место это, дочушка, мы в детстве уважительно звали Девятым валом, много здесь разбилось в щепки наших плотов и перевернулось накаченных автомобильных камер! Я - весь мокрый, сотик был у меня в летней безрукавке, в нагрудном, застёгнутом на «молнию» кармане. Достал свой «NOKIA», а монитор уже тогда был в паутине от трещин, - Илья опять улыбнулся и пояснил: - Я ж тебе, доча, говорил, что я кондовый и древний, поэтому и телефон мне нужен, именно только как средство связи: позвонить, отправить СМС-ку, а игры, всякие там приколы и прочие забавлялки – это не ко мне. Да и потом, у моего имелась одна замечательная особенность: милый женский голосок извещал о том, который час. Цифры на нём мелкие, без очков не различить, а тут всё тебе как на блюдечке с голубой каёмочкой. Скажу только – для меня очень уж это удобно. И вот достаю я сотик, гляжу на экран – а там вода поплёскивает, как в аквариуме. Ну, всё - пропала техника! Но перед тем как выбросить этот пропащий телефон, я почему-то на прощанье вздумал нажать на кнопку «говорящие часы». На удивление, экран загорелся, тогда я жму на привычное слово «выбрать», и к моему несказанному удовольствию приятный женский голос ласково произносит: - «13.45». Всю оставшуюся дорогу домой я держал в руке свой сотик перевёрнутым вниз экраном, чтобы стекала вода. И ты представь, даже не вскрывал его. Всё и так высохло. Потом, правда, ронял его случайно пару раз, он рассыпался на детальки, я собирал его снова, и хоть бы хны! Не телефон – а чудо!

- Папуль, это всё просто замечательно, но, согласись, неприлично его кому-нибудь показать. Скажут - что это за бомжатник такой! Разбитый, весь в трещинах!

- Ладно, уговорила! Пойдём, посмотрим – чего-нибудь новенького. Я бы хотел, чтоб он был, как и мой - компактный и лёгкий.

Они перешли по подземке на другую сторону Беляевской площади и очутились перед сверкающими на лёгком морозце огромными окнами и витражами торгового центра.

Не успели зайти в отдел сотовой связи, как им навстречу выпорхнули – по-другому и не скажешь! – два элегантных парня в тёмных строгих костюмах, в крахмально-белых сорочках, при галстуках, с бейджикими на лацканах и с приклеенными улыбками на лицах.

- Здравствуйте! Что желаете? – бодро и заучено обратились парни к дочери, каким-то шестым чувством, так свойственным цыганам и торговым людям, уловив кто здесь главный.

- Мы бы хотели посмотреть телефон папе. Современный и надёжный.

- Доченька, погоди-ка, - не стал молчать Илья. Он извлёк из кармана свой сотик и показал его на ладони продавцам. – Видите, ребята, трещины? У вас есть такие же экраны, чтобы заменить?

- Да вы что, папаша, - не сдержали ухмылки лощёные купчики. – Эта «NOKIA» такая допотопная, что и захочешь, а не вспомнишь! Таких, папаша, лет восемь, как не делают…

- А почему? Она ж надёжная, как танк Т-34, - пробовал пошутить Илья. Однако парни шутку не приняли, то ли они не знали, что такое наша легендарная «тридцатьчетвёрка», то ли чувство юмора не было прописано в прейскуранте их услуг. Но Илья не отступал: - А не подскажите, ребята, где, кроме как у вас, можно найти примерно такой же сотик, как мой? Или хотя бы обменить стекло на мониторе?

Парни быстро переглянулись. Илья перехватил их взгляды и понял, что он со своими нелепыми вопросами для продвинутых продавцов с этой минуты тоже перешёл в разряд ископаемых.

- Поверьте, папаша, ничего подобного вы нигде не найдёте, - прозвучал вежливый ответ. – Такая марка давно снята с производства, как не оправдавшая себя. От неё одни убытки.

- Та-ак, - догадался Илья и повернулся к дочери: - Поняла, Маришенька, как обстоят дела?

Буржуям не выгодно, чтобы изделие долго и верно служило покупателю. Они – бац! – и вышвырнули его с пресловутого рынка. А взамен клепают тысячи одноразовых поделок. К примеру, у тебя какой уже по счёту сотовый?

- Шестой или седьмой, не помню точно, - сказала дочь. И в оправдание добавила: - Ты пойми, папуль, они с каждым разом усовершенствуются. Функции появляются новые…

- Да разве я против нового? Понятно, что всё это нужно не только молодёжи... Прогресс никто не отменял. Но не все же крутые программисты, есть же и такие как я. И у нас тоже должна быть своя ниша. Или я не прав?

Девушка пожала плечами и примирительно улыбнулась.

- У нас, папаша, и для таких, как вы, имеется целый стеллаж, - напомнили о себе вежливые продавцы. - Давайте, пройдём. Вот видите, - они достали из-за стекла продолговатый с армированными гранями и монитором во всю плоскость телефон. – Небольшой, кстати, последней марки.

- Но у него же нет кнопок! Этот мне не подойдёт. Нужен удобный и противоударный. В тайге и горах мало ли что может случиться…

А-а!.. Так бы сразу и сказали, папаша, - Илья поморщился - чего это ребята заладили как попугаи: «папаша да папаша», точно в родственники набиваются. Ну, да ладно. Если нравится, пусть бубнят. Те и продолжили: - Специально для вас, папаша, есть американский телефон «Caterpiller». Аккумуляторной зарядки хватает минимум на десять дней. Корпус из нержавейки, как вы и хотели – противоударный. Гарантия на год, - к приятному изумлению Ильи парни, оказывается, способны были и пошутить, пусть и несколько неуклюже: - А если вдруг вам встретится в ваших горах медведь, так вы его запросто можете убить нашим телефоном! Вот попробуйте – сколько он весит!

Илья усмехнулся, принимая и проверяя на вес в руке «Caterpiller». Килограмма два с половиной, не меньше.

- Ребята, а вы когда-нибудь видели живого медведя, не в зверинце, а на воле?

Те переглянулись и отрицательно покачали аккуратно постриженными головами.

- А мне доводилось. И не раз! Скажу вам, мальчики: наш Миша – зверь еще тот! Он это ваше американское оружие одним коготком расщёлкнет, как орешек, - Илья по-отечески оглядел молодых людей и закруглил разговор: - Тоже мне нашли рогатину! Да и к чему мне в рюкзак эта лишняя железяка? Амеры-то её, небось, тоже не на себе таскают, а в машинах возят? Пойдём, доча, на свежий воздух. Брать ничего пока не будем. Не наш день.

- Прикольный папаша!

- Да, Владик… Жесть! – услышал Альков у себя за спиной, когда они с дочерью покидали салон.

Вышли на улицу и сквером отправились в дочерино общежитие. Илье вдруг вспомнилось…

2

…На покатое седёлко Сержинского белка Илья с Кузьмой Михайловичем Лепеховым, старым таёжником и отменным знатоком окрестных гор выбрались ближе к полудню. Подъём они начали с давно заглохшего плотбища у подножия Буяна, перепрыгнули по камням через смирившийся к августу ручей Дурной и углубились в заросли.

Впереди шёл, по грудь скрываясь в траве и приминая ядовито-жёлтые метёлки кукольника-черемицы, Михалыч. За ним Ра, чёрная, с белыми лапами и боками, чрезвычайно сообразительная и умная лайка. Илья замыкал этот небольшой отряд. Вот Михалыч остановился и обернулся:

- Глянь-ка, Илюша: медвежья тропа.

Поперёк их пути по направлению к черемушнику на недальнем выпуклом косогоре уходила широкая примятая полоска. Причём, кисточки цветков, стебли и продолговатые листья травы по краям выглядели так, словно бы их накануне заплетали в косички.

- Ты же знаешь, медведь косолап, и таким вот своим ходом он и перевязывает тонкую зелень, - Михалыч улыбнулся: - Так что медвежью тропу с любой другой уже не спутаешь.

Минут через пятнадцать карабканья по крутой лощине путники оказались в берёзовой роще, белоствольные, могучие деревья которой ровными и правильными рядами уходили вверх, к скалам.

- Михалыч, - переведя дыхание, окликнул друга Илья и, огладив рукой ближайший белый, с чёрными поперечными полосками, ствол, задумчиво произнёс: - А ведь среди них точно есть и мои питомцы. Лет тридцать пять назад мы с одноклассниками ездили сюда на посадки. Почти весь май провели в горах. По бороздкам на специально распаханных склонах ходили по двое, почти всегда - парень и девушка. У меня в руках был меч – это что-то вроде лопатки с узким заострённым лезвием, а у напарницы мешочек с саженцами-двухлетками. Вонзаешь в землю лезвие, отгибаешь его, получается конусное отверстие. Вытаскиваешь меч из земли и втыкаешь чуть позади. Подруга кладёт в лунку саженец. Ты придавливаешь его землёй. И всё – готово. Шефы, Пихтовский лесхоз, нам тогда даже заплатили за работу. Я на эти деньги, помнится, купил себе кеды, в них удобней лазить по скалам и шариться по тайге.

- Ты, Илюша, рассказал, будто и про мою юность, - с чувством сказал Михалыч. – И мы в мае классом выезжали в тайгу на посадку кедра. Однако у нас были не мечи, а штыковые лопаты. Рыли квадратную ямку, корешок кедрового саженца был обязательно с землёй, для того чтобы сберечь и самые тонюсенькие отводки, и чтобы пересаженая кедрушка меньше болела. Укладывали аккуратно, засыпали грунтом и притаптывали. Лесники потом говорили учителям: приживаемость на школьных участках оказалась одной из самых высоких.

Обогнув обросший понизу кедровым сланником, словно роскошной бородой, останец, таёжники выбрались на седёлко Сержинского белка. На склоне, с той стороны находилась одна из многочисленных черничных «знамок» Михалыча, что чернильно-рыжеватым ковром расстилалась по логам и на мшелых выступах. Только начали пличками грести ягоду, как Ра спугнула из черничника чёрную, величиной с крупного дрозда, но тупоносую и короткохвостую птицу. Та уселась невдалеке от мужиков на листвяжную сухую корягу. Илье показалось, что толстый клюв у неё окровавлен, и птица поранена собакой. Михалыч скомандовал лайке, чтобы та не трогала птицу, и Ра покорно отошла в сторонку.

А птица-то людей, как выяснилось, вовсе и не боялась, и клюв её был измазан не кровью, а подавленной черникой. Это был щур, и он, наверное, прежде не встречал человека, поскольку уже через минуту вновь нырнул в траву рядом с Ильёй. Собиратели, не сговариваясь, перешли на соседнюю черничную полянку, оставив эту новому знакомцу щуру.

Нагребя по ведёрку отборной ягоды, таёжники прошли с километр по петляющей по хребту тропинке, спустились в ложбину и выбрались на плато, на старую дорогу, выстланную осколками плит, отчего она местами напоминала брусчатку на Красной площади перед Кремлём.

Вокруг цветущие луга, величественные кедры, пластинчато-выпуклые скалы. На все стороны докуда хватало глаз, алтайские горы расходились окаменевшими зелёными, синими и стальными, изломанными бурунами и волнами. Илья почти физически ощутил, как время и пространство вдруг начали таять, подобно тому, как тают в небе лёгкие облака. И только свежий ветер, этот непременный на вершинах и необходимый (сдувает надоедливую мошку) ветерок радостно принялся целовать Алькова в обветренные губы. И это был поцелуй веков.

Илья в какое-то мгновенье чутко расслышал тяжёлый скрип деревянных колёс монгольских повозок, и ему вдруг явственно привиделись в знойном плавающем мареве вереницы пленников и полонянок, русоволосых и голубоглазых, босых, в рваных полотняных рубахах. И здесь же, без всякого перехода таёжник расслышал ржание боевых коней, донёсшееся оттуда, где дорога делает изгиб и прижимается к скалистой гряде, неровные камни которой сложены в виде крепостных стен.

В поднявшемся пыльном смерче Альков отчётливо разглядел фалангу Александра Великого, на секунду он даже зажмурил глаза от нестерпимого блеска медных витых шлемов. Но мгновенье – и наваждение растаяло. Илья покачал непокрытой головой: - «привидится же чёрте что!». И здесь же засомневался, потому что сегодня никто уже не скажет утвердительно: была ли эта горная местность свидетелем того, что только что Илье приблазнилось? Как сказать… Альков помотал головой. А, может быть, все эти видения всего лишь от того, что перегрелся на жарком солнышке, посколько панамку-то свою он как продел на привале под ремень на плече, так и забыл о ней, пока не напекло затылок. Ладно еще - хоть солнечный удар не хватил!

Спустя четверть часа друзья свернули с дороги и наметили сквозь редкий кедровый сланник и колючие вересковые островки идти напрямую. Резвая Ра побегала по альпийскому лугу и выгнала из травы трёх рябчиков. Птицы прыснули в разные стороны. Лайка покрутила мохнатой головой, соображая за какой из них погнаться, да и, вильнув хвостом, бросила эту затею и переключилась на своё любимое занятие: загонять на кедры и пихты юрких бурундуков и белочек, и самозабвенно облаивать.

Илья вспомнил, как днём раньше, продираясь по лощине в смешанном лесу, они случайно одного за другим подняли два выводка глухарей, хоронящихся в высокой траве. Сначала четырёх, бесполезно побегав за ними – птицы уже были на крепком крыле – следом аж шестерых серых, жирных, каждый весом до трёх килограммов, молодых глухарей; но Михалыч в нынешний поход ружья не взял – на что в горах этот лишний груз, когда не сезон - а в руки кто же сам-то добровольно дастся!

На северном склоне хребта между утёсов-останцев блеснула овальная линза снежника. Хорошо томительным и жарким полднем пройтись по дышащему холодком этому вечному гигантскому сугробу, усыпанному мелкими оплавленными шариками спёкшихся на солнце льдинок!

Насладившись прохладой, таёжники продолжили своё карабканье на очередное горное седёлко, где между мареновых валунов рыжели черничники, темнел своим багровым листом ядовитый горец, ржавели увядшие лопухи ревеня, солнечно поблескивали изящные цветки северной пальмиры, чешуйчатыми коврами зеленел бадан-чагыр.

Расторопная лайка, как всегда забежав вперёд, выгнала из-под скал девять полярных куропаток. Тяжело поднявшись в воздух, они, едва разлетевшись веером, тут же попадали в траву. Птицы были желтоватого окраса, хвосты и крылья в белых манжетах.

- К зиме эти жительницы нашего высокогорья вылиняют и станут совершенно белыми, - пояснил Михалыч с восторгом наблюдавшему за куропатками Илье. – Ра, ко мне! – приказал Лепехов собаке. Та приопустив свой хвост крючком, с виноватым видом подошла к хозяину. – Их, Илюша, даже и здесь на двухкилометровой высоте осталось не так и много. Полярные куропатки давно уже занесены в красную книгу. Мы с мужиками их не трогаем, чтоб хоть немного восстановились…

За разговором путники перевалили очередной скалистый бугор. Вот здесь-то их и поджидала главная встреча. Почти одновременно они заметили на щебнистой возвышенности сидящего крупного медвежонка. Он увлечённо смотрел на изрезанные почти отвесными, с редкими мраморными выходами по логам, отроги Сметанинского белка, громадно вздыбившиеся напротив, через ущелье, за водоразделом реки Кедровки.

А буквально в следующее мгновенье таёжники увидели другого медвежонка. Он на четырёх лапах косолапил ниже возвышенности по россыпям, поперёк движению ягодников, метрах этак в двадцати пяти. И направлялся прямо на лайку, невидимую ему из-за нагромождённых каменных плит. Ра до самых мохнатых кончиков своих аккуратных ушей была поглощена охотничьими делами: с азартом разбрасывала землю из барсучей норы.

Ветерок струился с востока, от медвежат; людей и собаку они учуять не могли. Но лайка-то на пути! А ведь где-то рядом в скалах отдыхает мать медведица! Ра, увидев медвежонка, непременно залает, он побежит к матери; разъярённая медведица – кинется на собаку, та, ища спасения, к Илье и Михалычу, а у них лишь берёзовые посохи, два перочинных ножичка да паевки за спиной. И не то что рощи, а даже ни одного кедра поблизости, куда бы можно было забраться в случае чего. Илья с горечью усмехнулся: - «Ну, точно – мы здесь как три волосинки на лысине! Ситуация… Веселее и не придумаешь!».

Михалыч громко закричал, чтобы привлечь к себе внимание косолапящего медвежонка. Тот услышал, остановился, повернулся в их сторону. Старый таёжник вскинул руки вверх и замахал: - «ступай, мол, прочь, бедолага толстопятый!». Медвежок, как показалось Илье, обрадовался этим жестам, скорее всего, приняв махание за приглашение к игре.

Зверь встал, переминаясь, на задние лапы, и, пританцовывая, вытянул вверх над собой передние. Прежде таких красавцев Илья и не видывал! Сам сжелта бурый, опушок по груди и животу чёрный, на шее крохотный белоснежный галстук. И весь-то медвежонок такой чистенький, опрятный, ухоженный. Рост где-то за метр пятьдесят.

С минуту зверь постоял, словно демонстрируя себя окружающему миру и этим непонятным двуногим, что с какими-то объёмистыми коробами за спинами и палками в руках глазели на него. Пару раз махнул в ответ на энергичные взмахи людей, и вдруг, упав на все четыре лапы, ловко и весело побежал по рассыпям навстречу таёжникам. Надо было срочно уходить…

Что мужики и сделали, весьма резво обогнув косогор и забрав от недоразрытой барсучьей норы свою спасительницу Ра. На ходу Илья беззвучно ухмыльнулся: - «Вот уж когда действительно – молчание золото!». Напоследок Альков оглянулся - не бежит ли за ними этот любопытный медвежонок? Однако Михалыч, перехватив взгляд спутника, успокоил:

- Мы, Илюша, теперь вышли на такое место, откуда ветер дует уже в медвежью сторону. Мать давно нас учуяла, - Лепехов с усмешкой в голосе пояснил: - Ведь мы, люди, самые пахучие, если не сказать больше, из всех существ в лесу! За версту воняет! Поэтому она, скорее всего, теперь уж увела детёнышей вниз по ущелью, в тайгу и скалы. Подальше от нас.

- Одно мне непонятно, - помолчав, добавил матёрый охотник, - почему с ними не было пестуна, годовалого молодого медведя. Он ведь с матерью и второе лето, почти до снегов пасётся рядом. И только в середине осени, перед залеганием в спячку медведица его прогоняет в самостоятельную жизнь. И тот уходит в заранее приготовленную берлогу. Хотя, постой-ка, Илья, - вдруг оживился Михалыч: - Глянь на тот вон склон! Ишь, как поспешают красавцы!

Таёжники как раз поднялись на обзорную площадку гребня, с которой - посмотри хоть влево на ущелье и Сметанинский белок, хоть вправо, на усыпанное мареновыми валунами урочище ручья Дурного – всё великолепно просматривалось. Вид открытый и завораживающий.

Именно в эти минуты по зубчатому, уходящему вниз к реке Кедровке безлесому склону торопливо спускались четверо, отлично видимых отсюда, медведей. Впереди косолапила мать, крупная и толстая; за ней живо поспевал пестун, зверь поменьше, но тоже подвижный; а двое знакомцев – медвежат, будто соревнуясь: кто кого обгонит, бежали сзади.

- Уводит подальше от греха, - со знанием дела промолвил Михалыч и обернулся к спутнику: - Вишь ты, ошибся я: годовалый-то с ними. По всему, в скалах с мамкой дрых. Ну, а нам, Илья, в другую сторону…

- А она не передумает? – машинально спросил Альков.

- Теперь уж нет, - ответил товарищ. – Если сразу не ломанулась, значит, видов на нас не имелось. Да и сытый зверь редко набрасывается. Они ж не люди!..

3

В начале мая Альков перевёлся с участка погрузочных работ слесарем в цех приёмки, расфасовки и хранения подсолнечного масла. Илья повёлся не только на отменную зарплату - всегда было любопытно узнать что-то новенькое, проверить себя в необычных обстоятельствах, да и, положа руку на сердце – хотелось перемен. Их он и получил сполна.

Если на прежнем месте в ходу были две основные операции: разгрузка и погрузка вагонов и фур, то здесь работа более разнообразная и включала в себя много интересного и как ни странно – денежного.

К примеру, зачистка циклопических резервуаров, вместимостью под тысячу тонн, для хранеия постного масла. Баки эти, иногда их еще называли танками, опоясанные по внешнему периметру узкой решётчатой лестницей, полуокружно уходящей от изножия наверх к задраенному люку на покатой крыше и двумя круглыми отверстиями по бокам у самой земли, выглядели необыкновенно пузатыми. Они находились между главным корпусом и пакгаузами перед подъездной железнодорожной линией, на которую подавались систерны с подсолнечным маслом и вагоны, доверху забитые мешками с сахаром.

Зачистка выкаченных до донышка ёмкостей и была так называемым «калымом». Приведение в порядок одного резервуара оплачивалось двумя тысячами рублей, не проходящих по бухгалтерии. Из каких фондов они изыскивались – это, как с ухмылкой приговаривал мастер:

- Дело не ума слесарей. Для вас главное, что платят тут же и – наличными.

Начальник цеха однажды вроде бы в шутку предложил Алькову дополнительно заработать денег:

- Но работа, скажу тебе сразу, грязная, - Михаил Георгиевич задумался и с сомнением в голосе сдал назад: - Да это я, скорее всего, так - пошутил… Ладно, проехали.

- Почему проехали-то? – вскинулся Илья и непроизвольно вытянул перед собой руки ладонями кверху. – Видите, вполне приличные мозолистые грабли.

- Не в этом дело. Тебе ведь уже за пятьдесят. Возраст…

- А что возраст? – Илья усмехнулся. – Для мужика само то. Всё при мне. Сами же знаете – не курю. Дыхалка как у пловца, - Альков, нутром почуяв, что дело выгодное, беззастенчиво принялся нахваливать себя: – Да и сам я, отнюдь не хиляк, не про таких ли как я, говаривали в нашей молодости: «морда ящиком и руки-крюки», впору поросятами шестимесячными об лоб шарахать!

- Ну-ну, разошёлся, Илюша, - начальник погасил улыбку. – Завтра с утра и проверим. После раскомандировки подходи к ёмкости №7. Мастеру я распоряжусь, чтобы всё показал и приготовил инструмент.

Солнечным утром у открытого бокового лаза в бак, из которого пованивало прогорклым подсолнечным маслом, Алькова уже ждали мастер и миловидная нормировщица.

- Ну что, Альков, готов к ударному труду? – после обмена приветствиями обратился к Илье мастер и, окинув мужика быстрым взглядом, недоверчиво покачав головой, вздохнул и, усмехнувшись, обернулся к нормировщице: - Сейчас, Валюша, будет представление. Сравни объём люка и фигуру нашего труженика. Спорим на шоколадку, что не пролезет?

- Ой, ну вы и скажете, Антон Сергеич! – смешливая, сама не худенькая, женщина в халате и косынке, задорно поддержала ехидное предложение мастера: - Чего там одна? Давайте уж на три шоколадки! – ямочки на тугих румяных щёчках нормировщицы аппетитно блеснули в солнечных лучах. Женщина стрельнула серыми, подкрашенными глазами на переминающегося с ноги на ногу слесаря: – Я в тебя, Илья, верю. А шоколадки, что выиграю, я, так и быть, поделю на троих.

- Я, Валентина, к сладкому не очень, - поддержал игривый разговор Илья. – Вот кабы поцелуйчиком, да взасос – я бы в любое ушко, как верблюд пролез. Эт-то уж точно!

- Ишь ты, парень, раскатал губу! Всё бы так, да я ведь замужем. И Володька мой, страсть какой ревнивый!

- Смотрю я, ты, Илюша, еще и паров масляных не надышался, а крыша-то поехала! Прибереги свою бешеную энергию… - сказав это, мастер чуть отошёл в сторону, заглянул за овал ёмкости и, вернувшись, скомандовал: - Пора. Лезь в бак, а то вон уже две вакуумки подрулили и стоят у противоположного люка, - Антон Сергеич стал серьёзным. - Объясняю задачу. Они будут откачивать гущу, которую ты им – если, конечно, пролезешь - будешь сгонять со всего днища. Давай, браток, приступай с Богом!

Илья, пусть и не щучкой, но сноровисто пролез в люк, принял снаружи поданную мастером чуть удлинённую швабру, с набитой понизу толстой резиновой полоской и, утопив по щиколотку сапоги в гуще, осторожно прошёл по скользкому полу к противоположному люку. И приблизившись, крикнул водителям, чтобы бросили шланг внутрь. Крик не весь ушёл наружу, было ощущение, что большая половина этого металлически-раскатистого звука гулким эхом разнеслась по пустой, циклопического размера ёмкости, пока не растаяла в темнеющей выси бака.

Первым откликнулся здоровеный, под два метра, мужчина, широкоплечий, с проседью в русой, аккуратно выбритой на скулах, бородке и благородным породистым лицом.

Принимая шланг, Илья еще подумал: - «Смотри-ка, какая благообразная физиономия – прямо как у министра!». Водитель мельком глянул на незнакомого слесаря и тут же вернулся к машине включать вакуумный насос. Альков без какой-либо раскачки начал порционно сгонять масляную гущу к всасывающему в себя всё, что попадалось, ненасытно чавкающему отверстию гофрированного шланга. Масло было хоть и вязким, но жидковатым, и поэтому даже горячая вода, что для разжижения в своих цистернах-кузовах обычно подвозили эти же вакуумные автомобили, сегодня не понадобилась.

К полудню бак был подчищен и досуха вылизан, а в кармане у Алькова похрустывали две новенькие купюры, достоинством по тысяче каждая. По дороге в столовую Илья предвкушал, как в выходные приедет к дочери и, они отправятся потратить этот, будто свалившийся с неба «калым» в кафе «Синбад», что уютно укрылось под могучими дубами и теннистыми липами в студенческом городке. Там выбор кушаний всегда широк, а блюда ароматны и настолько вкусны, что их без какой-либо натяжки спокойно можно сравнивать с домашними.

На следующую смену Альков с напарником, недавно вернувшимся из армии Женей, непоседливым и подвижным, как ртуть, парнем получили наряд на перекачку подвезённого масла из железнодорожной цистерны в освободившийся танк. Залезли под вагон, соединили металлическую головку шланга с нижним клапаном, отвинтили заглушку, и потёк тягучий продукт по воздушному стометровому маслопроводу в многотонную ёмкость.

- Идём, Илья, пить чай, – сказал Женя, когда они выбрались из-под опустошаемой цистерны. У молодого напарника, как подметил Альков, была особенность - к коллегам любого возраста обращаться по имени, без всяких там прибавок «дядя» или «тётя», либо отчества. Хотя половина работников в цеху годились парню в отцы и матери. Исключение составлял один лишь начальник Михаил Георгиевич, которого парень величал, как положено, и, как опять же подметил Альков, малость побаивался. Видать, такая нынче молодёжь, американизированная пошла, что ей не до уважения к старшим, не до традиций. Хотя, как сказать…

В работе Женя был предупредительным, старался сделать больше сам; Илья не помнил случая, чтобы парень где-то отлынивал, увиливал от трудностей. И эта старательность напарника Алькову импонировала, потому что он и сам по жизни был таким.

- Евгений, чайку подогрей, - раздалось из-за спины от двери, когда Илья, выпив вторую кружку, отодвигал порожнюю посудину на середину стола, ближе к открытой сахарнице и пластмассовой корзинке с печеньем. Вчерашний, высокий, как коломенская верста и широкий, как шкаф, мужчина-водитель прошёл через бытовку, опустился на свободный стул и шумно выдохнул: - С восьми часов откачивали отстойник – думал, помои эти никогда не кончатся! Но вроде бы всё. Сейчас грузчики зачищают днище на сливе. Это они сдуру ветоши и бумаги туда наскидали.

- А я, Лёня, что говорил? – резво встрепенулся напарник. – Я Антону, когда он на нас попёр, сразу влепил, что мы с этим отстойником отродясь и близко не стояли. А он мне: - «то да сё, а может, это ваш новичок еще не разобрался, что к чему и напартачил». А я ему так и отрезал: ищи в другом месте!.. Нашли-то хоть как?

- Да вечером же на пересменке и поймали одного грузчика. До мусорки от складов тащиться далёко, вот они и приспособились: за угол завернут, вывалят, и – назад с пустым ведром.

- А эти тупари, что - не могли врубиться, что засерают слив?

- Когда прихватили его, он что-то замямлил, что «мы, мол, думали – это помойка и, все сюда валят…», - водитель усмехнулся уголками губ: - За это «валят» так и хотелось ему навалять, да сдержался, - мужчина отхлебнул из пододвинутой к нему кружки крепкого чаю и повернулся к Алькову. Илья обратил внимание на любопытную наколку на внешней стороне правой ладони водителя: пара миниатюрных, но хорошо прорисованных боксёрских перчаток на зелёном шнурке, такие обычно висят на стенах в спортзалах рядом с рингами. – Давай знакомиться, дружок. А то вчера некогда было. Я, как ты уже слышал – Леонид, по батюшке Николаевич. Теперь твоя очередь.

- А я Альков, - невпопад назвал свою фамилию Илья. Его как-то сбило с толку несколько фамильярное «дружок». Что-то было в этом слове снисходительно-покровитественное, в чём Альков, как он сам полагал - уж точно никогда не нуждался. Однако нотки добродушия, проскользнувшие в устах великана, обезоруживали и располагали к этому человеку, потому-то Илья и продолжил миролюбиво: - Зовут Ильёй, по отчеству Семёныч. А фамилию свою редкую я тебе уже сболтнул.

- У меня тоже редкая, - мужчина весело посмотрел собеседнику в глаза, словно готовя того к чему-то неожиданному, но хорошему: - Лапочкин.

- Да ну! – невольно со смехом вырвалось у Ильи, и он, мыслено одёрнув себя за несдержанность, быстро поправился, извинительно произнеся: - Я не хотел, Леонид Николаич, само вырвалось.

- Не ты первый, кого это потешает…

- Ну, да ты сам понимаешь, - Илье начинало нравиться общение с этим великаном и, он охотно пояснил: - как далеки друг от друга форма, то есть твоя фамилия, и – содержание… - Альков руками, насколько смог охватить, очертил вокруг себя свободное пространство и широко улыбнулся: - Оно ведь потянет не меньше, чем на сто двадцать килограмм?

- Сто тридцать пять, если быть точным. А в тебе, Илюша, сколь?

- На двадцать кг меньше твоего. Да ведь и ростом я пониже, примерно на такую же цифру, да вот только в сантиметрах.

- Однако ж ты тяжёл для своих - 175-177. Даже на вид…

- Косточка-то крестьянская, трудовая. Ничего полого, никаких пустот природой в ней не предусмотрено.

- Батька мой, Николай Леонтьевич, тоже из деревни, из-под Вологды, - Леонид Николаевич помолчал, отхлебнул чая и усмехнулся своим мыслям: - По твоему раскладу, Илья Алексеич, я должен весить не менее ста семидесяти. Выходит, косточка моя, как ты говоришь – полая изнутри.

- Да уж не знаю, что и сказать. Помнишь у Высоцкого: «Жираф большой - ему видней»! Ничего не напоминает? – опять невпопад сморозил Илья.

Гигант в ответ промолчал, лишь сощурил голубые выразительные глаза свои, собрав морщинки вокруг них, и неопределённо покивал породистой головой. И было не понять: согласен ли он с этой неуклюжей шуткой или просто не считает нужным реагировать на неё.

На какое-то время в бытовке повисла неловкая пауза и, чтобы как-то разрядить обстановку, Альков, как показалось ему, к месту, вспомнил один забавный случай, произошедший с ним в дни его теперь уже недосягаемой молодости.

Тогда он с семьёй жил на Сахалине и работал редактором на областном радио. Обычно в середине недели в обеденный перерыв, когда другие сотрудники гурьбой спешили в соседнюю кафешку, Илья доставал из-под стола, прахваченную из дома холщовую сумку со свежим бельём и свёрнутым в рулон распаренным свечера берёзовым веничком и торопливым шагом спешил в общественную баню, что располагалась в двух кварталах от телерадиокомитета.

Обеденного часа только-только хватало парню посетить не менее трёх раз парную с раскалённым, оздоравливающим воздухом, поохаживать себя душистым венечком, освежиться под ледяными струями душа, намылиться и даже отдохнуть в просторной раздевалке предбанника.

И вот однажды сидит Альков, отдыхает после парной на окрашенной прохладной скамье, смутно напоминающей своей высокой спинкой и деревянными подлокотниками трон; у стены рядом стоят напольные весы, из тех, на которых в магазинах делают контрольный перевес ящиков с халвой и финиками или мешков с мукой и сахаром.

В это время вываливается из помывочного зала компания подтянутых и мускулистых молодых мужчин, шумная, весёлая, разгорячённая посещением парной.

- Степан Витальич, взвесь меня, - обернулся к крепышу высокий, с прилипшим ко лбу чубом мужчина. – Любопытно, сколько я потерял кило?

- Та-ак! Всего-то, Миша, семьсот граммов! – глянув за замершую металлическую стрелку-уточку и выбитые цифры в прорези бегунка на размеченной блестящей полоске весов, разочарованно обронил крепыш. – Говорил же тебе: посиди еще, попотей с пяток минут, может и до килограмма бы сбросил.

- Ничё, наверстаю еще за пару ходок… В смысле скину, - поправился высокий и отошёл присесть на свободное место.

Между тем оживление у весов продолжилось. Друзья крепыша подходили по одному, проверяли свой вес и отходили, кто с радостью, а кто-то и прямиком обратно в парную изводить лишние килограммы.

- Товарищ, - нейтрально обратился к крепышу и Альков. – Будь другом, взвесь и меня грешного?

- А почему бы и нет! – весело откликнулся мужчина. – Вставай на весы, только посредине и на обе ступни равномерно, - он смерил профессиональным взглядом спортсмена Илью с ног до головы. - Та-ак, ставим на восемьдесят…

- Надо бы сразу на сто, - попросил Альков. Не минуло и месяца, как проходил он в городской поликлинике ежегодный медицинский осмотр: флюроограмму, невропатолога, терапевта и прочих. Рост у Ильи с шестнадцати лет как остановился на отметке 176 сантиметров, так и замер навсегда, зато вес за последние годы поднялся почти на треть: если в юности он составлял 75 кг, то после двадцати пяти, когда Альков, как отмечали знакомые – заматерел, его килограммы ушли за сотню. И ничего тут не поделаешь: жирка-то Альков еще не накопил – одни кости да мышцы, и выходит, что и сгонять-то нечего!

- Не шути, парень, и не занимайся приписками, - усмехнулся крепыш. – Уж поверь мне, как врачу областной команды самбистов, в тебе от силы восемьдесят два килограмма. Да и те, сейчас, после парной – на чуть-чуть полегчали…

- А спорим на пузырь белой, - с полуоборота завёлся Илья, - сто один, как минимум.

- Да я, вообще-то, не пью, - нерешительно и медлительно, словно мысленно подыскивая, чем бы более ценным заменить водку, проговорил крепыш. Видно было, что в победе предстоящего пари он уверен абсолютно. И дело теперь оставалось за малым: подыскать достойный приз. Однако по выражению лица доктора несложно было понять, что в голову тому ничего путного пока не приходило, а здесь еще и друзья, с любопытством и задором, какие всегда случаются при подобных ситуациях, поторапливали крепыша:

- Давай, Витальич, не тяни быка за хвост! Ты можешь и не пить, а нам-то после баньки - помнишь? - сам Александр Васильич Суворов завещал: - «продай последние портки, но чарочку опрокинь!». А мы наставления наших прославленных полководцев ой - как уважаем!

Ударили по рукам, и поехал бегунок по выбитым цифиркам. Отметка «80». Металлический клювик весов так и остаётся задранным кверху. Нехотя, будто через силу, крепыш переставил бегунок на «90». Клювик никак не среагировал. Среди сгрудившихся у весов спортсменов пробежал недоумённый ропоток. Между тем крепыш вынужден был двигать толстый бегунок дальше к роковой для него отметке «100». На этой цифре клювик лишь на мгновенье дёрнулся и опять замер выше контрольной полоски. Теперь спортсмены уже с нескрываемым интересом изучающе оглядывали Илью, будто выискивая спрятанную где-нибудь то ли подмышкой, то ли где в более укромном месте как минимум двухпудовую гирю. Да только, сколько не ищи, а что у голого-то найдёшь?

- А он скорее всего воздуху набрал полные лёгкие! – в полной растерянности не нашёл ничего другого произнести обескураженный крепыш, когда стрелка наконец-то выровнялась на отметке «103». И тут же спохватился: – Такого просто не может быть… Ну-ка, парень, опусти-ка и расслабь любую руку, а я подниму её, проверю. Да-а, тяжела! – доктор подержал на весу узловатую левую кисть сошедшего с напольных весов Ильи и обернулся к товарищам: - Рекомендую. Пробуйте, ребята. А я пока оденусь да в магазин сбегаю. Долг платежом красен.

- Так вот и опоздал я в тот день с обеда, - заканчивая свой рассказ, улыбнулся Илья. – Распили мы с самбистами принесённую бутылку «Пшеничной». Закусили пирожками. Водки по напёрсточку каждому досталось. Даже и непьющий доктор пригубил чуток. Но как мне показалось, он так до конца и не поверил, что человек при таком росте, как у меня, может весить столь неимоверно. Он, помнится, напоследок посоветовал всё-таки бережнее относиться к своему здоровью, что-то, мол, с ним не так. А я и не обиделся: доктор, он и есть доктор, что тут скажешь…

- Годов-то с того случая сколько прошло? – спросил Леонид.

- Около двадцати семи.

- И значит, ты за это время набрал еще двенадцать кг, - подсчитал гигант и поинтересовался: - На самочувствии не сказывается?

- А ты вчера не видел? – по-грузински вопросом на вопрос ответил Илья.

- Да уж… - одобрительно протянул водитель, поднимаясь со скамьи. – Всё, ребята. Благодарю за чай. Пора к машине. Купюрки-то нам не за перекуры дают.

С того чаепития Илья и Леонид Николаевич подружились.

За углом комбинатовского склада располагалась круглая беседка, в середине которой, по-армейски была вкопана обрезанная бочка из-под машинного масла – для окурков. Илья лет двадцать как бросил курить, но сюда иногда заглядывал, особенно когда здесь бывал Лапочкин.

Каждый наверняка сталкивался в жизни и не раз с таким: увидел человека впервые, еще и словом не перекинулись, а уже чувствуются расположение друг к другу и взаимная симпатия. Будто теплый и родной воздух начинает клубиться - струиться по всему пространству вокруг.

Или наоборот: прошёл некто случайно мимо тебя, ты его и знать-то не знаешь, но душа настораживается, или как говаривала мать Ильи – окатыживается. Мнится, что и фиалки с георгинами на ближней клумбе еще мгновенье и повянут – засохнут… Неизвестно откуда взявшаяся неприязнь иногда доходит до холодных мурашек по коже. Пожившие люди называют это несовместимостью характеров. К сожалению, на жизненных путях дорожках встречается и подобное.

В молодости Илья зачастую лез напролом со своим расположением и к таким, всё пытался объясниться, найти хоть что-то общее, обнадёживающие, прокинуть мосток между душами, словом, как с горечью усмехался он впоследствии: скрестить ужа с ежом. Шишек было набито – и не сосчитать! Как тут строчкой в лыко не вспомнить мудрые материнские советы:

-Отходи, сынок, от таких, не связывайся. Только время угробишь, да еще и беды хлебнёшь, - бывало, наставляла мать и, вздохнув, убеждённо добавляла: - Не нами сказано про пир библейских нечестивых. Так вот и тут что-то вроде этого…

А в Леониде Николаевиче Альков сразу почуял и распознал родственную душу. Разговоры на перекурах и в паузах между зачистками танков велись непринуждённо и обо всём. Лапочкин неплохо знал современную эстраду, в основном ту, что находилась на зыбкой грани поп-музыки и рока. Молодёжные течения речетативного репа собеседников не интересовали. Народные песни и Высоцкого оба любили послушать, если неутомимо перебирающий радиостанции в транзисторе Женя вдруг натыкался на них. Он уже знал вкус товарищей по работе, поэтому без напоминания останавливался и даже прибавлял звук.

О политике не говорили вообще, хотя это так несвойственно среди нынешних сообществ мужиков, прозябающих в тягомотных буднях, когда изо всех дыр только и слышно: Путин-минутин… Медведев - объедьев… Этот чёртовый Чубайс – обобрал до нитки нас … А пронырливый Немцов – третье между ног яйцо… Игорь Сечин – бесом мечен… А наши губернаторы – страны утилизаторы…

Однако толочь в ступе эту - отравленную средствами массовой дезинформации и досужими сплетнями - гнилую воду двум соотечественникам, повидавшим на своём веку всякого, почему-то и в голову не приходило. И это, наверное, было правильно. Ковыряться в обрывках своих и чужих измотанных нервов, без конца посыпать голову пеплом, казниться, и при этом знать, что изменить нынешний фантосмагорический порядок вещей не в силах ни ты, ни твой собеседник – это по большому счёту изощрённая разновидность самокопания, от которой всего-то шажок до пропасти садомазохизма.

- Нытиков и слюнтяев, Илюша, и без нас хватает, - обронил однажды на перекуре в беседке Леонид Николаич. – По мне так: солнышко на небе – на душе тепло; дождик льёт – на душе свежо. Внучка моя крохотулька новое словцо выучила и произнесла – так вообще весь мир в цветах радуги!

- Так-то, оно так, - недоверчиво согласился Илья. – Но ответь мне, Лёня, на один вопрос: ты всегда по жизни был таким вот образцово-показательным и смиренным?..

- Особо-то не лезь под шкуру, дружок, - снисходительно, как показалось Алькову, погасил усмешку Лапочкин. – Я всё-таки тебя, хоть чуток, да постарше. И в матушке Москве почти все сознательные годки свои прожил. Кое-что видел и знаю… Мои Люберцы – это давно уже практически один из спальных районов, расползающейся вширь и вкось, как тесто на дрожжах, столицы. Это тебе, Илюша, всё здесь видится как непривычное и новое, многое в диковинку. А у меня глаза пусть и замылены на отдельные вещи, но если глазыньки мои как следует протереть и напрячь, то я могу не только расслышать, но и даже отсюда сверху разглядеть вагоны, что мчатся под землёй в метро.

- Ишь, как изящно ты поставил меня в стойло: помалкивай, дескать, молокосос приезжий…

- Эх, Илюша, не о том ты вовсе загрустил! – с явным сочувствием к непонятливости друга произнёс Лапочкин. – Ты же сам рассказывал, как много ездил, видел. И наверняка опыта и наблюдений у тебя немалый короб, да возможно и не один. Однако я-то говорю не о тебе, а о себе. Ты же только что, назвав меня смиренным, чуть ли не в монахи записал, - Леонид Николаич весело хмыкнул: - Знал бы, дружок, какой я монах! Точно бы перекрестился.

- В каком смысле?

- Да в самом прямом.

- Что-то ты, Лёня, быстро переметнулся в область недомолвок и гаданий. А я в этом не силён. Ты же знаешь: я простой, как сибирский валенок. Пим кержацкий.

- Вот Остапа и понесло! Сбавь-ка, дружок, обороты, да выслушай старшего товарища до конца.

- Всё. Уразумел. Как видишь, я – одно большое ухо, - Илья шутливо сощурился: - Теперь каждый чих твой уловлю.

- Начнём, дружок, с вопроса, - Леонид Николаич оглядел всё вокруг себя – и цистерны на путях, и возвышающийся за пакгаузом корпус, где изготавливали и разливали по пакетам майонез «Три желания», и стоящие чуть в сторонке огромадные баки, вздохнул и начал: - Как ты думаешь, почему я здесь оказался? Из Люберец сюда добираться не ближний свет…

- Наверное, на заработки польстился?

- Не-эт! Такие деньги я мог бы и там у себя найти. Водитель с тридцатилетним стажем. Первый класс, все категории, опять же опыт кое-какой имеется.

- Тогда почему?

- Укрыться надо было на какое-то время, поменьше маячить в Люберцах. Переждать, пока всё уляжется. Сначала тяготился, а потом, ничего, обвык. Теперь отсюда и на пенсию думаю уйти…

- Вон оно как! Поди - натворил чего? Колись?

- Да уж было дело, - Лапочкин помолчал. И вдруг неожиданно выдал: - Однако крови на мне нет.

- Какой крови? Ты чё – из бандитов что ли?

- Скорее – из Робин Гудов, - отшутился великан. – Ну да тебе сходу и не понять – ведь ты в Москве без году неделя. И 90-ые тут не захватил…

- Но телевизор-то смотрел. И прекрасно помню, что про вас показывали.

- Да там и десятой доли правды не было. Мы другой раз с ребятами поглядим, чего эти журналюги отчебучат, так потом дня три или смеёмся, или плюёмся. Столько вранья и страшилок нагребут. Про того же нашего товарища Серёгу Тимофеева, больше известного как Селиверст. Так его поразукрасили. Уж он и зверь, и нелюдь. А я-то его хорошо знал. Парень был душевный и башковитый, справедливый, и, как теперь говорят: обладал харизмой. Или другой случай. У нашей Люберецкой братвы ходил в негласных юристах, улаживал кое-какие дела, и, кстати, весьма неплохо, один молоденький чернявый и лупоглазый еврей. А в последние годы, гляжу, паренёк наш поднялся, по ящику часто выступает, депутат госдумы. Смышлёный малый.

- А что бы ты хотел? Каждое время выдвигает своих героев…

- Ишь ты – героев!.. А куда нам было деваться? В стране бардак, советская власть умылась, на всё очереди, менты продажные, а если кто из них честный, с теми они сами и расправлялись, - великан погасил горькую усмешку: - Чистка своих доблестных рядов, только наизнанку. Всё летело в тартарары. А у меня две дочки - одна меньше другой. Жизни никакой, работы даже здесь в столице хрен найдёшь. Короче – царство беспредела и безнаказанности: у кого больше силы, тот и прав. Вот мы с ребятами и объединились. Оружие? Так ты сам жил тогда и помнишь, как всё валилось. Не поверишь, Илюша, квартира у меня трёхкомнатная, на девятом этаже, типовая советская: заходишь, из прихожки - вбок кухня, следующая комнатка – детская, дальше по коридору зал и наша с женой спальня. Так вот, в детской, она ближе к входной двери, на полу в углу, чтобы быстрей в случае чего взять, лежали грудой автоматы, пистолеты, обрезы. Однажды, слышу, Ирина моя благим матом ревёт. Я отдыхал после ночного рейда. Выскакиваю. Жена белая, как стена, и рукой своей боязливо тычет в открытую детскую комнатку. Я туда. А по полу младшенькая наша, Оленька, ей тогда было от силы годика полтора, ползает и катает по дорожке гранату, та ведь очень похожа на мячик, только весь рифлёный и тяжёленький для крохотных ручёнок. Подхватил я ребёнка, передал испуганной Ирине, как рыба, хватающей раскрытым ртом пропахший оружейным маслом воздух. Приобнял обеих, успокоил плачущую жену, а дочушка с её рук смотрит на нас и не поймёт: из-за чего переполох. Меня и самого ободрало всего: а вдруг бы невзначай малышка сдёрнула чеку? Тем же вечером подъехала машина и, мы с ребятами снесли всё оружие. Бригадир тогда еще спросил, почему себе не оставлю хотя бы «макарыча»? - «Да ну его к ляду. Однако, Вадимыч, навоевался я. Всё – амба. Так и семью потерять недолго». Бригадир лишь пожал плечами и отшутился точь-в-точь как ты недавно: - «Жираф, дескать, большой – ему видней!» - Леонид Николаич, вспоминая, покачал породистой головой: - Дался же вам этот бедный жираф, ей-богу!

- И чё, тебя так вот просто ваша братва отпустила на все четыре стороны? Без всяких там полагающихся отступных?

- Я же тебе объяснял: крови на мне не было, за общаки не отвечал. А трястись за себя я за всю жизнь как-то так и не научился. Ребята это знали. И потом, мы ведь все были едва ли не с одного двора. А это тоже немало. Правда, еще почти с полгода они подъезжали на площадку под моими окнами и сигналили, звали на дела, но я как отрезал: нет, и никаких тебе попятных. Потом, когда власти оклемались и начали прятать наших мужиков за решётку, я подальше от греха и, чтобы не попасть под раздачу, пристроился на жировой комбинат.

- Получается, что ты, Лёня, вовремя отошёл от дел… Чуйка сработала?

- Это как сказать. Просто случай с гранатой стал последней каплей. А невдолге до того приехали мы на Таганку, там как раз открылся один из первых в столице, да и, наверное, в стране, салон сотовой связи. Они в ту пору только входили в моду. А этот район был под нами, вся дань от торговых точек текла в наш котёл. Так вот, оставляем свой мерс во дворах, спускаемся в этот полуподвальчик, находим главного и, дальше по накатанному: «Хватит, мол, вам болтаться, как один известный предмет в проруби, и ждать, пока кто-нибудь не выпотрошит всю вашу контору. Мы, как истнные джентельмены, с этого дня берём вас под свою опеку – будем крышевать. Оставляем за вами одну маленькую, но почётную обязанность: в конце каждого месяца отдавать нам как защитникам десять процентов от выручки. Ну что, по рукам пока мы добрые?" Был среди нас Валерка Чибисов, краснобай еще тот, это его речь я сейчас примерно и вспомнил.

Главный по салону, мужик, видно, что с претензиями, весь такой отглаженный и при галстуке, на первый взгляд, вроде бы как испугался, что-то невразумительное промямлил, однако собрался с духом и попросил до завтра дать ему времени на обдумывание. А вы, дескать, ближе к обеду приезжайте за результатом. Мы с ребятами переглянулись: - «Ну, что, процесс пошёл. Жди нас, хозяин, к полудню, может, даже чего и отметим».

Ровно в двенадцать спускаемся мы в салон, хозяин широко так и, как мне показалось, покровительственно, будто старший неразумным младшим улыбается и рукой приглашает на середину зала. Мы, чуток ошарашенные, на автомате выходим на круг, даже и переглянуться не успели, а уже все лежим на полу, мордами вниз. Над нами дюжие ребята в специфических масках и с короткими десантными АКМ-ами в руках. Я тихонько поворачиваю голову, чтобы хоть что-то рассмотреть, и вижу, как из дверей подсобки выходит подтянутый поджарый фраер, в костюмчике с иголочки и причёской с пробором. Первым на пути распластанный, со сцепленными руками за головой Валерка Чибисов. Этот хлыщ подходит сбоку и острым носком чёрного лакированного туфля профессионально пинает Валерку под рёбра. Раз да другой. Тот непроизвольно охает, поворачивается на бок и подтягивает ноги к животу. Стоящий рядом боец резко бьёт автоматом между лопаток: лежи прямо и не корчись. Наш друг переворачивается опять на живот и вытягивается в полный рост, стараясь больше не шелохнуться. Хлыщ переходит к следующему из нас. Пинает с явным наслаждением. Худое личико его при этом словно преображается, становится, если можно так сказать – одухотворённым. «Видимо, садист конченный», - только подумал я, а он уже надо мной, и вижу, как отшаркивает правую ногу назад, чтобы ударить пожёсче и наверняка. «Только пни, козёл, найду – убью!» - процедил ему сквозь зубы, негромко, но, чтобы этот гад услышал. И он услышал. Потому что оттянутая для сокрушительного удара нога его тихонько вернулась на место, и фраер этот молча отошёл к заведующему салоном. И уже оттуда разразился пламенной, иначе и не скажешь, речью, смысл которой заключался в том, что «всё, мол, братва, вашей мазе пришли кранты, серьёзным людям надоел ваш беспредел. Вы хоть знаете, куда грязные хари свои сунули? На первый раз прощаем, но если впредь заметим хоть вблизи, обещаю: не то что закопаем, а просто сотрём в порошок. Как там в песне поётся: «и никто не узнает, где могилка твоя». Подчёркиваю - никто и никогда! А теперь поднялись и – пошли вон! Два раза я не повторяю».

- Ребята потом наводили справки. Оказалось, что нас замели фэ-эс-бэшники. Сотики – дело денежное, золотые реки. Вот они и наложили свою лапу, - Леонид Николаич затянулся последний разок и бросил окурок в обрезанную бочку-пепельницу. И поднимаясь со скамейки, заключил: – А крыша из спецназовских «масок-шоу», как не крути, самая прочная и надёжная.

- Погоди минутку, Лёня, - задержал Илья друга. – Опнись еще чуток. Как говорится: коль пошла такая пьянка – режь последний огурец. И у меня есть что добавить. Ты же знаешь, до вас я работал грузчиком. Там у нас в бригаде пашет такой шустрый и неутомимый мужик – Александр Сергеич Козлов, ребята его в шутку величают «Пушкиным». Он и вправду чем-то неуловимо походит на нашего великого поэта. Родом он из Выхино. И в те же годы, как и ты, входил в тамошнюю группировку. Рассказывал, что она была разбита на пятёрки, дисциплина как в армии, драки и перестрелки – это мама не горюй! Но разговор не о том. Когда страна начала приходить в себя, тебе ли не знать, как те из главарей, кто посмышлённее и похитрее, всяким макаром полезли во власть, в легальный бизнес. А у некоторых-то за спиной много чего нехорошего да кровавого. Надо бы спрятать концы в воду. Вот и стали дружки нашего Александра Сергеича, ну те, что тоже из группировки, погибать: кто-то якобы случайно упал с платформы под проходящую электричку, другой свалился перед поездом на рельсы в метро, третий загнулся от наркоты, четвёртого сбило машиной на перекрёстке, и прочие смерти, но все в том же роде. Видя такое дело, наш Александр Сергеич не стал дожидаться своей очереди, а потихому слинял сюда в Текстильщики, не хуже, как ты, устроился грузчиком, и даже на первое время снял комнату рядом с комбинатом, чтобы из подъезда – раз и сразу в проходную, пока не улягутся все эти страсти-мордасти. Как он сам теперь говорит с юморком: «так вот под комбинатовской юбкой и сберёгся…».

- И у нас несколько ребят в те годы пропали бесследно, - добавил Лапочкин. И уже на выходе из беседки оглянулся, посмотрел Алькову в глаза и со вздохом покачал головой: - Разбередил ты мне душу, Илья так, что хоть снова садись да закуривай, чтобы нервы успокоить. И в кого ж ты такой любознательный?..

Работала в их смене кладовщицей черноглазая и полная, про таких говорят – в теле, среднего возраста татарка Гульнара, родом откуда-то с Волги, женщина в общем-то улыбчивая и общительная, однако приметил Илья за ней одну особенность: татарскую нацию она считала превыше всех, к остальным относилась снисходительно. Была деревенской, с её слов можно было понять, что село их богатое, дома каменные, сады и огороды, на улицах проложен асфальт, опять же в каждой усадьбе непременно своя баня.

- Коль всё так хорошо, - съехидничал как-то в курилке Женя. – Зачем в Москву-то попёрлась?

- Молоко еще не обсохло на губах, сынок, лезть меня учить!

- Да не учу я! Просто интересуюсь… - от такого напора потерялся парень.

- Гульнара, а бани у вас какого типа? – Илья решил направить разговор в более спокойное русло. – Русские или, может, сауны?

- Не знаю я никаких русских. У нас свои…

- Что-то о татарских я и не слышал… Какие у ваших особенности?

- Как какие? Парилка с каменкой, полки, предбанник.

- И веники?..

- А куда же без них – и берёзовые, и дубовые.

- Так это ж всё есть и в нашей русской бане! Ты не о ней ли?

- Какая такая русская? Скажешь тоже! – Гульнара усмехнулась как-то нехорошо. – Деревня, где ваши, русские, живут от нашего села через реку. Бывала там… И представь себе: ни в одном дворе не видела никакой бани. Одни избушки-развалюшки зачуханные и – алкошня кругом.

- Ты, подруга, по одной деревне не судила бы о целом народе. Побывай у нас в Сибири, посмотри, там такие хоромины у русских, а уж бани на любой вкус, - Илья не удержался и передразнил кладовщицу: - И представь себе – все они именуются только русскими! И названию этому уже не одна сотня лет.

- Да уж, Илюша, правду говорят: язык то без костей! – Женщина поджала обидчиво полные губы и, вздохнув, засобиралась: - Что о пустом молоть, пойду работать… - и уже на выходе из курилки победно обернулась: - А нашим, татарским баням не одна тысяча лет!

Мужики невольно переглянулись и пожали плечами: ну, что тут скажешь, кроме народного – таким хоть кол на голове теши…

4

Вот и сподобился Илья впервые за полтора десятка лет взойти на трап пассажирского самолёта. Сегодня многое было в диковинку. Взять те же тщательные досмотры-осмотры:

- Ишь ты! Шмонают как шпионов, - весело подумалось Алькову, когда выдёргивал из брюк поясной ремень с металлическими застёжками и доставал из карманов сотовый телефон и мелочь и складывал их в угловатый пластмассовый тазик. Проходя через дугу металлоискателя, усмехнулся: – Да, это тебе не Союз! Хотя и в те благословенные годы тоже всякое случалось…

… Гудроновые швы между плит на бетонке размякли от жары и пованивали бензином. У широкого трапа ИЛ-62-го толпились пассажиры, вылетающие из Новосибирска в Хабаровск. Илья Альков стоял в сторонке, он вообще по жизни не любил расталкиваться локтями, а здесь тем более: в руке билет, где указано место; портфель с вещами и гостинцами сдан в багаж, можно и постоять на солнышке, пропуская вперёд тех, кому не терпится плюхнуться в удобное кресло в салоне лайнера. «Лететь четыре часа, еще насижусь», - лениво думалось Илье, пока он разглядывал попутчиков в надежде встретить кого-нибудь из сахалинских знакомых.

Вот группа курсантов с малиновыми погонами и моложавым бравым майором впереди дисциплинированно стоят и ждут своей очереди. Судя по всему, они из военно-политического училища. Есть такое в столице западной Сибири. А вот пожилая цыганка в блузке и роскошной цветастой плисовой юбке. На толстой загорелой шее поблескивают крупные огранённые бусы, на запястьях серебряные браслеты, на пухлых пальцах перстни и кольца из червоного золота. Рядом с ней трое рослых, похожих на неё молодых цыган, скорее всего, сыновья. У самого трапа громоздится крупный мужчина в помятом костюме и с всклокоченной шевелюрой. «И ты здесь, - отметил про себя Альков. – Значит, и дальше лететь вместе».

Сегодня утром на аэродроме в Усть-Каменогорске, когда закончилась регистрация и пассажиры, вылетающие в Новосибирск, во главе со строгой сопровождающей направились к двухмоторному винтовому АН-24 этот мужчина был настолько весел, что едва держался на ногах, однако при этом что-то пробовал напеть, размахивая руками, да всё не в такт.

Люди, находящиеся рядом, невольно отодвигались от него; и при подходе к трапу вокруг весельчака образовался своеобразный воздушный вакуум, незримо очерченный круг. Перед невысоким трапом с металлическими решётчатыми ступенями пассажиры расступились, пропуская его вперёд, но тут воспротивилась бортпроводница, перегородив мужчине доступ в салон самолёта.

- Вы пьяны, идите - проспитесь! Я не имею права пускать на борт!

- Я не пьяный, а только выпивший, - задорно ответствовал весельчак. – Мы с друзьями немножко посидели в скверике, - мужчина неожиданно икнул. – А вообще-то, я к маме еду! И кто вам дал право меня задерживать! Я буду жаловаться вашему начальству!

- Да жалуйся хоть в ООН! Отойдите от трапа, не мешайте пассажирам проходить в салон.

- Выходит, я не пассажир! – покачиваясь, мужчина сунул девушке прямо в лицо свой билет. – А это по-вашему - что? Я его сам нарисовал?

Неизвестно чем бы закончилась перепалка, не протиснись к ним через толпу Альков.

- Успокойся, браток, - тронул парень за плечо разошедшегося мужчину. – Конечно же, лететь нужно всем. Особенно - к маме! Ты чуток помолчи, переведи дыханье, - Илья повернулся к бортпроводнице: – Давайте сделаем так: я возьму шефство над этим товарищем, проведу его, усажу в кресло, пристегну ремни. И в полёте прослежу, чтобы всё было в порядке.

- Ну-у, если только так, - видно было, что стюардессе и самой не хотелось ни скандала, ни задержки рейса. – Пропускаю под вашу личную ответственность, молодой человек.

Илья помог мужчине преодолеть ступени, под руку провёл до места. Тот, едва коснувшись плечом спинки кресла, тут же захрапел и благополучно проспал весь полёт. Альков, постояв с минуту рядом, прошёл в хвост самолёта на своё место.

И вот теперь им опять лететь вместе. Получается, двойные земляки. Подойти, не подойти. Неудобно как-то. Да и по виду попутчика не скажешь, чтобы тот скучал без собеседника. Альков усмехнулся: если, конечно бы, с бутылочкой «красненькой» для поправки здоровья, то можно и подкатить к земляку, но обрадуется ли он, вполне возможно, что и не очень. Поскольку из городского, местных линий, аэровокзала, куда они приземлились, до всесоюзного Толмачёво, расположенного в предместьях Новосибирска путь неблизкий, и по дороге есть где и заправиться, и поправиться. Однако принять какое-то решение Илье не удалось.

- Уважаемые пассажиры, - раздался звонкий голос бортпроводницы. – Экипаж приносит вам свои извинения из-за вынужденной задержки рейса по причине закрытия в связи с погодными условиями аэропорта города Хабаровск. Просим вернуться в зал ожидания. К вашим услугам поданы два автобуса.

В светлом, с высокими вертикальными окнами зале, куда они прошли через накопитель, людей заметно прибавилось. Были заняты не только все скамьи и низкие широкие подоконники вдоль стен, но пассажиры уже толпились и у мраморных колонн, а то и просто сидели на чемоданах на полу у регистрационных стоек.

- Что-то здесь не так, - Альков подыскал свободное место у высокого оконного пролёта, за которым хорошо просматривалась привокзальная площадь, пульсирующий фонтан, а также сквер с фигурными скамьями и цветущими клумбами. – Вроде и на небе ни облачка, но почему-то не слышно рёва взлетающих самолётов.

- Слышь, земляк, - обратился он к прислонившемуся к стене коренастому парню. – Не пойму: - заминка какая-то, что ли? Тишина, непривычная для таких мест.

- Только что объявляли о задержке всех рейсов подряд, - откликнулся сосед. – И якобы причина одна: неблагоприятные погодные условия. Шутники, однако. Как может такое быть, чтобы по всему Союзу ливни и град, а в одном Новосибе – солнышко.

Аэропорт наполнялся людьми незаметно, но неизбежно. Становилось трудно дышать; потные, разгорячённые пассажиры и провожающие слонялись по этажам, толкались. Вдруг раздался резкий хлопок, следом посыпалась раздражённая ругань.

- Какого чёрта вы припёрлись сюда с этим пойлом?

- Чего разорался, старый дурак! Это не какой-то тебе квас, а «пепси-кола»! Из самой Америки!

- Не бреши, деваха! Твою пепси разливают у нас на улице Покрышкина – по лицензии, - пожилой мужчина вытащил из кармана отглаженных брюк носовой платок, обтёр влажную шею. – Весной запустили линию, но вы ведь знаете наш знаменитый лозунг: «экономика должна быть экономной!»? Вот и решили сэкономить на стекле – горлышки сделали тоньше, чем полагается. Теперь тонкие бутылки от жары и взрываются не хуже гранат, - мужчина втянул полные лёгкие несвежего воздуха и раздражённо выдохнул напоследок: - Погодите, то ли еще будет!

И будто в подтверждение его слов сразу в двух углах зала раздались громкие хлопки, и послышался звон битого стекла. Тут-то и обратил Илья внимание на то, что у некоторых пассажиров в руках были сетчатые авоськи с красочными бутылками, наполненными жёлтой шипучей жидкостью.

К местам мини-взрывов заспешили уборщицы с метлами, совками и вёдрами. Женщины в серых халатах и косынках нервно пробирались сквозь толпу и громко ругались. Зал несколько оживился. Илья постоял, посмотрел, да и направился через остеклённые двери к выходу на улицу.

Ночь Альков провёл на скамье у фонтана, удалось даже выкроить часа полтора на сон. Это взбодрило. В одиннадцать утра забитая до отказа воздушная гавань и окрестные скверы с лежащими и сидящими на примятой траве людьми зашевелились, чем живо напомнили Алькову огромный муравейник на опушке леса при первых лучах солнца. Пассажирские борта один за другим начали взмывать в небо.

Спустя пару часов объявили посадку и на рейс Новосибирск – Хабаровск. И вот они у трапа ИЛ-62, лица у многих пассажиров серые, глаза красные из-за ночи, проведённой без сна и в непригодных обстоятельствах. Однако во взглядах попутчиков нетрудно было прочитать и нечто обнадёживающее: всё, мол, позади, теперь – четыре часа в воздухе, и – дома.

Землячок стоял, хоть и в том же помятом костюме, но вид у мужчины, если и не посвежевший, то вполне сносный. Вот что значит вовремя остановиться и не добавлять…

Любо-дорого посмотреть и на курсантов. Подтянуты, кители и погоны, как с иголочки, стрелки на парадных брюках – коснись, пальцы обрежешь. Неужто ночевать их увозили в казармы? Да нет. Илья перед рассветом сам видел, как они группами выходили из зала ожидания на крыльцо покурить.

Пассажирок с младенцами, не сговариваясь, пропустили вперёд, и теперь несколько молодых женщин стояли на рифлёных ступенях трапа, укачивая малышей и с нетерпением ожидая, когда же наконец их пригласят пройти в салон.

Из овального проёма самолёта показалась бортпроводница, кудрявая, с подведёнными чёрным карандашом серыми глазами, в синей фирменной шапочке. Народ непроизвольно подался вперёд.

- Минуточку внимания, граждане пассажиры! Экипаж и командир корабля просят вас пройти в автобусы и вернуться в здание аэропорта, - голос у стюардессы был хорошо поставлен. – До особого распоряжения.

- А что случилось-то опять? – раздалось раздражённо из толпы. – Вроде керосин подвезли. Все улетают. А мы, что – лысые, торчать в этом грёбаном Новосибе?

- Рейс задерживается из-за неисправности взлётно-посадочной полосы в Хабаровске, - чётко ответила бортпроводница. – Прошу освободить трап и перейти в ожидающие вас автобусы.

- Ну, уж нет! – громко крикнул снизу Илья. – Кто как, а я предлагаю всем нам дружно перейти вон на ту лужайку! Там солнышко и ветерок, - парень указал рукой на широкую зелёную полоску между их самолётом и взлётно-посадочной бетонкой, по которой как раз в эти минуты, набирая обороты, разгонялась огромная махина ИЛ-86-го. Чтобы перекричать рокот взлетающего самолёта, Илья еще добавил голоса: - Лично я в этот спёртый и зачуханный зал больше не вернусь! Буду ждать здесь! Кто со мной?

Порыв не вышел единым, но он всё же случился. Примерно две трети попутчиков, не раздумывая, последовали за Альковым, и лишь дисциплинированные курсанты, помятый и протрезвевший землячок и еще человек десять понуро поплелись обратно к автобусам.

Что может быть замечательней воздушных одуванчиков вокруг и сочной, волнистой травки, на которую так легко и так сладко прилечь? Наверное, только счастливый детский смех, что подобно живительным ручейкам заструился там и сям по всей поляне.

Люди, расположившись табором, занимались чем угодно. Кто-то просто лежал на спине и смотрел в бездонное небо, по которому медленно плыли белоснежные взбитые облака; симпатичная девушка с милыми ямочками на щёчках уже успела нарвать цветов и теперь сплетала веночек корзинкой. Рядышком с ней сидела крохотулька с пышными бантами и внимательно следила, как её то ли мама, то ли старшая сестра искусно рукодельничает.

- Я думаю, мужики, это дело надо бы отметить, - весело и громко обратился к окружающим мужчина в сетчатой футболке. Лёгкая щетина и мешки под глазами выдавали в нём любителя принять на грудь. – Скинемся по рублю, и я мигом оформлю. За берёзками в заборе, когда нас везли сюда, я приметил: щелочка имеется, выскользну щучкой и, глазом не моргнёте, а я уже обратно здесь. Зато разговеемся и победу обмоем.

- Нетушки! Словоохотливый ты наш. Никаких пузырей! – отрезал Илья. – Ты что не видишь, как там все забегали. Вон уже и милиционеры суетятся. Мы же здесь как на ладони. Весь аэропорт к окнам прилип.

И действительно, высокие поблескивающие на солнце оконные витражи на внешних стенах здания, выходящие на взлётно-посадочную полосу на обоих, видимых отсюда этажах, были заполнены многочисленными любопытными.

- Мы их, товарищ, итак на уши поставили, - вмешался в разговор скуластый, с залысинами мужчина лет пятидесяти. – Уже и кэгэбэшникам стукнули наверняка. Видишь вон, лётное начальство в форме с шевронами и нашивками вышло на площадку, а с ними подтянутые гражданские при галстуках и в строгих костюмах? Как пить дать: конторские. Сюда-то может и не полезут, а кто отколется - враз сцапают. И там уж – мама не горюй! Пришьют по полной…

- Да я-то, чё? Я как все… - пробормотал небритый, прежде чем сесть на корточки на травку муравку.

Прошло еще полчаса. Всё также рядом с рёвом садились и взлетали самолёты; поодаль работники аэропорта сновали около здания, отражающего в своих просторных и высоких окнах плывущие по небу облака. И хотя чувствовалось, что воздух наэлектризован, но бунтари, простые советские люди беспечно, впервые за двое суток блаженствовали на солнышке всего-то в нескольких метрах от их воздушного корабля.

- Гляньте-ка! Наш автобус возвращается! Между прочим, с народом, – с восторгом в голосе прокричал небритый, указывая рукой в сторону аэровокзала. И с ноткой облегчения счастливо выдохнул: – Значит, точно не за нами…

- Надо полагать, что конфликт между экипажем и местным начальством улажен, - негромко, больше для себя обронил скуластый, с залысинами мужчина. – Теперь уж полетим наверняка.

Двери подъехавшего автобуса распахнулись и на бетонку выгрузились, не пожелавшие остаться со всеми на полянке пассажиры. Однако среди них не оказалось дисциплинированных курсантов, видимо, у майора нервы были не железные, и вояки решили до Хабаровска добираться поездом, оно пусть и дольше на четверо суток, зато надёжней. И политически выверено.

На ступени трапа Илья шагнул одним из последних. Перед ним грузно поднималась пожилая цыганка с рослыми сыновьями. Возле овального входа в лайнер женщина обернулась, окинула Алькова пронзительным взглядом, уважительно покачала седой головой:

- Ну, ты даёшь, парень!.. – и направилась в салон. Трое сыновей её как по команде тоже оглянулись, смерили Илью внимательными смоляными глазами, усмехнулись и отправились вслед за матерью.

Прежде чем пристегнуть ремни, Альков, приподнявшись с сиденья, осмотрел салон. Почти все попутчики спали, кто-то, склонив голову на грудь, а некоторые наоборот, запрокинув на мягкий верх пассажирского кресла. Через пару минут Илья, как и все провалился в глубокий сон и прохватился только, когда шасси ИЛ-62-го со стуком коснулись бетонки дальневосточного аэропорта.

- Да-а, неплохо, что всё в тот раз обошлось, - невольно улыбнулся своим мыслям Альков, усаживаясь на жёсткое креслице в посверкивающем никелировкой и рекламными баннерами накопителе. – Оно ведь время-то было не в пример этому - строгое и ответственное. Конечно, и при советской власти случались демонстрации, даже и парады, однако происходило это пусть местами и напыщенно, официально, в торжественной обстановке, но всё равно народно и празднично дважды в год: на Первое мая и Седьмое ноября. Люди шли в колоннах, несли гвоздики и плакаты, запускали в небо цветные шары, пели хором задорные песни под баян и гитару. А после демонстрации – это уж вынь да положь! - обильные застолья, где к песням добавлялись зажигательные пляски и медленные танцы. Бастовали же в то время только на загнивающем Западе, как сообщали те же вездесущие СМИ. А чтобы у нас нечто подобное вылезло – это ни-ни! Так что ты, Илюша, невольно оказался первопроходцем… - подытожил Альков размышления и грустно кивнул сам себе: - Это уже потом при растаскивании Союза отчаявшиеся люди из-за невозможности улететь из аэропортов, массово перекрывали взлётно-посадочные полосы. Правда, к сожалению, тогда это мало кому помогало…

Объявили посадку. Через восемь часов лайнер приземлился в знакомой еще со студенческих и первых послеуниверситетских лет воздушной гавани города Южно-Сахалинска. Когда пролетали над Татарским проливом, самолёт, снижаясь, чуть наклонился и как раз на тот борт, в иллюминатор которого во все глаза смотрел Илья – шутка ли, он не был на этом острове 25 лет! Целую жизнь… И сейчас сердце билось жаркими толчками и глаза отчего-то повлажнели, что не помешало им разглядеть внизу на тёмно-синей в солнечных бликах морской поверхности океанский лайнер, очертания которого Илье показались знакомыми. Ну, конечно же, это паром, дизель-электроход, круглогодично курсирующий между островным Холмском и портом Ванино на материке, а вдруг эта громадина еще и за номером 6! Хотя, если по-серьёзному, это маловероятно, ведь столько времени прошло, за которое наверняка и сам Тихий океан уже не раз обновил свои горько-солёные воды. А всё-таки?..

… Лютень-февраль в тот год выдался действительно лютым. Южно-Сахалинск, как обычно, утопал в сугробах по самые фонарики светофоров на перекрёстках. Снегоочистители, мощные свахи успевали расчищать только главные улицы города, прорубая двухметровые коридоры; окраины, как сравняло по крыши обильным бураном, так они и дремали по сю пору, курясь печными дымами в бирюзовое, подметённое снежными метёлками небо.

- Альков, зайди ко мне, - жестом пригласил в свой кабинет главный редактор областного телерадио Шарухин, идущего из столовой по коридору подчинённого. – Присаживайся. Дело безотлагательное. Поедешь в командировку.

- Да мне, Пётр Дмитриевич, вы же знаете – это как голому в баню, главное тазик не забыть, - весело откликнулся Илья. – Куда в этот раз?

- Шутник ты, однако, Альков, - ровным голосом сказал седовласый главред и, доставая из лежащей с краю стола пачки сигарету с фильтром, прикурил: - Поездом доедешь до Холмска, где тебя ждёт тамошний собкор и оператор Шасмутдинов, и вы на пароме отправитесь на материк, - Шарухин глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей и продолжил: - С руководством порта я договарился. Вас встретят.

- Значит, за нами – репортажи о доблестной работе портовиков и моряков?

- Не совсем так. Ваша задача осветить ситуацию с ледовой обстановкой в Татарском проливе.

Вот уже двое суток с портом Ванино нет сообщения, всё забито торосами. Сейчас на подходе ледокол «Ленинград». Он и должен провести первый паром на материк. Ревкат отснимет, а ты запишешь текстовку и пару-тройку репортажей для радио.

На верхнюю палубу такой громадины Илья поднимался впервые, и не по какому-то там знакомому по комедии «Брильянтовая рука» трапу, а в лифте. На борт они с оператором, в сопровождении встретившего их на пирсе матроса в бушлате с поднятым от ветра воротником, попали с кормы. Прошли по клёпаному полу циклопического трюма мимо составленных в два ряда железнодорожных товарных вагонов и оказались у полированных дверей лифта. Вверх поднялись мягко и быстро. При выходе в освещённый плафонами коридор с медными поручнями вдоль стен и дорожками на полу матрос указал корреспондентам на двустворчатую, матовую дверь:

- Вам сюда, в рубку… - и отступил на пару шагов назад.

- Ничего себе – рубка! – усмехнулся про себя Илья, когда они с оператором вошли в огромный полуовальный зал с наклонными широкими обзорными окнами спереди и по бокам. А вслух сказал, обращаясь к Шасмутдинову: - Здесь, Ревкат, если и не футбольное поле, то волейбольное бы точно уместилось. Глянь, какой обзор: вся гавань как на ладони!

- Да уж! Прям как окна в стеклянном магазине на углу Ленина, - поддержал оператор. – Из них пол-Холмска видать. А вот, кажется, и капитан по нашу душу…

От группы моряков в фуражках и светлых кителях с вшитыми погонами на плечах и галунами на рукавах, отделился подтянутый мужчина и пружинистой походкой направился к телевизионщикам. Протянул руку, здороваясь:

- Мы вас ждали. Я капитан дизель - электрохода Сибирцев Анатолий Иванович. Пройдёмте в каюту. Наметим план работы.

Те почти двое суток, что Альков провёл на пароме, оказались не только полезными для его журналистской практики, но и познавательными как человеку любопытному, с интересом вглядывающемуся в окружающий мир.

Разместили их в каюте первого класса, но туда Илья заходил редко, в основном только переночевать. Часть дня ушла на знакомство с кораблём. Сибирцев для этого закрепил за ними старпома Свечина. Сергей Палыч, так он отрекомендовался, несмотря на кажущуюся полноту, оказался мужчиной скорым на ногу. Кореспонденты едва поспевали за ним, когда он водил их по переходам и отсекам, подробно объясняя назначение того или иного механизма и агрегата.

Илью по-настоящему впечатлили мощь и размеры четырёх поршней в машинном отделении; каждый из них сильно смахивал на гигантскую, величиной с трёхэтажный дом подвижную латунно блестящую колонну. Люди стояли на решётчатом мостике, держались за поручни. Чумазый механик в камбинезоне и тельняшке им что-то громко рассказывал, пытаясь перекричать вселенский грохот и указывая толстыми пальцами на работающие внизу перед ними циклопические поршни, а Илья вдруг каким-то непостижимым образом увидел их группу со стороны. Четыре лилипута-человечка в гулком и гремящем царстве железа. Такие, в общем-то, малюсенькие и хрупкие существа в сравнении с поблескивающими вокруг стальными фермами, переходами, лестницами и прочими конструкциями.

Однако минутная слабость улетучилась, когда ум Алькова озарила простая и чёткая мысль: - «цари-то здесь мы - люди!». И сразу потеплело в груди от какого-то возвышенно-радостного чувства, которое сродни тому, что запечатлено в душе с раннего детства. С тех, пусть и не частых, но памятных случаев, когда мама или отец, заходя с улицы в квартиру, неожиданно доставали из сумки только что купленный игрушечный самосвал или легковушку, и тогда Илюша от восторга и счастья бывал на седьмом небе.

Еще на пирсе, при выходе из морского вокзала Илья был поражён размерами парома. Заметив изумление спутника Ревкат охотно пояснил:

- Между прочим, в трюмы этого пятипалубного гиганта помещается целый железнодорожный состав материковских вагонов. Кстати, по прибытии к нам прямо в доке им меняют колёсные пары. Железнодорожная колея-то у нас от японцев узкая осталась. Вот и морока… Две нижних палубы – технические. Две верхние отданы под пассажирские.

- Приходилось бывать?

- И не раз. Не только по работе, однажды с семьёй так возвращались из отпуска с материка. Был август. На самолёт с Хабаровска билетов не достать, вот мы и махнули до СовГавани, а от неё до Ванино - рукой подать. И по морю до дома. Ребятишки потом долго и с восторгом вспоминали это морское путешествие.

Ледокол «Ленинград», стальной и осанистый, встретил их в два часа дня у белесой кромки торосов и сразу взял курс на запад в сторону материка. Следом встроился паром и по очищеному форватеру, с подвижной шугой на тёмной воде, пошёл малым ходом за ломающим и раздвигающим лёд северным богатырём.

Дотемна Альков и Шасмутдинов снимали работу ледокола и моряков; записали интервью с капитаном, собрали материал для будущего репортажа и новостей. Виды вокруг были потрясающие: неземное, схожее с пустынным лунным пейзажем нагромождение торосов завораживало и по-особому смотрелось в скупых лучах уходившего за горизонт багрового солнца. Всё вокруг казалось безжизненным, но одновременно и таким величественным, что у Алькова не раз перехватывало дух.

Еще за обедом в кают-компании капитан поинтересовался у Ильи: откуда тот родом? Когда Альков ответил, что с Алтая, Анатолий Иванович чуть склонил аккуратно постриженную голову и весело заглянул ему в глаза:

- Так мы с вами почти земляки. Я из Красноярска. Приходилось бывать?

- Не однажды. И самолётом, и поездом, - бодро откликнулся Илья и добавил: - Вода в Енисее почему-то необычная - тёмно-синяя и от этого кажется густой. Не то, что в Ангаре – бирюзовая и прозрачная.

- Ну, я не замечал, что енисейская вода густая и непрозрачная. В детстве зайдёшь, бывало, в неё по пояс, наклонишься и наблюдаешь, как мальки подплывут к ногам, покусают за пальцы и уносятся прочь по взбаломученному дну. Мы жили в пригороде в своём доме. За огородом невысокий берег и тропинка к реке. Как и положено у забора рубленая банька. Отец любил из парной да в Енисей, летом на глубину, а зимой в прорубь. И меня привадил, - лицо капитана посветлело от воспоминаний, морщины распрямились. – Вы, товарищ корреспондент, как относитесь к бане?

- Тоже с ней вырос. Иногда, когда есть возможность, после парной даже ныряю в сугроб.

- Отлично. Сейчас же распоряжусь, и к вечеру баня будет готова.

- Откуда здесь баня-то? – изумился Илья и невольно огляделся по сторонам.

- Всему своё время – увидите. И не просто баня, а сауна, - с гордостью в голосе произнёс капитан.

- Вот это да! – простовато раскрыл рот Альков.

- Так сказать, держим руку на пульсе. Не отстаём от прогресса, - довольный тем, что удивил гостя, Сибирцев улыбнулся: - Экипаж у нас не возрастной. Сергею Палычу и мне по сорок пять, остальные ребята моложе. Так что держать форму и быть в тонусе – это наша марка. Старпом вам показывал волейбольную площадку и спортивные снаряды на юте?

- Да, мы даже кое-что отсняли…

- Там у нас регулярно проходят занятия. А после тренировки, чтобы закрепить успех, не грех и крепко попариться.

- Сомневаюсь, что крепко - ведь в сауне нельзя похлестаться берёзовым веничком? Как я слышал: категорически запрещено! А это уже не то, - не смог удержаться и возразил капитану Илья. Но тут же одёрнул себя за длинный язык и, как бы оправдываясь, что задел необдуманным словом хозяина, примирительно пояснил: - Я где-то читал, что сами финны, видя, как мы, русские увлеклись их саунами, лишь качают головой и утверждают: дескать, наша сауна – это плохая копия русской бани!

- Не знаю, не знаю. Команде сауна по душе.

- Может, я и не прав. Потому что про сауну только слыхал, а бывать в ней не приходилось…

- Вот сегодня мы это дело и поправим, - поднимаясь из-за стола, заключил Сибирцев. – И я уверен, своё мнение о сауне вы измените в лучшую сторону.

Ревкат, сославшись на срочный разбор отснятого материала, от бани отказался, а Илья за два часа до ужина в сопровождении всё того же матроса, который утром встречал их на пирсе, направился в расположенную в конце пассажирской палубы сауну. Остановились у двери и парень, провернув ключ, открыл её и впустил Алькова внутрь. И тут же бесшумно исчез.

Илья машинально просунул переданный матросом ключ в замочную скважину, закрылся, и только после этого осмотрелся. Тесноватый тамбур-предбанник, вешалка в углу. Рядом телефон на столике и стул; дальше дверь, потеснее первой и пониже. Илья повесил полотенце, разделся и босой прошёл в следующую комнатку, оказавшуюся уютной помывочной с душем, мыльными принадлежностями и высоким вдоль стены бассейном с ледяной морской, надо полагать, забортной водой.

Алькову начинало нравиться. Что ж, теперь можно и в парную. Та-ак, нижняя лавка и полок наверху, как и принято, струганые, из цельных досок. Сучков не видать – это и хорошо, лишний раз об эти раскалённые срезы не обожжёшь пятую точку. А вот где же здесь каменка? Илья еще раз окинул небольшое продолговатое помещеньице, но ничего, кроме матового плафона на потолке, ровных, обитых вагонкой стен и красной кнопки у двери напротив не обнаружил. Да, еще в углу на уровне глаз висел термометр и показывал ровно 100 градусов. И действительно, жар был сухим и обжигающим. Илья забрался на полок, постелил захваченную из предбанника бамбуковую решётку, сёл на неё и расслабился, опустив руки на колени и свесив вспотевшие кисти. Пошевелил пальцами: как всё-таки замечательно! Минуты через три весь покрылся липкой испариной. Как говорится в таких случаях: молчи и потей!

Попробовал вздохнуть поглубже, от жара запершило в горле. Что-то не то – больно воздух суховат. И некуда подкинуть водички, смягчить его, чуток увлажнить, чтобы легче задышалось. Поскрёб влажное тело взятой из помывочной пластмассовой крышкой от мыльницы, пообмахивал себя ладонями, чтобы было погорячей. Всё равно не то! Без веничка – это не баня! Поди, бассейном догонюсь?

Разогретый, выбрался из парной и сразу перевалился в горько-солёную воду глубокой ёмкости. Поднырнул, проплыл, поворочался, энергично ухватился за блестящие поручни, тело всё в мурашках, раскраснелось. Ну что ж – вперёд, жара добирать! Однако после ледяной купели парная показалась Илье не то, что раскалённой, а даже чуть-чуть похолодало в ней, что ли. Хотя на градуснике всё те же 100 по цельсию. Но не может же быть такого, чтобы не нашёл он выхода!

Альков встал, прошёлся вдоль лавки и полка, заглянул во все углы. Полная тишина. И вдруг его осенило: а ведь кнопку-то и разместили здесь прямо перед глазами, чтобы парильщики, если не хватает жара, могли нажать на неё и держать подольше, пока всё помещеньице не заполнится свежим паром! И как же он раньше-то не догадался? Вот дуролом-то, - весело попенял себя Илья, счастливо вдавливая кнопку в стену.

Подержал, подождал, когда, наконец, почувствуется приток сухого, обжигающего пара. Но ничего не колыхнулось, не зашумело. Чуть мутноватый воздух как был неподвижным и остывающим, таким и оставался. Даже больше, теперь он казался Илье каким-то скисшим и неживым. Посидел незадачливый парильщик еще минут пять-семь, да и вышел в помывочную с мыслью хоть там чего-нибудь наверстать под горячей струёй из-под душа. Прыгать в бассейн охота пропала. Встал на решётку, и только рука потянулась открыть кран, как внимание Ильи привлёк какой-то шум снаружи, за входной дверью в раздевалке, и следом раздался громкий, почти надрывный телефонный звонок. Альков выскочил в предбанник и схватил трубку.

- Товарищ корреспондент! Товарищ корреспондент! Вы живы? – взволнованно кричал из мембраны незнакомый мужской голос.

- Не только жив, но и здоров! – пытаясь шутить, брякнул Илья. – А что случилось-то?

- Я – диспетчер парома. Мы думали у вас что-то с сердцем. Сигнал с аварийной кнопки поступил. И не единожды! Спасательная команда с ломом и пожарным топором у дверей, уже вскрывать собрались! – трубка помолчала и как-то устало закончила: - А то мы звоним, звоним… Все на ногах…

- Тьфу ты! А я-то думал – кнопка эта для подачи пара! Вот лопух!

- Вы уж там смотрите, товарищ корреспондент, аккуратней, - смягчилась трубка. – Если всё в норме, даю отбой ребятам…

На ужине в кают-компании Илья, сидя за столиком с капитаном, нет-нет, да и ловил на себе любопытные взгляды моряков и, если честно, то из-за этого чувствовал себя не очень. Но вида не показывал. Поначалу он и есть-то не хотел идти, и аппетита особого не было, да и встречаться с гостеприимным экипажем после устроенной Ильёй суматохи, как ему казалось, было не вполне уместным. Надо бы какое-то время переждать, взять в общении паузу. Кстати, можно и в каюте перекусить, электрочайник на столе, чашки, блюдца в шкафчике. Растворимый кофе, печенье и сахар он по старой командировочной привычке захватил из дома.

За этими мыслями и застал Алькова вежливый стук в дверь. Уже знакомый посыльный передал ему приглашение капитана в кают-компанию, сообщив, что сегодняшний ужин перенесён на полчаса позже, не уточняя при этом причину задержки. Заминку эту Илья сначала принял на свой счёт: что вот, мол, переполошил команду и выбил весь моряцкий распорядок из графика. Но тут же оборвал эти глупые самокопанья: - «Ишь ты, чего возомнил! Не шибко-то и велика птица, чтобы влиять на жизнь такого громадного и отлаженного механизма! Зовут - и уже хорошо…». Потому и вошёл в кают-компанию энергичным и уверенным шагом.

- Как самочувствие, товарищ корреспондент? – как ни в чём не бывало, встретил Алькова капитан и жестом пригласил за свой столик. – По душе наша сауна?

- Вы уж извините меня за переполох, - начал с наболевшего Илья и усмехнулся: - Я сдуру так кнопку давил, что сам удивляюсь – как не сломал. А так всё нормально.

- И жару хватило?

- Как сказать… – Илье показалось, что он уловил в голосе капитана нотки скрытого насмешливого сочувствия. – Его бы вполне хватило, если б с веничком…

- Однако вы же сами давеча подтвердили: веник в сауне исключён.

- Да всё это – пустяки, - к Илье возвращалось всегдашнее благодушие, хотя где-то на донышке души еще поплёскивали остатки недавней неловкости. – Главное, что я на своей шкуре проверил и убедился в правоте наших финских товарищей, утверждающих, что ихняя сауна – это плохая копия нашей русской бани.

- Ну, это кому как, - не согласился Сибирцев. – Мы за два года, с тех самых пор как переоборудовали под неё две каюты, сауной довольны.

- А я пока парился, если вам, конечно, интересно, вспомнил, где читал про историю с финскими банями.

- И где же?

- В одном из номеров «Огонька» за прошлый год статья была. Там рассказывалось, как шведы решили заказать у финнов большую партию быстро сборочных саун. Но они же капиталисты, ничего с бухты барахты не делают, поэтому вперёд послали группу экспертов, чтоб те разузнали, что да как. Те поездили, поизучали всё, что касалось саун, в целом остались довольны. И уже было собрались обратно, как одного из самых ушлых из них вдруг осенило походить по местным больницам, познакомиться с историями болезней и смертей жителей Финляндии. Картина открылась неожиданно удручающая: в экологически чистых широтах, без загрязняющей промышленности, посреди девственных лесов смертность у мужчин от рака лёгких была чрезмерно высокая. Стали выяснять, и оказалось всё просто. Виновата сауна.

- С какого это перепугу? – не удержался капитан.

- Ну как с какого? Вот мне ста градусов было мало, а чем финские парни хуже? Им тоже надо больше. Однако уже и при такой температуре мне горло жгло от сухоты. В нашей русской бане как? Заходишь в парную, смотришь на градусник, если он есть. К примеру - 110 на нём. Поддал на каменку, глянул – а там уже 105. Температура вроде как садится, зато дышать легче – воздух-то чуточку смягчается, влажнеет. А у них этого не предумотрено. А горячих парней тоже хватает! Заберутся на полок, и давай соревноваться: кто кого пересидит. Накручивают жару до 140 градусов, но дышать-то хотя бы через раз не шибко получается. Вот и выжигают себе все дыхательные пути.

- Как-то не очень верится, что всё так и есть, - капитан заглянул в глаза Алькову и с сомнением покачал седеющей головой. – Хотя соглашусь: единичные случаи можно и допустить…

- Как бы там не было, Анатолий Иванович, но шведы тут же отказались от закупок, зато наши продвинутые из Смоленска с радостью всю эту огромную партию сборных саун тут же хапнули и увезли к себе. Будто в России свои бани перевелись!

- Ну и что здесь такого? Рачительным хозяевам, сметливым мужикам попадёт, и всё будет окей, - не сдавался Сибирцев. – Кстати, я у себя с первого дня постановил: температура на градуснике не должна быть выше ста, - капитан весело ухмыльнулся: - Будто знал, что прибудет однажды корреспондент и подтвердит правильность такого распоряжения.

5

За четверть века аэропорт Южно-Сахалинска не изменился. То же двухэтажное широкое здание со стеклянной восьмиугольной диспечерской наверху, на черепичной крыше армированные решётки, тарелки и паутины антенн. Вот разве что привокзальную площадь не узнать, её расширили внушительной автомобильной стоянкой, а слева на бывшем пустыре разбили зелёный сквер с фонтаном. И шоссе из аэропорта в город из всегда разбитой двухполосной дороги превратилось в гладкую четырёхполосную, со всеми разметками магистраль.

Южно-Сахалинск… Город молодости, он как драгоценная брошь огранён цепью изумрудных сопок и горных хребтов. Русские мореходы и землеоткрыватели здесь впервые высадились из своих быстроходных кочей еще в конце 17-го и начале 18-го веков. В 19-ом начали активно обживать, сначала в центре острова поставили острог Александровский, через некоторые годы спустились на юг и в 1882 году на берегах нерестовой и полноводной Сусуи основали село Владимировку. С местными, а это почти европейцы по обличию айны и низкорослые узкоглазые нивхи, русские быстро нашли общий язык. Вместе рыбачили, охотились, те обитали в основном на побережьях, а наши предки еще и раскорчёвывали схожую с тропическими дебрями тайгу, высвобождая место под будущие посевы овощей и злаков.

Когда в 1905 году после поражения Российской империи в русско-японской войне половина Сахалина отошла самураям, высадившиеся сюда победители за один день сожгли и добротные избы Владимировки, и деревянный православный храм на пригорке, а прицерковное кладбище, разбив могильные плиты, сравняли с землёй, то есть сделали всё для того, чтобы и самой памяти о пребывании здесь русских не осталось…

Илья, глядя в окно из салона рейсового автобуса на пробегающие мимо роскошные коттеджи, раздумчиво покачал крепкой головой. Что мы за народ… неосторожный, незлопамятный, доверчивый и безалаберный… хотя может в этом и есть наша сила, раздолье и отличие от других... некоторые вон при непрекращающейся после гибели СССР турбулентности так самозабвенно и бессовестно принялись сочинять и перевирать свою куцую в общем-то историю и надувать щёки о прошлом своём величии, что и читать-то такую чушь даже как-то неловко. А у нас столько всего прожито и нажито за более чем полутора тысячелетнюю историю, что хватит не на одну сотню увесистых академических томов, мы же беззаботно сами от себя отмахиваемся, а некоторые перевёртыши из бывших советских и вновь напечённые «учёные» из инородцев так еще и активно приворовывают, откусывая жирные куски от российских былинных и героических, достославных событий и хроник. Щедрость с нашей стороны не вполне уместная. Каждый сверчок должен знать свой шесток… сказочники грёбаные…

После 45-ого, по возвращении Сахалина и Курил, наша власть не стала прибегать к излюбленным некоторыми известными этносами методам выжженной земли, просто перестроила добротные каменные здания, причалы, рыбозаводы, целлюлозо-бумажные комбинаты под свои нужды, а красивое, с загнутыми в восточном стиле черепичными крышами, здание бывшей японской управы отдали под музей, в ограду которого свезли со всего острова чудовищные по размеру мортиры и корабельные пушки времён русско-японской войны.

Не стали равнять с землёй на городском кладбище, что по улице Зелёная и братскую могилу японских солдат и офицеров, погибших здесь летом 45-го. Даже наоборот, проявляя уважение к павшим, прибрали и облагородили участок вокруг обелиска, и на памяти Алькова ежегодно 15 августа на день поминовения сюда прилетали из Японии престарелые родственники и потомки, чтобы возложить цветы и провести положенные в таких случаях религиозные буддийские обряды. Островные власти этому не припятствовали.

Проехали Большую Елань и автобус свернул на запад в сторону улицы Мира к стадиону у изножия канатной дороги на турбазу «Горный воздух». Пока вроде всё узнавалось, радовала обильная застройка новыми микрорайонами и коттеджами пологих предгорий. Но вот чего уж точно не ожидал увидеть Илья, так это взмывающего ввысь кафедрального, с пятью золотыми куполами, собора рядом с ансамблем «Победы» и постаментом, с установленным еще в далёкие шестидесятые, легендарным танком Т-34.

Было чему удивляться. В ту советскую бытность, когда Илья жил и работал на острове, в Южно-Сахалинске не было ни одного православного храма, и даже местонахождения той деревянной церкви, что окормляла здешних прихожан до нашествия японцев, никто бы теперь не указал. В лучшем случае был бы кивок в сторону обрывистого берега извилистой Сусуи: где-то, мол, там, в частном секторе…

Да и положа руку на сердце, надо признаться, что в годы государственного атеизма, а семидесятые и восьмидесятые можно смело отнести к этому периоду, мало кто заходил в храмы помолиться, больше поглазеть на почившую, по мнению власти, «опиумную» религиозную старину. Правда, на великие православные праздники, особенно на Пасху, храмы наполнялись народом, и не только верующими, тянуло сюда и тех, у кого пусть и на донышке души, но теплилась родовая память.

Альков, как и все его близкие, был крещён во младенчестве и даже где-то в комоде лежал его медный крестик. Сказать, что Илья был вопреки времени глубоко воцерковлённым – это покривить душой. Как и всё его поколение с первого по третий класс носил на груди значок-звёздочку октябрёнка, до седьмого ходил в пионерах, пришёл день – вступил в комсомол. Однако вечерами, перед тем как уснуть, мальчишка, лежа в постели, неслышно нашёптывал имена родных и просил Бога дать им здоровья и почему-то счастья… Годам к шестнадцати парень стал это делать реже, но, чтобы совсем забыть, такого не было.

Пока автобус сворачивал с площади Победы, навеянная только что увиденным, вспомнилась показательная история, случившаяся на четвертом университетском курсе при сдаче зачёта по научному атеизму. Был и такой, с сегодняшних высот странный, но в те годы обязательный во всех вузах, предмет.

Илья тогда уже второй год, как перевёлся на заочное отделение, уехал на Сахалин, отпустил бороду и теперь прилетал в Иркутск только на сессии. Научный атеизм, как прочем, и впоследствии научный коммунизм его интересовали мало. Душой парень чувствовал какую-то необъяснимую фальшь, начётничество и притягивание многого за уши в этих дисциплинах, несмотря на олицетворяющие их чрезвычайно авторитетные для того времени имена, такие как неразлучная горельефная бородатая тройка: Маркс, Энгельс и Ленин.

Предмет вела высокая и статная преподавательница, говорила она ровным приятным голосом, но в смысл лекций Илья совсем не вникал, и он бы, скорее всего умер от скуки или на худой конец уснул за плоским учебным столом, но сделать этого ему не позволяла сама необыкновенная атеистка. Альков в открытую любовался этой женщиной, лицо которой было словно списано с иконы, строгое и одухотворённое, глаза такие выразительные, что, глядя в эти бездонные синие озёра, невольно хотелось петь, да и женская фигура в приталенном облегающем костюме казалась абсолютно безупречной и влекущей к себе… Илья к тому времени уже был женат около четырёх лет, да и до женитьбы, случалось иногда бывать далёко от монашеских воздержаний.

А сейчас перед группой заочников вдоль доски с мелом в руке прохаживалась не только редкая по красоте женщина, в ней чувствовалась та русская сила и надёжность, которая в прошлом, когда еще не были порушены вековые народные и православные устои, позволяла таким вот истинным хранительницам очага не только рожать по десять – двенадцать ребятишек, но и поднимать всех их на ноги, растить, чтобы потом в старости на печи сказывать уже бесчисленным внучатам разные бывальщины и сказки.

Между тем настал день сдачи зачёта. Илья взял билет, пошёл готовиться. Хотя к чему готовиться, что вспоминать, если даже книги не открывал, словно боялся, что может подхватить что-то нехорошее. И потом, если бы в предмете «атеизм» существовало хоть маленькое окошко для иного взгляда и мнения, кроме непререкаемого марксистко-ленинского, было бы поле, да что там целое поле, хватило бы и лужка зелёного и свежего для горячей дискуссии, тогда бы Илья возможно и пересмотрел, смягчил свои взгляды. Однако здесь всё холодно мерцало неживым и отталкивающим, всё было настолько не терпящим другого мнения, будто подразумевало знаменитое чеховское: «этого не может быть, потому что не может быть никогда…».

- Так, готовы? Что ж, слушаю, - бездонные глаза преподавателя на секунду смутили Илью. Слегка закружилась голова. Но… в сторону сантименты.

- Первый вопрос. Как высказывались Карл Маркс и Фридрих Энгельс о религии и вере в Бога, - Илья перевёл дух и начал: - Много у них высказываний и о вере, и о Боге, но все они неубедительны.

- Поясните, почему?

- Потому что у них нет ни одного твёрдого доказательства того, что Бога не существует. Так, вольные размышления, произвольные умозаключения и бесконечные обидные для верующих ярлыки: мракобесы, архаичные догматики, и прочие отжившие ретрограды… я уж не говорю про «опиум для народа».

- А по конкретней?

- Для меня вера – это загадка. Не могли люди две тысячи лет заблуждаться. Здесь что-то другое…

- По-вашему, Маркс и Энгельс, эти самые величайшие умы за всю историю человечества – заблуждались?.. – запальчиво воскликнула преподавательница и сразу стала похожей на симпатичную девчонку, которую только что больно дёрнули за косички.

- А вот вы мне ответьте, - перешёл Илья в наступленье. – Где сегодня Карл Маркс и Энгельс. Их физически просто нет уже больше ста лет, а вот про Бога этого не скажешь… Да вы же помните полёты первых космонавтов, я тогда маленьким был, но любознательным. Так вот, с утра и до ночи по радио и телевизору только и трещали, что, дескать, ни Гагарин, ни Титов, ни Терешкова в космосе Бога не встречали. И с такой издёвкой и победными голосами это произносилось, что спасу нет! А у меня, пацанёнка, на это имелось своё: вселенная-то, все знают, что бесконечная, так, может, они до Бога просто не долетели?

- Значит, вы считаете научный атеизм ложным учением? – красивое лицо преподавательницы пошло пятнами. Человек, по всему видно, мягкий от природы, сейчас она была потеряна. – Я лучшие свои годы посвятила этой науке. Люблю её. У меня, между прочим, кандидатская степень, - женщина как-то обречённо вздохнула: - Да я из-за этого и замуж отказалась выходить, а мне уже тридцать три…

- «Вот так да!» - хорошо, ума хватило не сказать это вслух, хотя какое-то чувство обиды и горечи подкатило к горлу Ильи, однако вовсе не по поводу пресловутого научного атеизма, а потому что перед ним сидела необыкновенная русская женщина, которая по всем законам бытия должна, да что там должна, просто обязана была стать матерью, продолжить свою породистую и отборную родову, тогда бы и окружающее человечество может быть не то что бы прервало, но хотя бы приостановило свое катастрофическое измельчание.

Преподавательница печальным взглядом окинула Илью, задержала глаза на его роскошной бороде, переменилась в лице, усмехнулась и пододвинула к себе зачётку.

- «Ну, всё, спалился мужик… Когда теперь пересдавать? Кто тебя за язык дёргал!» - мысленно казнил себя Альков, пока она отстранённо глядела в развёрнутые страницы.

- «Сейчас швырнёт и – будь здоров…»

Но женщина взяла авторучку с золотым пером и, широко расписавшись, молча протянула зачётку Илье. Тому оставалось только подхватить документ и, пробормотав напоследок: «до свидания», покинуть аудиторию.

Сколько раз потом в жизни вставали перед ним эти печальные и умные глаза, а когда вернули веру, повсеместно начали возрождаться и открываться храмы, мечети и буддийские дацаны, то Илья уже жалел эту, наверняка оставшуюся без кафедры, преподавательницу. Или, может быть, она как-то приспособилась к переменам, встроилась в новую действительность, ведь историю религии в вузах пока никто не отменял… Однако насколько искренними, как были тогдашние, стали теперь её лекции? И удалось ли этой необыкновенной женщине переродиться «из Савла в Павла». А вдруг, шёл дальше в своих предположениях Илья, она и замуж вышла, а там и детишек нарожала. Вот это-то и стало бы настоящим чудом!

Илья покачал лысеющей головой и снова глянул за окно. Ах, ты, боже ж мой!.. – едва сдержался, чтобы не воскликнуть вслух мужчина, потому что они как раз проезжали по проспекту Мира мимо резной ограды областного теле-радиокомитета и двух виднеющихся во дворе среди елей и лип щедро остеклённых зданий, именно здесь когда-то Альков отслужил редактором четыре незабываемых года.

Вспомнилось, как устраивался сюда переводом из гидрогеологической партии. Почему именно переводом? Да чтобы сохранить все северные надбавки, которых к тому времени у Алькова было уже почти три за каждый год, отработанный на острове. Несколько месяцев до этого парень сотрудничал с радио, нужна была практика и отчёты в университет, что он заканчивал заочно. А теперь вот старший редактор молодёжного отдела Ольга Новикова пригласила в штат.

Если прежде Илья в этих чистых помещениях с ковровыми дорожками в коридорах и многочисленными кабинетами на этажах бывал короткими набегами, передавал сделанный материал и получал новое задание, то сейчас, отметившись у вахтёра на входе, он поднялся на второй этаж в молодёжку не спеша, со свободным ощущением новосёла.

- Молодец, Илья, минута в минуту, - похвалила Ольга. – Садись, пиши заявление, и к председателю. Он ждёт, - старший редактор улыбнулась: - Только предупреждаю - Иван Петрович Фролов у нас человек резкий и суровый. Фронтовик, бронебойщик.

- Может отказать?..

- Не думаю… но всё-таки…

Кабинет, в который они вошли, оказался просторным, дышалось в нём легко: высокие лепные потолки, в углу вечнозелёный фикус, посредине длинный ореховый стол буквой Т, мягкие стулья с высокими спинками. Илья догадался, что именно здесь проходят все значимые заседания, а то бы на что эти два десятка стульев и еще один стол поменьше у стены. Справа от кресла председателя остеклённый изящно инкрустированный шкаф, в котором, как определил быстрым взглядом Илья, в толстых переплётах словари, слева у окна на тумбе цветной телевизор с внушительным экраном. Для работы, как понял Илья. И наконец, сам председатель, что при их входе поднялся с места и направился навстречу, что было по крайней мере для Алькова несколько неожиданно, так вот, этот мужчина в сером костюме и с залысинами на крепко посаженной на широкие плечи голове, был чуть выше среднего роста и высоколобый. Взгляд прямой, изучающий, и вместе с тем чрезвычайно спокойный, почти отеческий.

- Так вот, значит, ты какой, наш новый коллега! – приветливо сказал председатель, протягивая широкую ладонь для рукопожатия. И перевёл взгляд на Ольгу. – Вы свободны.

Та понимающе кивнула и покинула кабинет.

- Расскажи, юноша, о себе. Откуда родом, как попал в профессию?

- Алтайский я, - начал Илья. – Коренной.

- Это по-нашему, - ободрил председатель.

- С детства увлекаюсь поэзией, люблю книги. С местной газетой на родине сотрудничал со школы. Вот и решил учиться дальше.

- А кто из поэтов ближе?

- Тютчев, Есенин, Твардовский, Рубцов.

- А трибун Маяковский?

- Да уж больно криклив и самонадеян…

- Ну это как сказать… - будто бы не согласился Фролов. – Однако, если честно, мне ближе Александр Твардовский. С ним я знаком еще по фронту, не лично, конечно, а из газет. Его «Василия Тёркина» в окопах зачитывали до дыр.

- У него и лирика что надо.

- В армии был? – вернулся к расспросам председатель.

- А как же? Как и положено – два года в мотострелковых войсках на границе с Китаем.

- Замечательно! – опять поддержал Илью председатель. – С производством знаком?

- Работал слесарем в карьере, крепильщиком в шахте. Сейчас вот переводом к вам из гидрогеологии, там тоже слесарил…

- Наш парень – от сохи! – от нахлынувшего удовольствия Иван Петрович весь раскраснелся. – А то, понимаешь ли, задыхаюсь среди этих… - председатель досадливо мотнул крепкой головой в сторону двери. - Шушукаются за спиной, вечно прутся с какими-то кознями друг на дружку, кляузничают в обком, – Фролов вздохнул: - Но партия сказала – надо, вот я и здесь, разгребать эти конюшни, как их там?..

- Авгиевы…

- Вот-вот, они самые. Другой раз думаю: а ведь на танк с гранатой было легче, чем «прохлаждаться» в этом болоте, - председатель покачал головой и мгновенно подобрался: - Ну, что это я всё о себе… Давай бумагу, подпишу и в отдел кадров, оформляйся, а завтра выходи. Освоишься, заглядывай, всегда буду рад. Мы с тобой пролетарии – и государство у нас рабоче-крестьянское, а значит, мы в нём главная сила и опора. А эти, - Иван Петрович брезгливо опять оглянулся на дверь, - всего лишь временные попутчики.

В молодёжке Алькову определили два направления: военно-патриотическое воспитание и физкультура и спорт. Парню больше глянулась армейская тематика, как никак Сахалин и Курильские острова – зона пограничная, сюда и въезд-то с особого разрешения; погранзаставы, гарнизоны, морские базы разбросаны повсюду, а это означало командировки, встречи, репортажи, радио и телевизионные очерки и зарисовки, самое то, что нужно для становления Алькова как журналиста.

С редакционным коллективом, как показалась Илье, он сошёлся, да и делить-то было что - девчонки примерно его возраста, весёлые, талантливые, у каждой своя голова на плечах, идеи искромётные, словом: паши – не хочу! Был в молодёжке и свой режиссёр – Матвей Борисович Чухрей, элегантный мужчина средних лет, с ироничным взглядом, тщательно выбритыми скулами, щегольскими усиками и изящной бородкой клинышком. С ним Илья чаще всего встречался в курилке, уголке у лестницы в конце коридора, там они при редких и глубоких затяжках болгарскими «родопи», вели сначала общие разговоры, спустя какое-то время, когда сошлись поближе, и беседы приняли более конкретные смыслы.

- Ты, Илья, я слышал - земляк Шукшину? - в очередной перекур спросил Чухрей и тут же сам себе ответил, усмехнувшись: - Да здесь и спрашивать-то нечего…

- Почему?

- У тебя на физиономии весь твой Алтай проступает, видно, хоть ты парень и простодушный, но и себе на уме, - по-доброму ухмыльнулся режиссёр. - А если окинуть всю фигуру, особенно когда ты вышагиваешь по-медвежьи по коридору, то и сомнений нет: только что выбрался из тайги за солью.

- Неужели настолько безнадёжен? – сыронизировал Илья.

- Я бы выразился несколько иначе: колоритен. Тебе сапоги гармошкой, косоворотку с вышивкой, кушак на пояс да картуз на затылок и – артист готов. Хоть в «Приваловских миллионах» снимайся, хоть в «Угрюм-реке».

- Ну, ты скажешь, Матвей Борисович, - теперь уж усмехнулся Илья и, подражая кому-то из киношных героев, скорчил рожицу и прошамкал: - Места-де все давно по занятые… своих оглоедов некуды девать…

- А ты, однако, еще и лицедей отменный!

- Кабы так, то и учился бы во ВГИКе!

- Ты и про него слыхал? – продолжал ваньку валять режиссёр.

- Кабы так, а то ить и поступал туды!

- Вот это да! – искренне удивился Матвей Борисович. – А поподробней можно?..

- Да пожалуйста. В 75-ом летом перед армией наскрёб рукописи неоконченных своих пьес, баловался, пробовал освоить этот жанр, собрался, да и покатил в Первопрестольную. Подруга-фотограф подсказала, что, дескать, во ВГИКе есть приём на сценарный. Опоздал, всё-таки четверо суток в поезде… Хожу по коридорам, глазею, а на втором этаже у одной массивной двери народ колготится. Оказалось, идёт какой-то любопытный приём, причём сразу на второй курс, на актёра. Одно место. И сейчас как раз творческий отбор. Ну, и пристроился, терять-то нечего. А я молодой, порывистый. Стою, балагурю, вижу, ребята стали ко мне присматриваться, да уловил, что как-то нехорошо они это делают. Позже дотумкал – завидуют. Я раскованный, машу руками, весь в предвкушении. Один парень, как помню, откуда-то из Закарпатья, тот сразу без обиняков и отрубил: ты, мол, и поступишь. Да только ошибся. Я весь в этой очереди и перегорел. Вошёл в зал. За столом известные по экрану и узнаваемые лица, и надо бы есенинскую «Исповедь хулигана», да на пределе прокричать-прореветь, а я вдруг какую-то дряблую басню забубнил и – всё… сошёл с дистанции. Короткую июньскую ночь продремал в лопухах, отыскал заросли у оврага едва ли не в центре Москвы, подложил под голову свой портфель и, как говорится, кум королю, сват министру. С утра на Новодевичье кладбище к Шукшину. Его там похоронили прошлой осенью. Купил на входе букет гвоздик, отыскал свежее захоронение. С трудом выбрал место, куда поставить – вся могила утопала в цветах. Фотография в чёрной рамке, а в углу кисть калины красной; а ведь уже лето, и кто-то же сберёг эту рубиновую ягоду, да так, что впечатление, будто её только что сорвали в морозном лесу и доставили сюда, ни одной смятой или почерневшей калинки.

- Народ Василия Макарыча любит… - обронил Чухрей. – И твой рассказ аккурат укладывается в его тематику.

- Погоди, Матвей Борисович, я ведь не досказал, - Илья загадочно улыбнулся: - Обещаю, дальше еще интересней будет…

- Слушаю.

- Стою я у могилки, смотрю в печальные глаза Макарыча, а душа то обвалится от тоски куда-то ниже гаревой дорожки, то взлетит синичкой в небо – сподобился, однако, проведать земляка! Помянуть его в этой одинокой для нас Москве… Подошли две женщины, положили цветы, постояли рядом. И вдруг я боковым зрением перехватил, что они исподтишка разглядывают меня, вроде как изучают. И тут одна насмелилась, подошла поближе и спрашивает так осторожно: извините, мол, юноша, а вы не сын Шукшина? Я замотал стриженной головой: нет, дескать, у Василия Макаровича две дочки, и они пока малюсенькие крохотульки. - А мы вот подумали… - разочарованно сказала та, что посмелее. – Простите, мол, нас, не знали… - Да что вы, не извиняйтесь, мы с Шукшиным земляки алтайские, по разные стороны одной большой горки жили… Женщины ушли, я тоже наладился было в дорогу, и на тебе, смотрю, две пожилые работницы в специальных халатах и тёмных платках, в руках совки, лопатка, метла и ведёрко идут по главной дорожке и обиженно так ругаются, не громко, но слышно. Я к ним.

- Женщины, кто вас обидел? Сейчас разберёмся!

- Ой, да, парень! Ой, да заступник ты наш! Где уж тебе разобраться!

- Я с детства не терплю несправедливость, а тем, кто женщин обижает – спуску не даю!

- Да не поможешь ты нам, - грустно сказала та, что стояла ближе и вздохнула: - Не будешь же сутками караулить эту чёртову могилу?

- Какую?

- Ну, этого лысого весельчака, которого в 64-ом сковырнули с престола.

- Хрущёва что ли?

- Его самого.

- А что, он разве не в Кремлёвской стене замурован?

- Да лучше б уж там, - опять вздохнула работница. – Там хоть охрана с автоматами, а здесь…

- Вы объясните, случилось то что?

- Ничего особенного… просто почти каждую ночь кто-то приходит и на его могиле и оправляется по тяжёлому… а нам на утро всё это соскребать и отмывать, всю эту вонь несусветную. Руки уже отстают… Такая вот народная благодарность, любовь и память к бывшему вождю.

И женщины пошли дальше, а я, растерянный, остался стоять посреди Новодевичьего кладбища. Было и досадно, и смешно. Может, меня тогда, Матвей Борисович, первый раз в жизни и посетила мысль о бренности всего сущего, - Альков подавил усмешку. – И о том, что надо бы постараться свою-то жизнь прожить так, чтобы после никто на место твоего последнего приюта не клал пахучие кучи.

Помолчали, затянулись, выпустили дым и Чухрей сказал:

- Никита Сергеевич – фигура в нашей истории неоднозначная. Были у него и перегибы, как говорят: волюнтаризм, но ведь были и успехи. Именно при нём полетели в космос, освоили целину…

- И стали закупать пшеницу в Канаде и Америке, - в тон режиссёру язвительно поддакнул Илья. – Я сам почти всё раннее детство проторчал в душных очередях за хлебом. До сих пор удивляюсь, как не задавили…

- Я, Илюша, и сказал про перегибы, - не стал спорить Чухрей. – Зато какой взлёт был в конце пятидесятых: Всемирный фестиваль молодёжи в Москве, выступления молодых поэтов в Политехническом и на многотысячных стадионах, знаменитые шестидесятники.

- Для начала, Матвей Борисович, о полёте в космос. Вся материальная и научно-прорывная база была подготовлена еще при Иосифе Виссарионовиче, а Хрущёв только пенки снял, да потом катался по миру с Юрием Гагариным, видел же хронику, как он везде примазывался, беззастенчиво лез в кадр, тряс своими бесчисленными звёздами героя?

- Всё равно по звёздам с Брежневым не сравнить…

- При нём-то как раз, особенно вначале, когда они с Косыгиным ноздря в ноздрю освобождали СССР от всего, чего нагородил Никита, мы и пожили при коммунизме. В магазинах продуктов валом и недорого. КАМАЗ, Тольятти, БАМ. Это потом уже власти закисли, начались пробуксовки. Постарел Леонид Ильич, залоснился…

- Вполне может быть. Что-то за перекуривались мы с тобой, - Чухрей глянул на свои наручные часы. – Скоро обед.

- У меня в два поездка на стадион – легкоатлетические соревнования школьников. Радиорепортаж на завтра запишу.

- А мне к трём на тракт, прогонять будем передачу «Мир и молодёжь», - Матвей Борисович уже было сделал шаг, но вдруг остановился и хлопнул себя ладошкой по лбу: - Ба! То ли закурился, то ли замотался, а главное-то сказать тебе не успел: твоего покровителя убрали с председателей, по-тихому…

- Не понял. Какого покровителя?

- Бронебойщика.

- Ивана Петровича?

- Мавр сделал своё дело…

- Что-то я не догоняю…

- А что здесь догонять! Ты человек новый. Пришёл уже после того, как в наших доблестных рядах произошла чистка.

- Что-то вроде 37-го года? – не к месту усмехнулся Илья.

- Нет. Там – враги народа, а здесь люди с нетрадиционной ориентацией, причём, замечу, парни талантливые.

- А я и не в зуб ногой, - начал догадываться Илья. – Никто же ни о чём таком не говорил.

- Кто был в шоке, кто потихоньку радовался, потому что получил повышение и занял места уволенных редакторов.

- А кто хоть они, эти самые нетрадиционные?

- Петров и Квактун. Их жён ты знаешь: Галина Николаевна в отделе пропаганды, а Лариса Васильевна, как и я, режиссёр, только в промышленности.

- Что-то не пойму… они гомосеки, а как я слышал, у них на женщин ноль внимания, - пробормотал Илья и тут же сообразил: - Ага… Дамы им для прикрытия…

- Не знаю уж как, - свернул эту скользкую тему Чухрей, - но и дети у них есть.

- А почему с Фроловым так сурово обошлись?

- Видишь ли, Илюша. Его к нам перебросили из областной партийной газеты. Ни в радио, и я уж не говорю о телевидении, в них он не разбирался, опыта никакого. Свою команду не привёл, замы остались прежние, и остальные все на местах. Творческим коллективом итак-то управлять сложно, ведь всякий из нас мнит себя гением, а он давай с плеча рубить, по принципу: я всегда прав и есть всего два мнения – моё правильное и твоё ошибочное! Прямой как ствол у бронебойного ружья. И понеслось. Наши завалили анонимками весь обком партии, дописались даже до ЦК в Москву. Обкомовские его без шума и сняли и отправили на пенсию по возрасту, тем более, по их мнению, он гнездо нетрадиционных сладострастников разорил и коллектив оздоровил. Можно и на заслуженный отдых. Ну что, пошли по кабинетам.

Илья проводил взглядом Чухрея, закурил еще одну и задумался: а всё-таки что-то в Иване Петровиче было такое, о чём теперь он будет вспоминать с сожалением и даже грустью. И понял: просто за такими как Фролов честный русский человек всегда будет как за каменной стеной. Они с виду обыкновенные и особо неприметные, но тверды и непреклонны, и за ними правда, та самая, главная, настоящая, народная.

Между тем автобус катился себе по узнаваемым и новым улицам, мелькнул за тополями белый корпус областного драмтеатра имени Чехова, а за перекрёстком наискосок, на опушке парка неожиданно показался, пусть и значительно скромнее кафедрального, храм, очертаниями сильно схожий с их Никольским, что на далёкой алтайской родине. Сердце радостно взыграло – молодцы, земляки-островитяне! Еще и часа не прошло, как спустился по трапу на эту благословенную землю, а уже, пожалуйста, два замечательных православных храма встретил.

И опять мысли Ильи унеслись в прошлое, теперь аж на три десятка лет назад. Что же тут поделаешь, если память штука ассоциативная? Случайно увиденное порой является таким мощным толчком, что перед мысленным взором открываются целые галереи пережитого и, теперь только успевай вновь просматривать и сопереживать тому, чего уже никогда не вернуть и от которого на душе зачастую одни лишь засечки, а порой и шрамы. Хотя есть, безусловно, и такое, что не только теплит и укрепляет тебя, но и настраивает идти вперёд к мистическому горизонту, к тому недосягаемому, до чего, может случиться, никогда и не дойдёшь, и ты это в глубине своей сущности интуитивно ощущаешь, но всё равно будешь идти, пока не рухнешь бездыханным и счастливым – ведь ты шёл к цели, а не абы куда...

В жаркий июльский полдень в Никольском храме яблоку негде было упасть. Только что закончилась воскресная служба и с минуты на минуту должен был начаться обряд крещения. Минувшей осенью Альков с семьёй вернулись с Сахалина в родной город, где вскоре родилась Марианна, и сейчас они стояли в храме с незажжёнными свечами, а старшая сестра Ильи Людмила держала на руках девятимесячную крохотульку. Постепенно людей в помещении значительно убыло, старушки разошлись, и остались, рассредоточившись под иконами по кругу вдоль стен, лишь участники предстоящего церковного таинства: крещаемые, их крёстные и приглашённые друзья и родня.

Совсем недавно были сняты все запреты и преграды, теперь храмы можно посещать без опаски преследования за это, и народ, как река в половодье, хлынул в них. Крестили младенцев, крестились подростки и взрослые, и даже старики; Россия будто очнулась от беспамятства, и пусть шажками - первыми, робкими, зато вторыми и третьими, уже более уверенными и твёрдыми, но ступала, возвращалась к себе. Вот и сейчас в помещении церкви находилось - как случайно услышал Илья от старушки, докладывающей степенному пожилому батюшке – семьдесят восемь человек, кому предстояло пройти обряд крещения. Церковные служки неспешно расставили присутствующих равномерно и так, чтобы крещаемые оказались на полшага впереди остальных. Батюшка обошёл весь круг, спрашивая у каждого из тех, кто готовился к таинству крещения, имя. Всё проходило чинно, пока он не обратился к девушке лет восемнадцати с туго повязанном на затылке синим платком.

- Меня зовут Нелля, - неуверенно сказала она.

- В святцах нет такого имени, - строго изрёк настоятель. – Кто у тебя крёстные родители?

- Мы, - одним голосом ответили выступившие вперёд мужчина и женщина.

- Сейчас обойду, познакомлюсь со всеми, к моему возвращению подберите ей достойное православное имя.

После молитвы начался сам обряд крещения. Младенцев батюшка трижды погружал в купель, находящуюся на подмосте объёмную ванну, а взрослым промакивал обнажённые локти и лоб специальной кисточкой и троекратно окроплял святой водой со словами «крещается раб Божий такой-то во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь», при этом без какой-либо бумажки и подсказки со стороны называл имя стоящего перед ним человека. Альков, наблюдая, сильно подивился – это ж какой памятью нужно обладать, чтобы запомнить с первого раза, да еще и по порядку все семьдесят восемь имён и ни разу их не перепутать!

Счастливые и одухотворённые выходили они из церковной ограды, когда Илья, словно вспомнив о чём-то важном, шлёпнул себя ладонью по лбу и остановился.

- Вы пока в тенёчке посидите, подождите, будьте добры, - бросил Илья, разворачиваясь назад в калитку. – У меня здесь дельце небольшое…

Никто ничего не возразил, рассаживаясь на скамье под раскидистой яблоней. Не минуло и пяти минут, а сияющий Илья вернулся.

- Тебя прям, как рублём одарили, - сказала старшая сестра и пытливо заглянула ему в глаза. – Колись, брат, зачем ходил?

- С батюшкой договаривался об интервью с ним. Приглашал к себе в радиостудию, однако он отказался. Договорились встретиться здесь в ограде.

- А ты не боишься, что затаскают потом по исполкомам и горкомам?.. Они ведь зело борзые на такие дела.

- Что они мне сделают, я ведь беспартийный. Да и сейчас послабление, иль забыли про перестройку и ускорение?

- А помните, как Настеньку крестили семь лет назад, - вмешалась в разговор Татьяна. – Мы с Иркутска прилетели, я-то закончила уже, а Илье еще учиться три года. Тогда друзья тоже отговаривали и стращали: дескать, сообщат в деканат, из комсомола выпрут, из универа исключат. А он сказал: отец, мать, сёстры, братья, я сам, все крещённые, а почему мы должны отходить от традиции? Тоже ведь в июле крестили, правда, батюшка был другой.

- Кстати, теперешнего настоятеля величают отцом Иоаном и фамилия у него несколько странная - Спичак, - настроение у Ильи было благодушным. - Я наводил справки... Раньше, говорят, служил где-то в Усть-Каменогорске. Судя по возрасту, он батюшка чуть ли не с войны, хотя и у них по-разному бывает…

Светился будний августовский день. Лёгкий освежающий ветерок шевелил листву на стоящих вдоль переулка деревьях. Тонкий запах увядающей зелени и спелых яблок. В церковной ограде дорожки подметены, цветы на клумбах политы.

- Не подскажите, где можно увидеть батюшку, - обратился Илья к идущей мимо старушке в длинном, до пят, тёмно-синем платье и чёрном платке на голове. – У нас встреча назначена.

- Нету его туто-ка, милок. Давеча ушёл к себе, - старушка окинула взглядом Алькова. – А ты ступай по улке направо, третий дом его, там кованое кольцо на воротах. Собаку не держут. А батюшка ждёт…

С отцом Иоанном Илья сошёлся как-то сразу, без предварительных и витиеватых словесных прощупываний, может быть, этому послужил еще и тот факт, что, пройдя через кухню, и едва ступив на половицы горницы, радиокореспондент не смог скрыть изумления от увиденного. Да и как его скроешь, когда ты вместо пусть и уютной комнаты с заправленными кроватями со взбитыми подушками и шифоньера с зеркалом, вдруг оказываешься в царстве несказанно-воздушных правосланых соборов и храмов, хотя и миниатюрных, но разве это что-то значит, если и пространство, и время на какое-то мгновение растворяются и ты невесомо плывёшь среди этого небесного великолепия! Батюшка, конечно, заметил это, и, ничего не сказав, едва улыбнулся в седую окладистую бороду.

- Откуда у вас такая красота? – невольно вырвалось у Ильи. – Можно, я поближе посмотрю?..

- Пожалуйста.

- Это батюшка сам сделал, - раздался из-за спины Алькова женский голос. И в горницу неслышно прошла сухонькая старушка, волос на голове у неё был убран под цветастую косынку, лишь одна седая прядь выбилась у виска. – Здесь и Успенский собор Кремля, и Колокольня Ивана Великого, и храмы Новодевичьего монастыря, и вологодский Софийский собор. И… - старушка вздохнула и развела руками: – Всех и не упомнить...

- Постойте-ка, - Илья чуть пригнул голову, чтобы лучше расссмотреть, что там за крохотными раскрытыми дверями ближнего к нему макета храма. И не смог сдержать восторга: – А ведь я внутри вижу не только богато украшенный иконостас, даже и малюсенькие свечи видать… И, представьте себе, они горят!

- А вы гляньте, молодой человек, на наш стол у окошка и особенно на фигурные ножки его или на комод с виноградными гроздьями на узорных выдвижных ящичках, видите, какая тонкая резьба, - говоря это, старушка даже покрылась бледным румянцем, так ей было радостно, и не только оттого что кто-то заинтересовался той обстановкой, среди которой они живут, здесь еще чувствовалась и гордость за умелость и мастеровитость своего старика. – Всё, что перед вами, батюшка самолично изладил.

- Ну, ну, Прасковья, шибко-то не расхваливай, - отец Иоанн погасил улыбку в пышных седых усах. – Душа просила, вот и ладил. Из щепочек да прутиков разных. А мебелишка – из кедра, он боле податлив и дружен с пилкой да стамеской.

Интервью в тот раз получилось удачным. Сначала без включённого микрофона наметили, о чём пойдёт речь. Затем Илья надавил клавишу на диктофоне и, по опыту зная, как люди тушуются, когда им подставляют к подбородку миктофон и от этого нередко теряются, начинают тужиться и в итоге вещать газетными трафаретами, Альков приопустил, то есть убрал с глаз батюшки эту, обтянутую серым поролоном, шишку и постарался придать их беседе непринуждённость. Надо сказать, что отец Иоанн быстро сообразил, что к чему и в дальнейшем вовсе не обращал внимания на микрофон, говорил, как на проповеди неторопливо, обстоятельно и убеждённо.

Перед тем, как покинуть гостеприимный дом настоятеля, Илья предложил проводить подобные встречи хотя бы один раз в месяц. Жанры можно использовать разные: те же интервью, репортажи с церковных мероприятий, радиоочерки и зарисовки о жизни прихода. На что батюшка согласно покивал седой головой.

Вскоре после выхода интервью в эфир, пришла к Илье на плановую запись старший инспектор гороно Галина Дмитриевна Ушанова. Женщина крупная, в кости широкая, лицом плоская, с глазами злыми. Прочитала ровным и низким голосом отчёт о прошедших школьных каникулах, сказала несколько слов о предстоящем учебном годе, собрала бумаги со стола, поднялась и уже на выходе из студии обернулась:

- А вы не могли бы объяснить, товарищ редактор, кто допустил к микрофону местного попа? Руководство городского народного образования в крайнем недоумении…

- Я и допустил, - с вызовом ответил Илья. – Отец Иоанн такой же, как и мы, гражданин Советского Союза. У него такие же права высказывать свою точку зрения, рассказывать о том, каким он видит окружающий мир.

- Однако любопытно, - в некотором замешательстве произнесла Ушанова и усмехнулась: - Еще вчера эти служители культа и шагу не могли ступить без нашего разрешения, за все свои действия еженедельно отчитывались перед нами в исполкоме. А теперь, нате-ка, полезли учить и командовать…

- Времена меняются…

- Но партия и мы, я уверена, не дадим этим попам далеко зайти. Мигом осадим, - жёстко выдавила из себя Ушанова и громко хлопнула дверью.

Жёлтый листок оторвался от ветки и наискосок, преломляясь в прозрачном воздухе, невесомо полетел к земле. Он оказался последним на берёзе, что росла в углу у забора; сквозь её голые гибкие ветви хорошо просматривались на горизонте склоны и вершины скалистых гор и ущелье, из которого выбегала, невидимая отсюда речка Журавлиха.

Отец Иоанн и Альков сидели на лавочке у крыльца и любовались безветренным и солнечным полднем. Послезавтра Покров Пресвятой Богородицы, а следом зазимки, стужа и снега. Здесь, в Алтайских горах сугробы по обыкновению высокие, до четырых-пяти метров, а в городе они чуть пониже – полтора-два. Но это еще только будет когда-то, и тем ценнее такие вот погожие деньки, в которые душа напитывается светом и приуготовляется к морозным и метельным испытаниям.

- В армию меня призвали в 44-ом, в такую же осеннюю пору, - промолвил батюшка. Предпраздничная проповедь была записана и теперь самое время просто, без микрофона, побеседовать. – Послали не на фронт, а во Владивосток, на флот. Помню, как матушка, она набожной была, перед отправкой просила, что, если настигнет крайний миг, успеть обратиться с молитвой к Богу, и Он, дескать, не оставит… А я – комсомолец, отличник учёбы, в те годы на причуды матери посматривал снисходительно, считал это всего лишь пережитком царского прошлого. И в этот раз едва не отмахнулся от материнского напутствия, однако что-то остановило меня, и я, обняв и расцеловав на прощанье мать, запрыгнул на ступени тронувшегося вагона. В августе 45-го на пути в Порт-Артур наш катер в шторм подорвался на японской мине и затонул. Мы, кто выжил, кое-как держимся на воде, нас бьёт волнами, сил больше нету, вот она смертушка… И вдруг меня, как током всего пробило - мамочка же сказала… И я, что есть духу закричал, взмолился посреди этой солёной бездны: «Господи, спаси нас, Боже! Если я останусь жив, то – клянусь! – посвящу себя всего служению Тебе!..». И буквально через считанные минуты из лилово-чёрной темноты волна выбрасывает нам, барахтающимся, толстое то ли бревно, то ли часть какой-то мачты. Мы, а нас в живых осталось четверо, облепляем его и до утра держимся. С рассветом шторм стихает, а вскоре и нас подбирает советское военное судно. После Победы над Японией и демобилизации, из Порт-Артура я поехал в Харбин, там тогда еще действовало несколько православных храмов. Вот один из них я и начал посещать, там же спустя год и был рукоположен. В конце сороковых вернулся в Союз и меня определили в Семипалатинскую и Усть-Каменогорскую епархию.

- Значит, вы уже почти сорок лет служите?

- Да, без малого… - батюшка помолчал, раздумчиво покивал своим мыслям и, усмехнувшись по-доброму, продолжил: - Всякое за эти годы случалось. При позднем Сталине наступило некоторое послабление, зато Хрущов, когда развенчал культ личности, с новой силой принялся, как он сам говорил, за «окончательное искоренение церковного мракобесия», при этом везде кричал и топал ногами, обещая по телевизору показать последнего попа. Это было самое беспокойное время за все годы служения: бывало, по ночам били окна камнями, писали краской на воротах разные непристойности, подбрасывали записки с угрозами расправиться не только со мной, но и с матушкой и чадами. Но я всё так же служил в храме литургии, проводил обряды крещения, венчания, отпевал усопших. Власти с меня требовали ежемесячного отчёта, и непременно чтобы письменно, с фамилиями, адресами, местом работы тех, кто обращался ко мне.

- То есть обязывали вас доносить?..

- А это уж как посмотреть… - батюшка вздохнул. – К примеру, провожу обряд крещения, записываю в журнал учёта данные крёстных. Мужчина называет себя, место работы, свою инженерную должность. Я делаю вид, что не расслышал и переспрашиваю: как вы сказали, слесарь такой-то, и так глубокомысленно и медленно вместо имени и отчества Иван Петрович произношу Пётр Иванович. Не могу же я предупредить его, что данные уйдут в исполком и для него будут последствия нехорошие. Кто-то сообразит и понимающе закивает, так, мол, точно – слесарь по ремонту тракторов Пётр Иванович, а некоторые, сколько им не намекай, стоят на своём – вы, дескать, ошиблись, и с гордостью: инженер я, и зовут меня Иван Петрович. Именно так и – точка! Здесь уж я развожу руками… А однажды приехала венчаться аж из Семипалатинска, за двести вёрст одна пара. В сумерках нашли мой дом, постучались, объяснили. Проведя обряд венчания я как обычно раскрыл журнал, чтобы записать их данные. Оказалось, он директор средней школы, невеста – учительница литературы. Как писать такое, их же сразу и уволят, и ославят, а сказать им открыто боюсь, вдруг подосланные… Вот и мнусь над листком, обмакну ручку в чернильницу, поизучаю перо на свет, загляну с надеждой в глаза новобрачным, опять обмакну ручку. И тут мужчина догадался и говорит: а вы, мол, запишите меня токарем, а жену бухгалтером и фамилию Скворцовы смените на Воробьёвых. У меня камень с души упал, как я обрадовался, что этот человек понял всю сложность моего положения и осознал грозящую им опасность.

Около года посчастливилось Илье общаться с отцом Иоанном. Несколько раз, оказавшийся в нужное время здесь, он помогал разгружать стройматериалы в церковной ограде, привезённые на возведение отдельно стоящей крестильни. Уже был залит фундамент и намечено место под объёмную купель-баптистерий, где бы можно было трижды погружать и взрослых крещаемых, а в Крещенскую ночь всем желающим окунаться в студёную целебную воду. Видел Альков и хранящийся от дождя под навесом огромный кедровый фронтон, на котором умелой рукой батюшки был искусно вырезан диск солнца с расходящимися лучами. Однако, когда подняли стены и перекрыли крышу и пришёл день поднимать фронтон на место, батюшка неожиданно слёг, и вскоре его увезли в больницу, откуда отец Иоанн уже не вернулся живым. У старика остановилось его доброе и отзывчивое сердце.

История с крестильней имела странное продолжение. На место отца Иоанна епархия прислала нового настоятеля иерея Виталия. Высокий, подвижный, рыжебородый, этот примчался на городское радио по первому зову и сразу отличился, заявив в предварительном перед записью разговоре, что, де, в Бога можно и не верить, главное – обряды строго выполнять.

Устанавливающий на стационарный магнитофон бабину с плёнкой Илья от неожиданности едва не выронил её из рук и с недоумением переспросил:

- А как это вообще может быть?.. Не веря исполнять…

- Простите, Бога ради, - священник понял, что ляпнул лишнего. – Я не то имел ввиду… верить надо обязательно, но и про обряды не забывать… они ведь, так сказать, цементируют веру…

- … и её денежную часть, - ехидно додумал про себя Альков, продолжая заправлять магнитную ленту и настраивать всё для записи.

В тот день Илья, деваться-то было некуда, сам ведь позвал, записал отца Виталия, но больше ни разу не приглашал того к себе в студию, и в церковь не приезжал, да его туда и не особо звали. Однако, город небольшой, компактный, все друг друга знают, известия и слухи разлетаются быстрее пули. И о «подвигах» нового настоятеля Никольского храма только ленивый не судачил.

Так, останавливают его гаишники за превышение скорости, он выбирается из иномарки в рясе, при кресте, и, оглаживая бороду, громовым голосом вещает:

- Вы что, сыны, пожелали, чтобы я вас принародно проклял?

- Батюшка, да что вы! – растерянные гаишники непроизвольно прячут жезлы за спины, виновато переминаются с ноги на ногу. – Мы просто хотели узнать, не нужно ли вам чего? Всегда рады помочь!

- Конечно, нужно, - милостиво снисходил о. Виталий. – Еще как нужно, чтоб вы впредь не докучали и своими пустяками от дела не отрывали!

- Больше не повторится! Мы ж не враги себе… - бормотали вдогонку усаживающемуся за руль о. Виталию гаишники и радовались, что всё так хорошо закончилось и их не предали анафеме. Не надо забывать, что городок горняцкий, тупиковый, можно сказать конец географии и такая глухая провинция, что, естественно, и люди здесь проживают особого склада: и чрезвычайно доверчивые, не лишённые суеверия, и одновременно хитрые, в каких-то делах осторожные, да и просто себе на уме. Самая расхожая здешняя присказка: как бы чего не переборщить…

Однако не от таких ситуаций многим в городе становилось грустно, этот иерей с огненной бородой стал среди паствы выделять любимчиков и подхалимчиков, при этом других, прямолинейных и честных старушек и стариков исподволь гнобить, придираясь по мелочам и, спустя полгода, не только один Илья, но и многие из старинных прихожан избегали посещать храм, а ведь это для них было всё равно, что вынуть сердце из груди.

Помещение почти готовой крестильни энергичный настоятель за неделю переоборудовал в пекарню и вскоре на прилавках многих продуктовых магазинов красовались румяные караваи под непривычным названием «хлеб церковный».

Известный местный общественник и депутат горсовета Милослав Кузьмич Козловский после многочисленных обращений к нему выступил в городской газете с большой обличительной статьёй «Темна водица в облацех». Предприимчивого и корыстолюбивого священнослужителя церковное начальство вывело за штат и, он покинул город. Вместо него настоятелем стал отец Андрей, тоже молодой, но в отличие от о. Виталия он был из местных, характером спокойный, глубоко уверовавший, по его словам, после смерти своей горячо любимой и набожной бабушки. И жизнь православного прихода вновь наладилась. Спустя пару месяцев в торжественной обстановке состоялось открытие и прошли первые обряды крещения в переделанной в крестильню пекарни, на фронтоне которой сияло и радовало глаз прихожан огромное солнце с расходящимися лучами, оставленное в память своей пастве почившим отцом Иоанном.

Тем временем автобус свернул на улицу Сахалинскую и покатил вниз во Владимировку, к мосту через Сусую, за которым метрах в пятидесяти в прежние годы находилась остановка. Как ни странно, но она сохранилась почти в том же виде: кирпичная, с односкатной шиферной крышей, хотя на подходе к ней и дальше, на месте бывших усадеб и огородов сейчас возвышались современные торговые центры с обеих сторон вдоль шоссе. Остался и переулок по-над рекой с разорванным от времени асфальтом, и всё также проглядывающий за огородами заросший диким шиповником крутой откос к быстрой Сусуе. Стоило отойти метров сто от своротка в переулок и, словно попадал опять в восьмидесятые: те же виднеющиеся из-за высоких заборов белёные трубы на крышах домов частного сектора, вот разве что многие ограды теперь синели рифлёным профилем, а у некоторых знакомых домов наросли вторые этажи с телевизионными тарелками сбоку, да еще не давало полностью погрузиться в ностальгическое настроение обилие разномастных иномарок, стоящих не только у калиток и ворот, но и на обочинах вдоль заборов.

К удивлению Ильи, целым оказался и одноэтажный барак с покрашенной серебрянкой водоколонкой во дворе. Альков подошёл и с нажимом подвигал вверх-вниз металлическую ручку, через полминуты из выгнутой вниз трубки полилась вода. Мужчина, продолжая прокачивать одной рукой рычаг, ладонь другой сложил лодочкой и подставил под прохладную струю. С удовольствием напился свежей и вкусной воды, вытер губы и направился за угол барака, откуда и до его избушки не больше десятка метров. Он ожидал увидеть всякое, но то, что предстало перед его глазами, вызвало минутную оторопь: их, обитой стального цвета жестью, уютной времянки, утопающей в зарослях сирени, того самого домика, в котором они с семьёй прожили немало лет, не было.

За смятыми, обгорелыми и переломанными ветками торчала лишь закопчёная кирпичная печная труба и вокруг неё громоздились искорёженные и оплавленные листы жести, да чудом уцелевший проём кухонного окошка сиротливо прислонился к неизвестно отчего вздыбившейся над полуосыпанной кладкой чугунной плите с двумя пустыми концентрическими окружностями. Ах, ты печка, печечька - сколько ж было на тебе сварено-напарено да сжарено за шесть-то годков! Низкий тебе поклон и добрая память… хотя, погоди-ка!.. помнишь, случился у нас однажды казус окаянный?.. да, впрочем, твоей-то вины здесь самая малость… но и всё-таки…

В первую свою сахалинскую зиму их молодая семья вошла можно сказать в приподнятом настроении. Еще до снега Илья привёз и перетаскал через тесные сени в углярку три тонны отблескивающего антрацита, наколол поленницу мелких дров и щепы для растопки. Всё очень удобно – под одной крышей и всегда под рукой. Местные говорили, что наметает здесь частенько выше человеческого роста, потому, дескать, и наружные двери сделаны так, чтобы открываться только вовнутрь – всегда есть возможность откопаться…

Всё бы неплохо, однако с первыми метелями Альков подметил, как быстро выдувает тепло из избушки, полы начинают холодеть, и не спасают ни половики, ни цветастые дорожки, постеленные где только можно. Топили печь дважды в сутки – утром и вечером, через раскрытую, со сдвинутыми кружками, плиту засыпали по ведру угля, задвижку прикрывали всего наполовину, вот, может, из-за этого, когда ближе к полуночи прогорало топливо, по полу и начинало тянуть холодом. Илья стал поуже оставлять щель на дверце поддувала и поглубже топить задвижку в вытяжной колодец. Задвинет, постоит минут пять-десять над остывающей плитой, повтягивает носом припечного воздуха: нет ли угара, и бесшумно пройдя в комнату, забирается к жене под одеяло. Одиннадцатимесячная крохотуля-доченька посапывает рядышком в своей качалке-кроватке.

Свой рискованный эксперимент Альков довёл до того, что уже почти вплотную к трубе загонял задвижку внутрь и оставался маленький зазор, не больше сантиметра, слегка надавить и вытяжка будет полностью перекрыта. Однако до того опостылела эта сквозняковая потяга по низу, ни ребенку поползать по тёплым половицам, изучая комнатный мир, ни самому полежать на расстеленном покрывале рядом с играющей доченькой, подсовывая ей забавные погремушки, кубики и мячики, что Илья, не имея большого опыта житья в своём доме с печным отоплением, в прямом и переносном смысле потерял нюх.

Накануне он засиделся за письменным столом до полуночи, и в первом часу, перед тем, как идти спать, вышел на кухню, присел перед печкой, прихваткой открыл чугунную дверцу, заглянул в пышущее жаром чрево, вроде всё прогорело, так кое-где в углах мерцали синие угольки, что ж, можно еще чуток прикрыть задвижку, чтоб до утра не выветрило…

Обычно чуткий и неспокойный, сон у Ильи нынче был на удивление глубоким, и неизвестно, чем бы всё закончилось, не заплачь под утро Настенька, да так неожиданно громко и требовательно заревела она, что Альков мгновенно подскочил с постели, но тут же опять рухнул на подушку, едва не потеряв сознанье, такая резь по всей голове, будто кто её шашкой смахнул. Рядом, не просыпаясь, застонала Татьяна… Превозмогая боль, Илья перевалился с кровати на пол и пополз к входной двери, он уже хватил угарного газа и теперь знал, что делать. Через минуту, перегоняемый потоками морозного воздуха, он подполз опять к койке, обернул жену в одеяло и, ухватив за плечи, стащил на половицу. Татьяна пришла в себя и простонала:

- Слушай, что это с нами?.. Головы не поднять, режет…

- Чуть не угорели. Давай-ка доченьку, спасительницу нашу, оденем и укутаем в одеяльце, да надо выбираться на улицу.

- А как? – опять жалобно прошептала жена.

- Да молча!.. не сдыхать же в этом газу… давай, родненькая, потихоньку-помаленьку, вот так, давай ногу, сапог обую… теперь другую… видишь, всё получилось… можно и к двери… сама-то доползёшь?

- А куда деваться, - в голосе жены, пусть и не было должной крепости, но надежда чувствовалась, значит, всё, Танюша пришла в себя…

До усадьбы знакомых всего каких-то триста метров по переулку, их Илья скорым шагом пробегал минуты за две с хвостиком, сейчас же это расстояние они преодолели больше чем за час. Проползут маленько, упадут в сугроб, отдышатся. Благо, что укутанная по самые глазки Настенька лишь в начале дороги покапризничала, но вскоре под скрип санок крепко уснула.

Хорошо, что было воскресенье, друзья оказались дома, они-то весь день и прохлопотали, ухаживая и приводя в себя угорелых. Резь в голове прошла лишь к вечеру, а общая слабость ощущалась еще несколько суток.

Соседи подсказали, как чистить от сажи трубу и печные коленца. Илья приставил лестницу, забрался на крышу, снял и отложил в сторонку искрогаситель и намотанной комком тряпкой, привязанной к верёвке принялсся шуровать по зеву трубы вниз-вверх, так что гарь полетела прямо в небеса. Однако это было еще не всё. После того как спустился с крыши в выгреб из печи ведра два жирной сажи, он бросил на колосники пару внушительных кусков толстой резины и поджёг. Резина так резво взялась пламенем, что уже через минуту печь гудела, а из трубы в синее морозное пространство валил чёрный густой дым с маслянистыми чёрными же хлопьями.

С того раза Альков никогда не утапливал заслонку дальше, чем наполовину. Что ни говори, а лучше уж простыть, чем угореть… И при первой возможности лопатой нагрёб и притоптал вокруг избушки внушительные снежные заваленки, чтобы меньше поддувало. Илья грустно усмехнулся, возвращаясь мыслями в день сегодняшний и огляделся вокруг.

Ниже горельщины до самых прибрежных верб и тополей простирался бывший их огород, однако сегодня так назвать этот забитый чертополохом и полынью участок земли у Ильи и язык бы не повернулся. Да и эти сотки не были огорожены, так, кое-где выглядывали из густой травы полусгнившие столбики, лишь слева от усадьбы ближе к железнодорожной насыпи всё также возвышалась покатая крыша бетонного японского блиндажа, из-за которой угадывался укрытый малинником бугор.

Бывало, летним вечером после работы Илья, наскоро перекусив, брал пустую литровую банку и спешил к бугру. За оставшиеся до темноты час-полтора он успевал наполнить сладкой ягодой треть, а то и половину этой посуды. Дома часть отсыпал дочке в блюдце полакомиться, а остальное вываливал в кастрюльку и засыпал сахаром. С утра пораньше варил варенье, получалось немного, но как говаривала мать – копил постатью, то есть, как курочка по зёрнышку, а в итоге к августу у Алькова набиралась трёхлитровая банка целебного варенья.

Настенька, а ей было в ту пору уже четыре с половиной годика, всегда просилась, чтобы папка взял с собой, она ведь страсть как хочет собирать малину сама. Такая возможность появилась в ближайшую субботу. Солнышко светило не жарко, от крылечка до бугра рукой подать, вот и отправились они вдвоём за сладким урожаем. Собирать малину было удобно снизу, стоя на тропинке, а по мере освобождения свисающих с крупными ягодами колких стеблей, они с дочей взбирались всё выше и выше. Невдалеке периодически перестукивали колёсами проходящие по мосту товарные поезда, из зарослей рядом выпархивали в небо и трепеща крылышками звенели жаворонки.

Находящаяся на склоне чуть ниже и левее отца Настенька старательно обирала ягоды с куста и складывала в свою миниатюрную корзинку, при этом что-то детское напевая себе под нос. «Сегодня будем с урожаем – не меньше литра соберём» - радостно подумал Илья, опуская очередную горсточку малины в банку, а глаза уже зорко и привычно шарили по дикой плантации, где бы взять еще такую же гирлянду спелых ягод. И тут всего вдруг как ободрало: сбоку от него на глинистой проплешине вверху у покатого козырька лежала серая и жирная гадюка, и холодными бусинками глаз настороженно смотрела на ребёнка, карабкающегося по кустам в её сторону. Оставалось каких-то метра полтора, Настенька и глаз не поднимала, так она увлеклась сбором ягодки к ягодке. Илье было видно, как по тулову змеи пробежали волны дрожи, значит, та группируется и готовится к броску. Какие-то секунды… Однако шуметь и пугать дочь было нельзя. Альков, как ни в чём не бывало, сделал шаг вверх и наискосок, чтобы в случае чего успеть перехватить змею, а Настеньке, чтобы отвлечь её от сбора малины, на ходу сочинил:

- Доча! А там вроде наша мама вышла в огород. Мне сверху хорошо видать.

- Я тоже хочу маму посмотреть, счас к тебе заберусь!

- Я-то большой, а тебе и отсюда будет не увидать… Ты лучше-ка спустись на тропку, и я тебя на ручках к маме унесу.

- А можно на шее?

- Не можно, а нужно, доченька, - и сбежавший следом за Настенькой с бугра Илья подхватил её на руки и через голову усадил на свои плечи, нагнулся, не спеша поднял с земли банку с малиной и, они, напевая «вместе весело шагать по просторам», направились домой. Дочь одной ручонкой обхватила отца за шею, а в другой крепко держала свою, набранную едва ли не доверху, плетёную корзиночку.

После этого случая Альков, хоть и с опаской, но продолжал вылазки по малину, однако дочь с собой больше на брал, второй раз можно и проворонить, а кусты, они пусть и богатые ягодой, но чрезвычайно густые и спутанные...

Илья улыбнулся своим воспоминаниям, постоял с полчаса на пепелище, бездумно разглядывая головёшки и обгорелый остов трубы и, вздохнув, тяжёлой походкой направился прямо через чертополох к берегу, чтобы оттуда взобраться на железнодорожную насыпь и по шпалам уйти в город. Путь знакомый, в былые годы сотни раз хоженый, да, впрочем, он и значительно ближе. Взобравшись на полотно, Илья удивился тому, как были проложены рельсы. Их на шпалах лежало не две, а три.

Если в бытность здесь Алькова железная дорога была так называемого европейского стандарта: значительно поуже российской, её прокладывали японцы, широко и бессовестно используя рабский труд завезённых сюда корейцев, и она, как печально говорили сами, доживающие на острове старые корейцы, была построена на костях подневольных рабочих, которых в случае их смерти от увечий или от надрыва просто закидывали гравием и по ним продолжали тянуть насыпь и укладывать шпалы, то сегодня, прокинув дополнительный внешний рельс, дорогу расширили и подвели под наш, российский стандарт, и теперь не нужно было менять колёсные пары в порту Холмска при перегрузке составов с парома на рельсы. Больше того, Илья где-то читал о грандиозных планах Сталина и Берии отсыпать железную дорогу от Советской Гавани вверх по побережью к северу, к местечку Погиби, где ширина Татарского пролива всего-то четыре километра и можно либо пробросить мост, либо пробить подводный тоннель и тем самым закольцевать транссибирскую магистраль и остров Сахалин.

Уже с моста Илья обернулся, чтобы в последний раз глянуть на свою убитую усадебку, рука невольно потянулась ко лбу, Альков перекрестился и, стиснув зубы, по шпалам пошагал в город. В висках в такт ходьбе постукивало: вот и проведал молодость, парняга… сейчас в гостинницу отдохнуть с дороги, а завтра надо бы съездить в Корсаков на море… И еще вдруг выплыли в сознанье знаменитые шпаликовские строчки: «… по несчастью или к счастью, истина проста – никогда не возвращайтесь в прежние места». Нет уж, не согласился Илья с поэтом, возвращаться надо, хотя бы за тем, чтобы освежить душу и высветлить былое.

И теперь-то в кладовой памяти у него будут рядом храниться почти фотографические виды цветущей усадьбы и уютной избушки, а на своё отдельное место лягут те печальные картины, что ему открылись сегодня, уравновешивая всё сущностное, что есть в нём и, примиряя Алькова с неизбежным…

Человек немолодой, поживший, Илья скоро успокоился, приняв некую завершённость того периода жизни, что был связан с Сахалином, как и такой беспорный факт, что отныне и на все времена это будет только его, личное и сокровенное.

Глава пятая

ПОДМОСКОВЬЕ

1

Лучи августовского солнца били сверху через стёкла больших окон и золотистыми пятнами отблескивали на недавно вымытом прохладном полу. Пошла третья неделя как Илья прилетел из отпуска, нынче первая ночная смена, времени до неё часов пять, вот и решил сделать приборку и освежить свою берлогу, так он в шутку называл просторную бытовку, в которой обитал уже почти год. Ряды шкафов для переодевания с пустыми кабинками, посредине прочный стол, три пластиковых стула, на одном из них радиоприёмник «Маяк»; у подоконника широкая, застеленная фуфайками и заправленная купленым по случаю шерстяным пледом лавка, своеобразная походная кровать. Сведующие люди утверждают, что нет ничего полезнее для здоровья, чем жёсткое спальное ложе. В этом Илья убедился сам - за время работы здесь и жизни в спартанских условиях он не то что ни разу не заболел, а даже и малейшего недомогания не почувствовал. Если к этому прибавить отсутствие в бытовке телевизора с его липкими потоками нечистот, то и душевное здоровье у Алькова было в полном порядке.

Однако, чтобы совсем не выпадать из информацинного пространства, Илья между сменами, бывало, слушал радио, предпочтение отдавая конечно же музыкальным передачам и особенно тем, в которых звучали песни советских лет. Нечасто, но знакомился и с новостными блоками. Да, это тебе не советские горячие, актуальные и результативные новости, теперь эфир выплёскивал, если не сказать резче – выплёвывал, всё больше мутные волны криминала с несвежей пеной зависти радиоведущих к жизни разнокалиберных «звёзд» и прочих «лампочек» так называемого шоубизнеса. Ну, как тут не вспомнить тысячи раз охаянное нынешними пройдохами советское прошлое, те незабвенные годы, когда можно было любому человеку на свою зарплату проехать на поезде, а то и пролететь на ТУ-154 весь огромный Союз туда и обратно. И разве же чета эти нынешние полуграмотные радиоболтуны прежним высококлассным дикторам с поставленными и убедительными голосами? А действенность выходящих тогда в эфир критических материалов и газетных статей порой была такой ошеломляющей, что диву даёшься. Илья невольно усмехнулся, восстанавливая в памяти один зимний эпизод из своей алтайской журналистской практики после возвращения на родину с Сахалина.

Только Альков отогрелся с мороза в своей радиостудии, как зазвонил телефон. Геннадий Павлович Анищенко, редактор городской газеты, с которой Илья тесно сотрудничал, спросил, есть ли у того пару свободных часов съездить и разобраться с сигналом, поступившим от жильцов сданного не так давно пятиэтажного дома в новом микрорайоне. Машину он подгонит.

- Конечно, есть. Передача уже на плёнке. Эфир вечером, - улыбнулся Илья. – Так что жду транспорт. А материал к какому нужен?

- Желательно бы завтра к обеду, - трубка помолчала и голосом Анищенко добавила: - Газета выходит послезавтра, можно успеть сверстать в номер.

Съездил Альков на дом, помёрз, побеседовал с новосёлами и на следующий день положил на стол редактора материал, что и вышел оперативно под рубрикой «Программа Жильё-1991: издержки служебного рвения» под заголовком «Недолго музыка играла»:

«Казалось бы, время литавров и трескучих рапортов прошло бесповоротно, и наконец-то наступает пора серьёзных дел. Но, к сожалению, нередко мы видим рецидивы всё той же хорошо известной нам болезни – рапортомании. Примером тому история со сдачей 97-квартирного дома 8-ой позиции в пятом микрорайоне. Срок сдачи его – четвёртый квартал нынешнего года. Однако комиссией горисполкома он был принят в июне, накануне открытия 19 Всесоюзной партийной конференции. Всё бы хорошо: в Москве открывается партийный форум, в Лениногорске в новые светлые квартиры вселяются трудящиеся и их семьи. Радостные улыбки, счастливые лица. Да вот только счастье-то, праздники были недолгими. Да и были ли? То, что к дому подъехать было невозможно и благоустройства вокруг него практически никакого, - кстати, и сейчас еще люди во двор дома попадают через третий подъезд – всё это еще можно как-то списать на то, что кругом идёт строительство и пока не до излишеств. Но вот тот факт, что буквально до последних дней ноября жильцы сидели без газа и до сих пор дом запитан электричеством по временной схеме – уже ничем оправдать нельзя.

Из беседы с жительницей дома М.Л. Шаль: «Мы заселились в начале августа. Сначала, конечно, были все рады, но потом начались наши беды. У меня грудной ребёнок, ему сварить надо горячее, подогреть молоко, однако газа не было, на плите долго, да и часто бывает так, что сидим без света и электричества. Например, на День Конституции, а также и 7 ноября по 5-6 часов не было электричества. Ничего не приготовишь. А за столом гости, и пришлось их «угощать» консервами».

В чём же причина столь плачевного для жильцов-новосёлов положения? Где её корни? Искать их, наверное, надо в отношении к строительству руководителей треста «Лениногорсксвинецстрой», полиметаллического комбината, исполкома, которые, пользуясь тем, что жилья в городе хронически не хватает, сдают и принимают объекты незавершёнными, с недоделками. Мало того, еще и рапортуют в стиле не столь отдалённых времён об успешном и досрочном завершении работ.

Но сегодня для конструктивной и плодотворной деятельности всех подразделений, связанных со строительством жилья и не только его, требуются не дутые показатели, а согласованность, слаженность, деловое сотрудничество между этими подразделениями. Чего пока еще, увы, не наблюдается.

Проиллюстрирую это примером. Еще в 1985 году составлен договор на строительство производственной базы газового хозяйства в Лениногорске. Срок завершения – 1986 год. Под документом стоят подписи директора полиметаллического комбината И. И. Думанова и управляющего трестом «Лениногорсксвинецстрой» Ю. А. Кудинова. Однако дальше этой бумаги дело пока не идёт. Читатель вправе спросить: «При чём здесь договор и 97-квартирный дом в пятом микрорайоне?». Связь самая прямая: невыполнение условий этого договора отчасти и является причиной того, что люди четыре месяца сидели без газа. К слову сказать, строительство в пятом микрорайоне продолжается, и, как заверил руководитель горгаза М. А. Огнёв, если не будут выполнены условия договора, то участь 97-квартирного дома в дальнейшем могут разделить и другие сдаваемые на этой строительной площадке объекты. Так что, перья в кабинетах руководителей продолжают пока ломаться, страдают же от этого новосёлы.

Не краше история и с электричеством. Не вовремя подготовлена строителями исполнительная схема, не расставлены пикеты. Были со стороны заказчика претензии и к качеству засыпки траншеи. Несвоевременно смонтированы трансформаторные подстанции.

В общем, дюжина причин. Строящихся объектов у комбината предостаточно, за всеми уследить одновременно, конечно же, непросто, и куратора ОКСа ЛПК Л. И. Жабину можно понять, когда она ссылается на недобросовестность строителей, тем более, что по мнению Лидии Ивановны, теперь, когда деньги ими за объект получены, торопиться строителям особо некуда. И пусть гирляндами висят над подъездами и по балконам кабели с высоким напряжением, громоздятся чуть ли не на земле рубильники, таящие в себе смертельную опасность для любопытных ребятишек, пусть жильцы коротают долгие осенние и зимние вечера со свечкой.

Вообще-то, констатирует Л. И. Жабина, подобные досрочно-парадные сдачи жилья со всевозможными недоделками и изъянами – это лишняя нервотрёпка. И только. И это мнение не единственное. Так же считают многие новосёлы, сполна хлебнувшие разнообразных «радостей» за эти четыре месяца».

Утром вышла газета с тиражом более 19 тысяч экземпляров, что немало для горняцкого городка с почти стотысячным населением, а уже в десять часов в студии задребезжал телефон. Звонили инструкторы горкома партии и просили подготовить все материалы, касающиеся этой статьи.

- Подходите, - сказал Альков. – Всё у меня на столе.

Помнится, энергичные молодые парни, забирая черновики и бабину с магнитной плёнкой, пожурили тогда Илью, почему, мол, он не согласовал свою публикацию с отделом пропаганды и агитации. Результат был бы более выверенным.

- Времени на раскачку просто не было. Там люди вымерзали, - спокойно ответил Альков и поинтересовался: – А вам-то зачем мои черновики? Есть же публикация…

- Ровно в полдень состоится экстренное заседание бюро горкома партии по вашей статье. И мы должны приготовить развёрнутую пояснительную записку.

- Оперативно… - только и смог произнести Альков, провожая инструкторов до двери.

Спустя несколько дней опять же утром в студии раздался звонок.

- Товарищ корреспондент! Это Мария Шаль. От имени всех жильцов дома огромное спасибо за вашу заботу! Вы бы видели, сколько техники к нам подогнали! Дороги к подъездам сделали. Газ и элетричество теперь всегда есть! И отопление – к батареям не притронуться! А у нас и соседей так еще и все розетки, и выключатели заменили, - переполненным радостью голосом сообщила она. – Дай Бог здоровья вам и вашей семье!

После этого звонка Илья с полчаса ходил по кабинету из угла в угол, поправлял микрофоны, перебирал коробки, передвигал стулья и всё напевал какую-то лирическую мелодию, пока окончательно не успокоился. Так ему было хорошо!

При встрече редактор газеты рассказал, что бюро проходило в раскалённой обстановке. Заместителю председателю горисполкома, курирующему вопросы строительства и начальнику жилстроя объявили по строгому выговору и обязали в течении недели исправить все недоделки, иначе, дескать, положите свои партийные билеты на стол первого секретаря. А это в те годы для людей амбициозных и карьеристов было равносильно самоубийству.

- Вот и напряглись мужики, и выложились по полной! – с усмешкой закончил Анищенко. – А тебе, Илья, я уже выписал повышенный гонорар. Извини, премию дать не могу – ты же у нас не в штате…

- Деньги, Геннадий Павлович, это, конечно же, неплохо, - сказал Альков. – Кто же против? Однако в нашем случае я и без них доволен, помог землякам не мёрзнуть и не отчаиваться от безнадёги в такие морозы.

- Тебе бы в партию вступить, - неожиданно вернулся к своему наболевшему редактор. – Такие люди нам нужны. Я рекомендацию хоть завтра напишу!

- Геннадий Павлович, я же уже не раз говорил, что пока не созрел… И вы же знаете – я птица вольная, а у вас дисциплина железная. А я ведь и в армии в строю не в ногу ходил – всё не мог попасть во всеобщий шаг. Старался изо всех сил, а не выходило…

Илья раздумчиво покачал головой, возвращаясь из того недосягаемого времени в сегодняшний день и, продолжая подметать полы, уже в который раз окинул рассеянным взором свою бытовку.

На широком подоконнике вот уже десять дней томилась пластмассовая бутылка молока «Лионозово». Вообще-то Илья избегал покупать в столице этот любимый с детства продукт, после домашнего магазинное не шло; оно и в те годы, когда держал корову, в период двух месяцев запуска Малютки перед отёлом, молока от других коров Альков почти не пил, зато уж после рождения телёночка, спустя примерно неделю раздоя, дождавшись смены жирного молозива на повседневное молоко, он проглатывал этот вкуснейший, охлаждённый в холодильнике напиток литра по два за раз. Малютка давала хорошо – чуть меньше ведра за удой, хватало и малышу на мохнатых ножках с матовыми копытцами и с доверчивой мордашкой с крохатными рожками, и домочадцам полакомиться всласть.

На стыке тысячелетий, когда изо всех щелей шло нагнетание всяческой чертовщины, вроде неминуемого и ужасного конца света, во многих средствах массовой дезинформации развернулась кампания против будто бы смертельной опасности, грозящей тем из взрослых, кто пьёт молоко. Дескать, кисломолочные продукты – это архи как полезно, а вот парное либо холодное свежее молоко настолько вредно для организма, ну, прямо цианистый калий… Илья, наслушавшись этих бредней, засомневался. Как-то по утру принёс матери как обычно сметаны, творога и трёхлитровую банку только надоенного парного молочка.

- Мам, нынче все учёные в один голос твердят, что для взрослых, а особенно для людей пожилого возраста и тем более стариков молоко шибко вредно, - обратился Илья, выкладывая из сумки на кухонный стол принесённое. – Мне, сама знаешь, не жалко, а вдруг да они правы?

Мать посмотрела на Илью своими ясными серо-зелёными глазами, задумчиво покивала седой головой и сказала такие слова, которые не то, что запали ему в душу, а стали путеводной звездой на всю жизнь:

- Кому, сынок, вредно, вот пусть они и не пьют... а мы уж как-нибудь по-старинке будем – с молочком и хлебцем…

Вскоре снова пошли публикации и передачи о пользе молока для всех поколений, а больше всего этот питательный продукт необходим старикам, он якобы лучше всего продлевает жизнь. Вот уж воистину - чудны дела твои, нынешнее человечество! Если не сказать больше – с пяток и до макушки абсурдны…

Илья закончил приборку и, подхватив с подоконника бутылку с так и не скисшим продуктом перестройки и развала, отправился в туалет сливать это пойло. Десять дней назад захотелось Алькову отведать молочка вприкуску с батоном. Купил, поднялся в бытовку, налил полную кружку и принялся уминать батон, запивая большими глотками. Однако чуть ли не сразу стало больно поддавливать в правом боку. Печень этот продукт почему-то не принимала. Ну и ладно, поставлю на солнышко киснуть, а зато простокиша с сахаром – это тебе не хухры-мухры! Так вот и поселилась на подоконнике эта неподдающаяся жидкость. Столько суток минуло, а ни на капельку не скисла. Вчера случайно столкнулся у лифта с Михаилом Георгиевичем и, обуреваемый любопытством, спросил у того, ведь за плечами у начальника московский институт пищевой промышленности, а почему, дескать, молоко и в жару не сворачивается и не киснет? Начальник усмехнулся:

- Какое молоко?

- Ну, в бутылках, «Лионозово», например. Оно у меня на подоконнике больше недели загорает и хоть бы что ему!

- В этом условном напитке, что стоит у тебя, молока просто-напросто нет, - Михаил Георгиевич вздохнул: - В лучшем случае есть яичный порошок и прочая химия с красителями и ароматизаторами. Такое и год простоит, прежде чем плесенью покроется. Я уже сколько говорил, пусть бы и писали на этикетках тогда: молочный продукт – и точка, чтобы людям голову не морочить. А то, ишь ты, развели антимонию!

Иногда скучал Илья по горам и тайге, по говорливым речушкам и солнечным полянкам, по освежающим порывам ветра, но и здесь мужик не потерялся: в выходные садился на электричку и ехал в Подмосковье. На какой-нибудь дачной остановке углублялся в лес по грибы или полакомиться отоспевающей смородиной или костяникой. Бродил по чащобам, отводил душу и радовал сердце, напитывался благотворной силой матушки-природы. Под кронами могучих дубов и высоченных мохнатых елей хорошо вспоминалось…

После армии устроился Альков на полиметаллический рудник крепильщиком в шахту: не хотелось сидеть на шее у родителей, а самому заработать денег, чтобы приодеться. Пока он служил, кое-какую одежду отец с матерью приобрели. Особенно глянулся парню лёгкий овчинный полушубок, такой тёплый, и словно на него пошитый, что Илья, примерив, даже сплясал в нём, распахивая полы с вьющейся шерстью, босиком прямо на цветастых дорожках в зале. Помнится, мама тогда чуть склонила на бок голову, хлопнула в ладоши и весело воскликнула: - «ну вот, сынок, и угодили тебе!». А отец, стоя, как всегда, в сторонке, у старинного комода, тоже расправил свои морщины в улыбке и согласно кивнул. Но полушубок полушубком, а к нему еще бы и модный костюм, желательно джинсовый, с металлическими застёжками и пуговицами. Да и шапку, неплохо бы норковую, зимние ботинки с мягким мехом внутри.

Парень молодой, видный, под сотню килограммов, Илья непременно должен был соответствовать… Чему? Об этом родными вслух не говорилось, да оно и так всё понятно. Еще вчера бравый сержант, ты и на гражданке обязан держать марку. Чего скрывать, ему и самому хотелось выглядеть и наряднее, и эффектнее, как вроде при отглаженном парадном кителе на армейском празднике, когда высокая тулья фуражки с яркой кокардой так элегантно оттеняет твоё строгое сосредоточенное лицо, а мир вокруг такой торжественный и взрослый. Работа крепильщиком Алькову пришлась по душе. Переодевшись в бытовке в непромокаемую шахтёрскую робу – куртку, комбинезон на лямках и литые резиновые сапоги, закрепив в ламповой на пластмассовой каске фонарь, а на поясе сбоку самоспасатель и коробку с аккумулятором, Илья с бригадой опытных горняков спускался в клети по стволу на седьмой горизонт укреплять только что пройденные выработки. Устанавливали арки, перемычки, забивали бетоном так называемые «утюги» на стыках штрека и забоя, таркретировали бетонной смесью плывучие стены ортов. В ночь с субботы на воскресенье помогали взрывникам заряжать аммонитом набуренные в камерах шпуры. Смена в шахте шесть часов, парень и уставать не успевал, а если еще и в парную в рудничной бане окунуться, то ажур получался полный – хоть снова в забой.

Первая трещинка прошла, когда в день зарплаты, отстояв очередь, Илья расписался в ведомости, просунутой кассиршей в зарешёченное окошко. В графе напротив его фамилии стояла цифра намного меньшая, чем та, которую щедро обещали, когда Альков устраивался на работу. Сгрёбши в кулак деньги, он недоуменно пожал плечами и отошёл в сторонку ожидать, пока остальные ребята из бригады получат зарплату. Оказалось, что и у них она не сильно превышала. Мужики – к начальнику их горного участка.

- В чём же дело, Игорь Сергеевич, вроде всё у нас по работе срасталось, не вы ли даже премию нам сулили за ударный труд, а тут такую шикарную фигу подсунули!

– Да, понимаете, ребята, вы сработали неплохо, однако весь участок план не выполнил. Вот вам и заплатили, как и полагается в подобных случаях, две трети тарифа.

Так что с первой зарплаты выкроить на норковую шапку Алькову не посчастливилось. Та же история произошла и через месяц. Опять при горячем и ударном труде получить внушительную пачку хрустящих купюр каждому в руки, крепильщикам не было суждено. Только теперь уже план не выполнил, по словам начальства, весь рудник. Заработок – голый тариф. Этих денег не то, что на фасонистую шапку не хватило бы, здесь бы рассчитаться за пошитый под зарплату джинсовый костюм… Огонёк в глазах у парня потух, поскольку в этих лукавых играх он не был силён, зато еще с детства мог так рубануть с плеча, что мало не покажется.

И уже через неделю на столе начальника участка лежало альковское заявление об увольнении. В отделе кадров после выдачи трудовой книжки напоследок попеняли: - «а ты, мол, парень того – летун, то есть из тех, кто на одном месте долго не задерживается». На что Илья весело ответил:

- Не все же должны ползать, кому-то надо и летать. По работе ко мне замечания были?

- Да вроде не было.

- В шахту я спустился не ради идеи, а заработать. Денег нет, значит, и меня нет.

На том и расстались. Долго слоняться без работы в планы Алькова не входило, да он и не был приучен к безделью. На третий день поехал в город узнать в редакции местной газеты, где перед армией послужил четыре месяца корреспондентом, есть ли вакансия на подобную должность. Однако места не было. Илья, поговорив с коллегами в кабинете ответственного секретаря о том и сём, собрался уходить, когда дверь распахнулась, вошёл порывистый и, как показалось, немного манерный мужчина средних лет в каракулевой шапке и двубортном зимнем пальто. Обут он был в тёплые ботинки, расшитые мехом.

- А, Николай Алексеевич! Здравствуйте, здравствуйте, - загудели сотрудники. – Какими судьбами?

Небрежно бросив на край стола с подшивками газет кожаные печатки и шапку, Николай Алексеевич окинул всех ласковым взглядом своих выпуклых чуть влажных глаз.

- Всем доброго дня и всяческих благ! Я на минутку. Поздороваться и сообщить, что завтра уезжаю в командировку, так сказать, в фольклорно-этнографическое путешествие в кержацкую деревню, - посетитель располагающе усмехнулся и уточнил: – Выпрашивать и выкупать у потомков старообрядцев антиквариат.

- А можно с вами? - неожиданно по-детски вырвалось у Ильи. Спросил и понял, что сморозил: человека видит первый раз и уже бесцеремонно набивается в товарищи. В общем, слово не воробей, и коль вылетело, то готовься.

Однако загадочный гость доброжелательно окинул Алькова своими бараньими глазами и как-то сразу согласился:

- А почему бы и нет? Лишних рук в нашем деле не бывает. Давайте знакомиться.

Поезд резко дёрнуло, и он остановился. Закутанная в овчинную доху пожилая проводница со скрежетом отворила обледенелую дверь в тамбуре, и четверо одетых по-городскому мужчин весело попрыгали в сугроб на откосе. Пришлось ждать по колено в снегу, пока состав не отойдёт, и можно будет выбраться на железнодорожную колею. До моста через скованную льдом реку, за которым ютились по крыши в сугробах избы деревни Тарханки, они пробрались по натоптанной посреди сумётов тропинке. От моста в деревню поблёскивала укатанная дорога.

В сельсовете их приняли радушно, на постой определили в бревенчатой гостинице с красным флагом над высоким крыльцом (совхоз был миллионер и мог себе позволить постройку такой роскоши); сопровождающий, бородатый мужик лет пятидесяти, когда сошлись с ним поближе, без всяких обиняков пригласил этнографов попариться в баньке. Была суббота, и еще у околицы Илья подметил, что на задниках многих огородов ладные избушки с шапками снега на крышах курились в морозное небо белыми дымами.

Наутро, хорошо выспавшиеся после крепкой парной с нырянием в сугроб, новоиспечённые исследователи русской старины, плотно позавтракали в деревенской столовой и разошлись по заснеженным улочкам Тарханки. Сельчане встречали их с доброжелательным любопытством. Как правило, приглашали пройти в передний угол.

Когда Альков, зайдя с Валерой Дюдюновым в первый дом, у порога вознамерился снять свои зимние ботинки, хозяйка, полная старушка в светлом платке в горошек замахала узловатыми и натруженными, в крупных жилах, руками.

- Что вы, миленькие, проходьте так, не снимавши! Зима ить, грязи со двора и захочешь - не натащишь...

Ребята, осторожно ступая на домотканые половицы, прошли в кухонку и расположились на широкой лавке напротив белёной русской печи. Илья огляделся. У окна, покрытый блескучей с узорами клеёнкой, стол и два табурета по бокам. Под потолком в правом углу, украшенная бумажными цветами, божница с мёдными литыми иконами; в простенке между окном и печью старинный буфет с резными дверками и выдвижными ящичками; в верхнем, застеклённом отделе виднеются расписной чайный набор, горка плоских тарелок и пузатый фигурный графин, окружённый изящными рюмками на тонких ножках. В стеклянные оконца по внешним углам вставлены две цветные почтовые открытки. На той, что справа, первый космонавт планеты Юрий Гагарин, с его знаменитой приветливой улыбкой. На открытке слева богатырь Дед Мороз с пышной бородой до пояса, в синей шубе с подбоем и заиндевелой, в праздничных блёстках малиновой шапке; в одной рукавице у любимца детворы – пушистая ёлка, в другой – мешок с подарками.

- Бабушка, а вы, наверно, староверы? – обратился к старушке Валера, указывая рукой на иконостас. – У моего деда Прохора такие же были…

- А где он жил?

- В Бутаково.

- Из самодуров, значит, - ровным тоном определила старушка.

- Нет – федосеевец.

- А это, сынок, что в лоб, что по лбу, - загадочно усмехнулась хозяйка и пояснила: - Вот мы – поляцкого согласия. Наш устав даже строже, однако ж, до такой дури, чтобы выбрасывать посуду следом, ежели с нею попил мирской, мы не дошли. Просто потому, что для прохожих и жаждующих у нас припасены отдельные кружки. Они в сенях на особом гвозде висят. Одно у нас общее с твоим дедом: безпоповцы и мы, и они, - старушка с минуту помолчала и вновь обратилась к гостям: - А что вас, ребята, привело в мой дом?

- Мы от городского историко-этнографического музея ездим по деревням, собираем и выкупаем иконы, разную старинную домашнюю утварь, кержацкие книги, - торжественно начал Альков.

- Чем старее вещь, тем дороже, - поддакнул товарищу Валера. – А если что ненужное завалялось, тоже не откажемся.

- А грошей-то сколь сулите?

- Ну, это, бабушка, не мы решаем. Если сговоримся, то сбегаем за руководителем, а уж Николай Алексеевич вас не обидит. На что бы другое, а на стоящий экспонат он денежек никогда не жалеет.

- За книги я ничё не скажу – посколь дома не храним. Икон не дам, они от тятьки и мамки ко мне перешли, - старушка задумалась. – Есть в комоде добрые рушники с петухами да пояса ишо от Ефима, деда моего остались. Обжидайте покуль, я – мигом.

К вечеру парни обошли до окраины весь «поляцкий край» – так эту улицу называли сами жители деревни. Походные сумки были полны узорными ложками, деревянными долблёными ступами и растресканными от времени овальными пестиками, цветастыми рушниками и полуистлевшими древними шалями с бахромой; было два веретёшка, медный, с завитушками, гребень, ржавые ножницы для стрижки овец, пузатый чугунок, а подмышкой Илья нёс потемневшую, расписанную узорами прялку. Для того чтобы разжиться некоторыми из этих вещей, ребятам несколько раз с доброго согласия хозяев приходилось забираться на чердаки, и там пошуровать среди тенёт и пыли, прежде чем отыскивались эти деревенские раритеты. Что-то покупали, что-то сельчане отдавали так. Раза четыре ходили за Николаем Алексеевичем, тот осматривал вещицу и, почти не торгуясь, выкладывал оговоренную сумму. Если учесть, что люди цену особо не заламывали, то и сделки совершались к обоюдному удовольствию.

- Помнишь, Илюша, нашу утреннюю бабульку? – Валера вкусно скрипнул по насту ботинками и, оборачиваясь к другу, поправил пальцами широкий ремень сумки, передвинув его с воротника овчинного полушубка на крыльце плеча; и тут же всунул ладонь обратно в рукавицу. - Она еще про бутаковских расспрашивала. До гостиницы идти да идти, так что слушай парочку историй из моего деревенского детства. Всё лето и на зимних каникулах я обитал у деда с бабкой. Дед был ко мне ласков, а баба Феша ворчливая и вечно всем недовольная. Я старался не попадаться ей на глаза. Но это так, к слову. В соседках у них жила Груня, сухонькая старушенция, такой живчик - минуты на месте не усидит. Всё ей бежать куда-то надо. Как-то раз сидят все трое за столом, только повечеряли, разговаривают. Я лежу в уголке на укрытом дерюжкой топчане и слушаю:

- Проша, ты сказывал давеча, что ваша вера федосеевская правильная, дескать, она – от истинного Бога, - обратилась к моему деду бабка Груня и, переведя дыхание, продолжила: – А наша, самодуровская – слабая и не правильная. Растолкуй мне – почто так?

- Сколь вы земных поклонов кладёте, Груня?

- Как сколь – да сорок же! По заповедям, так указывали наши старцы…

- А мы – до ста. И никак не мене. И за брашно, что берём на торгу у неверных мирских, столь же раз кланямся.

- Дак и мы к ихнему хлебушку да мясцу, коль доведётся где брать, не помолясь, не прикоснёмся…

- Но не сто ж поклонов!.. Следум дале. В первую седмицу Великого поста мы окромя водички ничего в рот не допускам, а вы?

- И мы строго дёржим себя: лишь одне сухарики… А в середу и пятничку вопче порожними бывам. Даже и уста не смачивам.

- Мы, федосеевцы, убеждёны в скором приходе царства антихристова, а вы – колеблетесь.

- Этого я, батюшка, сказать не могу, посколь не ведаю. Знаю тока, что с душевным трепетом обжидам второго пришествия…

Дед, ничего не сказав, поднялся из-за стола, прошёл в горницу и вернулся оттуда, бережно неся в руках толстую старопечатную книгу на серебряных застёжках, с резной и выпуклой обложкой из выдубленной телячьей шкуры. Акуратно поместил на стол и вновь обратился к соседке:

- Ваши молельные книги все такие ж?

- Не все, но изрядно…

- А у нас все до единой! Новопечатных отродясь не ведам. Великий грех касаться антихристовых печатей.

- Чё же, Прошенька, мне-то делать таперь? Во грехе жить не хочу я!

- Не отчаивай, соседушка. Пойду к наставнику, уговорю вернуть тебя в веру нашу благочестивую. Окрестим тебя, погрузим в Бутачихинскую купель…

Валера усмехнулся, словно что-то весёлое вспомнил, и продолжил:

- Так и перешла бабка Груня в федосеевское согласие. Искупнулась с головой в ледяной иордани трижды, дело-то было в январе. Крепенькая оказалась старушка, даже не кашлянула ни разу. Оно бы всё ничего, да к лету бедная засомневалась, что правильно ли поступила, перейдя к федосеевцам, покаялась перед бывшими единоверцами – самодурами в своём опрометчивом поступке и, пройдя новый обряд перекрещения-погружения – хорошо хоть летом! - счастливая, вернулась в их немногочисленные ряды. Деревня-то к тому времени уже сильно скукожилась, молодёжь подалсь в город, поближе к теплу, где и заработок, образование и всякие разные развлечения, да и печку два раза в день топить не надо. А неугомонная бабка Груня, я слыхал потом, еще несколько раз переходила из одного толка в другой, пока бедная Богу душу не отдала.

Парни, похрустывая снегом, какое-то время прошли молча. Илья представлял себе сухонькую старушку, что до последнего часа была занята поиском истинного Бога. Что бы она ни делала, и как бы это со стороны не выглядело комично, но у неё в душе было главное – она веровала. Не то, что мы, теперешние люди, и коммунизм никак не достроим, и веру по дороге многие порастеряли, да еще и ретивые из отрицателей помогли. Храмы порушены или под склады с музеями отданы. И не на таких ли Грунях да Прохорах еще и держится тепло той негромкой, однако надёжной, как берёзовый колок в продуваемой насквозь степи, веры нашего русского православного народа. Именно так. Потому что и старообрядческие общины, и приходы новой, условно никонианской веры – все по корневому своему значению – православные. И по большому счёту, если кто и является раскольником, так это самолюбивый и горделивый патриарх Никон и второй царь романовской династии Алексей Тишайший, примерявший на себя корону императора Византийского, и потому с подачи хитрых греков затеявший церковные раскольные реформы, дорого обошедшиеся нашей России.

Илья глубоко вздохнул и, чтобы отвлечься от невесёлых мыслей, обратился к Дюдюнову:

- Валера, а как же другая история? Ты ж обещал.

- Я и не забыл. Правда, она иного порядка, но тоже из жизни наших бутаковских староверов.

Случилось это в феврале пятидесятого. Меня, как ты понял, тогда еще и в проекте не намечалось, но о том, что в те дни произошло, в деревне толковали не один десяток лет. Так вот. У моего родного дяди по матери Максима Мефодьевича Полторанина родился первенец мальчик. На восьмой день, как и положено по церковному уставу, во двор к нему без приглашения целой делегацией заявились белобородые старики в полушубках с посохами - крестить новорождённого. Привёл их родной отец Максима Мефодий Порфирьич. Дядя как раз чурки колол в дровнике. Увидел их, удивился. Разгорячёный работой, так и вышел с колуном в руке навстречу местным патриархам: - «случилось, мол, чего, отцы?». Те ему радостно: - «сыночка твово погружать пришли! Уже и пролубь изладили». Он к родителю: - «не дам, батяня, сына губить, как Ванюшку у тётки Маланьи! В избу не пущу!». Дело в том, что в доме через улицу наискосок жила вдова убитого в конце войны Григория Лукьянова. Его забрали на фронт, а вскоре, в декабре Маланья родила Ванюшку. Как она не противилась, не просила отложить, но вот также на восьмой день заявились старики с посохами и окунули ревущего младенца по обряду трижды в ледяную воду горной речки. У ребёнка ножки-то и отнялись. И вот уже шесть лет мальчику, а он лежит на печи без движенья да глазами жалобно поглядывает на мать. Поэтому дядя Максим и встал поперёк пути уважаемым старикам. Встал, как медведь на дыбы, такого и рогатиной не взять! Полностью оправдывая общее прозвище Полтораниных - «Медведи», что с давних времён закрепилось за их родовой. В русской деревне оно ведь как? Фамилия – это официально, а прозвища у всякой родовы свои. Фамилию ты можешь сменить, коль не мила, а вот прозвище к некоторым так прилипало, что другой раз и века не хватало, чтоб его отскоблить. Хотя, я думаю, у Полтораниных и мысли такой не возникало. Но, Илюша, не будем отвлекаться…

Деды сперва опешили от столь неслыханного неподчинения, но скоро опамятав, рассвирепели, затрясли длинными бородами, застучали посохами-костылями по поблескивающему насту, высекая из него крошечные льдинки, да и попёрли грудью на новоиспечённого еретика:

- Ты пошто, варнак, против обчества лезешь?

- Проклянём!

-Епитимью на него - молокососа шкодливого!

- Отлучим!

- Анафеме вечной предадим!

- Мефодий! Убери энтого ирода с дороги!

Отец было наладился ухватить непокорного сына за микитки да сдвинуть того к сараю, но где там! Старый Медведь молодому не ровня. Легко отвёл свободной лапищей дядя Максим отцову руку, а другой вознёс над собой увесистый колун:

- Кто хоть шаг ступит – зарублю-ю! – глаза у мужика горели так, что патриархи, пошаркав подшитыми пимами по льдистому снежку, дружно попятились, попятились, да и вышмыгнули назад за ворота, слыша вослед громовое: - Раньше весны не вздумайте переться сюда! Убью-ю!

Кержаки – народ и так упрямый, своенравный, а дядю Максима против его воли не сдвинуть с места и бульдозером. Между прочим – весь в отца уродился и Анатолий. Только в последних числах мая дозволил дядя Максим погрузить – окрестить своего первенца.

- Мне-то Толя, хоть и сродный, - закончил историю Валера, - но всё же старший брат. С виду он смирённый, лишнего слова не вытянешь, однако перечить ему – себе дороже. Снесёт напрочь, не хуже любого тайфуна! Держи, Илюша, веничек, снежок смети с ботинок, а я пошёл в дом. Догонишь…

2

Без малого тридцать лет минуло с той поры. Старики потихоньку сошли в земельку-матушку, отпуская души свои на божью волю. Деревня Бутаково, если и жива еще, то в виде обитых модным сайдингом дач и загородных домов горняцких пенсионеров. И ничего тут не поделаешь. Жизнь давно без тормозов, не даёт человеку остановиться, оглядеться, оценить себя – синтетическо-цифровые монстры, замаскированные под невинные, с соблазнительными мониторами, безделушки, со зверинным аппетитом обгладывают в нынешних землянах всё, чего в них еще осталось от человека, задуманного Господом.

Илья покачал лысеющей головой, стряхнул воспоминания, заглянул в лукошко, где на дне, шляпками кверху лежали ядрёный пузатый боровичок, парочка молоденьких подберёзовиков и с десяток разноцветных сыроежек. Добыча хоть и небогатая, но на жарёху, да с зелёным лучком и свежей картохой вполне сойдёт. Теперь можно выбираться на шум электричек и поискать путь к какой-нибудь ближайшей станции.

Сегодня у Алькова выходной и накануне утром он доехал из Москвы до Икши и от вокзальчика углубился в лес. Часа три пробродил по незнакомым местам, стараясь не очень удаляться от железной дороги, чтобы случайно не заплутать. Потеряться-то в плотно заселённом Подмосковье – это вряд ли: куда-нибудь да вышел бы, однако времени и нервов сжёг бы значительно, и впечатление от вылазки в лес наверняка было бы смазано.

Вот показалась в редеющем березняке высокая насыпь. Пронеслась, поблескивая солнечными зайчиками на окнах, электричка. Илья проворно взбежал на рельсы и, не задерживаясь, спустился, шурша гравием, на другую сторону. Получилось так, что угадал прямо на окраину какого-то то ли богатого садоводческого общества, либо того круче - роскошного поселения московских «новых русских».

Глухие четырёхметровые заборы, фигурные башенки и цветные черепичные крыши, а вот на дорогу между перелеском у насыпи и поселением у богачей деньжат не нашлось, как, наверное, и на хотя бы один ржавый контейнер для отходов. Две выбитые колеи со щетинкой чахлой травы посредине, да с краю перелеска смрадно пованивающие влажные кучи бытового мусора и объедков, над которыми зудливыми фонтанчиками вились жирные мухи, тонко и противно попискивали комары.

- Ну, надо же! – едва не сорвалось вслух с губ Ильи. - Понагадили у себя под носом и – думают! – отгородились. Ели-ита говновозная! А про зелёных мух с лёгкими крылышками да дермецом на лапках, да про хоботки заразные как-то и подзабыли. Эх, вы, грёбаные господа-товарищи! Не научили вас родоки под носом утирать…

Илья сплюнул себе под ноги и ускорил шаг, стараясь скорее уйти с этого чумного участка. Однако циклопический общий забор всё никак не кончался, зато с другой стороны дороги начался редкий и стройный березнячок и больше не попадались мусорные кучи. Быстрая ходьба и солнечный шелест берёзок вернули путнику хорошее настроение, мысли повеселели. И даже про нескончаемый забор перестало думаться как о чём-то громоздком и неуместном... Рассматривая его, Альков даже прикинул примерную высоту рифлёных профилей и добродушно усмехнулся: - «Эти-то вряд ли перемахнёшь!». И почему-то в памяти всплыли виды летнего Иркутского предместья.

Август 1979 года. Продольная лощина между двух сопок вся заставлена опрятными, с резными крашеными ставнями избами посреди огородов с грядками лука, моркови и огурцов, картофельными сотками и тяжёлыми жёлтыми дисками подсолнухов по периметру. Переулок, со свисающими из-за оград ветками черёмухи с кистями бурых ягод. В конце его бревенчатый продмаг с двумя дверями на высоком крыльце; левая - в виноводочный отдел, правая в продуктовый.

Илья и его новый друг, а теперь уже и однокурсник Володя Дубровин только что затарились, как говорится – под завязку. В сетке пять бутылок беленькой, в общаге их ждут парни: новоиспечённый, как и они, студент Гера Кобисский, соседи Алькова по комнате Бадман и Гриша и соседи по этажу Сашок и Василий. Вчера прошло зачисление, и праздник, начавшийся в кафе «Поплавок» на берегу Ангары, сегодня продолжился на Синюшиной горе в рабочем общежитии, где с зимы обитал Илья, работая до поступления в университет электриком в домостроительном комбинате. Как всегда, при таких сабантуях, выпивки не хватило…

- Синьориты, а вы-то по какому случаю? – по-свойски подъехал к выпорхнувшим на крыльцо из виноводочного отдела миловидным, в лёгких платьицах, девушкам, замешкавшийся на ступенях Володя. И с восхищёнием прицокнул языком, указывая на выглядывающие у одной из сумочки серебристо-поблескивающие водочные пробки: - А не слабо? Такое-то?

- А мы уже взрослые! Поступили в иняз, – кокетливо прощебетала ближняя к парню девица и с лёгким вызовом хмыкнула: - Хотя пока еще и мадемуазели…

- И мы – тоже джентельмены! - хохотнул Володя. – А со вчерашнего дня так еще и студенты!

- Надо бы отметить, - поддержал друга Альков. И поймав глазом, как девчонки нерешительно переглянулись, поспешно добавил: - Мы угощаем!

Место нашли на полянке, рядом с водоколонкой. Девчонки сказали, что пить водку могут, только чем-нибудь запивая. Теперь бы еще и с закуской что-нибудь придумать. А что? – Огород с овощами вот он! Илья прошёл вдоль невысокого забора до калитки, заглянул через верх во двор. Никого. Громко покричал хозяев. Тишина, даже собака не тявкнула. Вернулся на полянку. Как показалось Алькову, во взглядах новых подруг мелькнуло что-то вроде того: дескать, слабак ты, парень…

- Ах, так! Ну, вы меня еще не знаете! – отчаянный восторг затопил всё в груди. Не прошло и минуты, как Илья легко перемахнул через набранный штакетником забор, и вот он уже идёт между грядок, выбирая, чего бы сорвать на закуску. Нащупал среди лопушистых листьев пару пупырчатых огурчиков, поискал глазами грядку с луком. Ага, вон она у дома, как раз напротив окошек с резными ставеньками.

По тропинке, стараясь не помять ничего из зелени, Илья направился туда. И только наклонился, отщипнул несколько стрелок, как с шумом настежь распахнулись створки ближнего окна, и парню прямо в глаза уставилось чёрное дуло одностволки шестнадцатого калибра. Илья обомлел, но тут же весь подобрался, и спокойно посмотрел в глаза мужику, взявшему его на мушку.

- Вы уж нас простите. Так получилось, - говоря это, Илья распрямился; он не оправдывался, а просто пояснял происходящее. Однако больше никаких резких движений не делал, мало ли что на уме у осержённого хозяина. Тем более, как про себя отметил парень, за спиной у того отчётливо прорисовывалась перекошенная физиономия жены, и слышно было, как женщина торкала мужика в бок, яростно шепча: - «чё ждёшь-то? влупи ворюге под завязку!».

– Я вам от калитки кричал, хотели купить чего-нибудь на закусь. Мы - студенты, здесь обмываем наше поступление, - Илья скосил глаза и мотнул головой в сторону ограды, из-за которой выглядывали испуганные лица девчонок, и в просветы между штакетинами видно было, как приподнялся на цыпочки Володя.

- Мы вам заплатим! Деньги у нас есть! Вот, глядите! - раздалось от забора, как из рупора, мощное Володино, то ли рычание, то ли стенание.

Мужик, не выпуская из жилистых рук ружья, продвинул свой корпус вперёд и высунулся в окошко. Изгородь находилась недалеко, и червонец, которым размахивал над головой Дубровин, смотрелся красно и убедительно. Хозяин покачал головой и повернулся к Илье:

- Ты вот что, парень, ступай-ка по тропке, обогнёшь дом, я там встречу. Со двора выведу.

- А что с этим делать? – Илья протянул вперёд ладони с сорванными огурцами и луком.

- Чего уж теперь? Оставь себе.

- Мы деньги дадим.

- Зачем? Я чё – крохобор какой-то, что ли?..- чуть ли не с обидой в голосе откликнулся мужик.

- А нельзя ли спросить у вас? – неожиданно даже для него самого вырвалось у Ильи.

- О чём же?

- С нами девушки, - чувствуя, что наглеет, но уже не может остановиться, продолжал парень: - А они водку из горла, скорее всего, пить не умеют. Вы бы не одолжили стакан или кружку. Мы здесь рядом, у водоколонки. Как поздравимся – вернём.

Мужик пристально посмотрел на Илью, и во взгляде прочиталось: - «ну, ты даёшь, студент…». Однако вслух говорить ничего не стал, а затворил окошко и исчез. Илья обогнул дом и вышел во дворик, где его и встретил хозяин, оказавшийся высоким и плечистым человеком средних лет. Мужчина молча передал Илье эмалированную, с обитым дном кружку и завёрнутый в газету ломоть пшеничного хлеба. Принимая их, Альков не удержался и предложил:

- А может и вы с нами? За знакомство, так сказать…

- Не могу, парень. Мне на работу с четырёх, - и перед тем, как вернуться в дом, хозяин еще раз окинул взглядом Илью с головы до ног и незло усмехнулся: - В другой раз, юноша, стучи в калитку посильней да кричи громче. А то ведь у меня, хоть и дробь в ружье, да крупная, - и напоследок обронил: - Как закончите праздновать, кружку перебрось на травку у калитки. Пойду со смены, приберу.

3

Уж коль пошли картинки университетских лет, Илья особо противиться этому и не стал - он любил те, пусть теперь и далёкие, но такие родные и памятью ясные годы; да и отменное настроение вернулось, чему способствовало то, что забор высоченный наконец-то оборвался и впереди открылся вольготный цветущий луг, обрамлённый с трёх сторон дремучим и разлапистым ельником. И земляная просёлочная дорога, идти по которой одно наслаждение, когда над тобой прозрачное голубое небо, а по нему невесомо плывут, будто направленные чьей-то заботливой и невидимой рукой облака с золотистым солнечным подбоем по овальным краям, и в лицо струится, обволакивает, мягкий, весь сотканный из луговых ароматов ветерок.

Конец августа и начало осени в Иркутске выдались воистину благодатными. Тёплые дожди проливались обильно, но к вящему удовольствию горожан только по ночам; орошали изогнутые каменистые улочки с глухими крашеными в серо-зелёное заборами, с возвышающимися за ними двухэтажными каменными и листвяжными домами; промывали золотые купола сохранившихся церквей; взбивали волнистые чалмы теннистых скверов и парков; освежали и насыщали озоном исторический центр города, украшенный причудливой лепниной в стиле сибирского барокко на белокаменных бывших дворянских гнёздах и купеческих особняках, с миниатюрными башенками и флигельками. Не забывали освежающие ливни и о разбросанных по сопкам и лощинам вокруг Иркутска новых микрорайонах и старинных предместьях.

Седьмое сентября – международный день солидарности журналистов. Чуть больше недели, как деканат назначил Илью старостой первокурсников. Сказалось, видимо, то, что за плечами у Алькова была служба в армии, и что он пришёл в университет, как тогда говорили: «от станка», с производства, со стройки. Остальные ребята, так те сразу после дембеля поступили на рабфак, и стаж у них был только доармейский, а у Ильи за два года, как снял парадку, в трудовой книжке три свежих записи. Потому, наверное, и отметили.

Всё-таки Советский Союз не зря считался страной рабочих и крестьян, а так называемая интеллегенция – это всего лишь зыбко обозначенная прослойка, и как оказалось впоследствии, ненадёжная и мстительная, да вдобавок трусоватая, чрезвычайно жидкая в коленках, зато с неистребимыми и неуёмными спесью и самомнением. Ни тогда и ни в дальнейшей жизни Илья никогда не заморачивался и не относил себя к этой категории. Когда же в смурные годы развала, изо всех щелей полезли то графья, то князья, то бароны, в огромном количестве, как пить дать, липовые, с купленными и состряпанными умопомрачительными генеалогическими деревьями, на предложения некоторых знакомцев подправить ему родословную, Альков лишь усмехался: «куда, мол, мне с моими крестьянскими корнями да в ваш калашный ряд!».

Праздновать свою солидарность вчерашние абитуриенты надумали на известном в городе острове с задорным названием «Юность», к которому с набережной была отсыпана широкая дорога с ажурным металлическим мостиком над серебристо - изумрудной протокой.

По-тихому стырили в пельменной и попавшихся на пути столовых штук двадцать ложек, столько же гранёных стаканов, пару-тройку тарелок; в складчину закупили несколько булок хлеба, колбасы и рыбных консервов, помидор и огурцов, сметаны и лимонада, а также другую мелочь. Девчата покрошили в глубокие тарелки овощи, салат получился – пальчики оближешь. Дастархан разложили на полянке под двумя берёзами вековушами, за которыми поблескивала дробной волной бирюзовая Ангара. И пир загремел.

Илья взял на себя обязанности тамады, а заодно и разливающего. Забулькала в кучно стоящие стаканы водка. Глаз у парня оказался верным, налито было везде одинаково: примерно по трети.

- Давайте, друзья, по первой. За знакомство и солидарность! - широким жестом Альков пригласил однокурсников, и тут же про себя отметил, что стаканы разобрали самые юные, вчерашние десятиклассники и десятиклассницы. Ребята постарше спокойно ждали своей очереди. Молодёжь выпила, поморщилась, закусила. Илья опять наполнил освободившиеся стаканы и взял себе ближний, полагая, что, то же самое проделают и его послеармейские ровесники. Однако только что принявшая молодёжь быстро расхватала по новой порции водки и приготовилась слушать очередной тост тамады, а кое-кто так вообще уже приблизил окоём стакана к губам. Ну, что ж, будем учить ретивых проныр. Илья усмехнулся:

- Не с того края, ребятишки, берётесь… Как бы не выскользнуло из рук! – Альков дождался, пока они начали проглатывать спиртное, и весело выдохнул: - Гляди сюда, школяры!

И одним глотком отправил в рот содержимое своего стакана, там задержал обжигающую жидкость и, запрокинув голову назад, шумно и звучно прополоскал водкой полость рта и только после этого проглотил её, не поперхнувшись. Молодёжь побросала свою недопитую гранёную посуду и разбежалась по кустам блевать.

- Так-то оно лучше, - Илья окинул победным взглядом однокурсников. – Водяры у нас полно. Жаль, про винцо забыли. Девчонкам бы…

- Не-е, мы как все, - робко прошелестело над дастарханом. – Только ты уж, староста, больше так не делай. Мы итак всё поняли. Не маленькие…

Вечер знакомств продолжился. Коренастый и курносый, с румянцем на обе щёки Игорь Шапошников после очередной стопки вдруг ни с того ни с сего заговорил по-немецки, да так отрывисто и чисто, что Илья от неожиданности чуть не выронил ложку с салатом. Во даёт, мужик!

Сидевший рядом широколицый, с узкими, как амбразуры, глазами, плечистый бурят Толик Базархандаев понимающе глянул на Алькова:

- Он у нас такой еще с рабфака. Как подопьёт, только по-немецки чешет!

- А он что – из не наших? – Илья ухмыльнулся: - Родичи поди дипломаты?

- Какой там! Чалдон конченный! Из Киренска.

- А это где?

- На севере, на Лене.

- Видно, парень-то крепкий, - сказал Илья и через трёх человек между ними громко, чтобы перебить поток иноземной речи, обратился к Шапошникову: - Игорёк, у тебя как со спортом? Амбал-то еще тот!

- Да никак, - добродушно откликнулся Игорь. – Так, иногда балуюсь классикой.

- Между прочим, КМС по греко-римской борьбе, - встрял в разговор Базархандаев.

- Ого! – оценил Илья. – А по-немецки шпрехать где выучился? На тренировках?

- Рядышком! – крепыш заулыбался во весь свой румянец. – Училка от бога попалась, из военных переселенцев с Поволжья. Как-то так всё и пошло…

- Игорёшка - клёвый пацан, - непринуждённо бросила на кон свои три копейки Наталья Редискина, полная рабфаковка, с пышной причёской и вызывающей грудью. – Он на выпускных за меня всё написал, на целых две страницы, я только оттараторила по-фрицки и – четвёрка в кармане, - Девушка со хмельком в подведённых озорных глазках ухмыльнулась: - Так же, Игорёша?

- Редискиной больше не наливать! – весело зашумел Шапошников.

- А у меня, родненький, сам знаешь – норма! Теперь – только лимонад.

- Нам больше достанется!

Садилось солнце за верхушки подёрнутых лёгкой желтизной тополей в прибрежном сквере, когда пьяненькие студенты весёлыми группками, миновав ажурный мостик, поднялись на широкую набережную с высоким бетонным парапетом с одной стороны и старинным парком с другой, и направились к огороженному тяжёлыми цепями памятнику историческим деятелям, внёсшим весомый вклад в освоение Сибири. С трёх сторон на мраморном постаменте расположились барельефы Ермака Тимофеевича, Сперанского и Муравьёва-Амурского. На четвёртой, поблескивающей тёмной мраморной полировкой грани, орёл, правда без венценосных корон на двух пернатых головах, держал в своих мощных когтях развёрнутый свиток с императорским указом о начале строительства Транссибирской магистрали. В небо с внушительного постамента уходила высоченная огранённая стелла, в начале двадцатых заменившая стоявшего до революции на этом месте бронзового императора Александра Третьего, мощного бородача при эполетах, в атаманке, с саблей на боку и сапогах гармошкой, благодаря которому и была задумана и осуществилась поистине грандиозная задача соединить, прошить всё пространство Россиийской империи прочной и надёжной нитью железной дороги - Транссибирской магистралью.

Выйдя на набережную, ребята разбрелись, кто куда; и как пошутил идущий рядом с Ильёй Толик Базархандаев: «народ сбился в кучки по интересам, а мы давай-ка порулим в общагу, пока совсем не окосели…».

Илья уже досматривал беспокойный третий сон, когда в их комнату резко и требовательно постучали. Еще до конца не придя в себя, он в темноте добрёл до двери и щёлкнул замком, открывая. В коридоре стоял взъерошенный Володя Дубровин.

- Игорёк залетел в медяк! Надо выручать!

- Где загребли?

- Да у памятника же! Его шкивало, а мусора на ППСке мимо ехали. Вчетвером еле справились. Они его в заднюю дверь, где кутузка, а он ноги разбросит, упрётся в обшивку, оттолкнётся и - сальто назад. Хорошо хоть обошлось без дубинок!

- Как спасать-то?

- Редискина придумала, сейчас она пёрышки почистит, - Володя пьяно икнул: - Накрасится и – вперёд! Сказала: надо сопровождающих… Буду, мол, роль оскорблённой невесты исполнять. И еще просила побыстрее успевать, а то как бы наш немец не забуянил да дров не наломал в этом грёбаном вытрезвителе!

- Добро, подожди - я только морду в умывалке освежу.

- Да ни к чему! Мы вовнутрь-то и не сунемся, а то сграбастают для компашки. Наташка сказала, что всё провернёт сама. Ты, Илюша, рупь не забудь. Скидываемся на штраф. Я уже рублей пятнадцать собрал, еще хотя б червончик.

- Держи, Володенька, трёшку, и всё же обожди чуток. Зубы почищу да сполоснусь, - Альков глянул на ручные часы, и вдруг не к месту весь просиял: - Ого! Я почти два часа продрых и теперь вообще ништяк! А если еще и лаврушкой заем, то хоть за руль! Ни одна манда не учует!

Протрезвляющее милицейско-медицинское учреждение располагалось не так уж и далеко. Скорым шагом миновали парк культуры и отдыха на холме, спустились по широким ступеням бетонной лестницы к Торговому центру и, пройдя метров тридцать по бывшей Арсенальной улице, свернули в стиснутый дореволюционными малоэтажными, мрачноватого вида каменными зданиями тупичок, где уткнулись в высокие железные ворота. Они были приоткрыты. Илья с опаской заглянул вовнутрь.

Фонарь над подъездом в глубине дворика освещал не только высокое крыльцо и зарешёченное, задёрнутое шторами окно рядом с массивной дверью, но и захватывал часть асфальтированной площадки, на которой тускло отблескивали краской силуэты двух автомобилей: жёлтого УАЗика ППС и тёмно-синего с высоким глухим кунгом внушительного ГАЗ-53 с решёткой на оконце боковой двери и ядовито-красной полоской вдоль всего борта.

- Мальчики! – весело обратилась к друзьям Редискина. Илья обернулся и окинул однокурсницу с ног до головы. Если сказать, что она выглядела эффектно, то это ни о чём! Наталья смотрелась ну не слабее, чем заморские дивы, красочно-иллюстрированные плакаты с их впечатляющими формами и нарядами привозили со своей более раскрепощённой, нежели СССР, родины монгольские студенты для фарцовки здесь. – Я предлагаю Илюше пойти со мной. Я – невеста, ты – дружка жениха. Спектакль за мной. А ты, Володенька, гони-ка собранную капусту, а сам постой в тенёчке на шухере. Тока прошу – не высовывайся, - Редискина не сдержалась, хихикнула: - От тебя разит как из пивной!

- Да я сильно-то и не лезу! – огрызнулся Дубровин, передавая Редискиной смятые купюры. – Можешь не считать - здесь аккурат двадцать пять целковых.

Дверь, как и положено в таких местах, была окрашена в холодный серо-коричневый цвет, и оказалась наглухо закрытой, однако рядом на стене выпукло белела крупная кнопка. На неё и надавил Илья, но не долго, чтобы не раздражать хозяев, а так, чтобы услышали. Не прошло и минуты, как скрипнул засов и из двери просунулась короткостриженая голова и полплеча с сержантским с тремя лычками погоном.

- В чём дело, граждане? Вы к кому? – и едва ли не в ту же секунду дверь распахнулась настежь, почти приветливо, если конечно такое словцо уместно в подобных заведениях. Милиционер оказался молодым парнем, и всё стало понятно. – Что на улице стоять - проходите в помещение.

- Уважаемый товарищ милиционер! – вежливо обратилась Наталья к пожиравшему её голодными глазами рослому сержанту, выдержала паузу и просительно, сбиваясь от волнения, спросила: - Вы не проведёте нас к своему начальству по чрезвычайно неотложному делу?

- Так точно, - бодро и несколько непропад вскинулся сержант и галантно широким жестом мосластой пятерни пригласил Редискину в глубь помещения. – Прошу следовать за мной.

На Илью этот бравый собиратель по городу пьяных сограждан даже и не глянул. Альков потоптался на месте, вздохнул и поплёлся вслед за уходящими.

- Мы, товарищ командир, в Иркутске проездом, - услышал Илья, переступая порог небольшого кабинета. Редискина уже сидела у стола на стуле с высокой спинкой, напротив сухощавого капитана с усталыми глазами. – Едем из Тулуна в Улан-Уде. Завтра после обеда должны быть в загсе. От вас на читинском в полночь, - на ходу придумывала разбитная однокурсница. – Пока закупались в вашем Торговом центре, потерялись на этажах. Хватилась, нету… Всё уже обежали, теперь вот к вам.

- Как я понял, - бросил короткий проницательный взгляд капитан на Наталью: - Вы желали бы заполучить своего жениха. Но это не так просто. Если он у нас, придётся ждать до полного вытрезвления.

- А поезд?..

- Товарищ сержант, проведите гражданку на опознание, - оставив вопрос без ответа, распорядился начальник. И пододвинув к себе какие-то бумаги, углубился в чтение, давая понять, что разговор окончен.

- Большое спасибо, товарищ офицер, - пышная Редискина легко вспорхнула со стула и, демонстративно покачивая бёдрами, плавно направилась к двери.

«Ну, вот это-то уже чересчур! Чего его раздражать? Поди еще психанёт и прикажет вышвырнуть вон», - мысленно попенял сокурснице за её вызывающие вольности Илья, однако капитан лишь мельком посмотрел той вслед и опять вернулся к своим бумагам.

Прошли через сумрачный коридор, завернули за угол и оказались перед обитой жестью дверью с длинной плоской щеколдой и большим глазком, сейчас прикрытым круглой металлической шторкой на болте. Сержант включил свет в камере, выключатель был рядом на стене снаружи, звякнул засовом и, открыв дверь, впустил посетителей внутрь.

Кровати стояли в три ряда, по восемь в каждом. Подушки, простыни, шерстяные одеяла, всё выглядело довольно пристойно и, сама обстановка чем-то напоминала просторную больничную палату. Вот только тяжёлый и спёртый дух… Пациенты спали, кое-откуда раздавался храп, иногда доносилось то ли бормотанье, то ли лёгкое постаныванье. На включенное освещение никто никак не отозвался. Кто-то еще пребывал в хмельном беспамятстве, кто-то, отмучившись угрызениями совести, лишь недавно провалился в спасительное забытьё.

- Товарищ сержант, - радостным шёпотом обратилась Редискина к провожатому. – Мой Игорёк - вон он, вторая кровать от окна. Я бужу?

- Только потихоньку.

Наталья прошла между двух рядов и сразу же затормошила спящего Шапошникова за выпрастанное из-под одеяла могучее плечо:

- Хватит дрыхнуть. Вставай, дружок. А то на поезд опоздаем.

А, это ты! – сонный Шапошников сел на кровать и заозирался вокруг.

-Поднимайся живей, - рыкнул подошедший сержант. – Не заставляй невесту ждать…

- Какая невеста, - Игорь всё никак не мог продрать глаза. – Это Редискина. Однокурсница.

- Это я-то тебе однокурсница? – спасала положение Наталья. – Вы слышали, товарищ сержант? Ишь ты, допился до чёртиков, женишок… Ничего, приедем домой, я тебе устрою цыганочку с выходом. Грамма на свадьбе не дам выжрать! Будешь мне молочко через тряпочку цедить!

- Ну-у, это уж вы зря, - видно было, что пылкую речь «невесты» сержант принял близко к сердцу. – Нельзя, чтобы на собственной свадьбе жених и не выпил за ваше здоровье.

- Ну, это, товарищ сержант, вообще-то наше семейное дело, - примирительно обронила Редискина и так вроде бы небрежно бросила Игорю: - Пошли одеваться. Поезд ждать не будет.

- Никуда я пойду, - Игорь обвёл мутным взглядом помещение и отрезал: - У меня здесь такие козырные друзья, я корешей – ни за что не брошу…

Здесь уже сержант не выдержал, широко шагнул с сидящему, покачиваясь, Шапошникову и профессионально просунув свою руку тому подмышку, приподнял парня с постели и резко встряхнул:

- Ты мне еще повыступай, женишок! Как на «лягушку» определю, мигом протрезвеешь!

При упоминании загадочной лягушки Илья непроизвольно вздрогнул и тут же невесело усмехнулся. Из рассказов знакомых, побывавших в медвытрезвителе, он знал, что это такое. Если вдруг кто-нибудь не подчинится, забуянит, то эти дюжие молодцы втроём скрутят пьяного, оттащат в отдельную глухую каморку с широким топчаном посредине. Распнут его бедного, раздетого до трусов и майки, горизонтально; закрепят кисти рук и лодыжки ног в тугих петлях из сыромятной кожи и, один, как в тисках, в своих ладонях сожмёт буяну голову, чтоб не дёргался, другой вафельным полотенцем закроет рот от доступа воздуха, а третий в это время поднесёт к ноздрям влажную ватку, обильно пропитанную нашатырным спиртом. Ребята с обречённым хохотком делились, что, мол, хуже этой процедуры в жизни ничего с ними не случалось. Представляешь, говорят, шары из орбит вылазят и лёгкие разрывает, а мозги вообще плавятся! Некоторые, дескать, даже вырубаются… Но зато трезвеешь, как огурчик!

- Не надо лягушек, командир, - Илья подошёл ближе. – Я его сам отведу, куда покажешь, чтоб одеть. А то ведь поезд и правда ждать не будет…

- А!.. И ты здесь, Илюша, - счастливо улыбнулся Шапошников, приобнимая свободной рукой Алькова за шею. – Как я рад тебе, дружок.

- Не дружок, а дружка, - поправил Илья. – Иль ты забыл?

- Какая разница. Ты знаешь, сколь у меня здесь друзей? – Игорь полным обожания взглядом еще раз обвёл соседние кровати с наперебой храпящими мужиками и с чувством заключил: - Так перезнакомились, что не разлей вода. Мне здесь лафа! Оставайся с нами, Илюша…

- Мы уже и денюжку приготовили, - игриво перебила Наталья, обращаясь к сержанту. – Скажи, служивый, куда платить.

- Это к капитану, - смягчил тон сержант и приценивающе еще раз оглядел Игоря. – Так-то вроде ваш жених и на ногах стоит, да и речь связная, может и отпустит… А до вокзала как добираться будете, путь-то не близкий?..

- А мы как выйдем, такси поймаем, - быстро нашлась Наталья и ухмыльнулась: - Не на себе же его переть. В вагоне отоспится. Здесь другое, сержант. Документы Игорька остались с вещами в камере хранения. А они ведь вам нужны.

- Ваши-то с вами?

- Да… вот они, - Редискина полезла в сумочку.

- Не надо. Это я так, для порядка. Просто, как стану в журнал учёта писать, скажете все его данные.

-Ладушки, - Наталья беспечно поправила изящный ремешок сумочки на оголённом загорелом плече. – Ну что, пойдём к начальству?

Всё остальное провернула Редискина одна. Илья лишь помог одеться хмельному однокурснику, спасибо тот вёл себя почти спокойно, хотя иногда и взбрыкивал да порывался вернуться к закадычным дружкам в камеру с добротными кроватями и зарешёченными оконцами под потолком. И конечно же, ни о каком такси не могло бы и речи. Всё до копейки оставили в медвытрезвителе.

До общаги по ночной прохладе добрались пешком, за этот час Игорь окончательно пришёл в себя и теперь лишь блаженно улыбался, когда Илья и Наталья весело потешались над ним, в лицах показывая, как он ни за что не хотел покидать сумрачные казенные стены, а Володя Дубровин неслышно плёлся рядом и сонно поглядывал на них. Ему смертельно хотелось спать, ну, прямо хоть падай на ближайшую скамейку, вытягивайся и дрыхни до утра.

Ах вы, деньки золотые студенчества! Столько радостного, фантастически беззаботного, а порой и забавного накатывает и согревает сердце всякому из тех, кому посчастливилось однажды окунуться в эту благословенную страну дерзких и задумчивых, весёлых и находчивых парней и девчат.

Экзамен по теории и практике советской журналистики по мнению Ильи, да и многих ребят был не самым сложным, но закавыка заключалась в том, кто принимал его. Шархунай Андреевич Раднаев вёл лекции без огонька, однотонным, убаюкивающим тихим баритоном, при этом часто материал зачитывал по раскрытому перед ним учебнику. Так что за пару, а она длилась около полутора часов, некоторые из студентов на задних партах могли не то что подремать, но и хорошо выспаться. Он кстати, видя это, никого не будил, и вообще в процессе занятия не делал никаких замечаний. Но как стращали старшекурсники, этот благообразный с виду преподаватель-бурят всё помнил и на экзаменах, если кто-то при ответе плавал, сбивался, то Шархунай Андреевич брал зачётку, каллиграфическим почерком выводил неуд и ровным отеческим голосом напутствовал выходящего из аудитории:

- Спать на лекциях надо меньше. Пересдача осенью.

Зная это, однокурсники Ильи, с подачи всё той же Редискиной, придумали один хитроумный ход. Первыми на экзамен запускали отличников; подойдя к столу преподавателя, кто-нибудь из них незаметно брал не один, а два билета, называл номер одного и шёл готовиться. После, как правило, блестящего ответа, студент выходил в коридор, где его с нетерпеньем ожидали. Он быстро передавал припрятанный второй билет; у принявшего было полчаса на подготовку шпаргалки. И, естественно, что Раднаеву этот студент называл номер переданного ему билета, а не тот, что только что взял в руки со стола. Проходя к своему месту для подготовки, парень или девушка ухитрялись сунуть этот новый билет тому, кто через минуту пойдёт отвечать и потом сумеет вынести его в коридор. Конвейер начинал работать. А чтобы по окончании экзамена у Раднаева не возникло даже малейших подозрений, последний из отвечающих тихонько подкладывал свой второй билет в стопку на краю стола, где лежали уже использованные, или - если не было возможности сделать это - принимая зачётку из рук Шархуная Андреевича, незаметно ронял билет на пол, желательно под стул преподавателя. И - всё шито-крыто.

Ниже четвёрок их курс на экзаменах у Раднаева не получал.

Теплело на сердце у Ильи и при воспоминании о лекциях Лидии Андреевны Азьмуко по истории зарубежной литературы. О её требовательности и придирчивости по университету ходили легенды, одна страшнее другой. Как на диковинных, но, однако не редких экземпляров их факультета указывали им, тогдашним второкурсникам на вполне себе приличных с виду преддипломников, которые в своё время прославились тем, что сдавали Азьмуко зачёты лишь с шестого, а то и с восьмого раза.

Вот и надумали Альков с Дубровиным сыграть на опережение. Еженедельно вечерами по средам в своей аудитории Азьмуко проводила факультативные занятия и консультации. Друзья и решили посетить их несколько раз, чтобы примелькаться преподавателю, послушать, подискутировать, словом, втереться в доверие, а там, глядишь, Лидия Андреевна своим знакомцам и сделает какую-нибудь приятную поблажку. Однако неподготовленным ходить на такое не резон, женщина она по всему, не только умная, но и проницательная, да и ребятам зарубежка средних веков и эпохи Возрождения нравилась. Прочитано было достаточно, но надо, по их мнению, всё-таки подстраховаться, а в этом случае самое разумное, это если еще раз прозубрить и освежить в памяти академические предисловия к знаменитым романам того же Рабле или Сервантеса. Гаргантюа и Дон Кихот варианты беспроигрышные, а если своё мнение еще и подкрепить цитатами мудрых литературоведов, то зачёты, можно сказать, в кармане. С примерно такими мыслями, окрылённые, студенты и расселись на первых партах в предвкушении скорых и неминуемых побед.

- С чем пожаловали, молодые люди? – обратилась к ним Лидия Андреевна. – Какие вопросы возникли у вас в процессе изучения?

- Мы только что закончили читать Сервантеса, - бойко начал Илья.

- И Рабле…

- О! это очень хорошо, - преподаватель одобрительно покивала головой. – Тема любопытная и обширная… наше обсуждение, я думаю, начнём с того, что вы поделитесь со мной своими впечатлениями от прочитанного и расскажете о тех выводах, к которым пришли.

Дубровин и Альков наперебой принялись пересказывать всё, что прочитали и запомнили в предисловиях. Азьмуко поначалу внимательно, не перебивая, слушала и ласково переводила свой взгляд с одного на другого, но с каждым разом в глазах преподавателя почему-то оставалось всё меньше и меньше ласковости, её сменяли непонятная им отстранённость и некое разочарование. Наконец преподаватель не выдержала и довольно резко прервала их прописные словоизлияния.

- Молодые люди! За кого вы держите меня? – Азьмуко усмехнулась. – Неужели я за более, чем двацатилетнюю преподавательскую практику не смогу отличить мысли студентов от академических заключений? Зачем пересказывать то, о чём я давно знаю? Я вам могу сделать постраничные ссылки на те цитаты из предисловий, коими вы здесь сыплете. Мне интересны вы сами, ваши размышления… Никогда впредь категорически не читайте никаких предисловий, они лишают вас самостоятельности, навязывают чужое мнение. Вообще-то, вы читали сами произведения или, чтобы прийти сюда, хватило и предисловий?..

- Конечно же, читали, - в один голос воскликнули студенты.

- А теперь забудьте всё то, что вызубрили из предисловий, и постарайтесь вспомнить свои, а не какие-то заёмные впечатления и мысли от прочитанного.

- Дон Кихот, герой сам по себе неожиданный, до этого практически не встречавшийся в литературе - начал первым Илья. – Хорошо его чудоковатость и неотмирность показывают те же сражения с ветряными мельницами; под стать ему и верный Санчо Панса. Дуэт изумительный и неповторимый… Однако, на мой взгляд, самое интересное в произведении – это та необычная идея, которую вложил Сервантес в свой роман, и ведь она остаётся актуальной и сегодня, спустя более четыхсот лет после написания.

- И какая же это идея, позвольте полюбопытствовать? – живо откликнулась Лидия Андреевна.

- А то, что надо быть очень разборчивым при выборе чтения, а то ведь можно и рассудка лишиться, как тот же Дон Кихот, начитавшийся рыцарских и любовных романов. И особенно это касается людей впечатлительных, я бы сказал, пограничных в своём восприятии окружающего мира. И как правило добрых и отзывчивых по своей натуре.

Взгляд у Лидии Андреевны стал опять ласковым и, она уже намеревалась что-то возразить, но опережая её, в разговор встрял Володя Дубровин. Преподаватель энергично повернулась к нему.

- А я бы хотел поговорить о раблезианстве как явлении в средневековой жизни. По-моему, Франсуа Рабле своим романом со страной Утопией просто запечатлел на века те чаяния и надежды, что были у людей его времени. Они ведь не всегда ели досыта, частые эпидемии, войны разоряли Европу. И эта книга, главный девиз которой заключался во фразе: «делай, что пожелаешь», была нужна как отдушина – она стала гимном космического чревоугодия, торжества плоти, бесконечных, обильных пиршеств и несусветного обжорства, этаким воплощением мечты о примитивном, на уровне желудка, благоденствии…

С этой беседы и покатились золотые вечера, которые теперь каждую среду студенты проводили в обществе Лидии Андреевны Азьмуко, с виду такой строгой и неприступной, но по-настоящему образованной и остроумной, открывшей им чрезвычайно колоритный и мистический, многообразный и непредсказуемый мир зарубежной литературы с истинной его стороны, а не с той, что, к сожалению, в те годы всё еще можно было встретить и в средней, и в высшей школах как плоды некоего преподавательского начётничества и менторства, когда персонажи произведений делились на положительных и отрицательных героев и рассматривались исключительно лишь с пресловутых классовых позиций. А чёрно-белая, с изрядной примесью серости картина, она, как известно, мало привлекательна, и не только в художественном смысле и ракурсе, а и вообще…

Литературные факультативы Азьмуко кроме прочего стали для Ильи той путеводной звездой, ориентируясь на которую, он отныне всегда шёл по жизни, не сбиваясь. Если до этого Альков многое, о чём они на встречах горячо спорили, чувствовал интуитивно, неоформленно, словно брёл наугад в густом тумане, то теперь в сознании проступила ясность и чёткость, и он понял: чтобы чего-то стоящего достичь, нужно быть прежде всего самостоятельным и самодостаточным, а не жить с ветру, пусть он иногда случается даже и попутным.

Да уж, - подумал Илья, медленно возвращаясь из тех незабываемых лет в сегодняшний день. – А ведь мы с Володей уже тогда, в восьмидесятых, обсуждая эти провидческие романы, пусть и интуитивно, но угадывали теперешнее времечко, когда непотребного чтива полные книжные развалы, а от обжорства и неуёмного потребления половина человечества настолько растолстела и ожирела, что давно уже перегнала и Гаргантюа, и Пантагрюэля… вместе взятых… Так что пока что сбывается гениально, хотя, правда, и с саркастической горчинкой, очерченная промыслительными средневековыми писателями перспектива нашего бытия!

4

Илья по широким мраморным ступеням взбежал в наземный остеклённый зал станции Медведково. Эту привычку он обрёл в прежние годы, когда еще трудился на жировом комбинате: пешком наверх не подниматься, только бегом… Как он сам подметил: при этом сил меньше расходовалось, вроде того, как машины во время тихой езды больше жгут бензина, а при быстром движении наоборот – экономят своё топливо. Однако сегодня скорость ему была необходима, чтобы сбить, заглушить тупую боль в правом подрёберье. Так по крайней мере мнилось… И не зря. Этого разгона хватило не только до дома, но и спать он лёг, как ему казалось, вполне выздоровевшим.

На следующее утро, едва лишь начало поддавливать в боку, Альков обул лёгкие кроссовки и скорым шагом отправился в дубраву на берегу Пироговского водохранилища.

Стоял сентябрь, однако листва здесь, вдали от техногенных выхлопов, на деревьях была зелёная, лишь на берёзах кое-где проступили первые жёлтые пряди, хотя в посёлке скверы уже блистали осенним разноцветьем. Илья расшнуровал кроссовки перед тем, как разуться и освободить себя от одежды, чтобы в одних плавках броситься в тёмную воду залива, но в последнюю минуту остановился, и волоча шнурки по траве, прошёл на берег и потрогал воду. Она оказалась слишком холодной, чтобы в неё нырять и саженками промерять ширину водоёма, хотя, только что думалось: магнетизм воды и энергия подвижного тела рассосут, победят глухо ноющую боль выше печени. Оставив эту затею, Илья решил побродить по тропинкам вдоль берега, боль немного утихла, в приливе чувств он даже пробежался, дыша полной грудью, но лишь сбавил ход на шаг, вернулась, и, если можно так выразиться, за эти минуты вооружилась острым шильцем и, теперь нет-нет, да и резко покалывала, причём в одном и том же месте – ниже рёбер в правом боку.

Пошёл третий год, как младшая дочь получила диплом и теперь работала в одной из столичных фирм, и второй год, как она купила однокомнатную квартиру в посёлке Пироговском рядом с Мытищами. Со второй декады сентября Марианна отдыхала в Белокурихе на курорте, расположенном в живописных алтайских предгорьях, а Илья домовничал, приглядывал за жилищем, кормил молоденькую кошечку-шотландку Дезю. Иногда перезванивался с дочерью, и вот теперь в разговоре, который состоялся только что на берегу водохранилища, Марианна, видимо, уловив что-то неладное в голосе отца, спросила, а всё ли хорошо у него. Илья поначалу о своей болячке не хотел распространяться, но тут так кольнуло и поддавило рёбра, что он поперхнулся и с полминуты ничего не мог произнести.

- Папа, что с тобой?

- Да бок поддавливает… - Илья попробовал даже усмехнуться: - Всё жду, когда пройдёт.

- Ты это брось! К врачу надо.

- Ты же знаешь – как люблю я докторов!.. За жизнь ни разу на больничном не был! – боль отпустила и, сейчас Альков мог усмехнуться уже без усилия: - Как кстати, и на курортах с санаториями. Не моё это… - Илья помолчал и не выдержал, похвастался: - У меня даже и полюса-то нет.

- Как нет?

- Да он мне на что? Лишняя морока и беготня с оформлениями.

- Тебя кто примет без него? – дочь чуть помедлила и решительно продолжила: - Звоню Ире Соколовой… Ты где? В лесу? Иди домой и жди её…

Ира – это подруга и сослуживица дочери, она и живёт-то через квартал от них, поэтому Илья и заспешил. С Ирой они встретились у подъезда, она быстро – торопилась на работу – пересняла данные Альковского паспорта на свой сотовый и, сказав, что постарается сделать временный полис к вечеру, убежала на автобусную остановку.

Ноющая боль не отпускала, таблетки, что он вчера еще накупил в аптеке, не помогали, Илья, то походит из угла в угол по квартире, то выскочит во двор, присядет на скамью на детской площадке, однако ничего-то у него по-прежнему и не думает рассасываться. Дезя, будто чувствуя, как ему плохо и нечего путаться у хозяина под ногами, тихонько полёживала на подоконнике да поглядывала на невесомо парящие в воздухе багряные и жёлтые листья в палисаднике.

Алькову стало совсем невмоготу и, он прилёг на диван. В воспалённом мозгу зудило и ярилось желание разодрать пальцами своё подрёберье и вырвать тот саднящий кусок, швырнуть на пол и топтать, топтать его ногами до изнеможения. И когда он уже был готов совершить с собой нечто подобное, кошка вдруг мягко перепрыгнула с подоконника на диван, в ноги Илье, аккуратно так прошла вдоль его тела и изящно взобралась Алькову на обнажённую грудь. Делая это, Дезя ласково мурчала, будто успокаивая; она не перестала мурлыкать и тогда, когда свернулась пушистым клубком как раз на том месте, где под рёбрами угнездилась выжигающая тело боль. У Алькова не было сил даже просто погладить кошку, но на удивление скоро он вдруг почувствовал, что прожигающие все его внутренности угли будто бы притухают, а следом и мысли начинают выравниваться и уже не скачут в отчаянье, а приобретают какую-то определённую последовательность. Вот и силы нашлись бережно провести рукой по дымчато-атласной кошачьей шерсти.

- Гляди-ка ты, а ведь она забрала часть этого чёртого огня! – то ли про себя, а может и вслух пробормотал Илья. И он даже сумел изобразить на своём измученном лице подобие улыбки. – Дезька – да ты у нас знахарка… А, что – звучит и соответствует! – и мужчина на какое-то время провалился в спасительное забытьё.

- Ну, что вас беспокоит? – полноватый пожилой доктор в серо-зелёном халате и шапочке, из-под которой выбивались седые кудри, бросил короткий взгляд на Илью и пододвинул к себе незаполненный, расчерченный лист бумаги и шариковую ручку.

- Да что-то уже вторую неделю ноет в правом боку, а теперь еще и покалывает…

- Снимите рубаху… - врач отложил ручку, поднялся, обошёл стол и внимательно осмотрел открытый торс Алькова, пробежал сильными пальцами от поясницы и до подмышки и покачал головой: - Что с вашей кожей? Цвет какой-то неестественный…

- Да загар, наверно… Я обычно из лета выхожу весь коричневый, а это скорее всего остатки роскоши, - Илья не нашёлся сказать что-нибудь другое.

- Ну-ну… Если бы загорелый, а то ведь – жёлтый, как лимон! – сокрушённо произнёс доктор, вернулся за стол и принялся заполнять лежащие перед ним листки, как бы между прочим приговаривая: - Кладём мы вас. Вот направление на УЗИ.

- Да я сроду и не знаю, что это такое, - невольно вырвалось у Ильи. Он тут же спохватился, сообразив, что сморозил и, словно извиняясь, пояснил: – Ни разу не приходилось сталкиваться.

-Вот и познакомитесь с передовой медтехнологией… Пройдёте от приёмной по коридору направо в 35 кабинет, а уж оттуда вас проводят прямиком в палату. У вас подозрение на желтуху, батенька, - и это в лучшем случае…

У дверей из кабинета УЗИ Илью поджидал дюжий санитар с раскладным трубчато-кожаным креслом на колёсиках. Он предложил Алькову сесть и проследовать с ним к лифту. Илья было запротестовал, сам, мол, поднимется, но не очень чтобы уж, поскольку и без того был обескуражен известием о том, что у него в организме отыскало это самое ультрозвуковое исследование, а показало оно камень, застрявший на выходе из протоки между желчным пузырём и двенадцатиперстной кишкой. Как понял Альков из слов женщины-врача, подробно описывающей показания с монитора, камень этот был вымыт из желчного пузыря, и его диаметр точно такой же, как и объём протоки, а именно тринадцать с половиной миллиметров, вот камень и закупорил, запрудил попадание жёлчи из пузыря в желудок и, теперь она просто просачивалась в печенку. Еще тогда, лёжа на кушетке, Илья про себя в сердцах чертыхнулся: ну, хоть бы на миллиметр поменьше… вышла бы эта зараза, как миленькая! И никаких тебе больниц! А теперь вот кувыркайся!..

Из лифта Илью по просторному и длинному коридору четвёртого этажа молчаливый санитар отвёз в экстренное хирургическое отделение, где с рук на руки передал дежурной медсестре. Медицинский полис оказался как нельзя к месту, поскольку без этой бумажки Алькова бы оформили как мигранта. Об этом он узнал чуть позже, и суть состояла в том, что с полисом тебя лечат сколько угодно и бесплатно, а при отсутствии оного ты получаешь медицинскую помощь, включая и срочные операции, в течение четырёх суток безвозмездно. А на пятые будь добр плати по тарифу. Сколько раз потом Илья наблюдал, как попадавшие сюда с ножевыми ранениями или, скажем, с приступом аппендецита, а то и еще с чем-либо другим молдаване, узбеки, киргизы и таджики рано утром на пятый день потихоньку исчезали из палат, чтобы не оплачивать своё дальнейшее лечение.

Палата за номером 12, куда медсестра провела Илью, располагалась наискосок от просторного и светлого, с фикусами в кадках по углам и скамьями вдоль стен, холла, служившего местом встречи больных с посетителями, а кроме того в выходные сюда приносились и ставились кровати, так как людей в эти дни поступало, как правило, больше, чем в будни. Кто с приступом, кто после пьяных драк, кого привозили с ДТП. В понедельник после выписки выздоровевших, этих пациентов распределяли по освободившимся палатам. И кровати убирались до следующих выходных и праздников.

Илья еще не расправил постель, а знакомая медсестра уже внесла в палату армированную стойку с двумя стеклянными, с каким-то раствором внутри, перевернутыми бутылочками на держателях вверху и тонким прозрачным шлангом, прикреплённым к одной из них.

- Ложитесь, пожалуйста, на кровать, - сказала миловидная девушка и улыбнулась: - Будем принимать глюкозу.

Так в свои пятьдесят семь Альков впервые в жизни изведал прелесть укрепляющих организм жидких витаминов. И уже через полчаса Илья почувствовал себя значительно лучше, хотя в боку по-прежнему и ныло, однако шильцы, больно тыкающие его в рёбра, куда-то исчезли, или притаились, да это и не главное. Важна сама нечаянная передышка, не только изнурённому телу и вымотанным нервам, но и душе; хоть какая-то возможность привести свои мысли в порядок.

А здесь еще пришло и долгожданное, облегчающее состояние, в такие вот минуты роковые почти всегда спасительно посещавшее его: это когда на всё, что происходило с ним, он вдруг начинал смотреть чужими глазами и как бы со стороны, словно некий тумблер щёлкал в мозгах, выключая такое родное местоимение «я» и включая отчуждённое «он». В подобных ситуациях случались с Ильёй и забавные моменты, когда он, забывшись, до того увлекался своими наблюдениями человека якобы стороннего, что невольно даже начинал сочувствовать наблюдаемому, пока с некоторым удивлением не спохватывался: ты что же это, брат, совсем уже того… с катушек-то слетел окончательно?!..

Между тем прошло минут сорок, обе ёмкости опустели, медсестра унесла капельницу, и через пару минут в палату вошёл невысокий, плотного сложения доктор средних лет и сразу направился к Илье.

- Добрый день, я ваш лечащий врач. Зовут меня Павел Николаевич, - видя, что пациент намеревается встать с постели, мужчина жестом остановил: - Можете лежать, только вот одеяло сдвиньте и покажите, что там у нас…

Хотя ничего еще и не сделал ему этот, стоящий в изголовье, человек, но что-то, схожее с необъяснимой симпатией, шевельнулось в Илье, и в душе проклюнулся крохотный росточек убеждения в том, что с этим доктором у них всё будет хорошо, и есть надежда выкарабкаться.

- Та-ак… - хирург небольно помял Илье живот, подушечками пальцев ощупал бок, задумчиво кивнул сам себе, и решительно сказал: - Будем готовить к операции. После ужина ничего не есть.

- Да у меня уже десять дней ни крошки во рту не было, - усмехнулся Илья. – Кусок в горло не лезет…

- Утром, к восьми, будьте добры, вниз на гастроскопию, а пока отдыхайте. Насколько помню, сегодня у вас еще две капельницы. Так что будет чем подкрепиться.

Едва ушёл врач Илья набрал по сотовому дочь и коротко рассказал, что с ним произошло и где он теперь.

- Вот и хорошо, папуль, что ты под присмотром, - обрадовалась Марианна. – А у меня сегодня заканчивается заезд и завтра утром прилечу.

Палата, куда определили Алькова, была пятиместная: по две кровати вдоль стен с каждой стороны и одна поперёк у окна. И все они заняты. Между кроватями стандартные тумбочки. У входа умывальный кран с холодной водой, зеркальце и раковина. Туалет, как объяснили соседи, в конце по коридору, там же, кстати, и душ, но он под замком, а ключ у дежурной сестры. Дескать, попросишь, откроет. Да пока как-то не до этого. И Альков, давая понять, что хочет отдохнуть, отвернулся к стене.

Сейчас, когда будущее, пусть и смутно, но определилось, можно и перевести дух, да и помаленьку готовиться к операции. Тем более, она у него будет не первая. Он и вправду, за всю жизнь ни разу не был на больничном. Зубы лечил, вырывал, вставлял, для этого или отпрашивался с работы, либо всё происходило в выходные.

Пупочную грыжу ему вырезали после восьмого класса, в пятнадцать лет. Как рассказывали родители, грыжа эта разгрызала Илюше пуп, едва он появился на свет. Носили младенца в больницу, врачи только разводили руками: никто из них не решился бы резать дитяти животик, если тому отроду всего-то полгода, и мало ли что может случиться… А ребёнок ни одну-то ноченьку не мог уснуть, а только орал благим матом, сводя с ума и отца, и мать. Когда они после очередного безуспешного посещения детской поликлиники, обескураженные спускались по лестницу в вестибюль, их нагнала и окликнула пожилая нянечка:

- Обождите-ка, люди добрые, что я вам скажу. У горы на Полярной есть одна бабушка, она умеет заговаривать грыжи, - женщина выровняла дыхание. – Почему я знаю? она моему Гришеньке в три года остановила грыжу… Запоминайте, как отыскать.

И действительно, старушка молитвами, приговорами да отварами остановила разъедание брюшной Илюшиной плоти. И когда мальчик уже начал осознанно воспринимать окружающее и себя помнить, ни разу никакой боли в области торчащего наружу пупа он не ощущал, если не брать во внимание придирки и насмешки ровесников, когда они купались на речке или загорали на лужайках и ребята видели этот несуразный стручок, торчащий выше резинки трусов у их сверстника. Однако Илюша сразу бросался на обидчиков с кулаками и те больше не лезли к нему. Годам к четырнадцати мышцы стянули эту грыжу до мизера, и, как растолковали знающие люди, надо было срочно проводить операцию, иначе, мол, мышцами эту выпирающую часть кишки может защемить и омертвить. И в армию комиссию парень не пройдёт, вмиг забракуют… Так что всё было сделано вовремя, и на службу он отправился со своим годом, а вот там уже его настигла очередная папасть: хронический паратанзелит. Ничего, выдрали гланды, и солдат забыл, что такое ангина и постоянно обмётанное воспалением горло. А теперь вот, почти через сорок лет, пожалуйте сударь опять под скальпель к хирургу… Илья невесело усмехнулся: да где только наша не пропадала?.. И задремал.

Проснулся в тишине, уставился в потолок, вспомнил, где он находится, но не запаниковал, а лишь потянулся и поудобнее устроил голову на высокой подушке. Неожиданно выплыло из памяти рубцовское:

- Вот и я на больничном покое,
И такие мне речи поют,
Что грешно за участье такое
Не влюбиться в больничный уют!

В светлый вечер под музыку Грига
В тихой роще больничных берёз
Я бы умер, наверно, без крика,
Но не смог бы, наверно, без слёз…

Комок подступил к горлу, однако Илья мотнул головой, отгоняя тоску и, сглотнув слюну, почти выкрикнул про себя:

- Нет, не всё – говорю пролетело!
Посильней мы и этой беды!
Значит, самое милое дело –
Это выпить немного воды,

Посвистеть на манер канарейки
И подумать жизни всерьёз
На какой-нибудь старой скамейке
Под ветвями больничных берёз…

Гастроскопический кабинет располагался на первом этаже, в том же крыле, где и приёмный покой. Пришлось постоять в небольшой очереди. Как и о ультразвуковом исследовании Илья до сего дня о глубоком заглатывании шланга в желудок лишь слышал, а сейчас предстояло самому это испытать. Первый раз в жизни… Бр-р! Говорят, процедура весьма неприятная, но хорошо, хоть разовая, и это успокаивало. Однако всё прошло довольно быстро и значительно легче, чем ожидалось. До полудня Альков сдал еще несколько анализов, а в три часа к ним на четвёртый этаж поднялась прилетевшая дочь. Они сидели в холле под фикусом и тихо разговаривали.

- В эти пару дней всё решится, - голос у Ильи был ровный и какой-то отстранённый. – Желчный уберут, камень тоже и стану как новенький…

- Правильно, папа. Тянуть себе дороже…

- А как поправлюсь, примусь за грыжу. Ты же видела у меня шишку, выпирающую под солнечным сплетением, - Илья как-то непонятно ухмыльнулся: - Грыжа прямой линии называется. Сам нажил да наворочал, всё хватал без разбору… Вот и вылезло…

- Тебе, папуль, решать. А мы всегда рядом. Мама хотела со мной прилететь, да я отговорила. Если что, вызовем…

- Посмотрим… Теперь всё будет, как Господь управит.

- Тебе чего-нибудь принести вкусненького?

- Не надо. Нынче для меня самое вкусненькое – это глюкозы через вену, - пошутил Илья и даже как-то приободрился: - Ты, главное, глянь, дочушка, сколь жиру с меня сползло! Еще чуть-чуть и стану невесомым. Оттолкнусь да полечу!

- Это, папуль, неправильно, - Марианна помедлила и сказала: - Ты стал такой худющий, что даже боязно как-то… Непривычно.

- Были бы кости, а мясо нарастёт…

- Ой, папуля, кажется мама звонит, - Марианна провела изящным пальцем по монитору смартфона и приложила телефон к уху. – Да, я у папы. Даю трубку.

- Привет, больной. Как чувствуешь?.. – услышал Илья чёткий голос жены. – Лежишь-то с удобствами?

- Нормально. В палате пять человек…

- Да ты что! Непорядок! Я скажу Марише, пусть добьётся, чтобы тебя перевели в одноместную. Надо – доплатим!

- Чтоб я там с ума сошёл от одиночества?.. И на стенки полез?..

- Будут у тебя отдельный телевизор, радио, опять же качественный уход… - продолжала гнуть своё жена.

- А еще куча чёрных мыслей, которые доконают и сожрут любого, - в тон супруге отрезал Илья. – Как раз напротив нас имеется такая vip-палата. Всё у мужика есть, а общаться не с кем… так он, сам видел, выскакивает в коридор и то к одним пристроится, то к другим, охота ведь поделиться, поговорить, отвлечься от кромешной тоски и жутких мыслей, пусть они и завёрнуты в комфортную обёртку.

- Ну, я-то как лучше хотела, - примирительно раздалось из сотового.

- А я только с народом… Мы здесь все в одной лодке. Сегодня ночью скорая привезла парня, тоже с приступом в желчном. Я проснулся оттого, что кого-то рядом рвёт, и запах пошёл характерный… Глянул, а в просвете от двери мужик по полу катается, как я понял – шибко уж больно ему... Выбежал в коридор и на пост к дежурной сестре: так, мол, и так – парень в 12 палате концы отдаёт. Она к нам, санитарку по пути разбудила, укол поставила, систему подсоединила. Санитарка подтёрла измазанный желчью пол. Парень оклемался. Лежи он в одноместной, кто бы и когда хватился? А до кнопки вызова не всегда и дотянешься…

На утреннем обходе Павел Николаевич сказал Илье быть готовым к операции и к десяти часам иметь под рукой подушку и одеяло.

- А для чего? – поинтересовался Альков.

- Там увидите, - коротко ответил доктор и покинул палату.

В назначенное время медсестра повела Илью, держащего в охапке постельные принадлежности, в восточное крыло этажа, где в небольшой комнате с широкой, приподнятой и обтянутой клеёнкой кушеткой в углу, плоским монитором на стене и круглыми часами с крупными черными цифрами и стрелками над входной дверью, его встретили Павел Николаевич и уже знакомый по приёмной седой кудрявый врач. Альков машинально отметил про себя время на часах: половина одиннадцатого. Павел Николаевич жестом предложил пациенту лечь на кушетку и сказал:

- Подушку подложите под голову, одеялом прикройте ноги и живот. Сейчас ляжете на бок, глотайте трубку, и мы попробуем освободить протоку от камня…

Хирурги подтянули на лица маски, поправили медицинские перчатки, и пожилой доктор поднёс ко рту Ильи конец толстого шланга с миниатюрной лампочкой в открытом поперечном отверстии. Илья не испугался и не расстроился, просто потому что смотрел на происходящее с ним чужими глазами и будто бы со стороны. Да и потом, дёргайся, не дёргайся, а назвался груздем - полезай в кузов… Теперь – только вперёд! И вот лежит он на боку, ощущая, как трубка вползает через гортань по его внутренностям к серёдке живота, причём, где она проскользнёт, всё будто подмораживается. «Наверно, чем-то обезболивающим обмазали... Ну да и ладно…» - догадался Альков и, поневоле свыкаясь в своём, до предела раззявленном рту с толстым шлангом, уходящим дальше в гортань, стал ждать, что же будет... Оно бы всё ничего, но почти сразу пошли с низа живота судорожные рвотные позывы, хотя в желудке ничегошеньки и не было уже несколько дней. Чтобы отвлечься, Илья принялся наблюдать, что же происходит на маниторе.

Картинка была хоть и чёткая, но какая-то серая и подвижная. Вот показался маленький скальпель на тугом тросике. Павел Николаевич удовлетворённо хмыкнул в маску и начал на пульте управления пальцами перебирать кнопки, видимо, нацеливая скальпель в нужное направление. А вот и оно, это самое направление: три припухшие, похожие на воспалённые аденоиды шишечки и едва заметная дырочка между ними. Однако только острие скальпеля сунулось к ней, как шишки резко сомкнулись и плотно закрыли её. Илья понял, что, проделывая это, хирурги хотят раскупорить и освободить протоку, удачно подцепив камень и столкнув его вниз, в жерло двеннадцатиперстной кишки, которое располагалось здесь же в левом углу экрана и его больному тоже было хорошо видать.

Первая попытка, через некоторое время вторая, третья, четвёртая, потом Илья и со счёту сбился, а доктора всё продолжали и продолжали подбираться к этой злополучной протоке; уже вроде бы и просовывали несколько раз острие внутрь, но тут же мгновенно сокращались эти шишки и скальпель упирался в подъеденное желчью месиво живой плоти.

Давно уже испарилась вся заморозка, теперь всё делалось по-живому, внутренности ныли, но сказать, что это от вмешательства докторов Альков бы не решился, потому что острые рези внизу живота – это от рвотных судорог, они ощущались более значительно, чем мелкие покалывания скальпеля и боль под рёбрами. Илья мельком глянул на циферблат часов и, если бы смог – шланг, торчащий изо рта, не давал ему шевельнуться – то непременно покачал бы изумлённо головой: стрелки на часах показывали ровно тринадцать часов. «Ничего себе! А не врут ли они – два с половиной часа с кишкой в пасти!.. Кто бы раньше сказал, сроду бы не поверил… А, вишь ты, как! Ну, ты братан, даёшь…».

Между тем всё тот же кудрявый доктор бережно и безболезненно вытащил у Ильи изо рта эту чёртову трубку.

- Вы – молодец! Хорошо держались, - сказал подошедший Павел Николаевич, снимая с лица маску и, как бы извиняясь, пояснил: – Да вот только извлечь камень мы не смогли…

- Теперь-то - когда?..

- Готовьтесь завтра с утра. Сестра всё скажет. Хорошо бы прежде компьютерную томографию сделать, но это ехать в другой конец Мытищ, а времени-то почти нет. Мало того, что вы сами стали, как лимон, у вас уже даже и ногти пожелтели.

- Завтра так завтра, - облегчённо вздохнул Илья и даже попробовал пошутить: - Надеюсь, еще раз глотать эту заразу не придётся, а то все кишки свело и вывернуло.

- Даже если и… Вы ничего не почувствуете, - в тон Илье ответил доктор. – Сон под наркозом, он всегда крепок, как у младенца.

Утро следующего дня началось с посещения очередного врачебного кабинета, где его положили на низкую кушетку, облепили грудь всяческими присосками и сняли электрокардиограмму.

- Ну, как, годен к строевой? – весело спросил Илья, поднимаясь с кушетки и застёгивая пуговицы на халате.

- Еще как годен, - женщина-кардиолог улыбнулась: - Для вашего возраста сердце очень даже ничего.

Выйдя в коридор, Альков почувствовал некоторый прилив сил, а главное – окончательно успокоился. Накануне были опасения: а вдруг, да чего-нибудь с сердцем у него… подлой змейкой заползала в душу мысль, что дадут большую дозу наркоза, уснет и не проснётся… На его памяти было такое в армии, когда в их госпитале парню при открытом переломе бедра военврач-анастезиолог переборщил с наркозом и тот умер прямо на оперционном столе. Илья тогда с ребятами на одеяле переносил остывающее тело в находящийся в глубине госпитального двора морг.

А коль сердце что надо, то и думать о чём-то подобном пропадала охота. Прорвёмся… И Альков, пока шёл до палаты, даже намурлыкивал себе под нос какую-то лирическую мелодию.

В начале двенадцатого симпатичная черноглазая медсестра заглянула в палату и пригласила Илью следовать за ней. Операционная, куда они пришли, была небольшой и ничуть не напоминала те просторные, с высокими потолками и овальными яркими лампами над массивными никелированными столами, что он видел по телевизору, а в одной из похожих на такие ему в юности разрезали полость и зашивали пупочную грыжу. Помещение так себе: комнатка с голыми стенами, окошко, посредине стол, из-за расходящегося в стороны под прямым углом перекрестья, схожий с крестом, не очень высокий потолок с тремя плафонами, вот вроде и всё, что цепляло глаз. Да, еще настенные часы над дверями, показывающие двадцать минут двенадцатого.

- Снимайте пижаму и ложитесь на стол, - ровным голосом сказала медсестра. – Раскиньте руки, сейчас мы их закрепим на запястьях ремешками, тоже самое сделаем и с ногами. Хорошо…

- Сестричка, - вдруг вспомнил Илья. – Видите шишку вверху живота – это грыжа. Будьте добры, попросите Павла Николаевича и её убрать…

- А что ж сами-то ему не сказали? Хотя бы во время утреннего обхода…

- Как-то выпало из головы. Да, ладно, как будет, так и будет, - Илья никак не хотел молчать. – Сестричка, а вот, что люди говорят: при наркозе сны им снятся?

- По-разному…

- А я бы хотел просто грохнуться в темень, чтобы хоть здесь отдохнуть от своих снов. Замучили, чего только не насмотрюсь за ночь, выспаться толком не дают.

- Ну, это уж как повезёт… Через пару минут даю наркоз, - предупредила операционная медсестра и отошла от распятого на столе больного.

Илья прикрыл веки и начал про себя молиться, шептать «Отче наш». Когда открыл глаза, то увидел перед собой симпатичную сестру, в руках она держала, как понял Илья, наркозную маску. Альков ожидал, что сейчас медсестра поместит её ему на лицо, однако та лишь несколько раз поводила мягкой вогнутой чашечкой в двух сантиметрах от его рта и носа. Илья что-то сладко вдохнул несколько раз и… провалился в небытие.

Первое, что он ощутил, очнувшись, так это толстую трубку во рту, хотел руками вырвать её и отбросить, омерзительную, подальше от себя, однако руками-то и пошевелить нельзя, обе крепко привязаны, как, кстати, и ноги, их тоже не сдвинуть с места. Вот это влип так влип! Мысли путались, ощущения как с глубокого похмелья, так же гудит в голове и не вспомнить – где он. А здесь еще этот проклятый шланг во рту. Да чтоб тебя!.. Альков замычал, не забывая осматриваться, чтобы понять, где он находится. Полумрак. В дальнем углу просторного помещения тусклый свет, видимо, от ночника. Значит, там должны быть люди и мычать надо именно в ту сторону. Илья собрал все силы и через преграду трубки начал реветь, как медведь с кляпом во рту. Наконец его услышали. Щёлкнул выключатель и в помещении вспыхнул свет. К кровати заспешила женщина в защитном халате и чепчике на голове.

- Проснулись? Вот и хорошо.

- М-ым, м-ым, м-ым, - Альков пробовал помотать головой, получилось.

Женщина наклонилась над ним, мягкую и тёплую ладонь положила Илье на лоб, другой рукой начала аккуратно вытаскивать трубку наружу. Когда сделала это, вздохнула с облегчением и тут же услышала раздражённое:

- Да вы, что фашисты, что ли?..

- Через эту трубку ваш организм обогащался кислородом, - наставительно, как несмышлёнышу объяснила медсестра Илье. – Но теперь, я вижу, вы достаточно окрепли.

- Попить дайте.

- Вам запрещено.

- У меня всё от вашей трубки пересохло! Хоть капельку бы…

- Нельзя. Павел Николаевич сказал…

- Я ж умру от жажды!

- А это что? – медсестра показала на висящие гирляндой над кроватью на металлическом, с расходящимися прутьями вверху, штативе перевёрнутые бутылочки с жидкостью. – Это всё ваше. Так что умереть от жажды здесь вам никто не позволит.

- Ну, хоть губы влажной тряпочкой смочите, - взмолился Илья.

- Сейчас принесу, но воды – ни глотка вам не могу дать. У вас там всё выщищено, надо, чтоб зажило.

- И сколько же будет длиться это «надо», - горько ухмыльнулся Илья.

- Павел Николаевич сказал – четверо суток.

- Ого-о, - только и смог выдавить из себя Альков, и тут же, видимо, всё еще находясь в состоянии посленаркозной эйфории затараторил: – А вообще-то, где это меня держат и во сколь привезли?

- Вы в реанимации. Привезли вас в четыре вечера. Еще вопросы есть?

- Водички бы, хоть капельку, - как по-заученному опять заканючил Илья.

- Принесу, принесу я вам влажную тряпочку, как обещала, - и по-матерински ласково: -

Лежите, больной, отдыхайте.

Однако отдохнуть не удалось. Через минуту буквально ниоткуда вдруг вырос сбоку перед кроватью седой и кудрявый хирург. Осмотрел участливо, взглядом спросил: ну, как, мол, жив, курилка? А рука-то у доктора, заметил Илья, тянется под кровать. И уже оттуда поднимает и выносит на свет мешочек с присоединённой прозрачной тонкой трубочкой, а в мешочке что-то плещется, но Илье с подушки не разглядеть.

- Вот и ладненько, вот и славненько, - заприговаривал довольный обладатель седых кудрей.

- А что, собственно, ладненько и славненько? Лежу привязанный, даже пить не дают…

- А то и славненько, что заработала ваша печень. Видите, - врач поднёс ближе к Илье мешочек. – Как плещется, желчь родимая! А то ведь, как остановилась ваша печень, так и полез творог, белый и рассыпчатый. А теперь-то уж точно будете жить!

- Доктор, я здесь лежу и чувствую, что у меня повязка на брюхо сползла. Так ведь быть не должно?

- Что не должно? – переспросил кудрявый и, чтобы лучше рассмотреть, откинул одеяло. – Всё на месте. Вам показалось…

- А как там моя грыжа?

- Нет больше никакой грыжи, - огорошил Илью врач.

- Как нет?

- А вот так и нет! Убрали попутно…

Если бы Альков не был крепко притянут к кровати, он бы от неописуемой радости точно бы выпрыгнул из неё и пустился в пляс! Так вот просто взяли и между делом убрали. Ай, да молодцы вы, дорогие мои доктора! Разом и – двух зайцев прихлопнули!

Врач ушёл и минуты через две вернулась медсестра с мензуркой и бинтом. Смяла его и, обмакнув в воду, провела влажным комком несколько раз по губам Ильи. И, пожелав спокойной ночи, удалилась. Удивительно, но Алькову стало легче, эйфория таяла, мысли обретали определённую стройность и последовательность. Илья еще раз осмотрелся вокруг себя. «Кровать, конечно, какая-то навороченная, с подъёмником и прочими удобствами, сроду таких не видал. Да ведь и в реанимации, даже и на экскурсиях, не приходилось бывать ни разу», - хмыкнул про себя Илья.

С левого бока возвышалась стойка с гирляндой микстур в перевёрнутых бутылочках, а на сгибе руки Илья, скосивши взгляд, рассмотрел катетор, от которого к одной из ёмкостей тянулась матовая трубка. Справа выше изголовья находилась неведомая аппаратура с мигающими разноцветными то ли кнопками, то ли лампочками. От этого сундучка провисал провод к правой руке лежащего, которую выше локтя облегала тугая, с тремя широкими полосами, скоба из плотной материи, как понял Илья, для измерения давления. И словно демонстрируя пациенту своё предназначение, в этот миг что-то щёлкнуло в аппаратуре, провод напрягся, полоски наполнились воздухом, скоба начала сжиматься, а на узеньком экране замелькали меняющиеся красные цифры. Они остановились, и Альков прочитал: 140/90. «Всё понятно – это автоматическое измерение моего давления. Что ж, неплохо. Глянем-ка на часы, что на дальней стенке: восемьнадцать тридцать. Запомним. Теперь будем ждать следующего подключения, чтобы точно засечь интервал. Пригодится, когда они выключат свет и уже нельзя будет увидеть точного времени. Спать, как я полагаю, не придётся. На спине сроду не спал, да еще и привязанный… буду складывать минуты, суммировать… ничего, за те четыре с половиной часа, что во мне ковырялись, небось уж выспался на две ночи вперёд», - шально подумалось Алькову.

Когда в другой раз опять щёлкнуло в электронном сундучке, Илья бросил взгляд на циферблат часов, мысленно высчитал промежуток времени, вышло двадцать минут. И стал ждать, когда в палате погасят свет, чтобы заняться задуманными подсчётами. Какое никакое, а это было дело, и оно наверняка поможет скоротать длиннющую октябрьскую ночь.

В общем-то так и получилось. Несколько раз за дежурство к кровати неслышно подходила медсестра с фонариком, меняла опустошённые бутыльки на полные и также бесшумно удалялась. Альков понимал, что она не включает общий свет, чтобы его лишний раз не беспокоить и поэтому лежал с закрытыми глазами и делал вид, что спит. Пусть так оно и остаётся.

Рано утром при включении в палате света Илья в первую очередь глянул на настенные часы и сравнил время, что они показывали с тем, что он насчитал. Расхождение оказалось всего-то в несколько минут. «Значит, еще на что-то гожусь», - Илья довольно улыбнулся.

Что не говори, а настроение и жажда жизни, хоть потихоньку, но просачивались в измотанное и располосованное тело Ильи. Если и прежде-то, в критические минуты чувства обречённости он не испытывал, была усталость и окутывало смирение, то сейчас, когда многое позади, организм, избавленный от смертельной опасности, начинал оклёмываться и включать все свои ресурсы выживания.

В девять пришёл Павел Николаевич. Видно было, что он бодр и свеж.

- Как самочувствие, больной?

- Да вроде жив…

- Вот-вот, оно то самое… Вчера по лезвию прошли, - хирург помедлил и покачал коротко стриженной головой на крепкой шее. – Убрали грыжу, извлекли камешек и гнилой пузырь, а дальше что делать, не знаю… Сплошное месиво… где протока не понять. Я с отличием закончил институт, практика не одни десяток лет, а с подобным не сталкивался. И Фёдор Степанович, мой ассистент, ну, он принимал вас, тоже руки опустил. Звоню завотделением, так, мол, и так… полный ступор. Он быстро прибежал, и уже сам закончил, а мы лишь помогали.

- Ну, вот вам, Павел Николаевич, и тема для диссертации, Вы же всё, наверно, засняли?

- Да не о том речь. Я ведь специализируюсь на этом, кучу научной литературы изучил и перелопатил за жизнь, а, чтобы вот так, это впервые. Хорошо Александр Викторович, более опытный, он, только увидел, сразу приказал выскабливать всё и сам нарезал новую протоку. Поэтому вам и запрещено пить любую жидкость, пока новый канал не закрепится. Есть у вас здесь родные и знакомые?

- Есть, дочь, сестра жены с мужем…

- Пусть купят медицинский бандаж. Вам для скорейшего выздоровления необходимо больше двигаться.

- Обязательно скажу. А вам, Павел Николаевич, отдельное спасибо за грыжу.

- Пустяки. Вы, главное, настраивайтесь на жизнь. Смотрите, вот и желтизна с кожи спадает, а это уже хороший признак. К вечеру, думаю, переведём в палату, а пока отдыхайте, набирайтесь сил.

Те двадцать дней, что провёл Илья после операции в больнице, пролетели быстро, само хирургическое отделение так живо напоминало то давнее, что на родине, где он лежал в юности, что иногда появлялось ощущение, что он просто путешествует во времени. Такой же длинный и всегда чистый коридор с палатами по обе стороны, процедурный кабинет, приветливые хлопотуньи-медсёстры, только, как отметил про себя Альков, иглы на шприцах в отличие от тех толстых советских стали такими тонюсенькими, что уколы были как укусы комара и практически не причиняли боли, или может с возрастом просто ощущения притупились.

После того, как привезли его в палату из реанимации, соседи, посочувствовав, сразу же предостерегли, что, мол, скоро начнутся отходняки и тогда тебе, дескать, возможно и придётся обратиться к медсёстрёнкам за обезболивающим. Некоторые в таких случаях, бывает так коматозят, что и на стенку лезут…

Илья честно прождал больше суток, когда же его накроет раздирающей болью отходняков, однако так и не дождался. Да, под повязкой ныло, но вполне терпимо. Раз в три часа к его кровати подходила пожилая санитарка, сливала в своё ведёрко из полиэтиленовых пакетов, коими он был обвешан, как новогодняя ёлка игрушками, всяческие мутные жидкости и гной, что через трубки вытекали из него, и уносила прочь из палаты. На третий день в очередной раз Илья не стал ждать санитарку, а сам поднялся, собрал все свисающие пакеты в один большой, и потихоньку, держась за стенку, отправился в туалет, там опрастал их в унитаз и также по стенке вернулся в палату, где его ожидала с недоумением во взгляде пожилая санитарка.

- Мне лечащий врач рекомендовал больше двигаться, - улыбнулся Илья. – Вот я и решил - чего ждать-то?..

- Ну, если что, зовите. Я всегда рядом…

Почти каждый день его навещала дочь, регулярно приезжали на машине сестра жены Ирина с мужем. Сегодня они принесли бандаж. Илья примерил, прошёлся по коридору, понравилось. Хотя, как выяснилось, этот обтягивающий корпус своеобразный корсет ему и не был нужен – шов тянулся от солнечного сплетения и до пупа, и даже при наклонах это место никак не напрягалось, потому что находилось высоко, на безопасной так называемой белой линии, но всё равно с бандажом было как-то поспокойней.

- Илюша, давай всё-таки поговорим, - завела о своём Ирина. Она была старшей сестрой Татьяны, после выхода на пенсию приторговывала овощами на рынке и считала своим правом иногда наставлять младшую сестру и зятя. – Люди тебя, можно сказать, спасли, вытащили с того света и, мы просто обязаны твоего Павла Николаевича - Ира, я в жизни никогда и никому не давал взятки, - Илья обернулся к сидящему рядом как всегда молчаливому Аркадию и пожал плечами. – Не знаю даже, как это делается… И потом, сколько надо сунуть – пять тысяч, десять, а может, все сто?!

- Ты аккуратно так, вроде как между прочим, поузнавай у медперсонала – какая у них такса… оглянись вокруг… это сегодня происходит повсеместно… а людям приятно…

- Ирочка!.. Я уже расспрашивал, сколь им платят. Вон даже наша санитарка баба Клава, она беженка со Средней Азии, и та говорит, что около двадцати тысяч на руки имеет, если смен хватает. Спрашивал про врачей, она сказала, зависит от операций…А если ты помнишь, Ира, то наше ЭХО – расшифровывается: как экстренное хирургическое отделение. Понимаешь экстренное, то есть неотложное! И здесь работы у них каждый день, хоть отбавляй! – Илья передохнул от своей тирады и усмехнулся: - Представляешь, сую я ему взятку, а кто-то заметил, передал по начальству, его замели, показательно ославили и выгнали с волчьим билетом, а то и в кутузку упрятали! И потом, это ведь государственное учреждение, а не базар. И внимание к больным самое что ни на есть… я даже и не мечтал, что с таким встречусь… А то, поганый ящик включишь, а там только и слышно: всё разворовали, всё куплено, короче, ржавые кранты… спасайся кто может… полная полундра…

- Ну, ты всё-таки подумай… А то как-то не очень…

- Всё, Ира, очень! А подводить под монастырь хороших людей не буду. Ты меня знаешь!

- Ира, Илюша, наверное, прав, - подал голос Аркадий. – Что ты заладила: деньги, деньги… Ему изнутри лучше видно. Да и обстановка здесь, я вижу подходящая: везде чисто, полы всегда протёрты, проветрено. Так напоминает наше, советское…

- Да, Аркаша, мне тоже… И главное – все равны, - Илья окинул взглядом холл, где они сидели.

- Позавчера к нам в палату подселили пожилого армянина. Представительный такой дядька. У него над пупом грыжа, малюсенькая, с ноготок, но возраст торопит – не убрать, дальше хуже будет. Он-то сам вроде ничего, жена до вечера рядом сидела, всё что-то по-своему ворковали, переживали. А вот сын, смуглый крепыш, по уши заросший волосами, тот весь извёлся: да, как, мол, мы пролетели, надо бы сразу в кремлёвскую больницу проехать, а мы, дескать, в первую встречную… Что теперь будет?

- А ничего и не случится, отвечаю ему, - Илья усмехнулся. – Ты глянь, парень, вот Валерий, ему три дня назад аппендицит вырезали, а он уже на ногах, или Женя, что у окна – грыжу убрали, видишь, как огурчик. Так же и с твоим отцом будет.

- Я бы заплатил, только вот кому – не знаю…

- А никому. Вы граждане России?

- Да.

- Полис медицинский есть?

- Конечно.

- Тогда и беспокоиться не о чем. Здесь все такие.

На утро отца прооперировали, чуть не вся Армения собралась в этом холле, где мы сидим и даже на лестнице толпились. Гоготали, цокали языками, восхищались хирургами, а там работы-то было на двадцать минут. Уже и дежурная медсестра подходила к ним унять их темперамент. Стало чуть тише. Удалось с мохнатым сынком перекинуться парочкой слов, так он опять запричитал, что вроде всё обошлось, но жалко, дескать, что статус у больницы не соответствует должному, то есть до кремлёвской всё равно не дотягивает... Таких уже и не вылечишь…

- Я что-то не поняла, - откликнулась Ирина. – Ты что, меня сравнил с этим… Да они все наглые и борзые, на рынке насмотрелась. Я-то хотела, как лучше, ну, и чтобы по-человечески отблагодарить.

- Что-нибудь придумаю после выписки…

Помня напутствие Павла Николаевича больше двигаться Илья положил себе за правило после утреннего обхода совершать прогулки по больничному коридору из конца в конец. Получалось около ста шагов. Пройдёт туда и обратно по два раза, и вот тебе почти полкилометра. На второй день к нему присоединился Валерий, на третий еще двое, а спустя неделю в их компании бодро вышагивал и Алексей Михайлович, сухощавый дед восьмидесяти двух лет от роду, лежавший в их палате с подозрением то ли на грыжу, то ли на онкологию. Ходили они группой, иногда молча, иногда негромко беседуя между собой. Медсёстры им приветливо улыбались, больные из соседних палат провожали долгими и разными взглядами, в которых можно было прочитать и понимание, и недоумение. Люди по характеру всякие и соответственно отношение к окружающему у каждого своё, и тут уж, как говорится: на чужой роток не накинешь платок и своё мнение другому не навялишь…

Спустя две с половиной недели после операции Павел Николаевич повёл Илью в рентгенкабинет. В своеобразной прихожей перед массивной металлической дверью доктор через голову разместил у себя на груди и спине две огромные свинцовые пластины, чтобы не облучиться. Илья-то зайдёт разок и до свиданья, а у Павла Николаевича таких пациентов, наверное, пруд пруди. Как здесь не поберечься!

- Всё у вас в порядке. Протока прижилась, - сказал врач, когда они выходили из просторного, напичканного излучениями кабинета. Видно было, что хирург доволен. – Сейчас мы щипчиками передавим трубку, по которой вытекает желчь. Походите, понаблюдайте, станет нехорошо, тошнота, слабость, щипчики уберите, и ко мне. Если же всё ладом, на ночь их снимете.

Однако в течение дня Илью ничего не беспокоило, и поэтому спать он лёг со щипчиками. На утреннем обходе сказал об этом Павлу Николаевичу. Тот улыбнулся:

- Ну и славно. Будем готовиться к выписке.

- Павел Николаевич, я давно хотел спросить: а что мне теперь есть-то можно.

- Категорически нельзя острого и жирного, остальное по аппетиту. Хотя в первое время старайтесь соблюдать назначенную диету.

- А как быть с солониной? У меня дома огурцы и помидоры, банок двадцать, трёх и двух литровых…

- Ну, вы же не будете за раз по банке съедать?

- Естественно, как всегда огурчик покрошу или помидорчик салатом к борщу…

- Ешьте, как и прежде, однако не переедайте. И всё у вас наладится.

И вот Илья дома. Аркадий, привезший его, помог занести вещи и долго задерживаться не стал. Альков прошёл в зал, присел на диван. В квартире прибрано, форточка открыта. Свежо. Дочь на работе, а в ногах ластится котёнок. За двадцать четыре дня Дезька его не забыла, вон как рада, даже подмурлыкивает. Илья нагнулся, погладил. Вспомнилось, как она прилегала на воспалённую грудь, снимала боль. Невольно нахлынули волны благодарности к этому крохотному пушистому комочку. Илья подхватил котёнка и прижал к себе. И снова потеплело, но теперь уже где-то в области сердца.

После того как принял душ, Альков наконец-то раскрыл бумаги, что ему на выходе из отделения вручила дежурная медсестра и начал знакомиться с выпиской из истории своей болезни. Особенно его впечатлил клинический диагноз. Основной: Острый гангренозный калькулёзный холецистит. Перивезикальный инфильтрат. Синдром Мирризи 1 типа. Острый холангит. Стриктура терминального отдела холедоха. Механическая желтуха. Сопутствующий: Грыжа белой линии живота.

Из всего перечисленного Илье были понятны лишь «механическая желтуха» и «грыжа…». Остальное же – тёмный лес, однако все эти заковыристые термины очень даже поднимали настроение, просто потому что именно его организму выпала честь бороться с этими бяками и, что из этой в общем-то нешуточной схватки Илья, безусловно, при помощи великолепных докторов, вышел победителем. А сказать проще: оказался еще нужным для жизни…

На другой день Альков отправился в магазин, выбрал самый качественный армянский коньяк, прикупил коробку дорогих шоколадных конфет и на автобусе поехал в больницу. Было близко к полудню, когда он поднялся в хирургическое отделение и спросил у дежурной, где можно увидеть Павла Николаевича.

- Он сейчас как раз в вашей палате у больного, - медсестра, конечно же, узнала его. – Скоро должен освободиться.

Илья поблагодарил дежурную и, пройдя в холл, устроился на стуле ближе к коридору, чтобы случайно не прозевать своего доктора. Павел Николаевич его заметил первым и мгновенно сошёл с лица, побледнел.

- Вы… здесь… Что-то произошло? Вам плохо?

- Да нет, Павел Николаевич! Совсем наоборот, - Илья понял растерянность врача. – На мне теперь ни одного бинта, ни пластыря нет. Всё вчера смыл под душем…

- Вот что значит, когда человек хочет жить и стремится к этому, - больше для себя, чем для Ильи произнёс Павел Николаевич. К нему вернулся всегдашний румянец, глаза повеселели. – Какие вопросы вас беспокоят?

- Я вам гостинец принёс, - Альков протянул доктору большой цветастый пакет. – Примите, пожалуйста, от всего сердца!

- Ну, что вы, не надо бы…

- Очень даже надо! Вы меня с того света вытащили, - Илья был искреннен как никогда. – И это самое малое, что я могу.

- Спасибо, - видно было, что хирургу несколько неловко, хотя он и тронут. – Если что… обращайтесь… всегда рады помочь…

- Ну, тогда я пошёл, - Илья крепко пожал на прощанье жёсткую ладонь доктора и скорым шагом покинул отделение.

5

На шестой год жизни в Подмосковье Алькову подфартило: он случайно наткнулся в интернете на адрес общественной бани, и причём всего-то в двух остановках от дома. До этого они (Татьяна тоже вышла на пенсию и перебралась с Алтая сюда) и дети с семьями откупали, как правило, на три часа какую-нибудь частную баню, коих в округе водилось немало, и там парились, купались в бассейне, трапезничали. Но это от случая к случаю, а Илья любил во всём определённость и постоянство. Ездить в знаменитые московские бани далеко, да и накладно, в общем, не наездишься, а душа и тело просили душистого берёзового веничка и доверительной беседы после парной в предбаннике с такими же любителями русской бани.

И вот он в полдень, к открытию, чтобы успеть на первый жар, переступает порог аккуратного, оббитого сайдингом здания в глубине двора. В первой комнате сбоку барная стойка, над которой возвышаются два гусака с кранами под пиво и квас, а прямо - еще одна дверь, где за столом у кассы сидит женщина, а у стены на лавке из коробки торчат обвязанные шпагатом ручки веников, берёзовых и дубовых. Дальше еще одна дверь, и она, как догадался Альков ведёт именно в баню. Стоимость билета оказалась вполне подходящая – всего-то тысячу рублей.

Илья полез в карман за деньгами, когда женщина спросила:

- А вы где живёте?

- Здесь рядом – в Пироговске.

- На пенсии?

- Да, третий год…

- Тогда с вас половина стоимости, всего пятьсот, поскольку вы – наш.

Альков был приятно удивлён, потому что те частные бани, где они бывали, брали с компании до четырёх человек по три тысячи за час, а если народу оказывалось больше, то и сумма возрастала, и это считалось вполне приемлемым. А здесь выходило почти бесплатно, если учитывать то, что париться ты мог сколько душе угодно, хоть весь день! До двадцати уютных кабинок с сиденьями и зеркалами на дверцах, открытые фрамуги на окнах под потолком, кафельный пол, всё это очень даже располагало.

- Ну, что ж, - думал Илья, открывая дверь в зал помывочной, - теперь посмотрим, какова парная, сейчас выберу место, расположусь, запарю купленный веник, а там не грех и оценить крепость жара у хозяев. Пока вроде всё ладом, лавки бетонные с крошкой, кранов вдоль стены достаточно, два разделённых душа, а вон, гляди-ка ты, и деревянная кадушка в обручах под потолком подвешена с, надо полагать, ледяной водой, и верёвка свисает правильная, прочная и заплетённая. Тоже опробуем…

Парная Илье глянулась с первого раза. Три продольных полка, метров по пять в длину каждый, широкими ступенями уходящие вверх, чисто скобленные, видно, что доски подбирались и сиденья ладились человеком опытным – ни одной шляпки гвоздя, ни сучка Альков не заметил. Сесть на раскалённое железо или обжигающий до волдырей кожу сучок – хорошего мало! Порадовала и высокая каменка в левом углу с выходящей через потолок трубой. Едва плеснул горячей водички, звонкий хлопок, мгновенные пузыри и, выложенные горкой камни опять сухие, зато воздух стал упругим и, обволакивая Илью, заметно погорячел.

Еще при входе в парную Алькову на глаза попался висевший на обшитой вагонкой стене градусник, температура на котором остановилась на цифре 120. Воздух был прозрачен и суховат. А вот теперь, после того, как Илья поддал жару, температура упала градусов на пять, зато воздух смягчился и повлажнел и дышать стало легче, не обжигая гортань.

Альков, как всегда, взобрался на самый верхний полок, расстелил плотный половичок, на затылок нахлобучил суконную шапку, посидел, попотел минут пять и принялся себя охаживать распаренным веничком, но не сразу с оттяжкой, а постепенно, входя в раж: сначала обмахивая как опахалом грудь, шею и спину, руки, ноги, затем приложился раз да другой к разгорячённому телу, поры задышали, обильно заструился пот и… энергично, с оттяжкой да протяжкой заработал веник – царь и бог русской парилки!

Вода в подвесной кадушке действительно оказалась обжигающе ледяной. Но у Ильи были свои навыки, он никогда первые струи не опрокидывал себе на голову, а лил на ноги и грудь, чтобы кровь от висков уходила вниз и тем самым не допускал опасности кровоизлияния в мозг от резкого перепада температуры, а потом уже смело подставлял свою лысину и бороду под тугую и живительную струю.

Если сразу после двенадцати в помывочной было всего пять человек, то после второго выхода из парной Илья отметил, что народу прибыло изрядно и свободных мест почти не осталось. Большинство мужиков примерно его возраста, кроме них Илья насчитал семь парней и двоих подростков, ребятишки расположились рядом с высоким чубатым мужчиной. И еще приметным у этих троих было обилие веников, причём размеры их значительно превышали обычные. На плоской кафельной перегородке, продольно разделяющей широкие сиденья надвое, стояли бутылочки и пузырьки с какими-то настоями и лежали сухие пучки полыни и донника с жёлтыми цветками. Алькову стало любопытно, что же будет дальше? У него самого в пакетике с мочалкой и мылом тоже находился маленький пузырёк с пихтовым маслом, которое он по случаю привез с Алтая, но помня, что со своим уставом в чужой монастырь не лезут, пока присматривался к обстановке.

Между тем чубатый, дождавшись, когда последний парильщик покинет парную, с двумя товарищами со швабрами наперевес и ведром с водой отправились туда, вынули тряпичную затычку из отдушины под потолком, промыли полки, согнали воду из парной в помывочную к стоку; после этого чубатый подкинул на каменку по разным углам пять ковшов кипятка и едва ли не ползком выскочил в зал и плотно закрыл дверь.

- Всё, ребятки, ждём десять минут, когда подсохнет, и жар сядет, - громко, но ни к кому конкретно не обращаясь, сказал чубатый и пошёл к своему месту.

- Замётано, Володя!

- Как скажешь… - со всех углов откликнулись мужики.

Илья обратил внимание, как чубатого провожали взглядами присутствующие – почти у всех в глазах можно было прочитать не только безусловное понимание, но и какое-то мужское благоговение. Альков невольно хмыкнул - всё становилось еще интереснее…

Подставляя плечи под прохладные струи душа, Илья увидел, как по залу вдруг пробежало гулкое оживление и, мужики один за другим гуськом потянулись в парную. Когда он с веником, ковриком и пузырьком с пихтовым маслом вошёл следом, верхний и средний полки были заполнены сидящими – человек пятнадцать, не меньше! - и лишь в правом верхнем углу под термометром оказалось одно свободное место. Соседи потеснились и Альков занял его. Внизу на лавке возле каменки, как подметил Илья, лежали два огромных веника – берёзовый и дубовый, здесь же в большом ковше с деревянной ручкой мерцала какая-то жидкость, а на стене напротив - из прибитой дощечки, напоминающей дыроватую полочку, метёлками вверх торчали пучки сухой полыни. А рядом, лицом к сидящим стоял Володя, на сгибе правой руки у него висело то ли полотенце, то ли внушительный кусок какой-то плотной материи, отсюда, с высоты не разглядеть…

- Ну, что – готовы?

- Да!

- Теперь, как говорится: расслабились и замолчали, - с этими словами чубатый подхватил свободной рукой ковш и щедро плеснул жидкость в три места на каменке.

Волны жара прошлись по парной, напахнуло ромашкой, и почти сразу к этому своеобразному аромату примешалась полынная горечь – пучки на полочке, видимо, отмякли, раскрылись и тоже начали отдавать свой неповторимый терпкий запах. Во рту у Ильи сладко загорчило…

Володя отложил ковш, расправил пошире в руках материю и принялся, прохаживаясь вдоль полков, размахивать распростёртым полотном вверх-вниз, да так плавно и умело, что потоки горячего, насыщенного травными запахами воздуха окутывали каждого с пяток и до макушки. Мужики вдыхали полной грудью целебный настой и… в буквальном смысле млели от несказанного счастья находиться именно здесь и именно сейчас!

Через пяток минут новая тройная порция воды заставила раскалённые камни снова яростно шипеть и моментально высыхать, обдавая сидящих рядами парильщиков духовитым жаром. Теперь в руках у расгорячённого Володи был огромный, как раскидистый куст, берёзовый веник, и он им последовательно обмахивал разомлевшее общество: вверх-вниз, влево-вправо.

После очередного перерыва на плескание кипятка на каменку в руках у чубатого играл своими резными листьями уже дубовый веник. Володя прошёлся разок по рядам, а затем скомандовал всем наклониться корпусами вперёд и уже двумя – берёзовым и дубовым – вениками стал медленно нагнетать жаркий воздух поверх согнутых спин, причём, чтобы достать до сидящих на верхнем полке, ему приходилось подниматься на нижнюю лавку. Зато уж лепота в парной царила непередаваемая!

По окончании этой знатной и чрезвычайно оздоровительной процедуры некоторые мужики сползали с полков, потому что на то, чтобы распрямиться и бодро покинуть парную сил у них просто не осталось. Илья же, оставшись один, скрутил крышку с пузырька, плеснул несколько капель пихтового масла в ковшик с водой, вылил всё это на каменку, взобрался наверх, несколько раз глубоко вдохнул распространившийся по воздуху аромат хвои, да и принялся от души дубасить себя прихваченным веником. Сказать, что ему было мало Володиного причащения – так вовсе нет, однако некая незавершённость всё же имела место быть – покинуть парилку не поохаживая себя и хлёстко не пройдясь венечком по распаренным суставам – это было против давно укоренившейся в Алькове привычки.

- Вот это дух, так дух! – бодро воскликнул переступивший порог парилки пожилой мужчина. – Никак пихта?

- Она самая. Наша, алтайская…

- А что ж ты раньше ей не плескал? Мы же с тобой первыми здесь.

- Да как-то постеснялся… - Илья усмехнулся: - А ты, дядя, молодец! Вот так вот сразу и в атаку!

- А это, чтобы быстрее познакомиться, - старик расправил морщины в улыбке. – По повадкам вижу – наш человек! Я – Сергей.

- А я Илья. Теперь, думаю, частенько буду здесь – баня ваша глянулась.

- Соглясен. Хороша. Это всё тёзка мой – хозяин и директор, кому как удобней, так и зовут. В баню эту меня еще мальцом отец водил. Она у нас старинная, довоенная – с 39 года действует. С развалом Союза, чуть было не захирела, заваливаться стала без присмотра, но Серёжа, хоть из молодых, да смышлённый, а главное всё у него по принципу: живёшь сам – дай жить другим. Вот он её и выкупил уж не знаю у кого, капитально отремонтировал и сейчас, пожалуйста, люди к нам ездят даже из самой Москвы.

Спустя полчаса Володя после очередной уборки опять пригласил всех желающих в парилку, только сейчас вместо полыни на полочке были воткнуты лопушистые листы хрена, а на каменку чубатый плескал настой напахивающего мёдом донника.

Через какое-то время был объявлен еще один коллективный заход на оздоровительную процедуру, отдыхающие в предбаннике мужики заспешили в парную, а вот сомлевшему Илье оставалось лишь проводить их сожалеющим взглядом, поскольку он уже был одет и укладывал в рюкзачок банные принадлежности, сворачивал в рулон веник.

Сегодня для него итак случилась не просто баня, а настоящий праздник души. Напоследок Альков посмотрел в зеркало на дверце кабинки: глаза ясные, промытые, кожа на щеках тоже ничего, вон и морщины распрямились, борода и усы, как взбитые и переливаются проседью, лысина поблескивает от чистоты; вот уж воистину – в который день человек парится, в тот и не старится…

С этого раза Илья стал завсегдатаем уютной бани. Печь топили дровами, что Алькову было только на руку – теперь он знал куда приложить свои застоявшиеся в благоустроенной квартире силы, поскольку любил колоть чурки и обладал для этого определённым опытом. У себя на Алтае ежелетно друзьям на пасеках и тем, кто жил в своих домах, он накалывал за сезон по несколько КАМАЗов, особенно ему нравились осиновые чурки – при колке от поленьев исходил такой неповторимый запах, чем-то напоминающий стерильно-аптечный, с примесью лесных ароматов, что другой раз от удовольствия кружилась голова.

И вот однажды, выбрав подходящий момент, он обратился к директору, который не брезговал иногда попариться в компании с посетителями:

- Серёжа, сегодня видел во дворе приличную копну свежих напиленных чурок…

- Да, ночью знакомые ребята привезли.

- Колун-то, надеюсь, имеется?

- А куда ж без него? – скорее дежурно ответил Сергей.

- Поди килограмм на пять?

- Где-то около того, - видно было, что директор не мог понять, к чему весь этот разговор, может так, всего лишь потрепаться, отдыхая после парной на широкой лавочке в предбаннике.

Альков уловил это состояние и без обиняков выдал:

- Хочу предложить свои услуги! – Илья заметил некоторое замешательство на лице директора и поспешил внести определённость: - Абсолютно бесплатно. Это у меня хобби такое – колоть до упаду дрова!

- Ну, до упаду – это будет слишком, - улыбнулся Сергей: - А вот размяться перед парной, почему бы и нет.

- Тогда я послезавтра приеду. В рабочей одежде и с фирменной оренбургской шалью – не подпоясавшись ей, я не колю, - Илья пояснил: - Поясницу берегу.

- А что – болит?..

- Давно бы отвалилась, коль не подвязывался…

- Тоже правильно.

На том и порешили.

Денёк, когда Илья пришёл в банный двор, подвязался шалью и выбрал из двух, предложенных истопником, колунов тот, что поувесистей, выдался солнечным. Стояла середина сентября, листва на берёзах и липах за оградой была щедро окрашена в жёлтые и красноватые тона, голубое высокое небо дополняло замечательный пейзаж, и всё это настраивало душу кольщика на ту трогательную волну, которая с затаённой нежностью накатывает на многих из нас именно ранней прозрачной осенью, когда и энергичное лето будто бы не иссякло, и медлительные, с убывающим светом дни еще не окончательно овладели миром.

Альков наколол уже примерно куба полтора, поминутно отбрасывая поленья в нарастающую копешкой кучу, и как всегда выбирал чурки потолше, чтобы пока мышщы играют, разделаться со сложными дровами, а с мелочью можно управиться и в конце колки. На тонкие, на один развал, чурбанчики и остатних сил хватит.

- Гляжу, ты и правда знаком с колуном, - раздалось одобрительное за спиной у Ильи. Альков обернулся на голос. Директор стоял и улыбался. – Всегда приятно наблюдать за профессионалом. Потому как сам люблю помахать...

- А я, Сергей, представляешь, сегодня первый раз в жизни колю дубовые чурки. У нас ведь в Сибири дуб-то не растёт, - поделился новостью Илья. – Очень даже ничего!

- Здесь главное – приноровиться, найти, куда бить…

- Крепкое дерево, навроде нашей лиственницы. Тоже требует к себе уважения и внимания, - дал шутливую оценку дубу Альков. – Зато уж и раззадоривает… Но, думаю, сегодня к вечеру добью привезённое.

- Вот и ладушки. Заранее спасибо, - и Сергей ушёл по своим делам.

В следующую среду Илья к двенадцати был в бане. Как обычно выложил на стол пятисотку и уже направился в раздевалку, когда его окликнула кассирша Юля.

- Илья, забери свои деньги обратно.

- А что так?..

- Директор распорядился сегодня с тебя не брать.

- За какие такие заслуги?

- Так ты ж дрова колол.

- Я ведь сам напросился – и никак не за деньги, - Илья усмехнулся: - а чтобы не толстеть и форму не терять. Так что пусть уж остаются у вас.

- Забирай, забирай, - замахала руками Юля. – Для нас слово директора закон! Не отдам, мне же и влетит…

И в нынешнее посещение, казалось бы, знавший о русской бане всё от и до, Илья получил еще один толковый урок, который подтвердил тот отнюдь не тривиальный факт, что творческие возможности - а по-другому и не скажешь! – касаемые тысячелетнего национального достояния в образе храма чистоты и здоровья поистине неисчерпаемы!

Этого, с вьющимися русыми, с проседью, волосами мужчину в годах Илья прежде здесь не встречал. Тот вошёл в помывочную с несколькими пакетами с травами. Ну, этим-то не удивишь, а удивление было в том, какие он принёс целебные растения. Ладно там, привычные – лопушистые листы хрена, пучки ромашки и мяты, но тут присутствовали и тугие стебли, слегка подвяленной пижмы с розетками жёлтых мелко набранных цветков, пихтовые лапки, пучки эвкалипта, духмяные соцветия душицы и еще кое-какие завёрнутые в зелёные рулоны листья и побеги. А вот веников ни берёзовых, ни дубовых у мужчины не было. И широкими полотенцами, как своеобразными опахалами для нагнетания горячего воздуха, как видно, он тоже не пользовался.

Поскольку баня была в полном разгаре, только Илья уже трижды посещал парную и нещадно хлестал себя душистым берёзовым веничком, мужчина этот, дождавшись пока последний парильщик выйдет, распахнул настежь дверь, взял голик и швабру с резиновой набойкой для сгона воды, поплескал из шайки на полки, протёр их специальной тряпкой, высушил шваброй мокрые полы, и, поддав на каменку кипятку, закрыл плотно дверь за собой.

- Пусть подсохнет, - сказал Виктор, именно так обращались к нему некоторые. – Пока отдыхайте, ребята. Через десять минут развешу листы хрена, еще поддам, и как настоятся – милости прошу…

Второй заход также был с предварительной процедурой промывки и проветривания парной. Только теперь букет из даров природы благоухал по-особенному, словно отвечая тому наименованию «русский лес», которое намедни произнёс Виктор, раскладывая и утыкивая на полочке веточки можжевельника, свежей смородины с резными листьями, жёлтые розетки пижмы, нежно-зелёные веточки мяты, хвойную пихтовую лапку. Пятнадцать минут выдержки и вот уже на всех полках млеют по-барски рассевшиеся парильщики, а Виктор через определённое время поддаёт жару, зачерпывая ковшиком горячей водички из шайки и плеская её на раскалённые камни. Как понял Илья, уклон здесь делался на то, чтобы наполнить и обогатить горячий воздух парной несравнимыми по целебности ароматами, и люди, глубоко вдыхая их, насыщали бы здоровьем до самой крохотной клеточки свой распаренный, а значит и готовый к приятию, организм.

После такой парной да под ледяной душ – что может быть слаще для настоящего мужика! А оттуда, обернувшись махровым полотенцем, непременно в просторный предбанник, где опуститься на деревянную скамью и настроить свою душу на доверительный неспешный разговор с товарищами по парилке или просто развалиться вольготно и помолчать.

- Древние римляне кроме того, что прописали и утвердили на века разные законы, - говорил, откинувшись на высокую спинку лавки, чернявый Женя, по слухам работающий где-то в московской администрации, - так они еще и свои форумы, и прочие государственные заседания проводили в термах – банях. Посидят на подогретых мраморных лавках, попотеют, искупнутся в бассейне, запахнутся в покрывала и – давай решать…

- … кому из варваров морду набить в этот раз, - присаживаясь на свободное место и воспользовавшись секундной паузой шутливо продолжил Илья. – А вообще, если серьезно, с тех времён и у нас правильная пословица: «в здоровом теле – здоровый дух!». Крепко знали патриции своё дело.

- Кстати, а вы в курсе, откуда пошло выражение: «мёртвые не потеют»? – Женя обвёл взглядом сидящих вокруг мужчин. – Так вот, оказывается, при встрече, когда мы обычно говорим «здравствуйте», у древних римлян вместо этого было принято спрашивать: «как потеешь?». Обильный пот служил верным признаком того, что человек здоров и у него нормальный обмен веществ. А если мало потел, срочно надо было звать лекаря, потому что недолго и ласты склеить… Что тут скажешь? Народ был не только практичный, но и афористичный.

- Я что-то не пойму, - встрял в разговор Валера, военный отставник, ныне, по его словам, занимающийся адвокатурой. – Выходит, что русская баня корнями уходит в римскую древность?

- Наша круче! – это Артур, мужчина лет пятидесяти, с чёрными сросшимися бровями и таким же густым волосяным покровом по всему телу, бакинский армянин, уже много лет живущий в Москве. – Ихняя баня ближе к турецкой, там тоже парок-то слабый – градусов 60, от силы 70, а у нас жар продирает до самого не хочу! Я вот, например, без русской бани, думаю, что и не выживу.

- Это кому как, - сказал Илья. – Некоторые видят в этом чуть ли не наркотическую зависимость.

- С какого дерева они рухнули?

- Знавал я одного типа, весь такой рафинированный, манерный. Мы учились в одной школе. Потом он в начальники где-то выбился. Как-то встречаемся, я с веником под мышкой в баньку поселковую спешу, говорю, пошли со мной, попаримся, обновимся… А он так ехидно ухмыльнулся: «я что, дурак что ли? Сходишь раз, другой, а там и втянешься, привыкнешь, станешь зависеть от неё, как наркоман».

- Он, чё, рехнутый по жизни или так, прикидывается?..

- Скорее деловой, у него всё по полочкам, без выгоды даже и не пёрнет. Но я ему попробовал объяснить, что, дескать, у наркош, как известно, ломка страшная, а здесь после парной у тебя словно крылья вырастают и ты молодеешь. «Ну-ну, молодей, мол, на здоровье, зато я останусь независимым».

- Да-а, фрукт отменный, этот твой знакомец, - промолвил Валера. – Вишь ты, как грамотно обставляет своё нежелание лишний раз сдвинуться с места. У нас во дворе соседей моего возраста много, видимся, общаемся, сколько я не приглашал их в баню, мол, и недалёко, и жар что надо, и народ собирается толковый, а они – то сердце болит, то давление зашкаливает. А водку жрать до упада, говорю, ничего не зашкаливает? Так это, дескать, больше по старинной привычке, смеются в ответ…

- Ну, что, ребята, еще один заходик, - в банных дверях показался Виктор и широким жестом пригласил отдыхающих пройти в парную: – Милости прошу на донник с мелиссой!

Однажды, в начале октября Женя принёс с собой в баню огромный арбуз, если бы на автобусе из Москвы добирался, то наверняка без рук бы остался, а с автомобильной стоянки за забором всего-то два десятка метров идти. Приволок в предбанник, выкатил на общий столик и уже нацелился разрезать арбуз на десяток сочных пластов, как вышедший из помывочной Виктор остановил его:

- Евгений, погоди резать, у меня на твой гостинец свои планы. Если ты, конечно, не против.

- Почему я должен быть против, если они стоящие? Колись, Витя, что надумал…

- Ты его режь поперёк на две равные половины, а я пока смотаюсь в парную за шайкой.

Через пару минут Виктор вернулся с металлическим трёхлитровым тазиком, взял у Жени нож и принялся, стараясь не повредить полосатую корочку, выскабливать пористо-алую арбузную мякоть с чёрными семечками и наполнять ею посудину, негромко приговаривая:

- Сейчас наскребу, залью горячей водичкой, дам отстояться, аккуратно перелью жидкость в большой ковшик. И в парную! Думаю, вам понравится.

- Виктор, - обратился Илья к хлопочущему вокруг разваленного арбуза умельцу. – Вот мы запариваем чеснок, корни хрена – это на любителя, травы разные, у нас на Алтае квас домашний или пиво жигулёвское другой раз плескаем в ковшик с кипяточком, так хлебом напахнёт, что закачаешься, а чтобы арбуз – это что-то вообще не из нашей оперы! Сколь живу, ни разу не сталкивался…

- В детстве у бабушки в деревне под Астраханью летом часто гостил, вот она и научила, - поделился Виктор, не отрываясь от разделки арбуза. К этому времени он расстелил чистый пакет на столешнице и теперь аккуратно раскладывал ломти на нём, нарезая их со второй арбузной половины и всё так же стараясь не распороть корку. – Всё, и эти ломтики у нас готовы, как напаримся, отведаем. Илья, будь другом, захвати арбузные шлемы, - Виктор указал на полосатые, выскобленные полукружья арбузных корок. – Рекомендую их вместо шапочек на головы, примерьте и почувствуйте особенный кайф - только попеременке.

Прозрачный арбузный дух после парочки полных ковшиков, умело вылитых Виктором на раскалённые камни, окутал все три полка, на которых плотно расселись парильщики, да так вкусно и легко стало дышать, что хоть песни пой! А как к месту и невесомо освежали надетые на головы полосато-зелёными панамками арбузные половинки, об этом и не пересказать. Вот уж воистину – никакой жизни не хватит, чтобы узнать и ощутить на себе всю неизъяснимую благодать бытия!

И потому русской бане – низкий поклон и глубочайшая признательность.

Глава шестая

НАВАЖДЕНЬЯ НЫНЕШНЕГО ДНЯ

1

На часах было четверть первого пополудни. Свежий августовский ветерок струился из палисадника в окно. Илья только присел за компьютерный столик и еще не успел настроить ноутбук, чтобы окунуться в затягивающий калейдоскоп новостей всемирной паутины, как раздался резкий звонок кнопочного телефона. Вообще-то аппаратов у Алькова было два: этот и сенсорный вацаповский. Но водя своими толстыми пальцами по монитору сенсорного, он как правило собирал в кучу и путал всё, что там имелось – энергетическое поле у Ильи было еще то! – и вечно выпрыгивали какие-то посторонние дела, а не то, что нужно; и поэтому для надёжности он держал при себе и давно испытанный, удобный кнопочный.

- Альков Илья Семёнович?

- Да, он самый…

- С вами говорит майор полиции Лебедев Игорь Петрович. Центральное управление внутренних дел по городу Москве, - баритон на том конце провода был раскатистым, тон говорившего жёсткий и уверенный. – Жетон №4583. Напоминаю – разговор наш будет строго конфидециальным и уведомляю: всё записывается на плёнку, а потому я должен вас предупредить о том, что кому-либо - жене, детям, друзьям об этом рассказывать ни в коем случае нельзя. В целях нераспространения служебной тайны, - трубка помолчала секунд десять, видимо, давая время собеседнику осмыслить и проникнуться важностью того, что сейчас происходит, и баритон с нажимом продолжил: - Два часа назад в сбербанке по адресу Ленинский проспект, 87 некто по фамилии Буйлов Алексей Юрьевич, пользуясь данными вашего паспорта пытался оформить кредит на 500 тысяч рублей. И это ему почти удалось, однако в последний момент работники банка что-то заподозрили и выдачу приостановили. К сожалению, задержать злоумышленника охрана не смогла. Он, почуяв опасность, сбежал. По Москве и области объявлена спецоперация по задержанию мошенника.

- Ну я-то тут при чём? – оглоушенный лавиной услышанного Альков плохо соображал.

- А при том, что теперь любая снятая этим преступником сумма автоматически повиснет на вас. Кстати, в каком банке вы храните свои сбережения?

- Ни в каком…

- Вы же пенсионер? И у вас нет накоплений? А пенсию где получаете?

- Да здесь же, рядом – в сбербанке. А накоплений, говорите, так они у меня с чего?..

- Будьте любезны, напомните адрес. Нужно поставить этот объект на полицейский контроль.

- Улица Тимирязева, 17. А зачем? – машинально спросил Илья.

- Как вы не поймёте: у него подлинные данные вашего паспорта. Адрес банка, услугами которого вы постоянно пользуетесь, через интернет вычислить не составит большого труда.

- А мне-то чего теперь делать? – обескураженно обронил Альков.

- Мы вас включаем в нашу операцию. Вы, Илья Семёнович, должны строго действовать по инструкции, которую вам будет передавать наш сотрудник. Важно, чтобы телефон был всегда при вас и включенным. А сейчас я связываю вас с куратором Сергеем Михайловичем Трошиным. Ждите.

Передышка оказалась короткой, всего-то несколько секунд, и времени огорошеному Алькову прийти в себя не то что не достало, здесь бы хоть вдохнуть полной грудью, а соображать, анализировать, что к чему – это уж потом, когда наконец-то разрешится этот ни с того ни с сего вдруг свалившийся ему на голову чёртов вопрос с какими-то деньгами и кредитами. Жил себе тихо, никуда не лез, а уж про кредиты сроду и не помышлял и – на тебе, заполучи, Илюша, по полной программе…

- Аллё? Это Илья Семёнович Альков?

- Да…

- Вот и хорошо. Старший лейтенант полиции Трошин. Жетон № 7953. Сразу перейдём к делу, - голос говорившего был, конечно, слабее майорского, но тоже достаточно уверенный и напористый. – Ситуация осложнилась и требует решительных и безотлагательных мер. По нашим данным Буйлов сейчас находится в вашем районе, и вполне вероятно в течение ближайших часов предпримет очередную попытку оформить кредит в сбербанке по улице Тимирязевская, 17. Кроме того, у нас появились факты, что кто-то из работниц банка является его сообщницей. Чтобы их схватить на месте преступления нам понадобится, Илья Семёнович, ваша помощь.

- Какая?..

- Вы должны в целях операции взять кредит в сумме не менее 250 тысяч рублей.

- Но я в жизни не брал никаких кредитов. Пока что так обхожусь…

- Вы и сейчас его брать не будете. Надо просто всего на десять пятнадцать минут, не более, в рамках операции оформить наличной суммой 250 тысяч, чтобы мы могли проследить за всеми действиями предполагаемых соучастников Буйлова. А как только всё вскроем и определим, деньги вы тут же вернёте, все в целости и сохранности.

- А почему обязательно наличными брать, - Илью начинало захватывать это полицейско-приключенческое действо. Не каждый день тебе предлагают участвовать в поимке матёрого мошенника, наверняка обобравшего не одного доверчивого простофилю. – Не проще ли, чтобы меньше заморачиваться, просто перевести на карту?

- Нет, только наличными купюрами, - голос оперативника несколько смягчился: - Чтобы иметь такую железобетонную улику, как отпечатки пальцев. Соучастница ведь будет пересчитывать деньги, и пальчики – у нас!.. Тут уж не отвертится!

- Я даже не знаю, как быть… - начал было нерешительно Илья.

- Мы знаем! – отрезал куратор, и опять тон его помягчел: - Вы, уважаемый Илья Семёнович, берите паспорт, снилс и прямиком на Тимирязевскую, 17. Важно опередить гражданина Буйлова. Повторяю, телефон ни в коем случае не выключайте. Я на постоянной связи.

Илья, не мешкая, собрал документы и, выйдя на улицу, скорым шагом заспешил в сберкассу. Только он решил собраться с мыслями, как из кнопочного, находящегося в левой руке раздался голос старшего лейтенанта:

- Аллё, Илья Семёнович? Вы где?

- Да уже на полдороге к банку…

- Так быстро! – удивилась трубка.

- Тоже когда-то служил. В армии два года. Дисциплину знаю, - похвастался Альков.

- Вот и замечательно. Люблю исполнительных, - поощрил Трошин. – А теперь слушайте меня внимательно: зайдёте в зал сбербанка, виду не показывайте, ведите себя, как обычно. Не озирайтесь по сторонам, на видеокамеры на смотрите. Спокойно оформляйте кредит. Наш человек будет рядом. Телефон пока можете выключить, но как закончите, сразу выходите на связь.

Сказать, что Илья не волновался, переступая порог отделения сбербанка, было бы неверно. У него даже во рту пересохло от предстоящего риска, но Альков взял себя в руки и, сделав некоторое усилие, успокоился. Огляделся. По одному человеку стояло у окошек трёх касс, а вот перед девушкой, что в углу зала за столом с рабочим ноутбуком оформляла кредиты, стул был пуст. Оно и хорошо, хоть в очереди не торчать, Илья уверенным шагом подошёл к ней.

- Мне бы кредит взять…

- Сумма какая? – миловидная девушка приветливо подняла подведённые глаза на Алькова.

- Двести пятьдесят тысяч рублей.

- Присаживайтесь. Пожалуйста, ваш паспорт.

Илья протянул работнице документ с гербом на обложке и, следуя наставлениям куратора, сделал вид, что ему всё вокруг безразлично, хотя сам в это же время читал и запоминал на всякий оперативный случай фамилию, имя и отчество девушки, которые крупными буквами были отпечатаны на бейджике, прикреплённом у той на лацкане светло-серого приталенного пиджачка. Так, Светлана Анатольевна Дьяконова, ишь ты, какая симпатичная сообщница… даже жалко, что скоро эту фирменную форму тебе придётся сменить на зековскую робу… хотя, может, и не она…

Девушка, сверив данные паспорта, принялась энергично отстукивать по клавишам, заполняя что-то на мониторе, но спустя пять минут она вдруг прекратила стучать и начала какие-то загадочные движения мышкой, накрытой левой изящной ладонью. Потом взяла лежащий рядом сотовый и куда-то позвонила.

- Небось, сообщнику?.. – догадался про себя, окончательно вошедший в роль агента под прикрытием, Альков. – Ну-ну, прослушка-то всё зафиксирует…

- Извините, пожалуйста, - прервала его боевые размышления девушка. – Я уже почти закончила оформление, а здесь вдруг компьютер почему-то неожиданно завис. Сейчас службы выяснят, и мы продолжим…

- Чего они еще там затеяли, - мысли Алькова опять лихорадочно запрыгали. – Какой еще фортель выкинут? Связаться бы с Трошиным, но как?.. Не скажешь же ей, ой, мне приспичило, надо бы выйти! Сразу заподозрят… Подождём, - Илья бросил взгляд на электронные часы на стене. – Ого, уже без десяти час! До обеда, однако, не управимся…

Раздался звонок на сотовый работницы.

- Так… Причину пока не можете определить?.. - повторила вслух девушка. – У нас сейчас перерыв на обед, я ненадолго удалюсь, и позвоню. Клиент, я думаю, поймёт… - и, отключив телефон, обратилась к Илье: - Видите, какая незадача, сколько работаю, никогда не было, чтобы при оформлении интернет так вот резко пропадал. Вы оставьте, пожалуйста, номер своего сотового, как интернет сделают, я вам сообщу, и мы продолжим.

Илья в задумчивости спустился с крыльца на тротуар и неторопливо пошёл вдоль палисадника, мимо золотых шаров и махровых георгинов, бутоны которых хотя и едва источали цветочный аромат, но были такими пронзительно красивыми, навевали какой-то неизъяснимый покой, и так возвращали к жизни, что Альков стал помаленьку приходить в себя. И к тому же, сейчас никто не стоял над душой, не подгонял его разными вводными, поэтому пришла пора окончательно освободиться от морока и включать собственные мозги. Так, первое. Почему никто, так сказать, не проявился, воочию не вышел на него? Второе, по поводу кредита. Возьму я, к примеру, эти 250 тысяч даже и на десять минут и отдам назад, а сколько процентов за это время набежит? Их-то отдавать кому?.. – тебе, вот кому! Что-то тут явно не срастается… И наконец, третье - откуда им известен именно Тимирязевский адрес? Да ты же сам и сболтнул! Вот шалопай так шалопай бестолковый!

Резко зазвонил кнопочный.

- Аллё, Илья Семёнович? Как прошло?

- Да никак. Компьтер ни с того ни с сего вдруг завис, а здесь и перерыв на обед…

- И что же теперь?..

- Договорились, после двух позвонят.

- Вы себя никак не выдали?

- Да что вы! Был как Штирлиц – хладнокровен и спокоен. Сейчас вот только что-то голова разболелась и давление скакануло, - начал сочинять Илья. – Пойду, таблетки приму да прилягу.

- Конечно, конечно, - забеспокоилась трубка. – Отдохните, полежите, успокойтесь. И я жду вашего звонка…

- Как же, жди! – мысленно усмехнулся Илья. – У моря погоды! Вот ведь, чуть не развели! Однако, старею…

Илья направился в сквер, отыскал свободную скамью под липами и, греясь в косых лучах ласкового солнца, пробивающегося сюда сквозь негустую листву, просидел больше часа, поминутно молясь и благодаря своего незримого Ангела Хранителя, что, выведя из строя компьютер, спас Алькова от неподъёмной кредитной кабалы, а возможно и от смерти, потому что неизвестно каким бы образом эти проходимцы попытались отнять у него полученные деньги. Тем более так бы просто Илья им не дался. Хотя эти прощелыги чего-нибудь да удумали бы…

Где-то в середине этого часа раздался звонок от работницы сбербанка, радостно сообщившей, что интернет налажен и можно подходить для дальнейшего оформления столь обоюдно выгодного кредита. Альков вежливо отказался, заявив, что обстоятельства изменились и от заёма денег у государства он пока что воздержится. По-хорошему, надо бы ему еще и добавить - повиниться перед этой милой девушкой за ту понапраслину, что он своими подозрениями возвёл на неё, но вот как об этом сказать, чтобы тебя хотя бы поняли…

Вот гады, мало того, что простодушных пенсионеров обдирают до нитки, так еще и сеют между простыми людьми недоверие и вражду, черствят их души! Илья тяжело поднялся со скамьи, в сердцах сплюнул себе под ноги и поплёлся домой. Номера обоих телефонов, с которых его разводили жулики, Альков занёс в чёрный список и заблокировал, пока на скамье под вековыми липами приходил в себя после пережитой им молниеносной авантюры, последствия её, не прерви работу интернета праведная рука незримого заступника, пришлось бы ему расхлёбывать долгие и долгие годы, а вот их-то у Ильи, кто бы знал – сколько и каких по качеству здоровья осталось в распоряжении...

2

В начале октября старшая дочь Анастасия поинтересовалась, располагает ли временем отец, чтобы съездить в Медведково и у станции метро передать её знакомой два мотка вязальных ниток. Ты, мол, пенсионер, погода хоть и прохладная, но солнечная, а то у меня занятия с ученицами в школе вязания, и вырваться сложно… Да запросто, сразу откликнулся Илья, дескать, прогуляться для меня – это хлебом не корми, проезд бесплатный, погодка что надо, давай свои нитки. Как говорится: одна нога там, другая здесь… И вот Илья уже из салона маршрутки любуется подмосковными осенними пейзажами; для экстренной связи в одном кармане куртки у него сотовый вацаповский, в другом боковом более надёжный кнопочный. В руках пакет с цветными мотками.

Проезжали Челобитьево, когда вдруг на весь салон заиграла музыка. Звучала она, как догадался Альков, со стороны водительского сидения. Место Ильи находилось рядом, у окна наискосок, поэтому и слышимость отличная. Мелодия закончилась и раздался бодрый мужской голос:

- В эфире радиостанция «Наша дача». Новости…

Новости Алькову были нелюбопытны, поскольку хоть в телевизоре, хоть на радио, да и в газетах круг их был однообразен, а подача материала скудна и примитивна. Ему, помнящему советскую принципиальную журналистику и профессиональные требования к ней, эти нынешние условные «капустники» с обильем нечистот и крови, непрерывного скуляжа и галдежа так называемых ведущих, были не только чужды, но и вызывали непреодолимое чувство брезгливости. Однако говорить водителю, чтобы убрал радио, оно, кстати, играло не так уж и громко, Илья не стал: зачем портить настроение человеку, у которого до конца смены еще не одна поездка туда и обратно… Ладно, вон и песни его молодости пошли, которые можно сколько угодно слушать и всё равно всех не переслушаешь!

Между тем, маршрутка подъехала к метро и Альков вместе с другими пассажирами покинул салон. Проходя мимо кабинки водителя, он бросил короткий взгляд в поисках транзистора, но никаких зелёных и красных огоньков на панели не обнаружил. Подумал: во дают!.. уже можно в каком-нибудь незаметном спичечном коробке упрятать и приёмник, и звуковые колонки, и всё равно слышимость будет чёткой и великолепной!

Каково же было его удивление, когда он решил под крышей остановки скоротать эти полчаса, что оставались до назначенного времени, и только присел на решётчатую лавочку, как его опять накрыло музыкой, и снова это была та же самая «Наша дача»! Илья пробежал взглядом по фонарным столбам вдоль размеченной дороги, поисследовал карнизы здания напротив, но нигде не нашёл ни висящего на стене репродуктора, ни чего-нибудь навроде него. Да они – что, сговорились? Их же сотни, этих радиостанций, на любое безвкусие… а тут на тебе – одна «Наша дача», и хоть ты лопни, а будь добр, слушай до посинения… ну, дела…

Илья поднялся с лавки и решил пройтись, лишь бы оказаться подальше от этого назойливого музона. Ага, вон небольшой рыбный магазинчик в торце многоэтажки. Однако и здесь, пока он выбирал, минтай или седёдку купить, опять, пусть и приглушённо откуда-то доносились звуки радио «Наша дача», о принадлежности именно к этой станции невидимый диктор повторял взахлёб чуть ли не ежеминутно. Что ж, и здесь не будем задерживаться… Илья вышел на свежий воздух и глаза его остановились на вывеске на соседнем доме, где на козырьке первого этажа крупными буквами прописью было выведено: «АПТЕКА СТОЛИЧКА».

- А это очень кстати, - подумал Альков. – Танюша просила купить цитрамона.

Илья уже взялся за ручку остеклённой двери, когда из помещения ему навстречу, опираясь на толстый костыль, вышла тучная старушка. Дышала она тяжело и прерывисто. Ну, как бабушке не помочь спуститься по ступеням на тротуар… Илья под руку свёл женщину вниз. Она, продышавшись, тепло поблагодарила, и Альков весело взбежал в аптеку. А тут очередь, и мало того, отпускают строго по талонам, за которыми тоже очередь. А что вообще обескуражило Илью, как это жизнерадостные вопли и задорные песни всё той же радиостанции «Наша дача». Ну и пускай себе поют, теперь уж дотерплю… Илья оторвал талончик и отошёл в сторонку, ожидая, когда на табло высветятся номера выданной автоматом квитанции и кассы, куда ему пройти.

- Вы не могли бы отключить наконец своё радио, - старушка в синем плаще стояла напротив Алькова и поверх очков зло смотрела ему прямо в глаза.

- Какое радио, бабуля? Я сам уже целый час ищу от него пятый угол! – Илья поднял возмущённо глаза, изучая всё, что свисало с потолка и энергично указал рукой женщине: - Надо там, вверху искать. Да и проще, наверно, к администрации обратиться, пусть свою бандуру выключат!

- А я настаиваю, - повысила старушка голос. – Это от вас исходит музыка! Из телефона…

- Конечно же, от меня, - Илья полез в карман, достал вацаповский и сунул его под нос разгневанной женщине. – Глядите, он молчит, потому что выключен. Спорим на пенсию, что это где-то из местных колонок играет!

- Эх, музыкальный вы наш… - старушка досадливо махнула сухонькой ладошкой и отошла.

Посетители аптеки по-разному посматривали в их сторону, но после того, как Илья показал свой с погашенным экраном беззвучный телефон, многие потеряли к нему всякий интерес, зато из углового окошечка раздался девичий голос:

- Мужчина, прошу вас сюда, я отпущу вне очереди…

Уже выйдя на улицу, разгорячённый Альков сунул коробку с таблетками в левый карман куртки и казанками пальцев вдруг ощутил что-то твёрдое на дне.

- Тьфу, ты, так это же телефон, - чертыхнулся Илья и достал его из кармана. Экран светился, и всё бы ничего, но именно из этого плоского аппарата звенела очередная зажигательная мелодия:

- «На французкой стороне,
На чужой планете
Предстоит учиться мне
В университете.

До чего тоскую я-
Не сказать словами!
Плачьте ж милые друзья
Горькими слезами…».

- Вот ничему-то и не выучили тебя твои университеты… окромя слёзок горьких… как обухом по голове, - потерянно пробормотал Илья. И неожиданно вдруг расхохотался, да на всю улицу. - Вот учудил так учудил… А вот спор аж на целую пенсию – так это вообще нечто! Надо бы сейчас туда, где безлюднее, прохохотаться, а то ведь могут и полицию с санитарами вызвать…

В действительности же Альков даже и знать не знал, как это самое радио можно включать на его кнопочном, да и имелась ли подобная функция, ему было неведомо, просто за ненадобностью. Но как-то же оно заработало, это хреново радио, видно, присел не так, что-то стронул, надавил и – поехало…

3

Весна 20-го года стала своеобразным воплощением в жизнь одной из многочисленных киношных страшилок америкосов, когда из-за вероломного вторжения инопланетян города словно вымирали и только ветер гнал по обезлюдевшим улицам обрывки целлофановых пакетов и газет, по обочинам дорог беспорядочно громоздились и валялись разбитые автомобили со смятыми капотами и распахнутыми и вывернутыми дверцами.

В России, правда, до раскуроченных машин дело на дошло, а вот на будто вымерший посёлок Илья насмотрелся до самого не хочу. Квартира угловая, окна выходили на две улицы и кроме того, дома стояли на пригорке, а внизу по направлению на запад, в сторону Москвы возвышались три семнадцатиэтажные высотки нового микрорайона «Афродита». Две из них заселены, а на третьей выведены этажей пятнадцать, и до конца апреля перед этой громадиной резво вращал своим гусаком гигантский подъёмный кран. И смотреть на него было весело. С первого мая кран этот замер на целых три месяца, и если почти всех столичных и подмосковных офисных работников перевели, кого на удалёнку, кого в изолированные лазареты карантина, то какую удалёнку можно предложить крановщику или каменщику? Их просто разогнали по домам, сохранив за ними минимальную зарплату. И то неплохо.

В первые дни было диковато смотреть на абсолютно неподвижные окрестности, когда из сиротливого пространства даже и птицы куда-то пропали, также, кстати, как надоело и пялиться на цветное пятно телевизора, где уже по всей диагонали расправляли свои чёрно-мутные крылья кликуши эксперты. Миллионы жизней сюда, миллионы жизней туда, всем кердык, а кто выживет, так лучше б он помер, потому как, дескать, Хиросима – это цветочки, а вот теперешними ягодками все вы поперхнётесь и подавитесь… Оказалось, что вселенной правят какие-то заразные бациллы и микробы, а мы, люди – всего лишь подопытные кролики, и, дескать, поделом нам! Эта болтливая толчея воды в ступе скоро так опостылила, что Альков старался как можно реже включать, как он однажды в сердцах окрестил его, «поганый ящик». Когда проблемы с масками решились, Илья купил с десяток этих марлевых намордников, но на целый год ему хватило одной, поди бы и еще проносил, да засалилась она изрядно. Носил, как правило, на подбородке, поскольку при полном натягивании её на губы и нос, Илья начинал задыхаться, а лицо обильно потеть.

Кто уж там и где придумал и выпустил этого джина из лабораторной бутылки, теперь было неважно, но то, что мир наш хрупок и беззащитен, как дитя перед наползающим на него бульдозером, это в ближайшие месяцы стало ясным как день. Это же надо так ловко за пару тройку недель запихнуть весь шар земной в камеру предварительного заключения! Поезда не ходили, самолёты не летали, границы захлопнулись как мышеловки, и только записные говоруны трещали на перебой, что, дескать, после пандемии для тех, кто выживет, мир прежним, доковидным не будет никогда.

- А каким же?.. – с сомнением думал Илья и угрюмо ухмылялся: - Конечно же, победят дружба, всеобщее братство и всемирная любовь и прощение… Эх, ребятки, быстро ж позабыли вы старое присловье: чёрного кобеля не отмоешь добела! Дружба, вон она, самая распрекрасная и наглядная, когда более сильные и наглые страны бессовестно отжимают себе и забитые под завязку самолёты с масками, и аппараты ИВЛ, да и на дефицитных вакцинах наживаются, а наш «Спутник», первый и надёжный, гнобят и запрещают, где только могут.

В начальные, самые панические дни удручало то, как быстро были сметены со всех прилавков не только соль, крупа и сахар с макаронами, но и почему-то упаковки с туалетной бумагой, неужто так напугались, что всех поголовно пробрал понос? Вишь ты, как разнежились и вросли в комфорт за каких-то три десятка лет…

Это стихийное опустошение прилавков неожиданным образом вернуло Алькова во вторую половину февраля 79-го. В тот день, как обычно, ровно в шесть он встал, открыл дверь на балкон, заправил свою кровать, две соседние в их общежитской комнате вот уже неделю стояли нетронутыми – их хозяева где-то слонялись, один по девчонкам, другой обитал у сестры в соседнем малосемейном общежитии. Это и хорошо – ничто не мешало ему сосредоточиться на своих тренировках.

Свежий морозный воздух, нагнетаемый через открытую двойную дверь, бодрил, Илья по обыкновению начал получасовую утреннюю зарядку, принялся приседать, наклоняться во все стороны, размахивать руками и делать выпады вперёд, вбок и назад. Десять положенных минут ушло на вращение на поясе и бёдрах дюралевого обруча, затем настало время двухпудовой гири, а за ней пружинного эспандера. После этого душ в умывальном блоке, завтрак, и вот уже энергичной походкой Илья минует арку в крайней к шоссе пятиэтажке и выходит на автобусную остановку по направлению с Синюшеной горы в центр Иркутска.

Однако перейти дорогу даже и по зебре ему удалось не сразу, а лишь выбрав зазор-паузу в движении колонны военных, с зачехлёнными бортами и кунгами Уралов и ЗИЛ-31, которая непрерывным потоком ехала в сторону Бурятии, а значит, к границе.

- Ничего себе техники прёт! – подумалось. – Таких масштабных учений еще сроду не было…

Илья сел поудобнее у окна автобуса, они мягко покатили по асфальту вниз с горы, а навстречу им, газуя так, что рёв был слышен и в салоне, двигались колёсные БТРы.

- Кардированные части развернули, видно серьёзное что-то, - сказал сидящий рядом пожилой мужчина, и в сердцах: – Всё неймётся узкоглазым китаёзам!

- А эти-то при чём? – Илья вполуоборота обернулся к соседу.

- Ты, парень, что с луны свалился? Не видишь, что ли, война началась!

- Да бросьте вы – война!.. Если б так, по радио бы утром сказали… Учения поди какие-нибудь командно-штабные…

- Не знаю, чем ты слушал, а утром по телевизору наши зачитывали ноту китайцам, чтобы те не лезли во Вьетнам. Хоть про это-то ты слышал?

- Ну, вроде у них конфликт какой-то приграничный на днях произошёл… - Илья пожал плечами. – Да будто б всё уладилось.

- Где там? Видишь, и мы впряглись. Ты, кстати, военнообязанный?

- Да, полтора года, как из армии…

- И что, повестки не получал?

- Без понятия… Вот на работу еду.

- Значит, туда сообщат. У меня сосед по площадке, с тобой примерно одного возраста, так его в пять утра увезли на военном уазике.

Смену эту бригада работала на базе, разматывали по бухтам кабель, чистили клеммы на сборках, сращивали алюминиевые провода, ехать на объекты в строящиеся микрорайоны времени не осталось. Да и потом куда уезжать, когда весь Иркутск, как потревоженный улей, гудел; народ в недоумении и беспокойстве, в магазинах шаром покати, не то, что продуктов и спичек нет, но и спиртного на прилавках ни грамма. Исключение составили одни лишь семисотграммовые бутылки с сухим вином каберне. Почему их не убрали, было загадкой и для мужиков из их бригады, когда они ходили на обед в столовую на Лисихе и попутно заглянули в гастроном.

Вечером вернулся в общагу и еще не успел переступить порог в фойе, как к нему чуть ли не рысью бросилась дежурная на вахте с листком бумаги в руке.

- Ты, Илюша, где пропадал, я уж два раза поднималась к вам на пятый, - старушка отдышалсь. – Вот тебе повестка, распишись и на пункт сбора в 16-ую школу. Оттуда уже звонили, тебя спрашивали. А я им – откуда, дескать, мне-то знать, он элетрик в ДСК, там и разыскивайте.

- Странно, нашему начальнику никто не звонил. Он у нас такой дисциплинированный к вышестоящим, мог бы даже и машину дать, чтобы вовремя доставить…

Стемнело, когда Альков взбежал на широкое освещённое крыльцо школы и у офицера, в наброшенной на плечи шинели курившего около чугунной урны, спросил:

- Товарищ старший лейтенант, а где призывной пункт?

- По коридору направо, в спортзале.

Если в вестибюле пахло детством и чуть-чуть крашенными полами, то по мере приближения к спортзалу напахнуло чем-то казённым, казарменным. Двери были открыты, середина помещения пуста, высокие, зарешёченные от попадания мячей окна, под ними вдоль стен длинные и узкие лавки, а ниже, на полу по всему периметру сотни опорожненных бутылок каберне. Справа школьный стол, за которым сидел грузный прапорщик. Илья подал повестку и военный билет.

- Где болтался, сержант? Время-то уже сколько? – заглянув в документ, раздражённо бросил служивый. – Вот возьму да оформлю уклонение… запоёшь…

- Работал, товарищ прапорщик, - спокойно ответил Илья. – Повестку только что в общаге вручили… проще бы сразу на работу передать…

- Учить еще будешь! – устало обронил служивый. – Иди вон к тем, что в углу, там ждите.

И только сейчас Илья обратил внимание на трёх парней в дальнем углу спортзала. Подошёл, поздоровался, поинтересовался, долго ль они тут?..

- За полчаса перед тобой, пока с работы, то да сё, - сказал кудрявый крепыш. – Мы только входить сюда, а перед нами целую роту погрузили на Уралы и увезли. Думаю, мы следующие, сейчас наберут команду и – вперёд в Монголию.

- А почему туда?

- Так за ней Китай, а мы с монголами дружбаны-союзники…

Однако, вопреки предположению крепыша, в этот вечер на призывной пункт никто больше не пришёл. Посидели парни часа полтора, пока тот же прапорщик не крикнул подойти к столу. Там вернул каждому его военный, где в мобилизационный вкладыш была вписана отметка о регистрации на пункте сбора. Устно же приказал быть готовым к тому, что, если не завтра, так через день их в обязательном порядке призовут. И чтоб больше не опаздывали!

Но ни назавтра, ни через неделю никто не позвал. Те же парни, которых мобилизовали, вернулись в Иркутск лишь спустя месяц, исколесив всё монгольское приграничье вдоль и поперёк, при этом нарыв окопов, наверное, на две жизни вперёд.

Ни эта ли почти мгновенная мобилизация советской армии, занявшей боевые позиции на протяжении всей границы с Китаем и остудила горячие головы наших соседей, потому что буквально тут же начались мирные переговоры между Вьетнамом и Китаем. И успешное их завершение во многом зависело и от угрожающего блеска наших орудий и штыков. Да, были времена, и есть что вспомнить…

Между тем по стране, не на шутку очумевшей от навалившейся пандемии, а больше от устрашающей и панической информации со всех уголков земного шара, развернулся неслыханный масочный террор. Людей за неношение маски, как закоренелых уголовников хватали на улицах и в метро, уводили под руки в отделения, выписывали умопомрачительные штрафы, всякий человек как личность был раздавлен и стёрт в порошок, так, маячили некие серые функции по улицам и городам, любую из которых одним щелчком привластных пальцев легко можно было оборвать и отправить прямиком в небытиё.

Примерно через полгода, когда народ смирился и махнул на всё рукой, пустое небо вновь заполнили самолёты, не так густо, как прежде, но все-таки… Илье эта картина была знакомой, как никому - торцовое окно выходило аккурат в сторону аэропорта Шереметьево. Российские железные дороги вернули некоторые закрытые внутренние маршруты, а вот за границу поезда ходили только в строго оговоренные страны.

Перезимовали. А в мае неожиданно позвонил друг детства Коля Сергачев и пригласил к себе на недельку погостить, как он сказал – стряхнуть всю эту чёртову пандемию в море. Бухтарминское водохранилище на Иртыше располагалось в алтайских предгориях на территории Восточного Казахстана, и у Коли там была небольшая туристическая база. Илья быстро согласился, и начал наводить справки как туда добраться, потому что ни автобусы, ни поезда в Казахстан и обратно пока еще не курсировали, однако, как разузнал Альков, предприимчивые парни и с той, и с нашей стороны отладили любопытный маршрут. Желающему уехать нужно было просто позвонить по определённому номеру в Новосибирск и обговорить дату выезда. Из этого города тебя довозили до российской границы. По нейтральной полосе пешком переходил на казахстанский участок, регистрировался на пограничном контроле и на выходе с КПП тебя ожидал такой же компактный микроавтобус, но только с номерами сопредельной республики.

К поездке, как ему казалось, предусмотрительный Илья подготовился основательно: поставил две прививки от ковида, заполучил на руки красивый сертификат. Всё, теперь и он никому не разносчик, и к нему ничего не пристанет, победно и весело думалось Алькову в дороге, когда их микроавтобус бесшумно катил из Барнаула в Рубцовск, еще каких-нибудь сто километров и пограничные вышки.

- Скоро подъедем, - обернулся в салон водитель Сергей. – Еще раз проверьте документы и свои ПЦэРы. Без них лучше и не суваться… Махом завернут!

Пассажиры полезли кто в сумочки, кто в карманы, и лишь Альков беззаботно сидел и беспечно поглядывал кругом. Водитель через висевшее над ним зеркало обзора быстро и вопросительно посмотрел на Илью.

- Я – с сертификатом о прививке, - громко пояснил Илья.

- А ПЦэР?..

- Мне-то он зачем? Я ж привитый!

- Когда созванивались, почему не спросили про него?

- Так прививка же…

- Кому она нужна, кроме вас, эта чёртова прививка? – резко бросил водитель и сокрушённо покачал головой. – Наши-то выпустят, а казахи у себя и шагу не дадут ступить без ПЦэРа.

- Делать-то что? – Илья начал лихорадочно соображать. – Сейчас утро… может, в Рубцовке есть круглосуточные пункты, чтоб сдать экспресс-анализ?

- Глухо, как в танке, - беззлобно усмехнулся Сергей. – Могу в город завезти, а там уж сами ищите, как сделать… Только вот ждать не буду. У нас всё по времени. С той стороны тоже люди…

- И чё, вообще никаких вариантов? – шок от новости проходил, Илья, как случалось и раньше, теперь, после минутной паники, мало того, что внутренне весь собрался, но мужиком начинал овладевать отчаянный азарт: а кто кого?.. так просто не дамся! На крайняк, подальше в степь уйду и там перейду! Зря что ли трое суток в поезде трясся? – Однако все бесшабашные полёты Ильи приземлил ровный голос Сергея:

- Есть вариант, - водитель снова через зеркальце заглянул Алькову в глаза и ухмыльнулся: - Как говорится, звонок другу… Вот только б он на месте оказался. Кстати, деньги на карте имеются?

- Только наличка…

- Не-а. Надо, чтоб с карточки на карточку перевести.

- Жене позвоню, у неё есть, - хватило пары секунд сообразить. – Сколько?

-1700… Переговорю… и звоните. Алё, Петро? Здесь такое дело – срочно нужен ПЦэР, - Сергей помолчал, выслушивая собеседника. – Добро. Счас же и отправим. Жди, - и уже Илье: - Вот номер его карты. Пусть жена пересылает.

- Оперативно пашут мужики, - уважительно отметил про себя Альков, изучая сброшенную буквально через пятнадцать минут на его сотовый телефон фиктивную справку. Запоминал всё наизусть на тот случай, если порубежные погранцы заинтересуются адресом и датой выдачи, и не сдержал усмешки победного облегчения: - Выходит, что и по деньгам выиграл полторы тысячи, ведь у себя в Мытищах за эту бумажку пришлось бы выложить больше трёх тысяч…

На границе всё прошло без сучка и задоринки, единственное, о чём спросил молодой лейтенант с золотистыми погонами на серо-зелёном кителе – а где, мол, бумажный вариант? На что Илья, пожав плечами, простодушно ответил, что, дескать, все уверяли, что теперь достаточно показать электронную версию. Казах сделал строгим смуглое скуластое лицо и назидательно произнёс:

- Мало ли что услышите на улице. Правила по переходу границы никто не отменял. Пока идите, но в следующий раз этот номер не прокатит.

Обратно из гостей от друга, отдохнувший и загоревший, Альков пересёк границу вообще без каких-либо заморочек. Пока он нырял в прозрачные глубины, валялся на горячем песке, рыбачил с лодки в заливе, карабкался по окрестным горам, границы открыли окончательно, полетели самолёты, пошли автобусы и поезда, и отменили эти занозы – ПЦэРы; иногда, правда, активисты приставали к людям в метро и на улицах - почему, дескать, не все носите маски? Большинство разводили руками – мол, торопился, дома забыл. Здесь имело место быть одно из двух: либо народу настолько опостылел весь этот двухлетний абсурд, что люди стали ко всему равнодушными, либо просто смертельно устали от чрезмерной назойливости служивых.

ЭПИЛОГ

Если в течение лета 2021-го ковидные волны еще нет-нет, да и накатывали на взбаламученный и растерханный мир, то к снегам новости совсем другого рода потихоньку начали их сушить и вытеснять, будто приготавливая нашу неспокойную планету к чему-то иному, но не менее страшному и непредсказуемому. Год назад кроваво полыхнуло в Карабахе, в новогодние дни в Казахстане, а в конце февраля президент России, развернув во всю мощь свои, притаённые и приопущенные до времени, крепкие плечи в один день прихлопнул всю эту странную пандемию, просто-напросто отменил её, сказав при этом такие понятные каждому русскому сердцу слова: «…повторить 22 июня мы вам не позволим…». И период наваждений как-то сразу сдулся и потерялся.

Впереди Илью Алькова, как и всю страну ждали непростые дни. Они станут тревожными, порой горькими и даже отчаянными от потерь, но и очистительными. Наконец-то небо над Родиной вновь начало проясняться…

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: