Эмма МЕНЬШИКОВА
| 21 августа 2011 г . ФОРСУНКА НА ТРОИХ 19 августа 1991 года мы оказались далеко от столицы нашей Родины – в Киргизии, где на озере Иссык-Куль должны были отдыхать в военном санатории. Я была тогда прапорщиком Советской Армии, начальником строевой службы воинской части, обеспечивающей авиаполк и его полеты. Путевка была замечательная – на всю семью, с 20 августа по 12 сентября. 19-го мы приехали – а везде играют Чайковского. Офицеры в санатории, в живописнейшем месте на берегу высокогорного озера, бесились у телевизоров от беспомощности и неопределенности: то ли продолжать купания в озере, то ли срываться домой, в часть. Но никого из отпусков не вызывали. Так и просидели эти дни у телевизора. А вскоре и ситуация разрешилась, как разрешилась. Помню жесты бывалых офицеров («Эх!...»), не оставляющие сомнений в том, чего они ждали от этой неудавшейся гвардии под грозной аббревиатурой ГКЧП. Вернувшись в Литву, сразу испытали дыхание «свободы». По ночам шатающиеся молодчики били окна в домах офицерского состава, недвусмысленно предлагая выметаться из суверенного государства. Утром было боязно выходить на улицу, и тогда за нами посылали «тревожные» грузовики, на которых мы добирались на службу. Офицерам, прапорщикам запретили ношение военной формы за пределами части – и все перешли на «гражданку», переодеваясь в военное только в своих кабинетах и на объектах. Отменили патрулирование на улицах – и началась настоящая вакханалия демократии. Немудрено, что с переходом всего и вся на языки титульных наций, в том числе и культуры, деятелям которой было рекомендовано акцентировать свои творческие потуги на темах национальной истории и борьбы за освобождение на разных ее этапах, мы стали настойчивее в своем стремлении уехать в Россию. А когда переехали, не раз слышали – зачем из Литвы-то было уезжать? – там лояльное правительство, мирный народ, никого не убивали… Давно ползали по карте, но куда перебираться, не знали. Дело в том, что мой дед-железнодорожник был направлен на восстановление железной дороги и этого литовского города, разрушенного до основания во время войны, еще в 44-м году. На бедной Псковщине никого из близких родственников не оставалось. А те, что были, сами едва держались на ногах – в прямом и переносном смысле. Родные же мужа – мать и отец с новой семьей – ждали оказии выбраться из Киргизии, где тоже нарастала волна недовольства русскими. Предки «наших» русских в Киргизии забрались туда из Сибири и Украины, спасаясь от голода в 20-е годы, – а в 90-ые оказались в западне их дети и внуки, вынужденные самостоятельно решать национальный вопрос в распущенной на вольные хлеба стране… Итак, прошло 20 лет. В новой России выросло новое поколение. Они не знают, что такое СССР, война, герои, честный труд и социальная справедливость. Зато старое и среднее поколения на своей шкуре испытали, что такое несправедливость и предательство, унижение и даже презрение к совкам, перебивающимся сегодня скудными подачками в виде пенсий и так называемых выплат. Россия подводит итоги своего нового существования. Моя свекровь тоже подводит итоги своей жизни и своего эпохального переселения с малой родины на историческую. Пенсию ей назначили минимальную – коэффициент для уроженцев 36 года оказался таким низким, что ее зарплату вообще не посчитали. И за 37-летний стаж работы, в том числе и в социальной службе, где она ухаживала за стариками, наша бабушка получает почти социальную, как деклассированный элемент, государственную поддержку. Которая никак не достигнет прожиточного минимума. Как бы она жила на свои нынешние 4 тысячи шестьсот рублей – ума не приложу. У вас же дети есть, отвечают ей чиновники (дети – это мы, ее сын и я, которые сами 20 лет бьемся за существование в похожих условиях). А почему мои дети вместо того, чтобы поднимать своих детей, должны еще и меня содержать, словно я всю жизнь не работала, а отдыхала? – отвечает она. Старшая дочь из троих детей в семье, она сколько себя помнит, столько и работает. Отец ушел на фронт, ей было пять, младший брат чуть ходил, а третий – ждал чуда рождения в животе у мамы, простой сельской неграмотной женщины, тоже жизнь положившей за кусок хлеба для семьи и для детей. Отец вернулся с фронта без ноги: полуслепой, он был признан ограниченно годным к службе в армии и назначен кашеваром. С полевой кухней он носился вслед за бойцами передовой, пока не попал под артобстрел, был тяжело ранен осколком снаряда, снесшим колено и прошившим ногу до ступни. Вернулся на костылях и деревянной палке вместо ноги. Сторожевал на колхозном дворе, а его дочь, моя будущая свекровь, подростком работала в колхозе на приемке зерна и вовсю поддерживала семью, существовавшую только на трудодни. Поэтому уже в 15 лет она рванула в город – учиться на медсестру. Кем только не работала за жизнь, а все копейки и продукты везла тятьке с мамкой и двум братьям. Дорога из Фрунзе до их деревни проходила через речку Чу, которую она переплывала с высоко поднятым над головой узелком с едой для семьи. А ширина той Чу сегодня кажется ей непреодолимой. Но ведь доплывала же! Всю жизнь пахала она не покладая рук, аж в самую Сибирь заносило ее вслед за мужем. Но осталась при своих интересах: родители, братья, добавился только сын, которого растила сама. Это потом муж воспользуется ее помощью и приедет в Россию, в село Доброе уже вслед за ней со всем своим новым семейством – женой, пасынком, дочерью от второго брака, внуками, снохой, зятем. Царствие ему Небесное, несколько лет назад он ушел в иные веси. Все остальные его ближние худо ли бедно устроились и живут нормально. Билась она за жизнь основательно, купила и обустроила во Фрунзе, в самом его центре дом. Огород и сад ее руками и дежурствами у арыков ночами напролет, чтобы запрудить воду именно у своего участка, благолепствовал. Цветы, фрукты, ягоды, овощи – всё у нее было. Приезжали мы и на цветение абрикосов, и на черешню, и на персики, и на сами абрикосы, каждый год в разные сезоны, чтобы прочувствовать эту изумительную землю, проникнуться ее красотой и щедростью. А горы… А озеро… Выпихнули ее из родного, где она родилась, края почти в одночасье. Денег, которые получила за свою усадьбу от добрых киргизов, хватило только на древнюю конуру в 20 квадратных метров. Сама мазала ее глиной, сама белила, красила. За эти годы ей удалось перейти с дров на газовую форсунку, которую ей провели за счет социальной службы, переложив заново плиту. За водой она и мы – здесь, в Добром, присматривая за свекровью, – ходим на колонку. Впрочем, нам не привыкать: трудно было 20 лет назад, когда мы сами только поселились в Добром и жили в столетней избе вместе с крысами и другими «домашними» животными… Нужник во дворе, рукомойник на заборе, ни ванны, ни душа, а баню в селе «анадысь» закрыли. Возим ее в город на помывку. Когда в городе есть горячая вода. Ибо летом по два месяца ее не бывает и в городе. Тогда все моемся в речке с красивым названием Воронеж. А зимой… Зимой свекровь ходит дома в валенках или толстых ботинках, обвязанная пуховыми платками. А спит с… кирпичом. Нагревает его за день на плите. А вечером оборачивает в теплый шарф – и под одеяло. Так и коротает долгую зимнюю ночь, греется, сердешная… 16 августа 2011 г . МОЛИТЬСЯ НАДО... Сидели как-то вечером на кухне своего дома в селе Казачьем супруги Поздняковы – и вновь и вновь бередили свою незаживающую рану: сына вспоминали. Их первенец Сергей погиб в Чечне, жизнь свою молодую положил за Россию и Православие. И они гордились им, и плакали, и горевали, и никак не могли унять сердечную боль. Люди воцерковленные, благочестивые, они держались верой и молитвой. А в тот вечер у Зинаиды Николаевны невольно вырвалось: - Ну, хоть бы ребеночек от него остался, что ли, а то ведь – ничего… И вдруг они словно прозрели. Ребеночек. Вот что нужно им в память о сыне. Если никогда не качать на руках внуков от него, но пусть растет в семье маленький человечек из детского дома. Им даже дышать стало легче. Но поддержат ли их свои сыновья? После гибели старшего брата Роман, Игорь и Денис тоже жили в каком-то оцепенении. Поэтому решение родителей взять малыша в дом только поддержали. Ведь они взрослеют, у них уже свои жизненные планы и цели, и оставлять маму с папой в таком горьком одиночестве было тяжело. Так в их доме появился первый нахохлившийся воробушек – пятилетняя дочка Саша. Валю им привели соцработники. В семь лет девочка чего только не пережила: пьяные дебоши матери, одиночество и голод, а потом и смерть родительницы. У Вали уже сформировался характер, она была замкнута и резка. Но Зинаида Николаевна, перекрестившись, оставила и ее. Потихоньку жизнь начала налаживаться. Сыновья разъехались – один в Липецк, двое других – в Москву, учиться. Девочки привыкали к семейному очагу, родительской заботе и ласке. Но и к требовательности. Но и к самостоятельности: убирать за собой, помогать готовить, учиться печь и жарить. И спрашивать с себя. И исповедоваться перед батюшкой: понятие греха, проступка вошло в их жизнь только в новом доме, в новой семье. А тут еще одна беда: в районе осталась без родительского попечения девочка Катя. И вновь Поздняковы встали перед выбором: брать или не брать. Почему именно к ним вели обездоленных девчонок? Да потому что наверняка – люди они верующие, непьющие, ответственные – плохому не научат. И назад не сдадут. А то ведь сплошь и рядом: возьмут приемные родители ребеночка – а через год, попользовавшись государственной поддержкой, возвращают. Мол, не сошлись характерами. Или болезненный очень. Или разговаривает плохо. А то еще и… прожорлив: так написали в объяснительной записке наигравшиеся с несчастным дитем одни несостоявшиеся родители. Зинаиду Николаевну смущало другое: переехали-то они с Севера, из Норильска, строили дом, разбивали огород, завели живность – на всё на это нужно было время и силы. К тому же они с мужем вместе с другими прихожанами восстанавливали храм в Казачьем. Смогут ли вырастить, воспитать троих девочек? Но, глянув на Катю, уже не сомневались: ну конечно, дочка, что тут еще скажешь. Все девочки были из пьющих втемную семей, матери опустились донельзя, отцы находились неизвестно где. И все же Поздняковы не унывали, видели, что девчонки дорожат домом, родителями, что стараются заниматься, читать, не отлынивают ни от каких трудов. Вечерами они все собирались за столом на просторной кухне, разговаривали, делились секретами с мамой и папой. А однажды Зинаида Николаевна вышла на крыльцо – а там мальчик… Оказалось, его подбросили сердобольные соседи одной беспутной мамаши из соседнего села. Знали, что Поздняковы и котенка не выбросят, не то что ребенка. Семь лет они лечили Сережу – ребенку понадобились четыре операции! – и учили – он делал уроки по семь часов в день! Возились с его питанием – он страдал желудочными заболеваниями – и воспитанием – был очень медлителен и апатичен. И все же с каждым годом становилось яснее: отношения с Сережей не налаживаются. Он не хочет учиться, не любит себя ограничивать или понуждать. И вдруг в храме к Зинаиде Николаевне подходит женщина и признается, что она Сережина мама…
Зинаида Николаевна тяжело пережила эту разлуку. И когда в местной газете появилась заметка о двух малолетних сестричках, оставшихся без материнской заботы, она только вздохнула и помолилась Богу за их благополучие. Девять месяцев девочки провели в реабилитационном центре. Пока Зинаида Николаевна всё-таки не сказала мужу: поехали. - Ну разве это не Божие провидение, что за один день мы прошли все комиссии, и уже в пять вечера у нас были готовы все документы – хоть сейчас забирай девчонок и вези домой! – вспоминает она. – Что мы и сделали… Малышек быстро приучили не драться, не ругаться, держаться друг за дружку. И сегодня все девочки – настоящие сестры. Валя и Саша пойдут в восьмой класс, Катя – в шестой, Лиза – в первый, а Аринке еще только пять лет. Девочка получила в родной семье травму позвоночника, у нее перестало расти одно плечо – и сейчас ее упорно лечат. Старшие братья их любят и поддерживают. - Слава Богу, - восклицает их мудрая, по-русски простая и добрая мама, всегда с косынкой на голове, всегда приветливая и чуть грустная, - что он мне дал такую счастливую старость! Моим детям не надо говорить, что делать – они сами всё знают и понимают: я на кухню – они уже там хозяйничают, я с тяпкой на огород – они рядом. А Сережа… Что ж делать. И так бывает… - Он хоть звонит? - Да, девчонкам хвалится – что, мол, теперь ему хорошо: и чипсы он ест (это с его-то желудком!), и телевизор сколько хочет смотрит, и пиво ему не запрещают выпить, и в церковь ходить не надо… - Зинаида Николаевна, а как же так получилось? Девочки тоже из неблагополучных семей, а воспитание на них влияет благотворно. А с Сережей не справились… - Да, есть дети, которые несмотря ни на что тянутся к плохому. И мать только у него нашлась: у всех моих дочек матери уже умерли. И у малышек родители сгорели недавно, напившись. Так что вовремя их из семьи забрали. А не справились мы, потому что с нечистью справиться очень трудно. Она очень сильная… И Зинаида Николаевна задумалась. А потом серьезно так говорит: - Вы даже не представляете, какая она сильная, эта нечисть. Да она может одним когтем всю землю перевернуть, порушить. Но Бог ей не дает… Молиться надо…
10 августа 2011 г. НЕМЕРЗКИЕ НЕМЦЫ Есть священное место на Руси – Задонщина. Край храмов и монастырей, обетованная земля святителя Тихона Задонского, замшелые сосны на крутых берегах Дона, студеные родники, бьющие из самой глубины земли. Певучие старинные названия селений – Страховка, Камышевка, Марьино… И вдруг – Немерзь. Указатель манит налево от столбовой дороги, но повернуть всякий раз боязно: колея тонет в траве – и неясно, куда она ведет и ведет ли куда-то вообще…
Воображение рисует маленькую русскую деревушку в живописной задонской глуши, с рядком избушек в лощине, поросшей густым кустарником и корявыми одичавшими яблоньками. Немерзь кажется мне производным от НЕ-мерзкого, как что-то красивое, хорошее и доброе. Так наши предки вполне могли выразить свое отношение к понравившимся им местам. Понимаю, что мое объяснение – это так называемая народная этимология, редко совпадающая с реальным значением и происхождением слова. Однако почему бы и нет? Узнать бы еще, кто живет в этой Немерзи и как туда добраться. У кого ни спрошу, лишь плечами пожимают: Немерзь? а что это такое? Воистину ленивы мы и нелюбопытны. И вдруг показался в низине один домик, чуть дальше – другой. Причем открываются они неожиданно, когда уже и не веришь, что здесь может скрываться деревенька. Прикрытая деревьями, стороннему взгляду она почти не видна. И если не искать ее напряженно и упорно – запросто можно мимо проехать. Вопрос только в том, зачем сюда вообще забираться… Подъезжаем к домику – и видим уплывающую спину дородной молодой женщины в современном одеянии: майке и шортах. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. А казалось, если кого-то здесь и застанешь, то лишь древнюю старуху с клюкой, скорбно коротающую свой век в полуразвалившейся избе. Домик же вполне приличный, ухоженный, хотя и допотопный. И в нем действительно живет бабка – Зинаида Петровна. С дедкой – Ефимом Андреичем. И они в тот день как раз принимали гостей – дочку и двух внучек, одну из них мы и застали уплывающей куда-то в окрестные заросли. Чужих людей они по старой русской привычке сразу пригласили в дом: там хоть от солнца можно укрыться. И впрямь, благодать несусветная. Свежо, тихо, а запах… Настоящий деревенский запах – газа в деревне нет, а от печки даже летом в комнатах пахнет дровами, огнем и уютом. Комнаты просторные. Хотя бы потому, что в них нет ничего лишнего: стол, кровати, лавки, самотканые лоскутные (лохонские!) половики – и Красный угол, весь в серебристых иконах.
- Мама?! - Ну да, полгода как тому назад умерла… - А сколько же было маме лет? - 92… А ведь пожила старушка. Но дочка-то, хоть и сама на восьмом десятке лет, тоскует и убивается по ней, словно маленькая. И охотно рассказывает о маме, Богдановой Александре Степановне. Она была солдатской вдовой. В отчем доме их росло 13 человек детей, поэтому дочек выдавали замуж при малейшей возможности, тут уж не до сантиментов. Но Петр Архипович Богданов оказался хорошим мужем и отцом: когда началась война, в семье уже подрастало двое детишек, и Александра Степановна опять была на сносях. Ушел он на фронт, а семейство его принялось выживать самостоятельно. Трудилась Александра Степановна, как и все тогда, в колхозе. За палочки. За трудодни. За иную работу, вспоминает Зинаида Петровна, ставили полтрудодня или три четверти. А работа была, особенно летом, аховая: вручную косили рожь, пшеницу, вязали снопы, молотили цепами, таскали мешки. Скородили (то бишь, боронили) на волах, а то и на себе. Сажали, пололи, собирали свёклу, грузили ее на подводы. Однажды солдатка и надорвалась, подняв мешок со свёклой, – и родила мертвую девочку…
В лучшие времена в Немерзи было два «порядка», то есть две улицы. В 70 дворах держали 45 коров, 10 лошадей. Люди работали в колхозе, потом в совхозе. Сейчас здесь живет около 20 человек. Пенсионеров. С дорогой здесь всегда были проблемы, но она проходила в другом месте, и худо ли бедно ее содержали в относительно рабочем состоянии. Сейчас в Немерзь в распутицу и зимой ни пройти-ни проехать. К старикам как могут пробиваются их родственники, нередко – пешком: подумаешь, по снегу четыре километра. И внучки Богдановых тоже, случается, пешком шпарят, хлеб-колбасу несут бабушке с дедушкой. Иначе тем просто не выжить. Автолавка приезжает, только когда прочистят дорогу. А чистить ее у сельской администрации нечем, приходится идти на поклон к хозяйственникам, а те задарма или задешево тоже заниматься этим не хотят. Поэтому они выпускают грейдеры на заснеженные дороги как можно реже, когда жители отдаленных деревень совсем «засипят», заглохнут в снежном плену… Но вообще-то наши старики очень непритязательны. Газа нет, вода – на улице в колонке: многие и не знают, что это такое. Зимой голодно. А бабкам – лишь бы не было войны, да дорогу щебнем просыпали. Но есть, есть еще одна беда – пенсия.
- Да вот к нам даже германцы едут! Так у нас хорошо… Мы побывали и у немцев. Живут они припеваючи, обустроились чин чинарем. Старый домишко отреставрировали, восстановили во дворе все хозяйственные постройки, мастерские, баньку. Ничего у них не пропало: хоть и русские они немцы, а бережливые и экономные. Даже кровати старые металлические аккуратно почистили и покрасили – красота! Облезлые балки обили цветастой тканью, в тон занавесок. Столы, лавки – тоже старые, но на новый лад. Везде чистота, порядок. Живи да радуйся. Что они и делают. Я ничего не имею против, они культурные, вежливые, как рассказывает баба Зина, люди. Никого не трогают. И сплетни ни на кого не наводят. Да только как бы внукам и правнукам солдата Петра Богданова, павшего от рук немецких захватчиков, не пришлось-таки под немцем жить. Вежливо и культурно они возвращаются на те земли, которые не удалось в боях вырвать у нас семьдесят лет назад. А наши уже знакомые старики всё лето на огороде впахивают, сено косят и на прицепе переправляют его в соседнее село: чтобы дочери, которая там живет, было чем скотинку кормить. Придет зима – и понесет она еду уже родителям, пешком по снегу, по проваливающемуся насту. Не на автолавку же надеяться. Да и попроведывать стариков, проверить, не холодно ли им, не голодно, – святое дело. А немерзкие немцы в это время будут благоденствовать в своей Германии: ничего личного, как говорят сейчас, просто за державу обидно… |
||||
|
После того, как ее лишили родительских прав, она протрезвела, удачно вышла замуж – за предпринимателя, у них хороший дом и доход. И она не против забрать сына. Поздняковы долго думали, что будет лучше для мальчика. Советовались с сотрудниками социальных, опекунских органов. В конце концов женщине вернули через суд ее родительские права – и Сережа с видимым облегчением покинул родителей и сестер. 
