Две забавы, которые во многом владели нашими умами в январе — это ряженые и заламывание домов.

Про ряженых я узнал ещё совсем маленьким. Помню спокойный зимний вечер. Одно окно комнаты зашторено не до конца. Видно, что за стеклом непроницаемая темнота. А внизу окна на стекле ледяные узорчатые наплывы от морозов. В углу комнаты стоит высокая ёлка в специальной подставке. На ёлке стеклянные игрушки, блёстки серебряного дождика, мигающая гирлянда огромных пластиковых шаров. С одного края ёлки висит жалкая короткая цепочка из цветной бумаги. Мы клеили её вместе с мамой. Я намазывал слишком много силикатного клея, он оставался у меня на пальцах и морщил кожу, а кольца пропитанной насквозь бумаги сохли долго. Мне нравились все ёлочные игрушки. Нравились уже тогда, когда их только принесли с чердака. Тогда они были холодные и пахли пылью. Но особенно мне нравились стеклянный домик и маленькая птичка. Домик подвешивался на нитке. Он был сделан так, словно превращался из ёлочного шарика. На крыше снег, а оконца нарисованы — словно там свет. Птица неизвестной породы цеплялась за ветку железной прищепкой. И это самое удивительное: все игрушки висят, а эта сидит на ветке. У птицы открыт клюв, и она что-то беззвучно поёт. Под ёлкой пласты ваты, изображающие снег. Ещё совсем недавно на этом снегу лежали новогодние подарки. Сейчас их нет, и только провод от гирлянды замаскирован и тянется к розетке. На столе около стенки стоит ваза с конфетами. Шоколадными. В любой момент можно спросить у мамы разрешения, взять одну и съесть.

Вот в такой спокойный вечер, когда я уже клевал носом, на веранде и на коридоре очень громко затопали, закричали. Потом в двери ввалилась целая компания взрослых людей человек из пяти или семи. Они заходили с танцами, с пением, медленно, поэтому напустили в дом холода. Я чувствовал, как он расползся по полу. А пол вздрагивал под ногами танцующих. Они пели какие-то песенки, частушки, один играл на гармошке. Все одеты странно, непривычно, лица накрашены.

Пропали они так же неожиданно, как пришли. Когда уходили, уже громко не топали, а мама, захлопнув дверь, сказала:

— Всех узнала. Только не могу понять, кто такой молодой человек!

Позже я узнал, что ряженые приходят на Святки — от Рождества до Крещения. В том году ещё несколько раз появлялись у нас переодетые компании разных возрастов. И каждый раз начинали шуметь, греметь трещотками и деревянными ложками ещё на коридоре. А уж потом ряженые вваливались в дом. Всегда весёлые, холодные с мороза, но от этого какие-то свежие и бодрящие, всегда приносящие радость. Ряженых ждали, для них готовили угощение. Смотреть на них высыпала вся семья. Если мы с братом уже лежали в кровати, то мама, чуть отдёрнув занавеску, осторожно заглядывала в нашу комнату и спрашивала:

— Не спите? Ряженые.

И мы тут же вскакивали, скинув одеяло, и выбегали в зал. Словно ряженые равнялись северному сиянию — явлению редкому в наших краях, для которого детей можно разбудить.

После ухода весёлой компании казалось, что по углам комнаты и где-то под потолком звучат голоса ряженых. А сколько разговоров было о том, кого узнали, а кого — нет. Обязательно кто-нибудь восторгался:

— Ну, как выплясывал этот паренёк! Огонь прямо! Вот здесь у печи.

Или:

— А как маленький-то, маленький-то голосисто поёт. Хоть уши затыкай. В ушанке. Чей это?

Иногда после прихода ряженых я несколько минут сидел в оцепенении. Узнаешь кого-нибудь из ребят и думаешь: «Вроде, и он, а, вроде, и совсем не он».

Вскоре и я стал ходить ряженым. Помню, как собирался в первый раз и не знал, во что одеться.

— Да фуфайку наизнанку надень и шапку набекрень. Да вот и всё, — советовала бабушка.

— А можно и вовсе в рукава руки по-другому сунуть, а пуговицы на спине застегнём, — добавляла она.

Бабушка в детстве была девчонкой бойкой, росла среди братьев. Помогая нам одеться, она, смеясь, рассказывала случаи из своей жизни.

— Раз я вырезала из картошки огромные зубы. Вышла через двор на улицу, а обратно вернулась главным входом. Всех перепугала, даже братьев. А мама, как узнала, говорит: «Олька, Олька, что ты?!»

И хоть бабушка рассказывает это смеясь и ей как будто немного стыдно за свои поступки, но видно, что очень радостно. Она вспоминает и покойную маму свою, и братьев ещё совсем ребятами, а себя девчонкой.

… В другой раз бабушку позвали гадать в баню. Бабы решили гадать, но не хватало одного человека. И вот позвали её. Что-то там поставили, сделали и ждут, ждут.

— А мне что-то надоело, — рассказывает бабушка, — я и говорю: «Попарюсь хоть пока, чтоб не зря в баню ходить…» И на каменку ковшик горячей воды. Жар уже небольшой, но зашипело, подняло клубы.

— Ай!

— Ой!

— Уй!

Бабы, девки закричали, завизжали, заподскакивали. И все на улицу. Кто чего подхватил из одежды, а кто и так прямо. Да не дорожкою, а по снегу через огороды по домам.

Я посидела на полке. Да что сидеть, жар небольшой. Помылась хорошенько и пошла домой. Меня спрашивают:

— Ну, как ты, Олька, что?

— Ничего, — говорю, — хорошо вымылась, чистая.

После того, как бабушка нас нарядила, мы с другом пошли. В первый раз заглянули только к нескольким знакомым. Но и это было самое настоящее приключение. В темноте, при свете луны и звёзд, одни. В каких-то странных, нелепых одеяниях. У первых знакомых была собака. Она не узнала нас и страшно залаяла. В свою очередь, я не узнал эту добрую, ласковую собаку. В темноте она походила на какого-то взъерошенного мультяшного волка, кидающегося на нас. Я вспомнил, что предусмотрительная бабушка сунула мне в карман ломоть хлеба. Я кинул его собаке и позвал её по имени. Она узнала меня, завиляла хвостом, но успокоилась не сразу. Время от времени собака вдруг резко взлаивала несколько раз, словно переживая за свою оплошность и жалуясь на испуг. При этом она придерживала лапой ломоть хлеба и отрывала от него кусочки.

Не знаю, чем дарили взрослых ряженых, ребятам в корзинки и мешки обычно сыпали конфеты и всякие сладости, иногда бросали шаньги.

В тот первый раз знакомые, узнав нас, насыпали щедро всего. Я помню, что попадались целые нераспечатанные пачки ирисок. Мы же, по глупости своей, выйдя на крыльцо, тут же заламывали дома наших добрых знакомых, зная, что «можно ещё и заламывать» — сделать так, чтоб люди из дома не могли выйти с утра.

Заламывали мы по-детски, нелепо. Просто приставляли палку-батог к ручке двери. Радует, что, возможно, батог встал неважнецки, и дверь всё-таки легко открылась при необходимости, а батог со звоном упал на промёрзшее крыльцо и покатился по нему. Хозяин, наверно, удивился этому, поднял палку и поставил на то место, где ей следует быть. А если этого и не случилось, батог крепко упёрся во что-то и дверь не открылась, сколько ни толкали её, то в каждом из «заломанных» нами домов имелся второй выход.

Со временем взрослые почему-то перестали ходить ряжеными. Такое впечатление, что те активные люди, которые этим занимались, стали намного старше или попросту переехали в другую деревню, город. А, может быть, по телевизору стали показывать много интересных передач и фильмов. И уже не было необходимости развлекать себя и знакомых. Вместо взрослых рядились и веселили деревенских подросшие мальчишки и девчонки, те из нас, кто ещё застал время, когда наши родители, переодевшись, ходили по Липовке с гармошкой.

Мы готовились серьёзно. Заранее вспоминали разные частушки и песни. Наряжались поудивительнее, раскрашивали лица. Из инструментов: игрушечная гармошка, всевозможные шаркунки, погремушки, ложки. Иногда самые отчаянные вместо барабана привязывали на шею кастрюлю и лупили в её дно какой-нибудь железкой. Странное дело, но наши походы год от года всё больше стали оцениваться не по количеству приключений и доставленной радости, а по количеству собранных конфет. Но всё равно было здорово.

Ходили обычно в первые дни после Рождества. В школе числа до десятого-двенадцатого каникулы — у нас полня свобода. За это время успевали обойти всю деревню. А наведываться по несколько раз к одним и тем же было как-то неприлично.

Чтоб зашли за тобой, сговоришься ещё на дневной прогулке. К назначенному времени приладишь бороду из старого воротника. Нарисуешь чёрные брови. Наденешь отцовскую кожаную ушанку и отцовскую суконную куртку, которая приходится ниже колен, перепояшешься широким офицерским ремнём. Сидишь на кухне и ждёшь.

В комнате работает телевизор. На кухню зайдёт за каким-то делом мама. Увидев меня, засмеётся. Сразу за ней заглянет, улыбаясь, бабушка. А ты всё сидишь, ждёшь, ждёшь. А ребята не идут. Печка недавно топлена, становится нестерпимо жарко. Разденешься. И вот только разденешься, они и придут. У одного самодельная матросская бескозырка от новогоднего костюма, в котором он щеголял несколько лет назад. Бескозырка пришита прямо к ушанке — это родители постарались. Под носом искусно подрисованы усы. Второй в куртке из тканевого картофельного мешка, в юбке из картофельного мешка. В руках у него большая берестяная корзина.

— Он ещё не собрался, — говорит один другому. — Я же сказал.

— Ну да.

— Я уже собрался и снова разобрался, — отвечаю я недовольно. И тут же начинаю одеваться. Тянуть некогда, времени много.

Услышав наш разговор, в кухню набивается вся семья. Они разглядывают ребят, смеются, просят их выйти на свет и показаться хорошенько. Наконец нас отпускают. На улице морозно, снег скрипит под ногами. Но зато свежо и дышать легче. Кое-где в деревне светят уличные фонари, а там, где их нет, на небе особенно хорошо виден месяц и сказочный ковёр звёзд. В окнах всех жилых домов горит свет. Горит почти в каждой комнате — люди ещё живут праздниками. Но окна зашторены, и не видно, что там. У соседей, правда, два угловых окна не зашторены, в них выглядывает ёлка — неудобно дёргать штору, поэтому оставили так.

Я достаю из кармана деревянные ложки, морячок показывает металлическую губную гармошку. Он держит её в рукавице, чтоб она не замёрзла и не липла к губам. Тот, что в мешковой одежде, рассказывает, что нарядился под женщину. Он объясняет, что каждый раз на мосту, перед тем как зайти, будет скидывать шапку и надевать на голову платок, уже завязанный сестрой. Я всматриваюсь в мешковатого: и в самом деле, лицо подкрашено, и губы обведены, и ресницы, и даже щёки будто напудрены.

Мы поворачиваем к крыльцу соседского дома, входим на веранду. На коридоре в темноте немного путаемся, врезаемся в шкаф около стены, кто-то падает, хотя бывали здесь уже много раз. Ручку дверей находим легко. Но, перед тем как войти, я стучу ложками по стене несколько раз. А потом открываем дверь нараспашку и, с темноты щуря глаза, вваливаемся в светлые комнаты. Хозяева, слышавшие шум в коридоре, уже ждут нас.

Вообще, во всём хождении ряжеными мне больше всего нравится именно этот момент. Когда входишь в знакомый дом, а там всё по-другому. Может быть, потому что ты другой. Но, вообще, комнаты украшены, ёлка стоит. И люди все другие, будто их в первый раз видишь. Словно с наступлением Нового года и Рождества, в самом деле, произошло какое-то обновление.

После первых же танцев платок у нашей барышни сбивается и развязывается. Она пытается накрутить его, но получается не очень. То похоже больше на бандита, то на человека, у которого зубы болят. Поэтому в следующих домах, барышня остаётся в своей ушанке, а платок держит в руках и даже плавно поводит им при танцах. Хоть зрелище и необычное, но оно пользуется успехом.

На улице, возбуждённые, мы быстро переходим от дома к дому. Делимся впечатлениями. Спрашиваем у парня-барышни, откуда он так платком научился поводить.

— Не знаю, — отвечает тот искренне и смеётся.

Иногда попадётся навстречу другая компания ряженых. Какой-нибудь парень в красной рубахе поверх куртки. Рубаха перевязана пояском — такой купчик. А с ним девчонка вся в цветных платках — чистая матрёшка. Переговорим, выпуская облачка пара о том, куда заходили, и разойдёмся.

Бывает, правда, вместе пойдём. Потом к нам ещё кто-нибудь присоединится. Потом, смотришь, какие-то ребята просто гулять пошли, а нас увидели:

— Мы с вами! Мы с вами!

Ну, что сделаешь? Берём с собой. Куртку вывернут наизнанку, наденут — вот и ряженые. Наберётся больше десятка человек — как бы ноги друг другу не оттоптать. А идти-то некуда. Из каждого дома делегаты в компании. В таких случаях, кучей, пугая собак, с шутками пробежимся по деревне туда — обратно и разойдёмся. Когда подросли, ряжеными ходить стало не интересно, и мы забросили это дело. Зато заламывать дома ходили ещё долго.

Эта забава для более старших ребят. Выходили из дома часов в десять-одиннадцать. В это время ряженые уже отбродили, отшумели, собрали свою дань и разошлись. На улице никого нету. А если кто идёт по пустой дороге, то скрип снега слышен далеко. Потрескивают дома от мороза. Кажется, и многочисленные звёзды позвенивают, только неслышно. Одно за другим гаснут окна в домах. Хорошо, если нет луны, тогда тебя видать только под фонарями.

Заламывать — это не только привалить к двери дома что-нибудь потяжелее. Нет. Можно бревно поперёк дороги повернуть, можно раскидать поленья или чурки, ёлку в трубу засунуть.

Заламывали, в основном, в тех домах, где есть молодые ребята или девушки, чтоб посмотреть, как они на другой день будут прибирать всё, что за ночь заломщики натворили. Я так понимаю, что это нужно, чтоб посмотреть, как будущие невесты и женихи работать умеют. По крайней мере, пошло от этого. Я даже знаю случай, когда молодой человек со своими друзьями специально заломал дом своей будущей невесты.

Заламывают ещё и вредным, по мнению ребят, людям и тем, у кого дрова не прибраны, инвентарь не на месте. Но, конечно, только молодым. Пожилых и стариков мы никогда не беспокоили.

Лучше всего ходить по двое, по трое, но часто набирается огромная компания. И не только ребята, но и девчонки. В таких случаях, конечно, ничего путём не заломаешь — услышат. А пойти, опять, мало к кому можно — делегаты от каждого дома. Я думаю, некоторых делегатов специально и засылали. Правда, есть преимущества и в этих случаях. Если идём мимо кучи чурок, каждый возьмёт по одной да оттащит — и вот выстроили по дороге метров на двести шеренгу солдат. Смотришь — а в куче почти ничего не осталось. Несколько раз мы переносили машину с места на место. Ещё интересно компанией стукачок к окнам привязывать. Лазутчик пробирается к дому, находит, где окно пониже. Потом прикалывает булавку к наличнику. На булавке на нитке висит мороженая картошина. Лазутчик протягивает нитку, словно связист связь, от дома к дороге. И начинает кто-нибудь стучать: дёргать за нитку, а картошина по наличнику, а иногда и по стеклу, ударяет. Вот зажглось окно. Все сразу спрячутся за бруствер дороги.

— Тише. Тише, — шепчет кто-нибудь.

В напряжении проходит секунд тридцать. Наконец самый смелый высовывается и глядит — окно погасло. Теперь стучит другой. И так раз за разом. Наконец хозяину дома надоедает, он выйдет на улицу, а мы сыпанём вдоль по дороге. Наверно, мужик сильно удивлялся, когда вдруг из-за бруствера поднималось десятка полтора голов. Бывало, мужик ещё и побежит вдогонку. А нам это и интересно. Но чаще всего плохо прилаженный стукачок падал или особо трусливый из нас кричал раньше времени:

— Идёт!

И все бежали по искрящейся в лунном свете дороге, скрипя снегом, падая. А ребята, заметив, что никто не гонится, добавляли:

— Бежит! Бежит!

И девчонки припускали ещё быстрее.

Как-то выпившие мужики устроили на нас облаву. Разогнали кого куда. Наша небольшая компания долго отсиживалась в новостройке, а наверху на лесах сидел дозорный и выглядывал, когда успокоится деревня. В ту ночь, возвращаясь домой, мы пугались каждой тени, а на другой день снова пошли заламывать.

Бывает, когда заламываешь, хозяин среди ночи проснётся, да потихоньку, незаметно. А потом как выскочит. Чётко помнится, как однажды приставили к двери дома лопату. После чего немного расслабились — укрепа-то есть. Стали с дороги катыши таскать, да к двери приваливать. Я захватил огромный заледенелый катыш, вывернутый ножом трактора, тяжёлый и крепкий. Нёс его двумя руками на животе. Сквозь рукавицы чувствуется холод от снега, ушанка слезла на глаза, но поправить никак нельзя, поэтому ничего не видно. Ребята, заметив, с чем я тащусь, пропустили вперёд. Я с трудом поднялся на крыльцо и только хотел положить катыш, как что-то сильно стукнуло. Из-под шапки я видел только самый край снеговой лопаты, который резко дёрнулся. Но лопата не соскочила с упора, к которому мы её приставили. Это меня и спасло. Я выронил катыш из рук и побежал. Толчки в дверь продолжались. С треском сломалась ручка лопаты. С какой скоростью я бежал, не знаю. Но около дороги уже обогнал нескольких ребят, а метров через сто вырвался намного вперёд лучших бегунов.

В другой раз мы с соседом Серёгой решили залить крыльцо ещё одному соседу. Были мы тогда совсем небольшими и, наверно, пошли заламывали в первый раз.

Дом соседа стоял рядом с колонкой. Новострой. Поэтому настоящего крыльца нет. А спущена вниз, хоть и добротная, с широкими ступенями, лесенка. Вот эту лесенку мы и облюбовали. Уж больно заманчивой казалась она для нашего дела, тем более рядом с колонкой. По-моему, даже кто-то из стариков невзначай подсказал нам: «…раньше двери примораживали, крыльцо водой заливали».

Мы вооружились детской лопаткой и пошли. Снегу во дворе не оказалось, всё вычищено, пришлось таскать издалека. Но нас это не остановило. Около часа таскали снег, укладывали его на ступеньки, уплотняли, чтобы вместо лесенки получилась горка. Редко-редко перешёптывались словно заговорщики. Воду с колонки принесли в консервной банке. Ещё раз и ещё. Долго сидели на корточках около лесенки-горки, приглаживали мокрый снег лопатой и всё не могли налюбоваться нашей работой.

Вдруг откуда-то сверху послышался спокойный мужской голос:

— А теперь, ребята, всё уберите.

Мы, сжавшись от страха, медленно подняли головы. Дверь по-прежнему заперта. Но голос соседа послышался именно оттуда, из-за двери:

— Уберите, уберите. Давайте!

Помню, что было морозно. Горка наша уже начала схватываться ледком. Помню запах мокрого снега, который бывает, когда просверлишь лунку во льду. Ещё запах сигаретного дыма и немного ржавой консервной банки.

Мы тут же принялись за дело. Счищали той же самой лопаткой, протирали ступени рукавицами, уже и без того мокро-ледяными, и даже отнесли подальше нашу слякоть.

Кто-то из нас, повернувшись к двери, спросил:

— Песочком не надо?

Сосед усмехнулся:

— Не надо, ребята!

Слава Богу, ничего у нас в тот раз не получилось. А ведь страшно подумать, что могло случиться — ступи кто-нибудь из соседей на эту ледяную горку, да ещё в утренней темноте.

Слава Богу!

Зато этот случай сразу показал, что можно делать, что нельзя. А с заливанием крылец и, вообще, с «подлостью из-под тишка» я больше не связывался.

Компанией заламывать весело. Но совсем другое дело, когда идёшь вдвоём, втроём. Выходишь из дому за полночь, когда уже большие весёлые компании отгуляли. По дороге идёшь сторожко, чтоб никто не заметил и не узнал. А если какая-то компания ещё не разошлась, приходится прятаться.

Ходить вдвоём очень удобно — можно заломать кому хочешь, а кому не хочешь — не будешь. Но обычно выбираешь сложные места, где можно попасться. Перед каждым намеченным домом разрабатывается целая операция, учитываются все нюансы: есть ли собака, как лучше подойти, где можно спрятаться в тени, что будем делать и куда отступать при неудаче. Хозяева таких домов спят почему-то особо чутко, словно знают, что к ним должны прийти ночью. А, может, ждут этого? Иной раз приходится сидеть где-нибудь в углу или прижавшись к стенке дома прямо под окном, в котором вдруг вспыхнул свет. Но когда свет в окне не так страшно: со свету в темноту ничего не видно. Совсем другое дело, когда высматривают тебя сквозь тёмное окно с чуть отдёрнутой шторкой.

Заломаешь дома три, и, кажется, важную работу выполнил. Возвращаешься довольный, какой-то лёгкий, нервное напряжение отступило. А около дома тебя ждёт сюрприз: твои кровные чурки вывернуты из костра и далеко по дороге расставлены стоймя, только лысины обледенелых спилов поблескивают в лунном свете. Посмотришь, посмотришь на них, махнёшь рукой и домой. Утром встанешь, санки возьмёшь и ещё до завтрака все чурки соберёшь, на законные места приладишь. И как будто так и надо. А иной раз только проснёшься, а по телефону уже кто-то звонит или мне, или маме:

— Вот, ночью брёвна тяжёлые растащили. Один не могу. Ещё кого позову. Приходи!

Или:

— Вот, машину перетащили, а она не на ходу. Как и смогли. Стоит теперь в снегу, проход загораживает. А мне завтра-послезавтра сено везти.

Ну, что сделаешь, оденешься и идёшь исправлять то, что ночью сам натворил. А там половина вчерашних заломщиков, тоже в помощниках.

Не знаю, как другие ребята, но я заламывал всегда с чистым сердцем без всякой злобы: ведь можно, разрешается, и братья так делали, и отцы, и деды. Самое интересное, что в другое время я почти не бедокурил, и это мне даже претило. Возможно, не будь разрешений и послаблений на Святки, руки у меня и зачесались бы. А так — набалуешься в своё удовольствие — и за дела.

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: