До Великой Октябрьской революции оставался ровно год. Иркутский край был насыщен всяким сбродом. Среди уголовных каторжников, оседавших большей частью в городе, появилось много политических элементов. Повсюду сновали социал-демократы, эсеры, большевики с меньшевиками и, конечно же, монархистами с анархистами. Народишко завсегда склонный к насилию и террору, всё больше путался с законопослушным обывателем.

В Иркутске стало тревожно. Интеллигенция, служивый и рабочий люд, мещане и ремесленники, интеллигенция особо, боялись вечерами выходить на улицы. Царская власть слабела с каждым днем. Ошалев от безнаказанности, революционные неопределенные элементы всех мастей и оттенков, начали грабить, насильничать и мародерствовать. В предместьях города частенько постреливали.

Испокон веков каторжный иркутский край вместо «Мурки» запел «Марсельезу». В увеселительных заведениях города революционно-сочувствующие элементы жалисными голосами призывно выводили: «Вставай, проклятьем заклейменный». На набережной в павильонах и забегаловках вместо «сопок Амура»» зазвучали «Вихри враждебные»…

Все здания и заборы города были расклеены революционными призывами и лозунгами. Люмпены откровенно саботировали работу железной дороги, фабрик, заводов, пароходов. Охотничий и промысловый люд вышел из тайги и кутил напропалую. В переполненных кабаках и трактирах большевистские агитаторы взывали крушить царскую власть.

За неделю до Рождества 1916 года извозчик Иван Селиванов стоял на железнодорожном вокзале Иркутска без движения уже целую неделю. В то тревожное время жизнь на станции кипела вовсю: богатые люди, побросав свое добро, в поисках лучшей доли, ринулись за кордон; бедные в лихой предреволюционной свистопляске подались мигрировать по распадающейся царской империи. Работы у Ивана хватало, но никого из прибывающих седоков в свои сани он не брал.

В ту неделю было очень уж морозно. Пассажиры просились, предлагали большие деньги за извоз, но кучер только кутался в свою доху и молча всматривался в пассажиров, выходящих из дверей вокзала.

Прибыл очередной московский состав. Из вагона вышло двое господ, и возница сразу засуетился. Он лихо подъехал к тротуару и осадил коня:

- Куда изволите, Ваше сиятельство?

- Мухой на Амурскую улицу дуй, четвертак даем! – громогласно выпалил верзила в долгополой шинели и большими рыжими бакенбардами.

- Погоняй давай! Живо, каторжная твоя харя! – заверещал его спутник, тощий, не по зиме худо одетый в короткое кашемировое пальтишко, бледный и немощный, человек.

Знал бы столичный щеголь, как он близок к истине в своем оскорбительном обращении к вознице Ивану!

- В Русско-Азиатский банк ехай! - снова рявкнул дюжий служивый.

Был он в долгополой офицерской шинели, а в руках держал небольшой коричневый саквояж, как раз точь в точь такой, каким его неделю назад обрисовал Ивану в трактире Ефим. Революционный прихвостень самого Степана Халтурина, хитро сощурив свои глаза, понизил до свистящего шепота голос и, наклонившись над столом, горячо задышал перегаром на Ивана:

- С медными углами саквояжик-то будет, а еще, на нем, ниже застежки, орел двуглавый должон быть.

В трактире было шумно и накурено, подавальщики носились между столами, как угорелые.

- Кожаный говорю тебе, - слышь Иван, - небольшенький такой. Зачем тебе револьверт? Без надобности тебе. Ты по-тихому их, без пальбы, и смотри, чтоб ни одна душа! А денежками поровну поделим…

И вот банковский саквояж для перевозки денег был у приезжего господина офицера в руках. Держал он его, не выпуская, обеими руками сразу. Когда худосочный удобно расположился в санях, служивый передал ему саквояж, сам прилег рядом, поправил на себе портупею и тихо произнес:

- Ну, пошел, милай.

Из его деревянной кобуры убедительно выглядывала ручка огромного «маузера». Он бережно поправил свое оружие и закурил папироску и сплюнул в снег. Извозчик стеганул вожжами, и мерин рванул.

- Гляди, сани не опрокинь, сучья твоя рожа! – заверещал худой, когда они быстро, с ходу, с крутого ангарского берега ухнули на лед переправы.

Иван, зычно гикая, понужал своего коня. Кнут сухо щелкал в морозной тишине; зацокали об лед копыта, заскрипели полозья. Когда позади в мареве морозной дымки растворился вокзал, возница нащупал за полой кистень. Трехкилограммовый стальной шар с шипами, прочно приделанный короткой цепью к березовой ручке, был излюбленным оружием возниц. Таким оружием удобно обороняться от лихих людишек в небольших по размеру сибирских извозчичьих санях...

***

Банковские служащие утром телефоном поставили центральную полицейскую управу в известность.

- Пропали, сгинули, нема! До самого закрытия банка понапрасну вчерась прождали! Лично на вокзал телефонировал. Состав прибыл по расписанию, ответили. Утром сёдни сторож подтвердил, за ночь никто так и не объявился! - сбивчиво тараторил в трубку служащий банка.

Когда в банк из управы на вызов прискакал полицейский чин, служащий более обстоятельно пояснил:

- Третьего дня еще телеграфировали! Вот она: «Выехали Красноярска. Следуем расписанию. 20-го ждите Иркутске». Так и нема ж до сих пор никого? Извозчиком в час с четвертью, как штык, являлись! Осьмнадцатый год на государевой службе, и ни разу што б, не было! А деньги в немалой сумме ожидались…

Кинулись искать. Две бабы с Глазковской слободы, полоскавшие у Николо-Иннокентьевского храма белье, показали сыщикам:

- Ровнёхо о пополудни, возницу вчерась об двух седоках видали. В санях приезжие с поезда, мимо нас туда, в посадскую сторону, ехали. Один из себя здоровый такой, толстощекай, до синевы бритай, ремнями весь сам перетянут, в форме ахвицерской. Второй высокий, худосочный, бледный, аки смерть, в пальте был, всё в шарфе белом кутался. Возница? Да они все на одно лицо. Борода да тулуп с собачьим малахаем по самые уши.

И всё на этом, больше ничего узнать ни у кого не удалось. Сгинули разом все: курьер, служивый с саквояжем и извозчик на санях. Дело это поручили уголовному следователю отделения Сильвестру Агафоновичу Северцеву. Человек он был уже немолодой, опытный, добрых два десятка лет верой и правдой служивший царю-батюшке, пользующийся в управлении заслуженной репутацией цепкого следователя.

«Извозчик никак не мог ведать о царской валюте? Откуда? Дело-то высочайшего секрета! Отставной поручик-охранник? Если не в сговоре, тоже вряд ли мог сам толком знать, чего, сколько и куда везет. Дело у него малое: бди и храни, а вот курьер, да, тот мог на это дело пойтить» - рассуждал следователь.

Сыскное отделение первым делом взялось отыскать извозчика с большой черной бородой и волчьим треухом. Да где там?

«Не Москва. Нагрудных номерных блях у наших иркутских возниц никогда и не было. Сани? Так они все - одинаковы. Как тут того кучера найдешь, когда у каждого второго - борода чернющая, чуть ли не по колена»?

Сильвестр Агафонович поднялся из-за стола и начал шагать по кабинету, бормоча себе под нос:

- По номерной бляхе я б его, голубчика, махом бы допросил.

Следствие сразу же зашло в тупик. Первое время привокзальных извозчиков, подходящих под описание, хватали всех подряд. В кутузке, допрашивая с пристрастием, не на шутку колотили. Уж, какие тут могут быть шутки? 26 тысяч рубликов, из которых половина в золотых червонцах, как в воду канули.

Время шло, следствие стояло, начальство ругало. Вскоре в помощь Северцеву прислали московского сыскаря-важняка, но и вдвоем, дедуктируя, они не продвинулись ни на йоту. Из столицы шли грозные депеши, приличной стопкой возвышавшиеся на рабочем столе Северцева...

***

И вот весной, возле села Урик, местные ребятишки-рыбаки нашли шинель с костями, обтянутыми портупеей. Всё что осталось от дюжего охранника. Череп проломлен, остальное - обглодали рыбы. Курьера же, либо тела его, так нигде и не обнаружилось.

Следователи стали подозревать именно курьера:

- Точно курьер в сговор с возницей вошел, иначе, где он сам? А может он и кучера, порешить изволил?

- Сильвестр Агафоныч, по описанию курьер тощий малый да немощный. Как бы он смог проломить череп дюжему мужику с оружием? – дедуктировали и обменивались своими выкладками сыщики.

И следствие всё так же топталось на месте.

В день ограбления, в отдельном номере Курчатовской бани, высокий до синевы выбритый человек, насчитал в саквояже 16 тысяч рублей ассигнациями, да в золотых червонцах еще 10 тысяч набралось. Монеты были завернуты колбасками в вощенную фабричную бумагу по 25 штук в каждой.

Душегуб, как и договаривались, хотел тут же, поделиться со своим наводчиком Ефимом. Он разделил ассигнации, отсчитал пять тяжеленных золотых цилиндров, отодвинул долю наводчика в сторону. Засунул в пустой саквояж кирпич и положил его назад, в мешок. Он не спеша, оделся, в вестибюле перекрестился на образ в углу: «Господи, спаси и сохрани», и быстро вышел из бани.

Отойдя от бани на десяток шагов, он огляделся, размахнулся и закинул мешок в Ангару.

«Пойду, сейчас же отдам Ефимке его половину» - раскрасневшийся после парной и довольный тем, что только что избавился от улики, человек быстро подался на Амурскую улицу.

Там, в трактире Андриана, его ждал Ефим Соколов. У порога трактира стояла большая закрытая полицейская карета на резиновом ходу с решетками на окнах. За ней виднелась черная пролетка с откидным верхом, за которой стояло несколько саней.

С одного взгляда, он сразу же почувствовал неладное. По обе стороны улицы выстроились полицейские в форме, всюду сновали агенты-осведомители в штатском. Высокий человек быстро перешел на другую сторону улицы и увидел, как трактирный извозчик Варфоломей, тщательно поправляет упряжь. Это был верный знак сведущим: полицейская облава.

Не задерживаясь, человек зашагал дальше. Золотые червонцы, лежавшие в кожаном кисете из-под табака предательски оттягивали его карманы, глухо позвякивая при ходьбе. Он ускорил шаги.

«Завтра в кабаке всё у коновалов выведаю, только бы сейчас не схватили. А кожушок мне надо сменить. Ах, конфузия, какая! Надо же такому? И денег в кармане, хоть отбавляй, а за платье расплатиться нечем. Не будешь же золотыми червонцами светить» - человек почти побежал, растирая на ходу непривычно бритые для себя, побелевшие щеки.

Он свернул на Баснинскую улицу, зашел к старьевщику, приметил немного поношенный тулуп из овчины, прикинул на себе по росту полосатые шерстяные штаны, примерил яловые сапоги, поторговался для вида, расплатился новехонькой хрустящей 10 рублевой ассигнацией и быстро вышел.

- В предместье, к Знаменскому, целковый даю! Погоняй! – крикнул бритый, усаживаясь в сани, а сам подумал:

«Надо же щедрый, какой ты сразу стал? Отсюдова и полтинника никто ни в жисть не даст! А ты – целковый! Шиковать ужоть пошел! А, ладно, где наша не пропадала?» - он поправил в ногах туго перетянутый узел с обновками и улыбнулся, вспомнив, что дома его ждет жена и 5-летний сынишка:

- У кондитерской мадам Филаретовой, осади!

Иван отпустил сани, до его околотка рукой подать, и вошел в гастрономию.

***

Спустя полчаса он уже стоял в своих сенях. На дворе, унюхав принесенные харчи, радостно повизгивала его дворовая собака. Иван протянул руку вверх и спрятал за высокую стреху содержимое саквояжа.

Когда он зашел в горницу, Марфа удивленно уставилась на своего мужа. Бритого мужа, сколько себя помнила, она еще ни разу не видела: с молодых лет, с самого их венчания, усы-бороду по грудь носил. Она недоуменно опустила глаза на узел с одеждой, перевела на принесенные продукты.

- Глазенки-то повытаращила! Гляди, в подол упадут!

Он сел у жарко натопленной печи. Супруга его, Марфа Федоровна, в девичестве Изотова - дородная баба средних лет, из крестьянских Жигаловских мест, засуетилась по хозяйству:

- Откуда деньги? Уж, не купца ли грабанул, Ваня? - спросила шуткой и обомлела.

Муж покраснел, покрылся испариной, яростно скрипнул зубами и рявкнул:

- Чё ты, дурья башка, языком треплешь? Думай прежде, сказать чего.

Немного успокоившись, пояснил:

- Мерина своего Ваське Рыжему за сто рублев уступил!

- А мы как же, Ваня, чем жить-то дале будем?

- Не твого бабьего ума это! Смотри мне, клюка старая, выпорю, поперек мужу баить будешь!

Иван достал из кармана своего нового тулупа и выставил на стол государеву царскую, под сургучной пробкой, в одну шестнадцатую ведра, большую бутылку водки.

- Ирод окаянный, могли бы и самогоном сделку твою отметить. К баб Вере я мухой бы сгоняла.

«Карга старая, шо ж тебе неймется всё, перечить мужу? Нет, пока в зубы не хлопочет, не угомонится! Куда я 10 лет назад смотрел, когда под венец-то эту стерву брал?» - зло подумал Иван, но вслух сказал:

- Последний раз говорю, нишкни! На вот лучше рублишков, платок новый себе купи да треух Никитке заячий.

Супруги выпили. По первой – за свое здравие, вторую за коня-кормильца, помянули своего первенца, от кори преставившегося в три годочка. Иван отмяк и Марфа, прекрасно зная отходчивый характер своего суженого, спросила:

- Ваня, а дальше как жить? Извозом замался, худо-бедно, а копейка всё ж кака-никака была?

- Опять свой патефон завела! - вновь распалился Иван, но тут же отшутился:

- В рэволюционэры к Ефимке-жиду, в социал-дэмократы подамся!

«Ах, дурень, зачем Ефима помянул. Ровно за язык кто тянет?» - страх за совершенный разбой, одолевал его.

- В старатели я, за золотом на Лену подамся, Марфа, - промолвил он на полном серьезе.

Та только охнула:

- А мы с Никиткой? Революция вон на пороге, люди бают, царя скинуть хотят…

- Не горюй, сына не брошу. И так одного уж схоронили…

Застолье продолжалось. Редко им так вот удавалось вдвоем за одним столом вдоволь посидеть. Днями и ночами Иван по городу всё коня цельными сутками гонял, копейку зашибал. Марфа рядом в городской бане прачкой подвизалась, руки щелочью до костей уже разъело, а ведь ей только и было что 35 годочков, но выглядела она намного старше. Марфа внимательно посмотрела на Ивана. Раньше с бородой – дед дедом - гляделся, кучер, что там говорить. Он сидел перед ней чисто выбритый, наодеколоненный, смуглый, черноокий, высокий, сильный, красивый и надежный.

«А я всего-то и старше от него на четыре годика» - вздохнула Марфа, подойдя к зеркалу.

- Ветчины на стол еще подрежь, огурцов поболе достань. Марфуша, давай за нову жизнь по большой чарке беленькой откушаем.

- Все бы тебе горькую хлестать, - завелась, было, но сразу осеклась:

«Да что же это я на своего кормильца-то сегодня въелась? Гляди, какой ладный муж у тебя? Без бороды и усов даже не признать, ровно щеголь московский. Эх, жисть наша нищенска иркуцка, будь она неладна!» - пригорюнилась бабенка, и начала выставлять на стол закуску.

Никита, сын Селивановых уже спал, натрескавшись ветчины и горького весового шоколада, большую невидаль по тем временам на их столе. Она вышла в сени, принесла истекающего жиром, копченого сига и стала его чистить. Пока Иван ходил до ветру, вспомнила своих покойных родителей, быстро по-бабьи всплакнула и утерлась подолом юбки:

«Не хватало еще зареванной меня увидеть» - и достала деньгу, которую ей дал Иван.

Купюра была новая, только что из-под печатного станка. Сложив ассигнацию вчетверо, она спрятала деньгу за образа:

- Хорони Господь, Боже наш милостивый! – быстро запричитала молитву, пошмыгала носом, несколько раз перекрестилась и возвратилась на кухню.

Стукнули двери, и в горницу вошел Иван, который даже и не выходил на улицу. Немного окосевший от водки, он потихоньку в сенях достал свою укладку и завораживающе пересыпал в ладонях новехонькие золотые монеты:

«Это ж, какая деньжища будет? Хоромы царские отгрохать, раз плюнуть!» - Иван стоял на холоде и завораживающе смотрел на червонцы.

В ушах у него еще стоял звон золота, когда он, притянув к себе Марфу, смачно поцеловал ее в губы. Та опешила:

- Чего надумал? Сынишка прокинется, - воспротивилась, было, но сразу же и обмякла Марфа, вспомнив, что последний раз у них это было аж перед Покровом.

«Три месяца прошло…»

-Хм, постельну жизнь щас устроим, вот чего, - Иван поднял жену и понес ее в спальню.

Снова уселись за стол. Раскрасневшаяся, довольная и радостная жена шариком каталась по избе. Она накинула шаль, вышла во двор, присела на корточки, зажурчала струйкой и возвратилась в избу, оправляя на ходу юбки. Вымыв руки в тазике, Марфа кинула на раскаленную сковороду кусок кровяной колбасы; по дому стало разносить аппетитный дух. Вышла опять и принесла из сеней, припасенный для особых случаев большой кусок сахару.

- Вань, наколи, чай поставлю!

Но Иван ее не слышал. Он лежал на кровати и смотрел в одну точку. Его вновь одолевал страх за содеянное, и даже водка уже ему не помогала.

«Ну-ка проведают, кто тех двоих с поезда порешил, да под лед-то спустил? Если сразу не повесят, на каторге околею! Завтра Ефимке отдам его долю и в тайге схоронюсь. Боязно чего-то, не по себе, как-то!»

- Слышь, Иван, иди ко столу.

Они еще выпили на сон грядущий. Немного поговорили, но Иван уже замкнулся в себе:

«Что это с ним? Какой-то он сегодня не такой» - подумала Марфа, но лезть к мужу с дальнейшими расспросами побоялась, и устало поплелась в спальню.

Иван, как дикий зверь, взгромоздился и долго-долго ее мучил.

- До смерти затыкаешь, Вань, - взмолилась Марфа.

Измотанная работой в прачке и бесконечными домашними хлопотами, немного осоловевшая от выпитой водки, стиснув зубы, Марфа, поленом лежала под мужем и тихо стонала…

***

В это время Ефим, с разбитым в кровь лицом, сидел перед дознавателем. Левый глаз заплыл, правое ухо порвано, нос сломан.

- Ну, жидовская твоя рожа, откуда они у тебя? – кричал полицейский чин, размахивая перед его лицом пачкой листовок.

Революционер молчал, как рыба об лед.

- Говори живо, пока насмерть не забил! – дознаватель ударил Ефима по голове тугой пачкой.

Тот обмяк, но опять от него - ни звука. Листовки были свежие, только что отпечатанные. От них еще остро пахло типографской краской. Для арестанта этот запах ассоциировался с демократической свободой, народовластием, равноправием, братством всех народов и подвалом на Нижней набережной, где стоял их типографский станок.

- На каторгу упеку!

«Оказывается, так, пахнет каторга, - горько думалось Ефиму, - неужели это и есть итог моей трехлетней борьбы с угнетателями трудового класса?»

Ночью Ивану не спалось. Мешала Марфа, которая сильно храпела. Он пару раз ткнул ее под ребра кулаком, не помогло; вышел в сени покурить. Достал золото и банкноты; долго и заворожено на них смотрел, пока не замерз. Вернулся в постель, но заснуть так и не смог.

Почему-то его сильно раздражала храпящая Марфа и злость на нее росла с каждой минутой. Он зажег свечу, всмотрелся в спящую жену, которая лежа на спине, улыбалась во сне. Во сне Марфа выглядела довольной, сытой, удовлетворенной, от нее отвратительно несло перегаром.

«И что я в ней нашел? Толстая, некрасивая, старая бабенка, да и только. И в кровати совсем никудышная стала. Даже подмахнуть, как след, лень ей!»

Утром Иван выпил крутого, крепкого чая и пошел на конюшню, где стоял его гнедой конь, от которого срочно надо было избавляться. Он запряг своего кормильца и поехал на правый берег Ангары. Там, в Жилкинской слободке, возле скотобойни, у берега была большая заводская прорубь, в которую, выпрягши Шалого из упряжи, он столкнул сани вместе с упряжью. И без сожаления повел коня на живодерню.

Вернувшись в город, в кабаке, он осторожно расспросил полового о вчерашней облаве в трактире на Амурской. Смышленый малый, подметая пол, усыпанный опилками, пеплом от самокруток и битым стеклом, быстро затараторил:

- Ефимку с пропагандистской литературой надысь схватила охранка. За листовки его сразу же того, в кутузку свезли. И дружков его туда же. Дядя, копеечку дай…

Выйдя из кабака, Иван не на шутку испугался:

«За связь рэволюцонэрами лет десять можно схлопотать, - думал он по пути, - а как Ефимка, нехристь этот себя, выгораживая, про саквояжик-то, проговорится? Дело-то мокрое, за это петлю на шею накинут в два счета»...

К полудню он уже снял избу на Маратовской горе, вечером перевез туда жену с сыном, а ночью в околотке, где квартировался когда-то, пустил красного петуха. Вместе с его избушкой еще пять соседних домов сгорели. Постояльцы не успевали выскакивать их изб. Керосина Иван не пожалел – две полных четверти вылил…

***

Время шло, Ивана не трогали, и он успокоился. Вскоре, выправив себе новый паспорт, зажил он на широкую ногу. Он уже давно забросил свой извоз и подался в купеческое сословие. Летом возле Вознесенского монастыря, у самой реки, сельские мужики срубили ему избу-пятистенку с пристроем на три стороны. Вскоре Иван откупил пару продуктовых лавок возле церкви Покрова Божией Матери. Место это в Маратовском предместье, в то время было людным, бойким, намоленным. И пошла жизнь у Селивановых сладкая, шумная, сытая.

После поспешного переезда, Марфа, крестьянская простая душа, догадалась, что убийство, о котором тогда на ее работе судачили бабы-прачки, дело рук Ивана.

- В «Губернских ведомостях» писано было, Марфа, агромадная деньжища золотом пропала.

Вскоре Марфа преставилась. Как-то уж быстро матушка пятилетнего сына Ивана, Никиты отошла в мир иной.

Соседи говаривали: купчишка, который по новому паспорту обзывался теперь Иваном Саватеевым, супружнице своей сам и помог преставиться. Шибко сильно ее, сердешную, стал побивать тот в последнее время.

Через месяц новоиспеченный миллионщик привел в дом Ольгу Куторгину, молодайку 25 лет, девку Забайкальских казачьих кровей. И давай изверг кутить себе с ней напропалую.

К тому времени осведомители донесли Северцеву: Гуляет некий купчишка в Маратовском предместье по-черному, денег в кармане не меряно, сорит ими напропалую. И, наконец, следствие чухнуло, чьих рук год назад на переправе разбой-то вышел. Селиванова-Саватеева схватили на рассвете чуть тепленьким после очередной попойки.

- Откудова добро-то у тебя взялось, а пачпорт новый, зачем выправил? – кричал на допросах Северцев.

И давай он Ивана по кутузкам мурыжить. Тот ни в зуб ногой! Да как тут что докажешь: прямых улик на него нет, старых соседей, злодей, по миру пустил, а нынешние и сами его до чертиков боялись. Слишком уж тот крутого нрава стал; во хмелю - буен, неуемен дик.

Когда сыскари все-таки Ивана прижали к ногтю, тот попытался, было, дело это на откуп взять, но ни о какой коррупции царские служивые люди тогда еще и ведать не ведали. И подкуп ему не вышел. Его и по почкам лупили, и голодом морили, и спать не давали, но тот кремень-мужик:

- Знать не ведаю, господа, - шевелил разбитыми губами на допросах душегуб, - не я это…

Так прошел месяц-другой. Минул еще один. Вскоре состоялся суд, на котором, присяжные, не имея прямых доказательств по убийству, приговорили Ивана к каторжным работам на пожизненный срок.

В Александровской пересыльной тюрьме от истощения и побоев Иван не раз падал в обморок, но однажды, когда охранник, как и положено, по часам, вывел его из подвальных казематов оправиться до ветру, лиходей, пристукнул вертухая кандалами и сбежал. Дело было белым днем. Никто даже не мог понять, откуда силы у каторжного взялись?

***

С тех пор Иван подался в бега, и вскоре в забытом богом, прибайкальском распадке, в доброй полусотне километров от Иркутска и человеческого жилья, построил он себе зимовье. Поначалу стал кормиться охотой-рыбалкой, а со временем промышлять разбойничьими налетами на продуктовые обозы. На Култукском тракте стало неспокойно.

Тревожно было и в Отечестве. Страна кипела революционными страстями, царская власть шаталась, богатые люди обособились за высокими заборами, бедные жили перспективными идеями в светлое социальное равенство. Кто там будет искать беглого каторжника?

Тут и грянула революция. От царских ассигнаций к тому времени у Ивана осталась последняя тысяча рублей, да и эти деньги вскоре стали бумагой. В обиход пошли керенки, а золотые царские червонцы, сто двадцать пять монет, душегуб надежно закопал недалеко от своей новой заимки.

В очередной раз, когда запасы патронов, муки, чая и водки подходили к концу, разбойник-лиходей появлялся в Иркутске. Пару дней любовался-миловался со своей молодой женой, запасался харчем и вновь бесследно исчезал.

- Старательствую я, Ольга Тимофеевна, на Бодайбинских приисках, - говаривал изверг своей молодой жене.

Через полгода, к своему негодованию каторжник узнал, что сыщик Сильвестр Северцев, теперь служит Советам. Давнего дела о налете на банковских курьеров, не оставил, более того, чуть ли не каждый день дом Селивановых переворачивали вверх дном, искали царское золото.

Через год совместной жизни новая жена родила Ивану сына Егора, юркого, чернявого мальчонку, обличьем своим указывающего: родитель жив, где-то рядом, стало быть, и золотишко царское недалеко…

***

Пришел 1920 год, кровавой волной пронеслась Гражданская война, но в Сибири было относительно спокойно. Новая власть национализировала доходные лавки Ивана. В стране разразился голод, но Ольга с детьми жила всегда в достатке. Оставаясь за главу семейства, вела она хозяйство довольно расточительно, завсегда надеясь на своего опытного мужа-старателя, которого никогда не покидает удача. В ее глазах он был честным золотодобытчиком, а откуда берется золотой песок или царские червонцы, ее никогда и не интересовало.

Время от времени лихой Ольгин муженек выходил из тайги, появляясь дома, как черт из табакерки: обросший, грязный, вонючий. Приносил свою добычу, которую она и сама приспособилась скидывать на черном рынке с большим успехом. На два-три дня они уходили наверх, к многочисленной родне Куторгиных и, прячась от людских глаз в бабушкином флигеле, проводили несколько ночей. Иван оставлял ей немного золотого запаса на жизнь и тихо исчезал до следующего раза. Тех двух-трех золотников или монет, которые у нее оставались, хватало ей, как раз на пару месяцев - до нового появления суженого.

Наступил 1923 год. Весна в том году выдалась ранняя, дружная, скорая. На Сретение возле своего дома Иван попал в НКВДэшников. Спасаясь от конной милиции, он рванул прямо через Ангару и провалился в полынью, вымытую вешней водой. Кое-как, скинув намокший тулуп, из последних сил, перебрался он на другой берег. Ступить за ним на потемневший лед милиционеры убоялись, и это спасло его от новых кандалов, но Иван слег надолго. Хорошо, Никита сын его, догадался нанять пролетку и через Глазковский понтонный мост съехал в Жилкинскую слободку. Знал малой, что отцу его, как у старой бабки Веры Куторгиной, схорониться больше и негде. Там его и взяли. При Иване нашлась старая топографическая карта-семиверстка.

В мае Ивану Селиванову исполнилось бы 55 лет. Пневмонию он не перенес и через три дня, на смертном одре в тюремной камере, покаялся в своих грехах церковному батюшке. К исповеди тайно прислушивался Сильвестр Северцев, служащий теперь Советам. За это время он сильно постарел, но и не утратил своей знаменитой сыщицкой хватки…

***

Сидя за своим столом Сильвестр Агафонович внимательно еще раз начал изучать карту разбойника. Карта и карта. Непонятные стрелки, буквы и цифры. Изучая долгими зимними вечерами карту, Сильвестр увидел, на просвет керосиновой лампы иголочные проколы в карте, сделанные рукой Ивана. Через минуту тайные знаки выстроились в голове сыщика в стройную логическую цепочку.

Добросовестный Сильвестр Агафонович сообщил своему руководству, что в далеком безымянном Прибайкальском распадке, ему удалось по карте Ивана разыскать тайник. Уже через неделю в полусотне шагов от полуразрушенного зимовья красноармейцы раскопали остатки клада, в которых нашли 89 золотых червонцев и 7 крупных самородков.

С тех пор падь зовется Селивановской…