К 120-летию  сибирского поэта Ивана Молчанова-Сибирского

Евгения МОЛЧАНОВА (Иркутск)

«Передавая сердца трепет…»

Мне было девять лет, когда умер мой папа. Я хорошо помню этот день…

В последнее время папа очень плохо себя чувствовал после очередного инфаркта. Сначала он лежал в больнице, затем дома. Ему было трудно дышать, поэтому обязанностью нас, младших детей, было ходить в аптеку за кислородными подушками. Папе становилось всё хуже и хуже. Надвигалось неотвратимое. Теперь я понимаю, что меня, самую маленькую, специально в последние дни марта отправили к нашим старым друзьям Лидии Афанасьевне и Августу Яновичу Кринбергу. Они жили недалеко от нас, в начале улицы К. Маркса. В доме, расположенном рядом с госуниверситетом, в коммунальной квартире (впоследствии всех жильцов переселили из этого дома, так как ожидался приезд в Иркутск Эйзенхауэра и дом был переоборудован в «резиденцию Эйзенхауэра»).

…Утром я проснулась от каких-то странных звуков: в соседней комнате был слышен чей-то шепот, негромкие возгласы, потом послышались сдержанные всхлипывания. Я поднялась и вышла в комнату, где сидели тётя Лида, дядя Гутя и кто-то из моих старших братьев (кажется, Максим).

– Что случилось? – спросила я

– Женечка, собирайся. У нас большое горе – умер твой папа, – сказали мне.

Это произошло первого апреля. О смерти папы сообщили по радио. Люди отказывались верить услышанному: для многих это было потрясением – ушёл из жизни чистый, честный, необыкновенно душевный и добрый человек.

Хоронили папу из здания Академии наук, расположенного на улице Ленина (сейчас там находится Художественный музей). У гроба сидела мама и мы, шестеро осиротевших детей. Мне было 9 лет, Володе – 11, Вите – 13, Максиму – 16, Светлане – 18, Нине – 23 года.

Звучала тихая, скорбная музыка, которая навсегда осталась в моей памяти и которую я не могу слушать спокойно до сих пор. Как потом узнала, это был Траурный марш Шопена из Сонаты № 2.

Провожать папу в последний путь пришёл весь город. Сохранились фотографии: множество людей пешком, через весь город, через Ангарский мост, через папино любимое Глазковское предместье, где прошло его детство, юность, шли до самого кладбища, расположенного в Студгородке.

Папе было всего 54 года, он не дожил до 55-летия всего месяц. Несмотря на то, что значительную и большую часть жизни я прожила без него, остались детские воспоминания, как бы высвеченные ярким лучом света, исходящим от папы.

* * *

У нас дома была большая библиотека – читать любили все. Когда папа приезжал из Москвы, всегда привозил новые книги, и мы с нетерпением ждали, когда же он начнёт распаковывать чемоданы и вручать каждому долгожданные издания. Помню, как получила прекрасно иллюстрированную книжку Бажова «Серебряное копытце», изданную на вкусно пахнущей вощёной бумаге. Я и сейчас помню запах этой книжки, запах моего счастливого детства.

* * *

Я очень любила ходить с папой в магазин «Подписные издания», который находился на улице Горького, где потом было расположено Агентство Аэрофлота. Папу там всегда приветливо встречали, аккуратно заворачивали в бумагу новые книги, перевязывали их бечёвкой, и мы возвращались домой, где начинался «обратный процесс» – книги распаковывались, занимали место сначала на письменном столе, где лежали для первого знакомства с ними хозяина, и лишь потом вставали на почётные места в шкафах и книжных полках.

У нас были два книжных шкафа, которые сделал наш сосед по улице Кругобайкальской (ныне Терешковой) Степан Ячменёв (отец Елены Степановны Ячменёвой, ставшей впоследствии писательницей). Поразительно то, что у Степана Александровича была одна рука, но он умудрялся ею делать всё: и мастерить, и рыбачить, и огородом заниматься. У папы есть даже рассказ, который называется «Волшебная рука».

Шкафы эти долго стояли в нашем доме, а в 2013 году, когда в библиотеке им. И. И. Молчанова-Сибирского было решено открыть музейную комнату, мы передали и эти шкафы, и папин письменный стол, и пианино, и многие предметы быта, и два портрета работы художника Алексея Жибинова: портрет папы и двух старших сестёр.

* * *

Первое мая – папин день рождения! Просыпаемся от еле слышных звуков барабанного боя и духового военного оркестра, звучащих всё громче и громче. Мы с братьями и сёстрами бежим к окнам, выходящим на Большую улицу, облепляем их и с восторгом ждём приближения оркестра.

В доме аппетитно пахнет стряпнёй: мама уже достала из печки пироги, булочки с корицей. (Она считалась непревзойдённой мастерицей – её сдобное тесто выходило пышным, нежным, а пироги с брусникой, с черёмухой, покрытые сверху взбитой с сахаром сметаной, были необычайно вкусны. Мама пекла ещё по старинным рецептам «царские кудри». Они казались чем-то сказочным: из сдобного теста катались колобочки, обмакивались во взбитое яйцо. Затем в корицу с сахаром и укладывались в форму, смазанную маслом. Когда эти кудри вынимались из печки и сверху посыпались сахарной пудрой, то получалось очень нарядно).

Первого мая мы, младшие, шли с папой на площадь, чтобы смотреть парад. У нас был пропуск на трибуну. Как самая маленькая, я часто «ехала» у папы на плечах и с восторгом обозревала красочное празднество. Движение транспорта было прекращено, выставлено оцепление из солдат и милиционеров. Хорошо помню, как проходил отряд кавалеристов, как, чеканя шаг шли военные. Затем наступала очередь празднично украшенных колонн школьников, студентов, рабочих.

Флаги, шары, звуки духового оркестра, первые кружевные нежные зелёные листочки создавали ощущение праздника. После демонстрации мы заходили к дяде Саше и тёте Лоре Гайдай (они жили тогда рядом со сквером, на улице Доронина, ныне Российской) и вместе с ними шли к нам домой, где уже всё было готово к приёму гостей. А гостей у нас всегда было много: это соседи и друзья – дядя Кеша Луговской с женой тётей Олей, дядя Костя Седых с женой тётей Таней, дядя Юра Левитанский с женой тётей Мариной, дядя Готя Марков и тётя Ага Кузнецова, тётя Лида Пуреховская и её муж дядя Гутя Кринберг, Александра Антоновна Петрова, семейство Дуловых – Анна Ивановна, Всеволод Иванович, дядя Паша Маляревский, возможно, что кого-то я не упомянула. Да ещё наша многочисленная семья – мама, папа, шестеро детей (иногда ещё у нас гостила баба Тоня – мамина мама из Красноярска).

В застолье непременно читались стихи – народ весь, как на подбор, собирался особенный, творческий, шутили, перебрасывались искромётными остротами, в этом особенно отличались, как мне помнится, дядя Кеша Луговской и дядя Саша Гайдай, пели раздольные русские песни.

* * *

Летом мы жили на даче, недалеко от того места, где теперь находится курорт «Ангара». Раньше мне казалось, что это очень далеко от города. Часто у нас гостила Александра Антоновна Петрова (жена писателя П. П. Петрова, чьё имя носит сейчас Иркутский дом литераторов).

Она была очень дружна с моими родителями. Александра Антоновна беззаветно любила своего мужа, всегда рассказывала о нём. Любовь её к мужу, к его памяти была деятельной – она добивалась издания его книг, добивалась, чтобы на доме, где П. П. Петров жил до ареста, была установлена мемориальная доска. У нас хранится пожелтевший тетрадный листочек, на котором рукой Александры Антоновны переписано письмо мужа:

«Дорогому, верному другу и жене Саше.
Тюрьма. 1940 г.
Петров П. П.

Надежды и мечты рассыпались, как зёрна.
Счастливых дней нам больше не видать.
Ах, Саша! Саша! Если жить позорно,
То тяжелей безвинно умирать.
Дышать я скоро, скоро перестану,
Забуду мир в покойном вечном сне.
Что ж делать?.. Сбереги Светлану,
Как нашу кровь, как память обо мне…
Светлана – крошка – чистый лебедёнок.
В большую жизнь отправится одна.
И чашу бед, почти что из пелёнок,
Бедняжка выпьет, горькую до дна…
На плечи хрупкие грозой падут невзгоды.
Но есть всему начало и конец…
Внуши ты ей, что не врагом народа,
А лучшим другом был её отец…
Внуши ты ей, что не приблудным сыном
В поступках, помыслах и снах,
Он был певцом, бойцом и гражданином
В железных трудовых рядах.
Над нами тучи чёрные повисли,
Но и они когда-нибудь пройдут.
И может быть, певцу свободной мысли,
Венки на прах наш с песней принесут».

Эти стихи были написаны Петром Поликарповичем кровью на рубашке, которую ему чудом удалось отправить из тюрьмы.

Александра Антоновна выполнила завет мужа – вырастила дочь Светлану, которая стала врачом, вырастила внука Сашеньку, всегда была верна памяти «певца свободной мысли».

* * *

Возвращаюсь к своим воспоминаниям о жизни на даче. Соседями по нашему дачному домику была семья профессора-историка Всеволода Ивановича Дулова (жена Анна Ивановна, сын Саша и дочь Наташа), приезжала А. А. Петрова и друзья папиной юности Лидия Афанасьевна Пуреховская и Август Янович Кринберг.

Постоянной нашей обязанностью, причём приятной, была заготовка хвороста. Как только смеркалось, у дома разжигался костёр, и все обитатели нашего дома собирались к нему. Мы, ребятишки, заранее готовили «дымовушки», чтобы отгонять комаров. (Мальчишки делали «дымовушки» сами, мне же помогал папа. Мы с ним брали жестяную банку из-под консервов, с помощью гвоздя и молотка в ней проделывали дырочки, прикручивали из проволоки длинную ручку, банку набивали шишками, соломой или бумагой и всё это зажигали. Мы крутили свои «дымовушки», чтобы сильнее разгорелось, а затем сверху добавляли пучки сырой травы, лучше всего мокреца, огонь исчезал и оставался только густой белый дым, который очень хорошо помогал отпугивать комаров).

Все уютно устраивались у костра, вели неспешные беседы и, конечно же, пели песни. Особенно хорошо пели Анна Ивановна, Александра Антоновна, из мужчин – папа. Любимыми песнями были: «Вечер на рейде», «Славное море – священный Байкал», «Вечерний звон», «Катюша», «Заветный камень».

Мы сначала бесились, бегали со своими «дымовушками», а позже, нарезвившись вволю, пригревались возле своих родителей, как котята. Хорошо было устроиться на руках у папы, смотреть, как искры летят в небо и тают в вышине, как мерцают в небе звёзды, а позже – глядеть на догорающий костёр, на тлеющие угли и, борясь со сном, вслушиваться сквозь дрёму в разговоры взрослых.

* * *

В нашем доме сохранилось несколько работ известного иркутского художника Алексея Петровича Жибинова. Это портрет брата Максима, портрет старших сестёр Нины и Светланы, два написанных в разное время портрета папы, два неоконченных групповых портрета, где на одном изображена я с братьями Витей и Володей, на другом – мама с младшими детьми, и ещё два чудесных жибиновских пейзажа.

Мне нравилось смотреть, как работает дядя Алёша. Он был очень весёлый и интересный человек. Мы с ним дружили. Дядя Алёша делал мне самолётики из бумаги. Он не просто их складывал, а как-то по-особому, фигурно вырезал хвост, возможно, поэтому и полёт был особенно долгим и необычным.

Когда дядя Алёша писал папин портрет, я постоянно находилась рядом. Как зачарованная глядела я на холст, где постепенно появлялось знакомое лицо. Мне было очень интересно смотреть, как из тюбиков червячками выдавливаются краски, блестящие, так вкусно пахнущие, как наливается в баночку масло, как дядя Алёша начинает смешивать на палитре краски, как добавляет белила, чтобы получить нужный оттенок. Смотреть на это можно было часами. Но позировать нелегко, да и писать портрет тоже. Вот мы и занимались для отдыха изготовлением самолётов.

(Жена дяди Алёши – Вера Константиновна Заорская – дочь известного в Иркутске детского врача Константина Адамовича Заорского – была у меня учительницей русского языка и литературы в 11-й школе, где училась вся наша молчановская гвардия.

Каждый год, когда мы всей семьёй ходим прибираться на кладбище к папе, мы приходим и к могиле Алексея Петровича Жибинова, и к его тестю Константину Адамовичу Заорскому и к Павлу Григорьевичу Маляревскому, и к маме Лидии Афанасьевны Пуреховской – Иулиании Григорьевне: все они похоронены на Глазковском кладбище. Наши дети, а теперь уже и внуки, стараются навести порядок на этих могилах, выметают листья, моют надгробные плиты, с любовью украшают их цветами и пихтой. Я думаю, что так будет всегда, даже когда не станет нас, родителей…)

* * *

Папа очень любил детей. Как жаль, что не сбылась его мечта: увидеть внуков и обязательно ходить с длинной белой бородой, читать им стихи и рассказывать сказки. Сейчас у него восемь внуков и девять правнуков, семь праправнуков. Самый маленький, Лёнечка, когда ему было полтора года, глядя на портрет А. П. Жибинова, говорил нежно, растягивая первый слог: «Ва-а-ня, – а потом, помолчав немного, – деда». Он тоже очень любит книжки, как и все в нашей большой семье.

* * *

Я храню словарь, заведённый мною, когда я училась а первом классе 11-й школы им. В. В. Маяковского. Мы должны были записывать слова, которые нужно запомнить, так как проверить их нельзя. В школе дали задание: к этим словам сделать иллюстрации. Кто-то вырезал походящую картинку и приклеивал её, кто-то с помощью копирки переводил нужный рисунок и затем раскрашивал его, некоторые рисовали сами. Мне же повезло: моя мама очень хорошо рисовала (это у неё фамильное качество – её родной брат Станислав Прушинский был художником и даже оформлял в Иркутске некоторые книги, в том числе и книгу моего папы «Милая картошка», изданную в 1933 году), поэтому большее количество рисунков было сделано её рукой (Москва, колхоз, завод, собака, ящерица, корова, петух и т.д.). Папа тоже не отказывался мне помогать, он очень старался, но рисунки у него получались очень смешными (пионер, пионерка, ребята, дежурный, товарищи). «Ребята» довольно неуклюже пытались идти на лыжах, «товарищи» были ужасно лопоухими, а «дежурный», стоящий у дверей класса, скорее напоминал Щелкунчика.

Я же старательно выводила нужные слова. Скажу без ложной скромности, что это получалось у меня довольно прилично. В ходу тогда были обычные перовые ручки и чернила. Верхние и нижние соединения букв, нажим и волосяная линия – писать было интересно, и я очень старалась. Позже в этом словаре появились и мои рисунки – под чутким родительским руководством я обретала самостоятельность.

* * *

Сколько себя помню, у нас в доме всегда было много народа. Кроме нас, шестерых детей и родителей, часто и подолгу жил мамин племянник и наш двоюродный брат Эрик из Красноярска (отец у него погиб на фронте, а мама, Софья Станиславовна, или тётя Зося, как мы её звали, была спортсменкой, поэтому была вынуждена ездить на соревнования по всей стране).

Это про него наш сосед дядя Юра Левитанский написал такие шутливые строчки: «Мальчик Эрик-пионерик показал друзьям примерик». Эрик был одарённым человеком: всю жизнь он разрывался между любовью к музыке и точным наукам (позднее он стал главным инженером одного из закрытых заводов Красноярска). А первые уроки музыки он брал у жены иркутского художника Николая Шабалина – Деборы Ильиничны.

(Разбирая папин архив, читая письма, я выписала такие строки: «Заглядывая в будущее, рисую себе картину дружной семьи, сохраняющую прочную связь наперекор расстояниям»).

Так получилось, что Эрик рано ушёл из жизни, а его сын Миша с мамой уехал на её родину – в Москву. Шло время, Миша вырос и каждый год в свой отпуск он приезжает к нам, и мы, конечно же, отправляемся на дачу, в порт Байкал. Думаю, что не только красота и величественность Байкала очаровала его, но и общение с нашим шумным и многочисленным семейством.

Да, прав был папа – расстояние для дружной семьи – не помеха.

* * *

В нашем доме часто кто-нибудь гостил. Ума не приложу, как мама справлялась с таким наплывом гостей, ведь в ту пору не было ни горячей воды, ни холодильника, ни газовой плиты. На кухне у нас стояла большая печка, отделанная коричневым кафелем, которую нужно было топить дровами, да обычная электрическая плитка.

А сколько стирки приходилось ей делать! (Помню, что мне очень хотелось поскорее стать школьницей, и я просила маму пришивать мне белый воротничок к шерстяной кофточке).

Запомнился приезд писателя Аполлона Тороева с женой и детьми – дочкой Октябриной и сыном Евгением. Они жили в Бохане и непременно приезжали с гостинцами: привозили круглый деревенский хлеб, домашнее, с кислинкой, сливочное масло, сбитое своими руками, солёное, с прослоечками, сало.

(Почему-то мне было удивительно смотреть, как жена Аполлона Тороева отрезала от неочищенной луковицы кружочек, затем снимала с него тонкую полоску шелухи, подсаливала и очень аппетитно ела с хлебом. Глядя на неё, казалось, что вкуснее ничего на свете быть не может).

Приходили начинающие и уже известные поэты и писатели, забегали редакторы из нашего издательства, расположенного неподалёку, к нам, детям приходили друзья – одноклассники или же соседские ребятишки, – и никто не уходил, не отведав вкусного, свежезаваренного чая.

* * *

Папа в свои молодые годы был заядлым лыжником и обладал отменным здоровьем, которое значительно пошатнулось в военные годы. Он нёс свою службу на Восточном фронте, был корреспондентом газеты «На боевом посту», позже работал в газете «Героическая красноармейская». Папа не был ранен во время боевых действий в буквальном смысле этого слова, но два инфаркта, которые он перенёс во время войны, оставили свои роковые отметины на его сердце. Едва оправившись от болезни, он снова возвращался из госпиталя в строй. Климат Монголии, горные перевалы Маньчжурии были губительны для его сердца. Хочу привести стихотворение, повествующее об этом.

РУССКАЯ ГАРМОШКА
НА ХИНГАНЕ
Поднимались на такие кручи,
Где никто ещё не проходил.
Под ногами проплывали тучи,
Друг от бездны друга отводил.

Пот струится. Подниматься тяжко.
И орёл пониже нас парит.
Спутница солдатская – баклажка
Больше суток без воды гремит.

Кухня батальонная в тумане.
Тянет провод по скале связист.
Русская гармошка на Хингане,
Русский на лафете гармонист.
1945

И ещё одно:

О ЧЁМ ТЫ ДУМАЕШЬ?..
О чём ты думаешь, солдат,
Взойдя на гребень перевала?
Кругом, куда не кинешь взгляд,
Лишь только пропасти да скалы.

Кругом маньчжурская земля,
Хребты её непроходимы…
Как далеко сейчас поля
И рощи родины любимой.

Шагаем день за днём подряд,
И зной палит нас неустанно.
Куда же ты глядишь, солдат,
С заоблачных высот Хингана?

– Мне даль таёжная видна,
Волна песчаный берег лижет.
Там родина лежит, она,
Чем дальше я, тем сердцу ближе.
1945 г.

Жара, тяжёлые военные переходы подтачивали его здоровье. Но, несмотря на это, он, в составе редакции газеты, всегда был рядом с бойцами. В письмах к маме он рассказывал, как пешком, в любую погоду, проходил несколько километров, чтобы добраться до воинской части, своевременно написать очерк и дать его в свежий номер газеты.

Забота о семье, о жене, о детях не оставляла его. В письмах к маме, своей «родной и любимой Витеньке» (полное имя мамы – Виктория), он настойчиво просил сообщать о каждом достижении своих малышей, о каждом новом слове, о первой улыбке, позже – об успехах в учёбе. Его интересовали бытовые условия жизни: будь то посадка или уборка картошки, заготовка дров, получение продуктовых карточек. Особенно папу волновало состояние маминого здоровья – ведь рождение и воспитание детей в военное время – занятие не из лёгких.

Разлуку переносить было тяжело, и в 1944 году мама с тремя детьми получает разрешение на поездку в Чойболсан, чтобы хоть какое-то время побыть рядом. Думаю, что после прощания и родились такие строки:

Минуты бешено летят,
Пора и нам поторопиться.
Перед разлукой невпопад,
Не то, что надо, говорится.

На ум приходят пустяки,
Порой нелеп и жалок лепет,
Но помогает дрожь руки,
Передавая сердца трепет.
1944 г.

* * *
В нашем семейном архиве сохранилось очень много писем от папы. Читая их, я всё больше и больше осознаю, сколько сил и времени, сколько здоровья отдавал он и своей семье, и многим, многим людям. Даже находясь на лечении в подмосковном санатории после тяжёлой болезни сердца, он умудрялся «сбежать» в Москву, чтобы выполнить наказы наших иркутских литераторов: кто-то побывать в издательстве и узнать, как обстоят дела с рукописью; кто-то просил получить гонорар; чьи-то рукописи были по каким-то причинам выброшены из издательского плана, и папа отправлялся в издательство, чтобы попытаться их отстоять.

Материальные трудности, которые испытывала наша семья, очень волновали папу. Он всегда старался помочь своим товарищам по литературному цеху, но просить и добиваться каких-либо благ для себя и своей семьи ему не позволяли необычайная скромность и деликатность. Кто-то может сказать, что не надо было обзаводиться таким большим семейством. Отвечу просто: та большая любовь, которую испытывали на протяжении всей жизни мои родители, способствовала нашему рождению. И о том, чтобы воспрепятствовать появлению на свет зародившемуся росточку не могло быть и речи. Папа любил всех своих детей беззаветно. Мамину дочку от первого брака Ниночку он считал своей дочерью. Будучи в столице, искал для неё необходимые учебники (она была студенткой медицинского института). Во всех письмах он интересуется её успехами в учёбе, её проблемами. Он всегда говорил, что у него три дочки и три сына.

Хочу привести несколько писем, которые в разное время папа отправлял домой с фронта, из командировок, из санатория.



Вот письмо из Читы. 1944 г., адресованное сыну Максиму, которому всего три года:

Макулёк, милый мой сынок!
Письмо твоё получил и очень обрадовался. Надеюсь, что скоро смогу исполнить своё обещание. Кораблик твой всё гостит у меня, и я с ним часто разговариваю о тебе. Ему надоело лежать в чемодане и хочется поскорее играть с тобой. Он всё такой же маленький, как и был. Я слышал, что Дед Мороз уже нашёл в лесу ёлку, которую скоро вам принесёт, а будет она вот такая пушистая и большая (рисунок). Мама писала, что помогал ей, когда болела баба Аня, так и надо, молодчинка, моя сынка. Целую тебя. А ты поцелуй за меня маму, Светочку, лялечку и бабу Аню.
Твой папа.
(В этом письме к Максиму первый раз упоминается о кораблике. Видимо, уже в этом возрасте мой старший брат почувствовал непреодолимую тягу к морю. Возможно, это объясняется тем, что наш дедушка. Иван Николаевич Молчанов был военным моряком, баталером легендарной канонерской лодки «Кореец». Прошли годы, и заветная мечта Максима сбылась: он стал капитаном дальнего плавания. Ходил по многим морям и океанам, повидал разные страны: Японию, Новую Зеландию, Америку, Германию. Жил он в Находке. В последнее время работал капитаном-наставником, передавал свой опыт молодым морякам.

Письмо маме, написанное 28 декабря 1944 г.

Здравствуй, дорогая Витенька!
Наконец-то я дождался письма…
…Особенно мне понравились все подробности насчёт маленького сыночка. Нужно только сделать так, чтобы он не испытывал недостатка в молоке. Ося (Медведев – сослуживец по редакции – Е.М.) не приезжал, так что, как они обходятся с молоком, не знаю. Здесь же никто на недостаток молока не жалуется. Ты должна сделать всё возможное, чтобы ни в чём не испытывать недостатка. Прошу превратить в молоко моё пальто кожаное и костюм чёрный. Когда вернусь домой, могу обойтись шинелью и своим обычным обмундированием. Мне важнее всего, чтобы сын рос здоровым, а не хилым, чтобы у тебя тоже не отражалось на здоровье и чтобы молока ему хватало с избытком.
Письмо прочёл два раза, затем в течение дня ещё перечитывал четыре. Мне очень понравилось описание купанья малыша. Представляю себе, что зрелище было весьма знаменательным и чудесным. Когда-то я смогу любоваться вместе с вами. Расцелуй мою нежную и ласковую доченьку (Светлану – Е.М.), которая так скучает без папочки. Я попрошу нашего фотографа, чтобы он снял меня и пошлю вам карточку. Сегодня очень много ходил – беседовал с бойцами для нового очерка. Сейчас 11. Писать уже не могу. Устал. Сегодня почему-то сильно промёрз. Несколько километров пришлось идти против сильного и острого ветра. Пришёл в баню – погреться, там оказалось много народу. Сходил в столовую и вот сижу над письмом к тебе, моя родная и любимая Витенька.
Сегодня устал настолько, что даже поругать тебя за долгое молчание нет возможности. Я заметил, что когда намёрзнешься днём и не отдохнёшь минут 10-20 (не больше), вечером работа не клеится. Сегодня тем более, натоплена печь и, даже сидя у стола, я чувствую, как от неё идёт тепло. Я уже писал тебе, как я благодарен Капе и Оле (Ольга – жена поэта Иннокентия Луговского, Капитолина – её сестра, врач. – Е.М.), а как отметить это – особо нужно подумать. Во всяком случае, в долгу не останемся. Впрочем, мы большие мастера благодарить, пока не забудем, как нам было бы трудно без помощи друзей. На этот раз я думаю, что так всё-таки не будет.
Как чувствуют себя ребятишки после болезни? О сынке маленьком пиши тоже всё. Когда он начнёт улыбаться, когда начнёт узнавать вас. Хочется, очень хочется поскорее увидеть и расцеловать вас.

МАЛЫШАМ МОИМ
Ёлочку кудрявую украшайте, детки,
Лампочки, игрушки вешайте на ветки.
Наряжайте ёлочку, ребятишки, сами.
Помогайте бабушке. Помогайте маме.

Пусть под ёлкой сядут Дед Мороз и Мишка.
Пусть на всё посмотрит маленький братишка.
Он ещё ни разу не бывал на ёлке,
У которой колкие, острые иголки.

Он ещё не видел разные игрушки:
Покажите мальчику пёстрые хлопушки.
Пусть поярче вспыхнут, засияют лампочки…
Расскажите братику о родимом папочке.

СВЕТОЧКЕ
Вот война окончится,
Отбушуют грозы.
На глазах у доченьки
Высушу все слёзы.

Ласковая ласточка –
Улыбнись, засмейся.
Песенка о доченьке,
В поднебесье взвейся.

МАКЕ
Сынка, сынка мой родной!
Пароходик твой со мной.
Многотрубный, многопушечный,
Только жалко, что игрушечный.
Хоть на нём нельзя уплыть,
Не даёт он мне грустить.

МАЛЫШУ
Говорят, что ты горластый
И обжористый притом…
Не встречались мы.
Всё ж – здравствуй!
Познакомимся потом.

Ты ручонки тянешь к маме,
Смотришь долго на свечу.
Скоро я тебя усами,
Мой сынок, пощекочу.

Я уж знаю, ты хороший.
Всей душой к тебе лечу.
И в огромные ладони
Сына скоро подхвачу.

Прежде, чем поставить точку
(Уж пора – полночный час…)
Сына два… Ещё бы… дочку…
Чтобы две и… в самый раз.

За такие пожеланья
Ты готова разнести.
Обнимаю. До свиданья.
Не брани меня, прости.

Трижды папа.

Целую снова. Спокойной ночи, мои хорошие. Сейчас уже малыши сладко посапывают, щёчки раскраснелись, попки вылезают из-под одеяла. Вот они заулыбались. Может быть, это меня во сне увидали?
Целую. Ваня.

31 января 1953 года. Москва, гостиница «Москва»

Дорогой сын Максимка!
Очень меня порадовало твоё письмо своим правильным и хорошим отношением к учёбе. Так и надо, сын! Не довольствуйся достигнутыми успехами, старайся ещё лучше учиться и как можно больше приобретать знаний. Поступая так, уже теперь ты выполняешь свой патриотический долг
Приветы твои ещё никому не передавал, потому что все дни был занят на совещании и никуда не ходил.
В Москве очень тепло. Часто идёт снег и сразу тает, а к вечеру подмерзает. По улицам друг за другом ходят автомашины, счищающие снег, за ними автотранспортёры, которые механическими «руками» загребают снег и подают его в грузовики.
Я тоже очень соскучился и думаю, как бы скорее возвратиться домой и обнять вас всех. Поцелуй за меня мамочку, всех братьев и сестёр.
Крепко целую.
Твой папа.

4 февраля 1953 года. Москва, гостиница «Москва»

Дорогой мой сын Володя!
Очень радостно было говорить с тобой по телефону. Казалось, что ты, мама и все братья и сёстры находятся где-то рядом, но посмотрел в окно, увидел очертания кремлёвских башен и снова оказался в Москве. Желание у меня одно: поскорее возвратиться домой.
В Москве сегодня тоже очень холодно. Вчера я с дядей Готей (Г. Марков – Е.М.) смотрел пьесу «Конёк-Горбунок». Больше всех понравился мне Иванушка и Конёк-Горбунок. Они были очень хорошими друзьями и взлетали на небо, опускались на дно морское, встречались с Месяцем Месяцовичем и увидали Чудо-Юдо Рыбу-Кит. Кругом нас сидели маленькие москвичи и москвички, и я очень жалел, что вас всех нет среди них.
Целую крепко тебя. Поцелуй за меня маму, Нину, Свету, Маку, Эрика, Витю и Женю.
Твой папа.

5 февраля 1953 года. Москва, гостиница «Москва».

Здравствуй, моя самая малюсенькая доченька Женечка!
Очень хорошо было разговаривать с тобой по телефону. Ты, наверное, сидела на коленях у мамочки, а может быть на качалке. Через десять дней я буду уже дома, и ты мне расскажешь, как вы домовничали без меня.
Ходишь ли ты гулять, моя малютка? За это время, наверно, подросла и стала совсем большой девочкой? Я рад, что вы хорошо играете с Володей и помогаете маме. Сейчас пойду искать по магазинам новые книжки для вас.
Крепко целую тебя, моя дочурка. Обними и поцелуй за меня маму дорогую и всех братишек, и всех старших сестёр.
Василию Котовичу скажи, чтобы он не прыгал по столам и не мешал ребятам готовить уроки.
Папа.

13 ноября 1954 года. Санаторий «Сосновый бор», Болшево

Дорогие мои!
Ещё нет и пяти суток, как мы расстались, а мне кажется, что прошло очень много времени. Я погостил у бабы Тони (в Красноярске, где папа был проездом, – Е. М.), беседовал в гостинице с тётей Зосей и франтом Эриком, с болью должен был отказаться от радушного приглашения в гости от Адолика (мамин брат. – Е. М.). Из Новосибирска успел поговорить с тобой, дорогая Витенька.
Первый день в Москве, 12-го, был такой суматошный и трудный, что я обливался потом, сидя на центральном телеграфе, где написал тебе очень грустное письмо. Потом еле успел на электричку. Доехал до Болшево уже в сумерках. Какая-то сердобольная пара объяснила дорогу и даже помогла нести чемодан. На трёхкилометровое расстояние, да ещё в шубе и в шапке, – вес его оказался внушительным. Я им сначала не давал нести, чем их очень обидел.
– Что мы, не советские, что ли, – сказала женщина, – мы обязаны помогать друг другу.
Пришлось согласиться. В санаторий явился в сумерках. (Последнюю часть пути чемодан находился на голове. На этот раз шапка была кстати.)
Когда обратился к регистраторше, вид у меня был довольно мрачноватый. Ещё и сегодня изрядно попало за этот пеший переход. Поместили меня в комнату с научным работником Степаном Ивановичем. Человек он в меру молчаливый и поглощённый своей работой.
Санаторий называется «Сосновый бор» и оправдывает своё название. Вчера и сегодня меня в столовую не пускали – приносили всё питание, на завтра разрешено движение по территории санатория, но не дальше. Снова будут делать электрокардиограмму, рентгеноскопию и всё прочее. Питание мне определено по норме 10 А (молочно-растительное и мясо варёное, ничего жареного и мучного). Кормят так: Сегодня: на завтрак – два яблока, порция творога со сметаной, капуста с яблоками, кусок варёного мяса с тушёной свёклой, стакан кофе с молоком. Обед: рассольник, котлеты куриные паровые с картофельным пюре, стаканчик фруктового сока. Паужин: стакан чаю с сухариками. Ужин: отварная осетрина с пюре, пудинг морковный со сметаной, стакан чаю с вареньем из клубники. Перед сном – стакан простокваши. На следующие дни я уже сам заказывал всё, что можно по столу 10 А.
Сегодня был на приёме у врача. Рекомендует немного ходить и ежедневно, при открытых окнах, лежать или спать по 2-3 часа на веранде.
Спал сегодня как убитый, видел всех вас, но только как во сне, проснулся рано. Прежде всего послышался тоненький голосок: «Папочка» (Женя. – Е.М.), потом протяжный: «Палыся» (Володя. – Е.М.), затем спокойный: «Туна» (Витя. – Е.М.), следующим в хор голосов ворвался краткий: «Пуп» (Максим. – Е.М.), строго и ласково прозвучал: «Папа» (Света. – Е.М.) и «Дядя Ваня» – Нина. – Е.М.), и наконец, все эти возгласы соединились в одно нежное обращение мамы. Я так хорошо вас всех представил, и мне стало ещё более грустно от того, что нас разделяет такое большое расстояние, что даже нельзя поговорить по телефону. Я здесь изобретаю меню, а у вас наверно на столе довольно пусто. Пишите обо всём. Жду с нетерпением весточки от всех вас.
Крепко обнимаю и целую очень горячо.
Ваш папочка.
В Москве был только в Союзе и Литфонде. Позвонить никому не успел.

16 ноября 1954 г.

Дорогие мои!
Когда же я получу от вас весточку? Сегодня в 7 утра исполнилось семь дней, как мы расстались. По сравнению с тем, что осталось до встречи, – это очень мало, а кажется – прошла уже целая вечность. Санаторные дни потекли размеренно и ровно. Встаю в 7 или 8 часов, в 8 ч. 30 мин. – лечебная физкультура, в 9 часов – завтрак, потом процедуры, прогулка, в 2 часа – обед, в 5 – чай (не хожу), в 7 – ужин.
Вчера был на приёме у невропатолога – он же директор санатория. Занятный дядька: ростом чуть повыше, в плечах пошире, чем я. По своей линии он остался доволен. Заставил закрыть глаза и пытался пошатнуть меня. Не тут-то было. Мне было смешно смотреть, как он надо мной «шаманил». Заставлял закрыть глаза и приподнять брови, потом гладил по голове: «Теперь вам будет хорошо и легко». Обменялись основательным рукопожатием, и он сказал: «Ого!» Когда я вышел из кабинета, мне действительно было легко, и я чувствовал себя вполне здоровым.
Он рекомендовал заниматься лечебной физкультурой, побольше ходить и беречь себя от простуды, особенно ноги.
Сегодня постигал премудрости лечебной физкультуры. Я теперь овладел искусством легко подниматься на любой этаж, правильно дышать.
Соблюдая всё это, проживу ещё лет 50, не менее, и дождусь не только внуков, но и правнуков.
В промежутках между лечебными делами читаю, не много. В день по полкниги. Мне колют миоль под кожу. Пью заменитель валидола и кардиомин.
Ванн пока не дают. Сегодня снова иду на приём к терапевту (женщина строгая, седая и высокая, зовут Лариса Николаевна).
Сосед мой Степан Иванович сидит за какими-то расчётами. По специальности он ихтиолог, так как в Иркутске знает рыбного хозяина С. В. Пухова, с которым я летел вместе в Москву. Хотя я и интересуюсь рыбными делами, с расспросами ему не докучаю. Вот и всё, что со мной произошло. Боюсь, что съезд ещё отложат. Куда же я тогда денусь в Москве? Шапка моя привлекает всеобщее внимание, пожалуй, она одна во всей Москве. Зря я не взял шляпу. Да ехать-то лучше было в демисезонном пальто. Ходить в такой шубище тяжесть невероятная.
Пора идти на приём. Скорей бы получить весточку от вас, узнать, как вы живёте, как идёт учёба, появились ли откуда-нибудь переводы?
Зичка (Женя. – Е. М.) наверно хорошо помогает маме вести хозяйство, а старшие – то на занятиях, то уроки учат. Как идут у Максимки лыжные занятия, на земле или уже снег выпал? Что нового в Союзе и у наших товарищей, как здоровье Кости? (Константин Седых. – Е.М.) Что с ним хотят делать? Как мои книжки в издательстве? Что пишут иркутские газеты? Вопросов так много, что нет смысла ими занимать целый лист бумаги. Вы и сами знаете, что меня интересует.
Целую крепко-прекрепко.
Ваш Палыся – Туна – Пуп – Тона и обладатель множества других не менее звучных и тёплых наименований.
С нетерпением жду всяческих вестей по почте, по телеграфу и т.д.
Ещё и ещё целую.

17 ноября 1954 г.

Дорогие мои!
Вот сегодня и день хороший: ясный, солнечный, морозный, а я не нахожу себе места. Всё думаю и беспокоюсь о том, как вы живёте, как здоровье Светочки, не случилось ли каких-нибудь осложнений у Буленьки (Вити. – Е.М.), не заболели ли младшенькие. А вы молчите. Вы ещё не послали ни одной телеграммы и наверно не написали ни одного письма. Хотя лечение подвигается как будто и не плохо, у меня нет самого главного – вас. Отсрочка съезда окончательно выбила меня из колеи и нарушила все мои планы. Конечно, вынужденное пребывание в Москве нужно с возможной полнотой использовать для работы, но я отчётливо представляю себе, что в предсъездовский период вряд ли кто-либо станет заниматься моими делами. Сложно будет и с жильём. В это время будет проходить большое всесоюзное совещание по строительству.
Днём я выполняю все назначения врачей, даже физкультурой занимаюсь. Вечером читаю. Иногда в столовой бывает кино (по ценам, соответствующим моему бюджету – 2 рубля за картину). Ночью вижу во сне всех вас и почти ежедневно занимаюсь делами Союза: провожу пятницы, одним словом, то, что делал наяву, повторяется во сне. Строю всякие замечательные планы насчёт приезда в Иркутск. Жаль только, денег нет. Кеше (Луговскому. – Е.М.) скажите, что я был в Москве несколько часов и в Гослитиздат зайти не смог. А то сегодня он во сне спрашивал: «Ну, как, паря, деньги получил, нет ли?» Я ответил, что не получил, но ведь это было во сне, и он моего ответа не знает.
Витенька, напечатай и заверь несколько справок о составе семьи, одну отдай Н. О. (Надежда Осиповна – секретарь в Союзе писателей – Е.М.), штуки две пошли мне. Может быть удастся получить гонорар в Гослитиздате. Хоть он весьма невелик, всё же пригодится.
Сегодня моё обмундирование было как раз по сезону. Даже шапка не удручала (правда во сне кто-то принёс мне другую, тоже поношенную).
Как успехи в учёбе у наших ребятишек (от дошкольного до студенческого возраста)?
Как ты себя чувствуешь, мама дорогая и хорошая? Помогают ли тебе дети вести большое хозяйство и сложное, особенно, когда нет денег?

18 ноября 1954 г.

Начался ещё один день разлуки. Сегодня морозно. Ясно. Все деревья посеребрены инеем, и теперь не отличишь, какие ёлки серебристые, а какие простые. С утра принял ванну, дал руку для укола миоля, скоро получу порошки теофиллина.
С каждым днём становится всё труднее без ваших писем. Что же вы молчите? Столько в семье грамотных… Эх, вы, Молчановы.
Ваш изождавшийся Пап.
Целую крепко-прекрепко, а если будете писать, то и ещё крепче.

29 ноября 1954 г. Санаторий «Сосновый бор» в Болшево

Витенька, родная!
Что же ты так выдержанно молчишь? Несколько дней от тебя нет писем, молчат и все остальные. Вчера получил обстоятельное письмо от Г.М. (Георгий Марков. – Е.М.), в котором он говорит, что у вас всё в порядке. Но мне этого мало. Тем более, что два дня попытки позвонить окончились неудачей. Не работала линия. Сегодня снова нет писем.
Утром предпринял дальнюю прогулку – территория «Соснового бора» вся обойдена. Мороз подкрепил лыжни, и я, шаркая калошами, двигался, вспоминая свою лыжную молодость. Забрался далеко в ельник, но там мне показалось темно, и я вышел на поле, где вовсю сверкал снег, освещённый солнцем. После обеда снова прошёлся и потом направился на приём к врачу, заменяющему заболевшую докторшу. Говорит, что всё в порядке. Мне даже кажется, что я снова смогу бегать на лыжах, поднимать сырые берёзовые брёвна и без устали колоть дрова.
Пока ещё неясно, что я буду делать в Москве. Жаль, что не успел застать Аллу (Каншина – одна из «Базы курносых» – Е.М.), можно было поместиться у ней на время командировки. Приглашала Шура (Ростовщикова – тоже «курносая» – Е.М.) – тоже отправляясь в дальний путь. Есть ещё в запасе Касьяновы и родня. Но у одних тесно, а у других, хотя и просторно, но тоже негде расположиться. Сегодня должны обсуждать вопрос о путёвке в Голицыно, но для этого потребуются какие-то деньги. Завтра всё выясню и снова напишу.
После обеда принял сеанс вымораживания на террасе. За последнюю неделю я убавился в весе на 400 граммов. Так что угроза потолстеть от меня удаляется. Чувствую себя легко, так как пью чаю так мало, что самому удивительно. Пусть мой главный последователь по чайным делам подсократит употребление «чаючи». Ведь я выпиваю всего три стакана жидкости, из них один – чаю. Зато нагрузка на сердце меньше.
Ну, вот и все новости. Скоро начнётся московская суета, и, может быть, смогу ещё немного поработать в Доме творчества.
Приближение съезда вызывает у меня чувство обостряющегося критического отношения ко всему, что написано. Как мало и как плохо написано всё то, что можно предъявить на всенародный смотр. Подрастают и дома люди, могущие перечитать страницы немногочисленных и бледных произведений. Иногда я нахожу себе оправдание в том, что много лет работал для выявления других, которые меня далеко обогнали.
Ну вот, разговорился, а вы всё молчите.
Целую крепко и таких молчащих. Я сам тоже не особенно разговариваю. У меня появился новый сосед, вместо профессора-рыбника, главный инженер Пулковской обсерватории Митин Александр Захарович. Занятный дядька. Много интересного рассказал про Ленинград.
Ещё и ещё целую. Ваш Па.
Съезд пока ещё предполагают начать 15-го.

4 декабря 1954 г. Санаторий в Болшево

Мамуся-милуся и все остальные такие же дорогие!
Сегодня у меня праздник. В одном конверте получил сразу два письма, и оба доставили мне огромное удовольствие. Я рад успехам Максынки (папа звал своего старшего сына Максима или Мак, или сынка. – Е.М.) во всех направлениях. А до чего хорошо письмо Зички-дочечки! Сейчас вот сидит папа-гусиная лапа и рвётся домой. До чего же трудная работа лечиться и жить в санатории. Конечно, я не удержусь и завтра утром отправлюсь в Болшево за талоном на переговоры по телефону и потом начну вас снова будить ночью.
Доживаю здесь последние дни. В понедельник, после завтрака, отвезут меня на автобусе в Болшево, потом сяду на электричку и доеду до Ярославского вокзала. Мама, Мака и Света помнят его, он издали похож на Кремль, особенно Казанский. Потом зайду в Союз, оттуда отправлюсь в Литфонд за путёвкой в какой-то Дом отдыха. Там, если позволят условия, попробую поработать, а то мне кажется, что я начинаю походить на склеенную гитару, писать совершенно не могу. А вдруг я совсем онемел, и не появится из-под моего пера ни одной строки?
Ежедневно перечитываю ваши письма, тем более, что их всё-таки маловато.
Когда приеду в Москву уже на съезд, буду пытаться звонить по телефону. Вот этими-то звонками я вас и избаловал.
Состоялась заключительная беседа с врачом. Наставления: поменьше работать, побольше отдыхать, чаще бывать на воздухе; пища молочно-растительная, фрукты, соки, капуста, морковь и т.п.; ничего мучного, жареного, жидкости – не более 1,5 литров в сутки; ходить тихо, но не мало; заниматься специальной лечебной гимнастикой; не волноваться, изредка сухие вина; совсем редко – немного коньяку; спать – 7-8 часов в сутки, в том числе днём 1,5 часа.
Вот сколько наставлений, выполнить которые вряд ли я смогу.
Самое главное: не поддаваться болезням и помнить, что мне нужно многое ещё успеть сделать на земле. Последнее это уже от себя.
Снабдили меня свежим валидолом и велят не избегать пользоваться им, если появятся боли. Вот, кажется, и всё, что связано с лечением. Чувствую себя значительно лучше и крепче. Так что надеюсь, что ваши пожелания смогу выполнить.
Целую крепко всех-всех и по сто раз.
Ваш папа-гусиная лапа, Тона, Тука и т.п. и т.д.
Спокойной ночи, мои милые.

Письмо из Дома творчества ССП в Голицыно. 7 декабря 1954 г.

Ненаглядные мои!
Когда-то я услышу ваши голоса или хотя бы получу письмо. Наверно, не скоро. Пишу после совершения первой прогулки по Голицыно. Место здесь очень хорошее, и мне хочется приниматься за работу. Много я в жизни видел того, мимо прошли другие. А вот написать об этом не удаётся: почти месяц я не прикасался к рукописям. В комнате санатория, где я жил (в ноябре папа жил в санатории «Сосновый бор» в Болшево. – Е. М.), за столом сидел учёный и нанизывал огромные колонки цифр. От уважения к его работе я уходил в лес – наблюдал за полётом снежинок, за тем, как почти вертикально уходили в небо самолёты, оставляя за собой на некоторое время нетающий след. Я дышал так глубоко, что даже лёгкие трещали от напора этого свежего воздуха. Я любовался всем этим, а стихи не получались. Нашла какая-то творческая немота, а вот сейчас охота снова взяться за чтение своих рукописей, а для этого нужно совершить довольно дальнее путешествие за чемоданом. Как всегда, в разлуке с вами, у меня расцветает только один жанр – эпистолярный. Кроме писем больше ничего не пишется. Да, пока не забыл, шлите ваш список заказов. Кроме того, пусть Нина напишет, какие учебники ей нужно. На одной станции метро я видел «Биологическую химию», «Общую и неорганическую химию», «Детские болезни раннего возраста». Если они нужны, даже и после сдачи экзамена, я могу купить. Буду искать и «несчастную кислоту», которая нужна Максимке для его морского строительства. Тельняшки ищу повсюду, но пока безрезультатно. Нужно спросить у Касьяновского зятя (Касьянов – папин друг детства и юности. – Е.М.), вернее у брата Марии Петровны, он, кажется, работает в Морском министерстве. Сегодня придётся ехать в Москву за деньгами в Гослитиздат, Кеша (Иннокентий Луговской. – Е.М.) наверно ждёт не дождётся.
Интересно, когда принесут телеграмму Буле (Булёди-зайчик – так называли сына Виктора, у которого 9 декабря был день рождения. – Е.М.) и письмо с открытками. Я его сегодня отправил авиазаказным из Голицыно. За окном понемногу посыпает снежок. Скоро обед, а я ещё после завтрака не проголодался. Было на столе: простокваша, просто каша, масло, глазунья и чай крепкий по моему вкусу. Но я удержался от соблазна повторить. Надо беречь своё сердце и стабилизировать вес. После обеда, может быть, двинусь в Москву, а пока крепко вас всех целую и шлю свой голицынский привет.
Папа.
Московское собрание всё ещё продолжается. Живущие в доме ещё не приехали. Среди них один знакомый – А. Борщаговский, известный по книгам: М. Светлов, Маяковский, Кнорре. Остальных не знаю.
Обедать пока не позвали, и я решил ещё немного поговорить с вами.
Отобедал. Закуска – пластик фаршированного баклажана, суп протёртый, шницель с капустой, картошкой и маринованной грушей. На третье – печёные яблоки.
Пока ходил, захлопнулась форточка, и стало душно. Отправляюсь на прогулку, может быть, проеду в Москву. Это вы узнаете по штампу по конверту.
Целую крепко.
Папа.

8 декабря 1954г. Голицыно, Дом творчества ССП

Мамбун и все остальные!
Крепко вас всех обнимаю и с грустью принимаюсь за письмо, потому что на несколько дней прекращён приём заказов на междугородные переговоры. Не удалось собственным голосом поздравить новорожденного и вас всех с этим радостным событием. Вспоминаю всё, что было связано с появлением Виктора-победителя на свет. Сначала пришла поздравительная телеграмма, потом меня вызвали по телефону из Читы. С каким нетерпением я ожидал увидеть новорожденного… А вот он уже орёт, сидя голой попкой у меня на ладошке. Прошло два года… Его кроватка стоит у печки. Перед укладыванием спать – краснощёкий, голубоглазый («вылитый Пушкин») требует сказку. Бабушка начинает: «Зайчик-булодик…» Витяча начинает плакать и кричать: «А-а-а- зайчик». Глаза полны слёз. Постепенно под ласковый рокот бабушкиного ласкового голоса буян утихомиривается. Ещё из гула тех лет доносится спор двух малышей:
– Я вылитый папа, – говорит один.
– Нет, я вылитый, – возражает другой, и губы и него начинают дергаться.
А вот он… и так много событий, вплоть до последней болезни, сменяют одно другое, и уже во весь рост появляется нынешний Буля, он же ласковый, во всей его красе, в белой рубашке и с алым пионерским галстуком. Вот он позвал малышей и сказал, что сейчас будет читать новый номер «Мурзилки». А что тут удивительного, ведь так и обещал Витя, когда он болел и Женя с Володей перевёртывали страницы.
Когда же у вас будет бал в честь новорожденных (у Вити день рождения 9 декабря, а у Володи – 13-го. – Е.М.), наверно, в воскресенье?
Вчера я решил съездить в Москву. Я так отвык от суматохи, что был рад, когда за окнами засветились огни Голицыно. Поездка прошла неудачно. Я не смог получить Кешин гонорар, не смог заказать очки для Н. И. Ольхон. А главное – не смог поговорить с вами по телефону.
Здесь хорошо. Тяготит только необходимость вести общий разговор за столом. Вчера получил истинное наслаждение. На столе стоял огромный пыхтящий самовар и большущий электрический чайник. Я не вытерпел и выпил один стакан с четвертью. Скоро это чайное блаженство прекратится до возвращения домой. В московских ресторанах такого чая не бывает. Я подумал, вот бы вас всех за этот стол. Ежедневно здесь бывает печенье собственного изготовления.
Я ещё ничего не написал, но всё время занят обдумыванием. Этот предшествующий период всегда похож на рытьё котлована для дома, который строится. Со стороны не видно, что там происходит. А вот когда начнётся кладка стен, сразу будет заметно, как растёт это сооружение. И в Иркутске, и здесь всё никак не получается рассказ под названием «Завтрак». Но я не отступлюсь от него, пока не напишу.
Вчера шёл по улице, задумался, и вдруг над самым ухом как гавкнет огромная собачища. Я ей сказал: «Ошибаетесь, я в ваш двор заходить не собираюсь». Она об этом передала своим соседкам, и по всей улице пронёсся этот удаляющийся перелай. Дошёл до леса. Надо мной пролетали самолёты. Может, некоторые были с моими письмами.
Целую крепко-прекрепко. Папа.

11 декабря 1954 г. Голицыно – Москва

Дорогие мои!
Сегодня проснулся очень рано, хотелось встретить наших делегатов. Позавтракав, ещё в темноте пошёл на электричку, потом пересел на метро и успел как раз вовремя. Первым увидел Г. М., потом Г. Ф. (Георгия Мокеевича Маркова и Гавриила Филипповича Кунгурова. – Е. М.). Вскоре подошли Алигер и Осин. Потом поехали в гостиницу «Гранд-отель». Я в одном номере с Г. М. Наш номер 453, телефон К-2-24-53. В газете объявление, что открытие съезда будет в Зале заседаний Большого Кремлёвского дворца. После заселения в гостиницу пошли завтракать, вернее, обедать с хабаровчанами. Г. М. проговорился, что Володя заболел. Почему же ты мне не сказала об этом? Я ведь недаром чувствовал, что у вас что-то неладно. Как же всё это случилось с нашей чудесной сыной? Приходится верить Г. М., что болеет Володя в лёгкой форме. Несколько раз пытался позвонить, но всё безрезультатно. Отвечают, что по техническим причинам Иркутск не работает. Очень жаль, я даже не мог уехать в Голицыно, не поговорив с вами. С 4-х часов мы были на заседании в Союзе, где докладывала бригада, ездившая в Иркутск. Прошло хорошо. Единодушно отмечено, что иркутское отделение одно из лучших.
В Москве мне не нравится. С неба моросит какая-то водяная мелочь. Сделаю ещё одну попытку позвонить и лягу спать. Завтра опять нужно съездить в Голицыно, забрать мелкие вещи и поблагодарить за хорошее обслуживание персонал. Съезд продлится 10-11 дней. Г. М. и Г. Ф. уговаривают остаться для устройства всяких дел ещё дней на 10. Мне не хочется, но и приезжать одному тоже не так-то легко. Представляю, сколько будет желающих послушать доклад об итогах съезда. Пишу всё это, а перед глазами наш маленький сынок у окна душной больницы. Бедная Витенька, как тебе трудно со всем справляться. Если у меня ничего не наметится с издательствами, тогда, наверное, всё-таки вылечу.
Окна нашей комнаты выходят на площадь Свердлова. В самом сумраке ночи алеет звезда на кремлёвской башне, и светятся цифры на часах.
Скорей бы удалось узнать, как здоровье Володеньки, не заболела ли крошка Женечка. Скорей бы, скорей бы кончилась разлука, а когда мы вместе, легче переносятся любые испытания.
Жду хороших вестей. Целую крепко-прекрепко тебя, родная Витенька, и всех ребятишек. Можете сейчас писать в адрес гостиницы. Ещё и ещё целую.

15 декабря 1954 г. Москва

Родные мои!
Нет слов передать, что мы пережили сегодня. Ровно в час перед нами распахнули ворота Кремля. Шли вместе: дальневосточники и сибиряки. Древний Кремль не мог не видеть волнения, тем более, что с его именем теперь связано всё передовое в жизни человечества. Впервые за много дней над Москвой было голубое небо и ярко сияло солнце. Мы остановились у знаменитой Царь-пушки, потом перед нашими взорами возникла Колокольня Ивана Великого и Царь-колокол у её подножья. Мы были в древних соборах, созданных несколько сот лет назад старинными русскими зодчими. Мы ходили по залам Оружейной и Грановитой палат, были в Георгиевском зале, все стены которого испещрены фамилиями русских героев – Георгиевских кавалеров. В 4 часа мы пришли в Зал заседаний Большого Кремлёвского дворца, где мы прослушали прекрасное и глубокое по своему содержанию приветствие Центрального Комитета съезду.
После доклада Суркова в Георгиевском зале состоялся большой концерт. Всё было так хорошо и красиво, что хотелось как можно скорее приняться за работу.
Сегодня в прениях, в числе первых пяти, выступает Г. М. (Георгий Марков – Е. М.). Мы уже не раз обсуждали всё, что он приготовил, а сегодня он сидел всю ночь, а я встал рано утром и тоже кое-что сделал.
Посылаю сегодня всем вам поздравительные открытки, малышам по две. Вчера отправил открытку с книгами и две бандероли, сегодня пошлю сладости нашим «милым гавлилым».
Очень жаль, что не смогу вернуться к первому, но всё равно, где бы ни находился, мы будем вместе.
Крепко целую и обнимаю вас всех.
Папа

20 декабря 1954 г. Москва

Очень тревожат последние разговоры по телефону, родная моя Витенька! Мне кажется, что ты скрываешь от меня какие-то серьёзные неприятности. Поражает также настоятельная просьба П. Г. (Маляревский – Е. М.) приезжать скорее. Наверно, заболела Женечка? Или ты сама очень плохо себя чувствуешь? В дополнение ко всему я оставил вас без денег, а посылка запоздала в пути, и праздник получится у вас весьма скудный и горестный. Мне тоже хочется как можно скорее попасть домой. Но все дела в Москве продвигаются крайне медленно. Завтра пойду в Главиздат для окончательных разговоров о книгах А. Кузнецовой и Ю. Левитанского, исключённых из плана. Затем нужно побывать в Детгизе. «Смена» заказала написать статью о «Базе курносых» и очень просила сделать это до отъезда. Ни разу не удалось поговорить о моих стихах со Стюарт (Елизавета Стюарт – новосибирская поэтесса. – Е. М.) (она занята подготовкой своей книги для Детгиза) и о рассказах с Шестаковой.
Позавчера я был в доме Горького. Н. А. Пешкова нашла экземпляр нашей книги с пометками Алексея Максимовича. Я их все переписал. Она мне подарила две фотографии (Горький и «База курносых») и рекомендует написать повесть на этом материале.
Вчера был день грустный. Мы ездили на кладбище и возложили венок на могилу Л. Н. Сейфуллиной. Очень горестно приходить с таким изъявлением чувства к человеку, которого нет.
Оттуда поехали обедать на дачу к Соболеву. Он и его жена Ольга Ивановна встретили нас очень радушно. Из-за задержки с машиной опоздали к З. Н. Сейфуллиной (сестра писательницы Лидии Николаевны Сейфуллиной – Е. М.).первым пришёл Смердов и застал её в слезах. Позднее приехали мы с Ганей Кунгуровым и Шестакова. Готя Марков выступал на вечере в ЦК.
Зоя Николаевна немного повеселела и сказала:
– Если бы вы не приехали, я бы забыла вас.
В этот момент она очень походила на Лидию Николаевну. Одно слово – «забыла» – звучало почти приговором. Потом она сказала, что из всех писателей она больше всего верит мне, и снова напомнила, как Лидия Николаевна любили нашу семью. Ещё она рассказала один случай, произошедший незадолго до смерти сестры. Они пошли покупать какую-то игрушку внуку. Лидия Николаевна задумалась, а потом сказала:
– Как много на свете хороших людей, которым хотелось бы сделать доброе. Как жаль, что нет возможности купить эту красивую куклу Женечке – маленькой дочке Молчановых.
У них тогда было плохо с деньгами. З. Н. говорит:
– Гослитиздат сделал ей венок за 3000 рублей. Как бы они пригодились ей при жизни.
Потом З. Н. прочитала воспоминания Лидии Николаевны о Маяковском и замечательное, озорное письмо М. Горького к ней.
Так закончился вечер её памяти.
Вернувшись в гостиницу, заказал разговор и стал ждать Иркутска, а получив его, долго сидел в горестном раздумье. Мне хотелось скорей помчаться по небу, укрытому чёрными тучами, и прижать тебя к груди, чтобы развеять все мрачные мысли. Я очень соскучился и рад, что на календаре разлуки остаётся ещё только пять дней, не считая сегодня и дня отъезда (поезд уходит рано). Обидно, что в эти пять дней входят два выходных. Если бы была гарантийная скорость полёта, я бы не выдержал и полетел. Но всё время наблюдаются длительные перебои.
Составляю план посещений (самый минимальный). Думаю побывать по одному разу: у Касьяновых, у родни, у Медведевых (звонили уже сколько раз и Ося, и Клара, и Саша, и Эля) и у «курносых» (думаю, что они соберутся все вместе). На большее не хватит ни времени, ни сил.
В дни съезда мало свободного времени, и мы все очень устаём. Я тщетно пытаюсь найти в зале место, где бы было немного попрохладнее. Да и на этот раз московская суматоха меня утомляет особенно сильно, видимо я не вполне ещё окреп после болезни, несмотря на отдых в санатории.
Как я тебе писал, Г. М. (Георгий Марков – Е. М.) избран членом президиума правления Союза писателей СССР наряду с другими выдающимися. Немалую роль сыграло в этом, помимо его творческой деятельности, и то, какое отделение он представляет. Снова возникает вопрос о переезде в Москву. Смирнов предлагал избрать его секретарём Союза вместо себя. А теперь выдвигает его на пост председателя Комиссии по русской литературе. На днях этот вопрос будет решаться, сам он для себя пока не решил, как быть.
Сейчас он ушёл на встречу с библиотекарями, Г. Ф. (Кунгуров – Е. М.) готовится выступать в Институте мировой литературы на защите диссертации новосибирского научного работника Соколовой о творчестве А. Коптелова.
Я же занялся письменным делом. Односторонняя «переписка» весьма затрудняет автора. Надеюсь, что скоро мы уже будем вместе, и тогда можно будет поговорить вдосталь. Очень рад, что ребята учатся хорошо. Жаль только, что маленький сын остался неаттестованным из-за болезни. Ну да это ничего. Во втором полугодии он догонит своих товарищей, и тоже будет хорошо учиться.
Как жаль, что задержались посылки, они доставили бы немало радости.
Целую крепко и желаю быть здоровыми и счастливыми в новом году. Ещё и ещё целую маму Витю, дочек Женечку, Светочку и Ниночку, сынов-богатырей Володю, Макушку, и Витячика. С ним больше всех я говорю по телефону. Как всегда, он спокоен и ласково улыбается.
До самой скорой встречи, мои родные!
Папа

28 декабря 1954 г. Москва

Родная моя и любимая Витенька!
Вчера закончилось совещание секретарей, но это не значит, к сожалению, что я уже освободился. Предстоит ещё много беготни, бесцельных хлопот, и только потом я смогу сесть в поезд и приехать. Сегодня утром с особенной силой захотелось помчаться домой и именно на самолёте, но пока этого сделать нельзя. Тем более, что многое ещё не сделано. Вчера я снова разбудил тебя, и от этого трёхминутного пребывания в нашей комнате (я же слышал не только твоё дыхание), но как будто ощутил и тепло пробуждения. В субботу освободились поздно. В правление выбрали из числа живущих на периферии: Г. Маркова, С. Сартакова и М. Соколова (Ростов-на-Дону). В Ревизионную комиссию Н. Рогаля (Хабаровск) и Н. Рыленкова (Смоленск).
В воскресенье на автобусах поехали к Белорусскому вокзалу и возложили венки к подножью памятника М. Горькому. К четырём пошли в Кремль на заключительное заседание. Снова, как и открытие, оно было в Большом Кремлёвском дворце. Продолжалось оно недолго, и мы снова направились в гостиницу. На 8 вечера был назначен приём в честь иностранных писателей – гостей нашего съезда. Ровно в 8 началось торжество. Было очень красиво и торжественно. Мы все сидели в разных местах. Но потом встретились под сводами старинных дворцов исторического Кремля. Около двенадцати отправились домой. Шли медленно мимо Царь-колокола, Царь-пушки, мимо ёлок, покрытых снегом, по направлению к Спасской башне. Когда мы вышли на Красную площадь, часы пробили полночь. Мы немного постояли с С. Сартаковым и Журбой – автором повести о Матросове. Было очень красиво и строго-торжественно. Медленно пошли в гостиницу. Сразу же хотел позвонить, но связи не было. Немного погодя позвонил С. Н. Щетинин (секретарь Иркутского обкома КПСС – Е. М.) и пришёл вместе с С. И. Ломоносовым. Под впечатлением пребывания в Кремле проговорили до 3 часов утра. Когда они ушли, я снова заказал Иркутск. Прождал полчаса, и мне снова сказали, что связи нет.
Вчера целый день с Г. М. (Георгий Марков – Е. М.) пробыли на совещании в Союзе, сегодня он ушёл на организационный пленум правления. А я сижу и жду, когда мне позвонят из Союза, чтобы идти в Главиздат хлопотать о книгах наших писателей, исключённых из издательского плана.
Я уже тебе писал, что мы чуть не опоздали на экскурсию в дом Горького. (Мы задержались, когда вручали международную Сталинскую премию Николасу Гильену). Потом взяли такси и поехали на Малую Никитскую. Мы там захватили наших экскурсантов. Знакомила с домом невестка М. Горького Надежда Алексеевна Пешкова. Она показала много снимков, в том числе большую фотографию – М. Горький с «Базой курносых» (такую, как у нас, но только значительно лучшего качества). Когда ей сказали, что я тоже был с этим коллективом, она сравнила с фотографией и заметила, что я мало изменился и только пополнее стал. Она сказала, что в библиотеке сохранилась книга «База курносых» с пометками Алексея Максимовича. Тут же она пообещала найти эту книгу. Если это удастся, то нужно будет всё тщательно переписать.
Надежда Алексеевна предложили побывать и в доме, где жил последние годы Ал. Толстой. Сами и проводила нас, и познакомила с его женой Людмилой Ильиничной. Когда беседа закончилась, и она пригласила нас к столу (где были фрукты и грузинское вино), Ю. Шестакова сказала мне, что Толстая ей напоминает тебя («Такая же живая, энергичная, весёлая и простая»).
Толстая просила прислать ей книги всех тех, кто был на этой встрече. (Поехали на экскурсию, а попали в гости). Хочется поскорее попасть домой, чтобы рассказать о московских впечатлениях.
Не знаю, что делать со встречей Нового года. Мне бы хотелось сидеть у телефона и разговаривать с вами, да боюсь, что линия будет занята. Очень усиленно приглашают Касьяновы (я у них всё ещё не был, как и нигде, почти ) и Алла с Шурой (Алла Каншина и Шура Ростовщикова – бывшие «курносые», живущие в то время в Москве. – Е. М.).
Чем ближе к первому. Тем сильнее меня обуревает желание быть дома. Я не люблю быть в разлуке с вами, особенно в дни, когда все ликуют и веселятся.
Витенька, зачем ты меня уговариваешь купить костюм? (Опять занимать? Не могу.) Валенки Светке буду искать, но только в первые дни января, сейчас в магазинах наплыв предновогодний. Поцелуй за меня всех ребят. Сделай так, чтобы маленькой ябединочке не пришлось жаловаться на Витячу, забывшего свои обещания.
У нас чудесный номер. Из окна виден собор Василия Блаженного, Красная площадь. Ночью отчётливо слышен бой часов на Спасской башне.
По-доброму нужно бы заняться издательскими делами, но я так устал, что не хочется выходить на улицу. Очень суматошливо, а главное, дни не похожи на зимние.
30-го Готя (Г. Марков – Е. М.)отправляется в Горький встречать Новый год. 2-го утром возвратится. Отъезд наметили на 4-е. Передай А. А. Самсонии, что его «Чёрная тень» переведена на немецкий язык и издана в Берлине. То же самое и «Канун грозы» П. Г. Маляревского.
Мне нужно после того, как я отчитаюсь о съезде и проведу пленум Комитета защиты мира, уходить в длительный творческий отпуск. Урывками не работается. А всё, что сделано для создания литературной организации, в конечном-то счёте, попадает в другие адреса. Самое главное – книги. А для этого нужно время, которого у меня не имеется. Г. М. (Георгий Марков. – Е.М.) собирается в марте лечиться вместе с А. А. (Агния Александровна Кузнецова – жена Г. Маркова, писательница – Е. М.). Что-то делается в нашем городе? П. Г. ((Павел Маляревский – Е. М.) просил рассказать по телефону о съезде. Как будто он не знает, насколько это не легко.
Завидую делегатам, отправляющимся домой, которым всего 9 часов езды. Скорей бы начались полёты на реактивных самолётах. Тогда всё-таки Иркутск будет поближе к Москве.
Что-то вы мне ничего не пишите. Может быть, письма где-то лежат? П.Г. сказал, что сейчас полётов нет. В адрес гостиницы я получил только телеграмму от Самсонии и сегодня бандероль из издательства с книгой «Писатели Советской Сибири».
Я уже писал тебе, что твоё письмо попало ко мне не сразу. И я с величайшим наслаждением читал и перечитывал его. Этим приходится заниматься ежедневно, так как больше от вас ничего нет. За время съезда я почти не писал, едва успевая подписывать адреса на бандеролях и заполнять бланки на посылки. Бандеролей я отправил 7 заказных и 1 простую, посылок – три (одна очень вкусная). Скорей бы их доставили. Я представляю, сколько будет восторга при их распечатывании. Чемоданчик Нешке (Нине – моей старшей сестре. – Е. М.) в посылку не поместился, и я его привезу самолично. Боюсь, не понравится (великоват), но зато кожаный. Подошли ли тебе туфли? Носочки послал только малышам, больших не было. Грибы пойду искать на центральном рынке. Ещё нужно идти в Дом детской книги, в Детгиз, в «Молодую гвардию». Дел-то у меня хватит больше, чем на неделю, а вот денег-то маловато. Нескончаем перечень приглашений в гости (Л. Соболев, Н. Замышкин, Сейфуллины, П. Нилин и др.). Первые трое передают тебе наисердечнейший привет. Почти ежедневно звонят Медведевы. Нельзя миновать и родных. На этот раз я буду дарить только детские книжки. От окна дует, и у меня даже ноги замёрзли. Заканчиваю. Целую крепко вас всех. Телеграмм, наверно, посылать не буду. Поздравляйте так. Ваш па-ту-то-пи-пуп

 

* * *
Я очень сожалею, что не начала работать с папиным архивом раньше. Когда жива была мама, он как бы принадлежал ей, и в свободное от домашних забот время она старалась упорядочить этот богатейший материал, разложить письма по годам, отделить папины письма от писем к нему, но… теперь я понимаю, почему сделать это было непросто. Заниматься такой работой механически невозможно, хочется прочитать, а что же написано в этом письме, что в следующем, какие-то слова трудно разобрать, пытаешься понять их по смыслу написанного прежде, и читаешь, читаешь, читаешь…

А перед глазами проносится жизнь. Жизнь, полная любви. Вот стихи, написанные маме в день её рождения, 14 апреля 1954 года.

МОЕЙ ВИКТОРИИ ЛЮБИМОЙ
«Года идут, но не бледнеет
Неукротимая любовь.
И всё ещё не леденеет
Бунтующая в жилах кровь.

Она становится моложе
И вспыхивает вновь огнём,
А ты, любимая, дороже
И ближе сердцу с каждым днём».

Так написал тебе когда-то,
Свершая дальний путь солдата.
Под этим подпишусь я вновь –
Не блекнет ясная любовь.
                          
Любящий Иван.

* * *

Я всегда знала, что самыми главными чертами папиного характера были честность, порядочность, самокритичность и верность. Верность в любви к детям, к жене, своей семье; верность своему делу, которому посвятил всю жизнь; верность своему родному городу – Иркутску (а ведь многие литераторы – Г. Марков, Ю. Левитанский, М. Скуратов, А. Преловский и другие – по разным причинам, но покинули свой город).

Не случайно, что именно его имя, имя военного корреспондента, прошедшего войну с 1941 по 1946 год, награждённого орденом Красной звезды, орденом Знак почёта, несколькими медалями; имя человека, в течение 25 лет руководившего Иркутским отделением Союза писателей; имя известного сибирского поэта в 1961 году было присвоено Иркутской областной библиотеке.

Наш канал
на
Яндекс-
Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную