Место рядом со мной
Хочу быть хорошей
В помощь пастуху

Место рядом со мной

Общие вагоны отменили, а мне надо было проехать всего несколько станций, и я купил себе билет в сидячий. Внутри такой вагон похож на салон междугороднего автобуса или самолёта. Такие же кресла, такие же откидывающиеся столики, на которых можно поесть.

Как обычно при посадке, люди долго разыскивали свои места, путаясь в номерах на спинках. Я вошёл одним из первых и смотрел в окно на товарный поезд, гадая, кто тронется первым: мы или он. Наконец, все уселись. Рядом со мной уместилась полная высокая женщина. Перед тем, как сесть, она весело сказала: «Разойдись, народ, Дюймовочка идёт!» И я пожалел, что не взял билет в плацкартный. У женщины была короткая стрижка и длинные качающиеся серёжки в ушах. Отодвигаясь от её крупной руки, которая не влезла на подлокотник, я даже глянул зачем-то в сторону выхода, словно, на самом деле, намеревался сойти.В этот момент в входных дверях появился щупленький мужчина. В чёрной шерстяной шапке чулком, в серой курточке, свободно висевшей на нём, и чёрных брюках, тоже великоватых. Будь он чуть поменьше, ему бы пришлось покупать вещи в детских магазинах. На плече его болталась небольшая сумочка, а сам он разговаривал по телефону, немного картавя, что ещё больше сближало его с ребёнком.

Мужчина как-то быстро нашёл своё место, оказавшееся сзади меня. И мне поневоле пришлось слушать его разговор. Полная женщина, намереваясь поспать, опустила кресло. Отвлёкшись на мужчину, я прозевал момент, когда мы тронулись, от этого мне стало неприятно.

— Да, ключ под подоконником в щели. Да, мы с Верочкой погуляли, — говорил он отрывчато, словно в такт разгоняющемуся поезду. - Я тебя не обязан спрашиваться. Ходили на аттракционы. Ели мороженое.

— Да. Еду к маме, буду там жить. Всё! Да, летом Верочку туда увезу.

— Что ещё? Нет, денег не дам. Тебе не дам. Дочери дам.

— Да, да. На день рождения приеду. Конечно. Куплю куклу, куплю. Да, разговорчивую, как мы мечтали… — он замолчал. А я повторил про себя понравившиеся мне слова: «разговорчивая кукла».

— Всё! Достала ты меня! Всё! Я для тебя умер! Умер! — он выключил телефон. Полная женщина удивлённо посмотрела на него через плечо и ничего не сказала. Я глянул в окно: там всё ещё тянулся товарняк, а, может, это уже был другой.

Через несколько минут мужчина стал просить свою соседку выпустить его. «Шубутной», — подумал я.

— Тут, наверно, у проводника что-нибудь продаётся. Пойду схожу.

Соседка встала. Я оглянулся. Это была довольно молодая блондинка. На улыбающемся лице её то ли крем, то ли искусственный загар солярия. В волосах заколка в виде цветка.

Мужчина пролез в проход, умудрившись стукнуться подбородком об опущенное кресло Дюймовочки. Выбравшись, он зло посмотрел на неё, но ничего не сказал.

— Вам что-нибудь принести? — спросил блондинку как-то слишком громко, так что все вокруг оглянулись. Казалось, что он стесняется смотреть в глаза и поэтому смотрит на цветок в волосах. Вагон покачивало. Блондинка, усаживаясь, только смущённо покачала головой. Кто-то невежливо свистнул.

— Я вам шоколадку куплю, — сказал он и зашагал по вагону браво, по-молодецки. Казалось, что и вагон качается от его шагов.

Куча мыслей пришла мне в голову. Я даже забыл глядеть в окно. Представлял, что сейчас произойдёт. Соседка моя задремала.

Мужчина вскоре вернулся, какой-то тихий, спокойный, с пластмассовым стаканчиком чая.

— Вот, — сказал он, — шоколадок не было. Пересядьте на моё место, там столик можно открыть. Вы для меня как мама, добрая и хорошая. Берите-берите. А я приятеля встретил, пойду к нему.

И он ушёл, оставив её с ненужным ей чаем. Она так опешила, что даже забыла сказать спасибо. Когда опомнилась, обернулась назад, но было уже поздно.

Чтобы выйти на своей станции, мне пришлось разбудить Дюймовочку. Я улыбнулся ей и был доволен, что она не заворчала, выпуская меня. Даже зачем-то извинилась:

— Всю ночь не спала, у меня дочь родила. Еду к ней, надо сил набраться.

Я поздравил её. Женщина с чаем тоже была рада, что дочь у Дюймовочки родила, улыбалась. Она сидела перед открытым столиком и комкала в руках пустой стаканчик, не зная, куда его деть.

А мужчину я видел ещё раз. Он стоял в очереди в билетную кассу. Мне надо было купить обратный билет на следующую неделю, и я встал вслед за ним. Было интересно, куда он едет. Он тоже купил обратный билет, только на отходящий поезд.

Хочу быть хорошей

Я всю жизнь свою на машинах. Ещё школьником уроки пропускал и с мужиками катался, а когда уборочная, меня и дома не видали. Потом колхоз захирел, но стали лес стричь. Мне в рейсы понравилось ходить, далеко. Иногда и из леса кругляк таскал, но больше в рейсы с доской. Напарников никогда не брал, чтоб больше получить. Ибрагим сначала не верил, что один смогу, а я сутками крутил. Часа на два прикорну, стакан кофе выпью — и опять пошёл. Чего только не было. Чего только не видел. Всяко бывало.

И всё для детей, для жены. Ещё успею в какой-нибудь магазин заскочить, игрушек куплю, каких ни у кого нету, шоколадок. Это в девяностые. Приеду.

— Папочка, папочка!

Уже стол готов, на столе бутылка. Я выпью стопки две, и меня можно из-за стола вытаскивать под белы рученьки да на пастелю. А на завтра опять погрузка и в новый рейс. Иду без остановок, чтоб доски не согрелись и не посинели (фургон).

А кому это надо было? Сердце посадил. Теперь детям слова не скажи. При жене прихлебало-выпивало, да и выпивало плохой.

А, может, ещё и ничего! В больницу попал, уколы сделали. Врач говорит: «Полежите спокойно до вечера — сердце может не выдержать. Жить хотите — курить больше нельзя». Как это так — нельзя? Вышел на улицу, сигарету стрельнул — и в затяжку. Потом по лесенке на четвёртый этаж, а потом обратно и снова на четвёртый. Сердце, вроде, как забулькало словно, но ничего — живо. «Ну, — думаю, — врёшь! Ещё посмотрим…»

А случаев всяких было: и так, и этак; и плохо, и хорошо. Но всё, знаешь, отпало как шелупень, как кора с сухого дерева, и вспоминается только один случай.

…Выехал ещё по темноте, отмотал уже несколько сотен. Но это всё ничего — по асфальту. А тут пошла грунтовка, вся разбитая, яма на яме. Лето, жарко. Но уже ближе к осени, листва, знаешь, словно чуть позолоченная. Недавно дождь прошёл, и вся дорога в лужицах зеркальных. Машина бух, да бух, да хлюп. И жалко её, и ехать надо. На скорости каждый трясок втройне отдаётся. Вот тебя ударь тихонько — больно, ударь сильнее — синяк. А ещё сильнее — что будет? Вот и у машины так. А ехать надо.

Натрясло меня уже, иногда бзик в голове сыграет, и кажется, что еду по болоту, а не по лужам. Иной раз и по тормозам дашь прежде чем очухаешься. А я любил раньше за клюквой ходить. Последние солнечные деньки, бабье лето. Тепло, но не жарко, аж разморит, дремать захочется. А на болоте никого, а клюквы насыпано. Красная, бордовая… И вот тогда тоже ехал, а перед глазами всё клюква мерещилась. Уже давно перевалило за обед, уже к вечеру ближе, солнце уже притухать стало, остывать. Но всё равно жарко и душно. Окно открыто, а что толку. Уже давно бы надо остановиться и перекурить, да вокруг глушь, ни одной деревни, — не охота. Засыпаю, сигареты не помогают, уж несколько конфет шоколадных съел, кофе из термоса глотнул — бесполезно.

И вдруг целое стадо молодых девчонок, все в красивых костюмах и бальных платьях разных цветов, голосуют, руки вытянули белые. Я, знаешь, аж взбодрился, проснулся.

Остановился. Одна дверь пассажирскую открыла с трудом, видно только голову с хвостом на затылке.

— До Мошкино довезёте?

Как будто я каждое Мошкино должен знать.

— Довезу, — дорога-то одна.

И вот они с птичьим гвалтом полезли в машину. Ползут и ползут. Мне даже стало неудобно, что они сядут на засаленные сиденья в своих платьях. А их уже битком в кабине, и верхнюю и нижнюю спальные койки заняли, и на сиденье натолклось. Наверно, человек пятнадцать, но все уместились. Мне только пришлось вылезти да дверку захлопнуть:

— Смотри, чтоб не щипнуло ничем! — и хлопнул.

А как в кабину стал забираться, чувствую, все мои запахи перебило духами и слегка женщиной. Ближнюю девчонку прямо ко мне прижало, она уж и так изогнулась. Меня к самой дверке вытолкало. Врубил кое-как первую скорость. Едем потихоньку. Вторую уж никак не врубишь — некуда, всё везде девчонки.

— А откуда вы здесь материализовались? — спрашиваю.

— Из Култы. Со свадьбы. Нас ребята на моторках по озеру привезли. Думали на автобус, а автобуса нет.

— А где ребята-то?

— Уехали, им на рыбалку надо.

Я вспомнил, что тут, в самом деле, большое озеро и рыбы много, бывал как-то.

— А сколько по озеру до Култы?

— Пятнадцать километров.

— Далеко. Замёрзли, наверно, девчонки, пока ехали? А?

Притихли чего-то.

— А сколько до Мошкино?

— Сорок пять.

— Далеко.

Тащимся еле-еле. Ну, думаю, опять засну. Мы уж с мужиками так ездили, двумя бригадами. Крайней говорю: «Перекинь ногу через рычаг скоростей, быстрее поеду». И тут слышу: «Остановите машину!»

— Чего?

— Остановите машину.

Я остановил. Девки её выпустили, и ни одна ничего, как будто, так и надо. Хоть бы одна сказала: останься, пересядь.

Вылезла она, стоит и даже в сторону отвернулась, мне в зеркало заднего вида её видать, как на фотографии.

А в кабине словно не убавилось. И тут девки загалдели, а у меня голова болит, в ней отдаётся, гудит, и словно подшипник на сухое заскрипел — переворот мозгов. Я на девок рявкнул, не знай чего-то. Одна сразу за рычаг ногу. Я раз, раз, юбка задирается, но поехали быстрей. Эти молчат, боятся, что высажу. Но всё равно едем не больно шибко. Довёз, вылезли все:

— Спасибо! Спасибо!

А я из кабины не стал выходить, сижу. А уж темнеет. Развернулся на первом перекрёстке, только в глазах одно мелькнуло — белое бельё на длинной верёвке, трепещется на ветру. И у меня тоже вот так что-то затрепетало, в груди. Еду да всё гляжу по сторонам. Думаю, уехала и уж больше не увидать её. И хорошо.

Вдруг фары высветили, платье светится как свечка, и сама даже вроде улыбается. Развернул машину кое-как туда-обратно, бровки захватил. Смотрю, а она выпрямилась и шагает как солдат. Я подъехал, не садится. Еду рядом на первой передаче. Опять на первой. Она уже идёт спокойно, свет на неё слегка попадает и вокруг насекомых каких-то выхватывает, словно искры. И мне опять кажется — свечка. Идём и едем.

Тут нас легковая машина обогнала и просигналила. Свечка моя вздрогнула, оступилась (там ямка на бровке была). Смотрю — плачет.

Я остановился, вылез. Она посмотрела на меня, на машину и полезла в кабину.

Едем.

— Ты извини, — говорю. — Я ничего плохого не хотел.

— Не надо! Я поняла, что вы хороший человек. — Она помолчала и добавила осторожно, словно стесняясь этих слов: — Я тоже хорошей быть хочу.

И вдруг заплакала:

— Как же я испугалась! Как же я испугалась, когда одна осталась, когда темнеть стало. Спасибо, что приехали!

Я скинул кепку и вытер пот со лба. Говорить больше ничего нельзя было. Скажешь, и разрушится что-то хрупкое. Она попросила остановить метров за двести до дома. Я выключил фары и оставил только габариты. Теперь впереди едва угадывалось её светлое платье, а, может, мне казалось. Через несколько минут после того, как свечечки не стало видно вовсе, я снова поехал.

В помощь пастуху  

Было время, что у нас в деревне насчитывалось более пятидесяти частных коров. Пасли их по очереди, поэтому в пастухах, или генералах, приходилось бывать один раз в два месяца. Сначала мы ходили с отцом, потом вдвоём с братом, а потом я один. Когда завели вторую корову, пасти приходилось два дня подряд. Но вообще, мне нравилось. Отец или мама соберёт коров с одного конца деревни, я или брат — с другого. Загонишь коров в хорошую траву, сам расстелешь рокон на земле и ляжешь досыпать (вчера с ребятами до полночи пробегал). Трава ещё холодная, в росе, но пахнет так пряно и вкусно, что против воли заснёшь. Через полчаса вскинешь голову. В глаза резанёт светом. Солнышко уже пригревает, сушит росу. Присмотришься: коровы все ходят спокойно, жуют. Какая хвост подняла, другая лепёшки на землю шлёпает. Повернёшься на бок и опять уснёшь, свернёшься калачиком. Через час снова проснёшься. Сядешь. Тепло стало. Коровы чуть ушли в сторону. Встанешь, рюкзак за спину, рокон под мышку. С вичкой обойдёшь стадо. Покричишь, подожмёшь его в какой-нибудь угол, покажешь, что генерал здесь, никуда не делся. Теперь рокон расстелешь поближе к коровам и в том месте, через которое они всего скорее могут уйти. Ляжешь и то ли спишь, то ли не спишь, этакая дрёма. И кажется, что ласковое солнце сплело из своих лучей колыбель и качает тебя в такт работающим где-то по соседству желвакам коровы. А ты, хоть и спишь, но чуешь, как передвигается стадо, как жуют траву коровы, дышат, отмахиваются от гнуса, шумно ложатся на землю, скрипя суставами. Иной раз какая-нибудь подойдёт совсем близко, щиплет уже, кажется, у самой головы и вот сейчас за волосья схватится. Вскочишь, крикнешь:

— Ух ты! — рукой махнёшь. Оглядишь стадо: всё нормально. На большее тебя не хватает. Запутавшись в колыбели из лучей солнца, снова ложишься и дремлешь.

На самом деле, коровы подходят близко, потому что чуют хлеб в рюкзаке и хотят им полакомится. А ведь если замешкаешься, какая-нибудь ушлая подцепит рюкзак рогами, растрясёт его и добудет себе лакомый кусочек. Между тем солнце уже вовсю шпарит, роса высохла, от земли тепло пошло. Просыпаешься в поту. Коровы ползут в кусты, половина стада легла. Какая-нибудь корова обязательно расположилась напротив. Лежит, жуёт жвачку, ушами шевелит и внимательно смотрит на тебя. Иногда головой дёрнет или фыркнет на слепней и мух, жужжащих вокруг неё. А так всё смотрит и смотрит на тебя, что-то своё думает. Хотя глаза у неё осоловелые, в дрёме. И, кажется, знает она какую-то тайну, важную для всех. Нынешним умом думаешь: а что если бы с ней в гляделки сыграть? Наверно бы проиграл. Утонул бы в её осоловелых и, может, потому бездонных глазах. А корова всё глядит и глядит. Может, она, как бравый солдат, ждала приказа от своего генерала: «В атаку! В последний бой!» Но генеральские погоны пока надевать рано. Коровы наелись и отдыхают. Встанешь, обойдёшь стадо, прикинешь, все ли коровы в куче. Время уже к полудню, можно костерок развести, чаёк вскипятить. Котелок маленький, литровый — из жестяной банки. Вскипает моментально на небольшом костерке. Дрова, тоненькие ветки, прогорели как спички, огня уже не видно, только дымок. Иногда он повернёт в твою сторону, обдаст едкой теплотой. Скинешь сапоги, портянки размотаешь, постелешь на траву, чтоб проветрились, просохли. Сидишь, голыми пальцами ног пошевеливаешь.

Чай сладкий, горячий, солнечные лучи в кружке купаются, вкусу добавляют. Из паужны два варёных яйца, огурцы, несколько перьев молодого лука, вырванных прямо с корнем, чёрный хлеб. Хлеб посыпан солью, от этого он словно мокрый слегка, но какой вкусный. Конечно, мама что-нибудь и сладкого положила.

Наешься, почему-то сразу зазеваешь, захочется разлечься на траве, как коровы, и жевать, вернее, дожёвывать кусок хлеба или огурец, и подрёмывать.

Но дремать не стоит. Костёр, словно понимая это, вдруг дунет в глаза остатками дыма, да такого едкого, что до слёз. Встанешь, пройдёшься босиком вдоль стада туда-обратно. Главное, в коровью лепешку не угадать. Ступням невероятно хорошо. Кажется, от них, размятых неровностями и травой, поднимается какая-то особенная кровь, прикоснувшаяся к земле.

Дремать нельзя потому, что пора превращаться в генерала. Коровы уже чего-то надумали, с них словно слетела дрёма, висевшая до этого над стадом в виде прозрачной ажурной тюли, привязанной за рога. Но вот одна корова встала, вторая, замычали, пошли.

Бежишь к рюкзаку, шлёпая босыми ногами. Наскоро наматываешь портянки, натягиваешь сапоги. Рюкзак уже предусмотрительно собран. В руки гибкую генеральскую вицу, пошёл генеральский голос отрабатывать:

— Куда пошли?! Эх вы!!!

Теперь надо их направлять. Сначала «голову» приостановишь, потом фланги. Коровы не сразу поймут, в чём дело. Пробежишь пару раз от фланга к флангу, и вот они повернули, пошли в нужном направлении. Пустишь их по ручейку напиться, потом через лес в тенёчек, потом в дальний угол к забору. Главное, чтоб не разогнались чересчур, а то не остановишь, и они самостоятельно будут ходить.

После нескольких «переходов» коровы промнутся, порастрясутся и снова начнут щипать траву, правда не так рьяно, как утром.

Надо следить, чтоб подчинённые твои от безделья не бодались, не копали землю рогами. Очень важно заметить, если какая-нибудь корова загуляла, а потом рассказать об этом хозяину.

К вечеру коровы начнут продвигаться к выходу: наелись, вымя уже полное, да и каждая хозяйка приготовила что-нибудь вкусное для своей кормилицы. Но пасти по времени еще больше часа. Пропускать коров к узкому горлу выхода ни в коем случае нельзя. Собравшись в кучу между двумя рукавами забора, они могут поранить друг друга.

Как-то осенью, когда травы в поле уже почти нет, и коровы рвутся домой почти с обеда, я пожалел одну нетель. Пропустил её к выходу. «Пускай, — думаю, — пасётся сзади меня, никуда не денется». Но остальные коровы, заметив, что одна из них перешла через невидимую черту, решили, что уже всё, можно. Можно идти. И вдруг ринулись к выходу лавиной, взлягивая на ходу. Тут как бы не затоптали.

Чтобы коровы не прошли, займёшь самое удобное место, какой-нибудь наблюдательный пункт на бугорке. Тех, что ломятся напрямую, просто поворачиваешь и они, отбежав немного, вдруг как ни в чём не бывало начинают щипать траву, может быть, показывая, что во всём послушные. Но есть хитрые коровы. Такие пробираются далеко по кустам, обходят вокруг, чтобы выйти на чистое место где-нибудь за соседней горушкой и пройти к воротам незамеченными. Но я, конечно, разгадываю их немудрёный план. В нужный момент огибаю горушку с другой стороны и появляюсь перед лазутчиками, как из-под земли. Обхитрённые коровы стоят с десяток секунд в замешательстве, они своим коровьим умом никак не могут понять: как это так, только что никого не было — и вот человек. Может, они даже думают, что им это кажется. Но вот я взмахиваю вицей и кричу:

— Эх вы!

Они резко, одним толчком поворачиваются и бегут обратно. Но хитрых своих планов не оставляют и минут через пятнадцать снова идут в обход и снова удивляются моему появлению. Как-то такие прорывы прямо с полудня делала одна молодая коровка. Она недавно отелилась и, видимо, рвалась к своей телушке. Корова эта пробиралась по кустам особенно незаметно, а выскочив на чистое место, неслась галопом. Я, в свою очередь, как спринтер бежал ей наперерез, прыгая через ямы. Часто её удавалось остановить только перед самым забором, когда она уже намеревалась с разгону, как заправский скакун, перемахнуть его, возможно, повредив вымя. Ох, и набегался же я в тот день.

Но это всё если день погожий и трава хорошая, сытная.

В дождь или в морозгу, понятное дело, не поспишь. Ходишь и ходишь в роконе или плаще, а к вечеру всё равно промокнешь, как-то отсыреешь. Хорошо, если усеешь в такой денёк разжечь костёр, погреться около него. Даже когда от него один дым останется, тоже хорошо, будто ты не один.

Ещё хуже дождя, когда травы нет. Коровы неспокойные, всё куда-то убрести норовят. Иногда на два-три стада делятся. Заползут куда-нибудь в кусты, и не видать их. То и дело бегаешь, разыскиваешь, упражняешься в устном счёте, пересчитываешь. Иной раз выгонишь стадо в деревню, а одной коровы не хватает. Бегаешь, ищешь, а её всё нет и нет. Хозяин тоже разыскивает, кричит по имени:

— Милька! Милька!

Наконец, в каких-нибудь неприметных кустах, в каком-нибудь дальнем углу, вдруг шевельнётся ветка, ещё раз. Присмотришься и заметишь среди листьев тёмный коровий бок с белым пятном звездой. Вот ведь! Корова стоит как ни в чём не бывало. То ли потерялась и во времени и в пространстве, то ли забылась чем-то своим. А, может, нашла сладкую травку и тайком от остальных её жевала.

Погонишь коровку, и она пойдёт пословно напрямую к выходу, будто только меня и ждала. Самое время, кажется, закричать на неё, хлестануть вицей, чтоб помнила и больше не пряталась. Но рука не поднимается. Во-первых, радостно, что нашлась, а во-вторых — не хочется одним ударом рушить какую-то личную тайну, появившуюся у этой скотинки.

Ещё сложнее пасти коров поздней осенью, где-нибудь в середине октября. В это время стадо гоняют далеко на сенокосные поля на отаву. Хорошо, если выдался погожий денёк, но часто сеет дождик. Холодно даже в свитере, тёплой куртке и суконных портянках. Понятно, что забора в полях нету и за коровами надо следить ещё внимательнее. Здесь уж если потеряется, то в ближайшем лесу сыскать сложно.

Кроме частных коров на полях пасётся большое колхозное стадо. И надо не прохлопать глазами момент, когда оно покажется на горизонте. Если оно подойдёт близко, может случиться беда. Два стада, как две воинствующие группировки, выставят вперёд рога и пойдут в атаку. Дружелюбные до этого коровы превратятся в страшные танки. Тут, пожалую, одному генералу не справится и самое время разжаловать его в рядовые. Хорошо, колхозных коров пасут два-три человека на конях.

Осенью земля холодная, коровам на ней лежать нельзя. Пару минут какая-нибудь отдохнёт, и уж бежишь её поднимать. Нельзя давать есть много клевера, так только, полакомиться. От холодного осенью клевера у коровы может сделаться заворот кишок, и она умрёт. В те дни, когда я был в пастухах, подобный случай произошёл в соседней деревне. А клевер в отаве выглядел лучше, гуще и зеленее, чем другая трава, даже успевал выпустить головки. Поэтому коровы издали шли к нему.

Если посерёдке поля сено убрано, то по закраям его, в закутках и на частных наделах — копны. Разные: колоколом, яичком, кособокие и стройные как девушки. Видно, что их топтали люди, приехавшие в нашу деревню из разных мест Архангельской области. Редкая из копён стояла в ограде от скотины. Поэтому коровы немилосердно трепали бока у этих копен, если, конечно, их не отгонишь. А копен несколько. Вот и бегаешь от одной копны к другой — гоняешь. Иной раз спрячешься за копну, вожмёшься в неё. Знаешь, что идут две коровы, торопятся, наверно, мысленно сенцо жуют. Выскочишь, когда они уже рот откроют, пуганёшь. Какая-нибудь даже вздохнёт от удивления:

— Ооххх!

После этого долго не подходят.

Интересно, что коровы не трогают копну, если она стоит непочатой, с тёмным слежалым сеном по стенкам. Но вот какая-нибудь самая ушлая догадается вырвать клок золотого с зеленцой сенца, и уже всё стадо стремится к ней. Видимо, яркое свежее сенцо хорошо заметно на тёмном фоне копны и, конечно, по ветру далёко разлетится запах. Даже если копна почата день, два или даже неделю назад, коровы всё равно стремятся к ней, как к своей кормушке. Но особенно они любят какие-то определённые копны. К ним их тянет, как магнитом. Видимо, эти копны складывали с солью и, пока топтали, высыпали пачки две-три.

За день на такой осенней пастьбе так вымотаешься и набегаешься, что едва домой придёшь. Закроешь глаза и всё мерещатся коровы. Чёрные, чёрно-белые, рыжие. Большие и маленькие. Жующие траву, мычащие, рывком головы в сторону и вверх выдёргивающие пук сена из копны так резко, что сенинки летят по ветру. Где они, эти коровушки?

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: