По высоким ступеням гумилёвской поэзии
 Мы идём, поднимаясь, как в храм.
Ида Наппельбаум

Соотнесённость идеологии русского модернизма с религиозной философией и богословием начала ХХ века прямо проявляет себя. При этом следует учитывать факт неоднородности религиозных философских концепций этого периода. С одной стороны, это – православная религиозная философия и богословие, вполне приемлемые официальной церковью (о. С. Булгаков, о. П. Флоренский и др.), с другой – религиозная мистика и оккультизм, столь любимые, например, символистами. Причём оба эти направления синтезированы в творчестве Вл. Соловьёва, «ницшеанские мотивы» которого, сопряжённые «с русской софиологической традицией», во многом определяют специфику искусства Серебряного века в целом, по словам Н.С.Шемаховой [16].

В «соловьёвском» символизме художественная форма начинает «размываться» за счет внесения в неё мистического и оккультного смысла, и только «живая мистерия», по мысли символистов (А.Блока, А.Белого и др.), способна спасти человечество от духовного распада. Тенденция к иносказанию – особого языка теургов – всё больше увеличивает разрыв между «внешней» оформленностью и «внутренним» содержанием художественного образа. Это привело к кризису символизма и к закономерному рождению ряда художественных направлений, в том числе, акмеизма, который возник как реакция на символизм.

Художественные искания идеолога акмеизма – Николая Степановича Гумилёва – и других акмеистов (О.Мандельштама, С.Городецкого и др.) органично входят в круг духовно-эстетических и религиозно-богословских характеристик Серебряного века, отражающих поиск такой художественной формы, в которой запечатлевались бы онтологические процессы времени.

Особенности художественного мышления символистов выражались в том, что они использовали эзотерический подтекст на метафорическом и семантическом уровне, раздвигая границы видимого, делали этот мир призрачным. Для акмеистов же реальное бытие было ценно само по себе потому, что скрытый смысл вещей явлен в самих вещах, в земном и реальном бытии, пренебрегать которым недопустимо. Зримый мир, в понимании акмеистов, запечатлевается в слове, обретает в нём бытийствующий статус.

Слово у акмеистов выступает как феномен, обладающий бытием и органической, мироподобной, целостной структурой. Но, может быть, самое главное свойство акмеистов заключается в том, что, в отличие от очень многих представителей Серебряного века, они отказывались пересматривать, видоизменять и дополнять христианство. Они хотели личностно пережить, осознать и воплотить в поэзии живую творческую силу этических и эстетических ценностей тысячелетней культуры.

В контексте христианской онтологии и аксиологии акмеисты, осмысляя историю, культуру, искусство, создав, по определению Валерия Лепахина, «иконичную поэтику» (суть иконичного художественного образа в том, что он находится в максимально достижимом единстве с Первообразом), возродили этико-эстетический христианский канон в поэзии Серебряного века, значительно повлияв на развитие русской и мировой культуры [8].

И в жизни, и в творчестве Н.Гумилёва можно найти немало подтверждений его истинной религиозности, которая была заложена с детства. Анна, жена брата Гумилёва, вспоминает, что он очень чтил традиции и придерживался их: «С детства он был религиозным и таким же остался до конца своих дней – глубоко верующим христианином – и погиб, как святой мученик. Коля любил зайти в церковь, поставить свечку и иногда молился перед иконой Спасителя» [5, с.583]. Это подтверждают Г.Адамович, Г.Иванов и Н.Оцуп, последний говорит, что сами стихи для Гумилёва «были формой религиозного служения» [13 ,с.667]. Действительно, обращение Гумилёва к Богу облекается в форму, напоминающую молитву, где поэт просит об одном – праведности своего творчества:

«Если, Господи, это так,
Если праведно я пою,
Дай мне, Господи, дай мне знак,
Что я волю понял Твою» («Канцона вторая») [4, с.228].

В молодости Гумилёв, как и многие его сверстники, активно увлекался западным романтизмом (особенно творчеством Кольриджа, Вордсворта, Саути). Душевные качества сильной личности (рыцаря, воина, героя, первооткрывателя) реализуются не только в стихах («Сказка о королях», «Золотой рыцарь», «Принцесса Зара», «Дочери Каина»), но и в жизни самого поэта: подобно древним рыцарям, Гумилёв участвовал в военных действиях и не раз проявлял истинное мужество и героизм, за что был награжден Георгиевскими крестами.

Однако в отличие от романтического героя, погруженного в самого себя и осваивающего другие культуры с помощью идентификации с собой же, Гумилёв выводит личность своего героя в область онтологическую и соизмеряет её с «миром горним». Бог – мера человеку. В стихотворении «Фра Беато Анджелико» поэт говорит:

«Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей – мгновенна и убога.
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога» [4, с.219].

Но лирический герой раннего Гумилёва – это не религиозный созерцатель мира, а человек конкретного «духовного действия», «песни битв». В этом, безусловно, видно влияние столь популярных тогда идей ницшеанства (о чём свидетельствует И. Одоевцева) [11, с.52-53]. Однако в освещении темы личностной активности Н.Гумилёв даже в ранней лирике сопрягается с Творцом («CREDO», «Людям будущего» и др.). Идеи Ницше рано утратили для Гумилёва значимость. Позже в стихотворении «Эзбекие» он напишет: «Выше горя // И глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,// Обет мой…» [4, с.297]. Эти строки подтверждают традиционное понимание христианства Н.Гумилёвым.

Продолжая свои эстетические поиски, Гумилёв всё чаще вовлекает в их сферу русское искусство. Так в 1907 году в Париже он посещает собрания русских художников, и после знакомства с выставкой старинных русских икон в его сознании рождается идея написать о древнерусском искусстве. Позже появляется стихотворение «Андрей Рублёв». В нём имеет смысл обратить внимание на последнюю строку, которая явно относится к самому Гумилёву:

«Всё это кистью достохвальной
Андрей Рублёв мне начертал,
И этой жизни труд печальный
Благословеньем Божьим стал» [4, с.267].

Действительно, древнерусская икона всегда создавалась по канонам Библии. Тогда художнику оставалось одно – мастерство в воплощении сюжета. То есть древнерусский художник работал над формой, но эта форма изначально была освещена внутренним светом – божественной идеей, эта онтологическая тематика была очень близка Гумилёву – носителю православного сознания. В других стихах «Старина», «Заводи», «Оборванец», «Старые усадьбы» проявляется «русскость» поэта. Русь для Гумилёва – таинственная, верующая: «Усадьбы старые разбросаны // По всей таинственной Руси». «Русскость» поэта определяется не столько реальной Россией, сколько той, которая «просвечивает» сквозь нее, подобно тому, как лик – сквозь более позднюю запись иконы. Поэт выступает против «кажущегося» знания о предметах (присущего символизму), выступая за их истинный «первосмысл».

Философская и художественная концепция акмеистов очень созвучна философско-богословским представлениям о реальности: органическая связь реальности с Богом, с позиции православного христианства, осуществляется через Слово-Логос. В этой связи следует сказать, что Гумилёву и другим акмеистам были близки воззрения о. П. Флоренского, который стремится держаться православия и «оставаться в пределах идей церковных». Особенно близка Гумилёву (см. фронтовое письмо 1916 года) работа Флоренского «Столп и утверждение Истины».

В «Столпе и утверждении Истины», по-видимому, и нужно искать истоки зарождения основополагающего для акмеистов тезиса: бытие представляет собой самостоятельную онтологическую ценность, где Логос – это божественный смысл, пронизывающий всю живую природу, следовательно, художественное творчество – мироподобно, а создание художественной формы подчиняется законам создания органических видов.

Акмеизм поставил перед собой задачу: возвратить феноменальному миру его самоценность, которая была «украдена» символистами. Жёсткая полемика с символистами актуализировала для акмеистов понятие реального бытия и придала акмеизму не только художественный, но и философский статус. Оппозиция «бытия – небытия» –  одна из центральных в акмеистской «картине мира». Здесь следует пояснить, что в понятие «небытие» входит и то, что не явлено для наших органов восприятия, что содержится в потенциальной, «свёрнутой» форме. Факт явленности вещей служит основанием для того, чтобы полагать, что они существуют. Акмеисты не принимают небытие как таковое, они видят в нём онтологическую возможность бытия. Для акмеистов не познаваемо то, что не проявлено в этом, земном мире и недоступно нашим органам чувств. Бытийным, «живым» смыслом наполнены для акмеистов все явления и вещи, которые воспринимаются ими как онтологически самоценные феномены.

Эстетическая подоплёка философии и эстетики акмеизма: «красота – в образе», а «безобразно то, что без-образно, что недовоплощено, что завяло между бытием и небытием» [2, с.85]. Так в сознании акмеистов Богосотворённость мира – не только основана на любви к нему, но и реальная сила сопротивления злу и разрушению целостности, царящему в нём. Следовательно, мир – есть органическое целое, в котором все события и явления существует во взаимосвязи как органические части, и подчиняются единым законам бытия. А культура может быть истолкована как деятельность художника – творца по организации пространства («культурное пространство»).

С мыслью о Божественном в художественном мире Гумилева неразрывно связано представление о назначении поэта. И.В. Одоевцева вспоминает: «Гумилев говорил, что нет в мире высшего звания, чем звание поэта. Поэты, по его мнению, – лучшие представители человечества, они полнее всего воплощают в себе образ и подобие Божие, им открыто то, что недоступно простым смертным. Он, как и Новалис, считал, что поэтам дается с неба интуитивное прозрение скрытой сущности Вселенной. “То, что поэты совсем особая порода людей, – говорил он, – понимают даже обыватели, презрительно отзывающиеся о поэтах, как о людях не от мира сего, то есть принадлежащих, хотя они вряд ли с этим согласны, к высшему духовному миру”» [12, с.319].

Категории Божественного появляются уже в первых сборниках Гумилева «Путь конквистадоров» и «Романтические цветы», далее эта тема эволюционирует в сторону традиционного христианства в сборниках: «Чужое небо» и «Колчан». Так сборник «Колчан» – книга, где Гумилев открывает свое исповедание веры. В этой связи П.Н.Лукницкий подтверждает, что во времена создания сборника «Колчан» Гумилев углубленно изучал книги религиозного содержания [9,с.183]. Более того, все «военные» стихотворения из сборника «Колчан», так или иначе, отсылают нас к Священному писанию. Обилие реминисценций, аллюзий и прямых отсылок позволяет предположить, что в этом сборнике наблюдаем библейский текст как одну эксплицированную цитату. Если сравнить строки из стихотворения «Война»:

«Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.
Как у тех, что гнутся над сохою,
Как у тех, что молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят»

–  со словами Евангелия: «Егда же созреет, абие послет серп, яко наста жатва» (Мар. 4, 29), то увидим непосредственную смысловую связь через метафору: сравнение смерти с жатвой. У Гумилева ратный труд включается в парадигму «освященного», «святого» труда, так как: «серафимы, ясны и крылаты, // За плечами воинов видны». Обилие церковнославянской лексики подтверждает общее впечатление торжественности, приподнятости, вневременности события. Есть множество и других примеров из творчества Гумилёва, например, в стихотворении «Пятистопные ямбы» буквально прочитываются строки молитвы Богоматери «Достойно есть». То есть Библейский текст для Гумилева всегда оставался мерилом ценностей. «Найдя смысл бытия, поэт обретает радость бытия: “как в мире этом дышится легко”, – говорит он, называя себя “рыцарем счастья”. Радость возникает и от ощущения полноты, «собора всей твари над кровавым хаосом нашего существования» [15, с.242]. Гумилёву всё более открывается новый, духовный взгляд на мир и видится:

«Храм Твой, Господи, в небесах,
Но земля тоже твой приют.
Расцветают липы в лесах,
И на липах птицы поют.
Точно благовест Твой, весна
По веселым идет полям,
А весною на крыльях сна Прилетают ангелы к нам» («Канцона II»).

Таким образом, категории Божественного и то многообразие форм, которыми они выражаются, обнажают устойчивый интерес Гумилева к области «богоискательских» переживаний. Сами же принципы освещения подобной тематики выдают приверженность поэта истинным ценностям в традициях христианской культуры [7].

В таком контексте становится ясным, почему акмеисты, в частности Гумилёв, прибегали к символике, но символике особого рода, не отвлечённой и абстрактной (как у символистов и футуристов), а к символике религиозного, молитвенного характера, где символ понимается как «органически живое единство изображающего и изображаемого» [7, с.158].

В рецензии на сборник Городецкого «Ива» Гумилёв пишет: «Как бы ни было сильно переживание, глубока мысль, они не могут стать материалом поэтического творения, пока не облеклись в живую и осязательную плоть самоценного и дееспособного образа», ибо не миф должен постигать поэт-акмеист посредством символа, а реальное бытие [6, с.33-168, 115-118].

Так Гумилёв возвращает категории «символ» традиционное христианское понимание. Именно такому символу – «самодовлеющему образу», имеющему своё имя (Имя), развивающемуся при внутреннем соответствии с самим собой, Гумилёв даёт задачу для будущего искусства. При «эйдологической» трактовке мифа становится понятен смысл, который Гумилёв вкладывал в свой тезис «акмеизм… в сущности и есть – мифотворчество», то есть последовательное развитие «идеи-формы», полное воплощение образа (Образа) во всём его объёме – музыкальном, живописном, идейном – в пространстве поэтического произведения. Не будучи аналогией жизни, искусство не имеет бытия, вполне подобного человеческому, не может доставить чувственного общения с миром – это главная идея, лежащая в основе поэтики акмеизма.

Но ещё более конкретно эта «органическая» образность проявляется у Н.Гумилёва в стихотворении «Андрей Рублёв» (1916):

«Я твёрдо верю, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом…» [4, с.267].

В этом стихотворении воссоздан обобщённый образ икон Рублёва. В женском лике на иконах Рублёва поэт видит целую картину рая с деревьями, мифическими птицами, небесным сводом и облаками. Вообще русская иконопись является одним из образцов совершенной художественной формы для акмеистов. «Искусство иноков» сообщает нечто, что превращает жизнь их «труда печального» в «Божье благословение».

Ю.В. Зобнин в этой связи пишет: «Всё своеобразие поэтического облика акмеизма Гумилёва объясняется православной воодушевлённостью его мировоззрения и сознательной ориентацией на эстетику религиозного искусства» [7 ,с.102]. Гумилёв призывал поэтов к «акмеистической целомудренности», где «целомудрие – это целостность (а отнюдь не половое воздержание)», где «целомудрие есть здравый (целый) образ мысли, то есть не имеющий какой-либо недостаток и не допускающий того, кто его имеет, уклоняться в невоздержание или окаменение» (прп. Пётр Дамаскин)» [7, с.103].

«Под акмеизмом Гумилёв понимал такую эстетическую программу, которая порождена художественным мышлением, преодолевшим традиционную для отечественной творческой интеллигенции того времени «секулярность» и «еретичность» и сознательно устремившимся на путь «воцерковления», подчёркивая ориентацию на православное святоотеческое учение, где деятельность человека в мире рассматривается как трагически-сложный процесс восстановления первозданной «цельности» человеческого существа, упразднение “ветхого Адама” и утверждение “Адама нового”» [7,с.104]. Это ярко выражено в стихотворении Н.Гумилёва «Христос» (1910) [4,с.126]. Е. Вагин писал об этом стихотворении как о редком в искусстве Серебряного века воплощении «евангельски-чистого» Образа Спасителя: «Акмеисты начисто отказались от какого то бы ни было пересмотра христианства. Христианство Н. Гумилёва и А. Ахматовой было традиционным и церковным» [1, с.593-603].

Для того чтобы познать истинную сущность этого мира надо, по мысли акмеистов, взглянуть на мир глазами святого, ребёнка или первого человека – Адама, который ещё не впал в первородный грех, и только начинают осознавать своё бытие в этом мире, глядя на него чистыми, сияющими глазами. О.Мандельштам в поэтической форме в стихотворении «Только детские книги читать» (1908) [10, с.7-8] говорит об этом. Н.Гумилёв в своей программной статье «Заветы (наследие) символизма и акмеизм» подтверждает слова Мандельштама: «Детски – мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания – вот то, что нам даёт неведомое… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нём более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма» [3, с.16-20].

Даже смерть не вызывает у поэта озлобления, его военные стихи не носят следов ожесточённой воинственности, в них есть некое христианское смирение:

«Но тому, о, Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!» [4,с.214].

Гумилёв по-христиански любил своих вполне конкретных земных врагов, например, идеологического противника – Александра Блока. Степень гениальности Гумилёва и широта его души давали ему возможность объективно оценить особый талант и человеческие качества «противника»: «Я не потому его люблю, что это лучший наш поэт в нынешнее время, а потому, что человек он удивительный. Это прекраснейший образчик человека» [14,с.425]. Увы, зависть и малодушие не дают «обычным смертным» такой безграничной внутренней свободы…

Слово-Логос, в ореоле которого живёт и творит Гумилёв, даёт поэту духовную жизненную силу в любой, самой тяжёлой ситуации:

«Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас».

Это – начало истинного преображения не только в воине (в жертве героического подвига за судьбу России), но и в бытии земном, ибо только через христианский подвиг (святую жертву), через Крест животворящий спасётся человек и человечество. Гумилёв искренне верит (произнося это, как заклинание) во всемогущество Слова Живого:

«В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог» [4, с.342].

Таким образом, Николай Гумилёв (и акмеизм в целом) актуализировал традиционные для русской культуры этико-эстетические художественные ценности, сопряжённые с христианским православным каноном. Был разрушен культ символа, главенствующего над мыслью, и открыта дверь к свободе творчества, где свобода понимается по-христиански, неслучайно вдохновение Гумилёв черпал в работах русских богословов, в первую очередь, в творчестве о. П.Флоренского. Только в самоотречении от своего «ЭГО» поэт может создать (созидать) целостную художественную форму, овеянную Божьим дыханием. Не создание своей мифологии, а освоение мифологии извечной, не использование эзотерической символики, а приобщение к религиозным символам, не разработка отдельных историко-культурных мотивов, а разворачивание целостного историко-культурного построения посредством творчества: вот характеристики иконичной поэтики Николая Гумилёва акмеизма в целом.

Литература:
1.Вагин Е. Поэтическая судьба и миропонимание Н.Гумилёва // Н.С. Гумилёв: pro et contra / Сост., вст. ст. и прим. Ю.В.Зобнина. - СПб.: РХГИ,  2000. - 672 с.
2. Городецкий С. Идолотворчество // Городецкий С.М. Жизнь неукротимая: Статьи. Очерки. Воспоминания / Сост., посл. В.Енишерлова. - М.: Современник, 1984. - 256 с. - С.83-92
3.Гумилёв Н. Заветы символизма и акмеизм // Гумилёв Н. Соч.: В 3 т. Т.3. - М.: Художественная литература, 1991. - 430 с. - С.16 - 20
4.Гумилёв Н. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья Н.Н.Скатова. - М.: Современник,  1989. - 461 с.
5.Гумилёва А. Н.С.Гумилёв // Гумилёв Н. Стихотворения, поэмы. Проза  / Сост. Федякин С.Р. М.: АСТ, 2000. - 752 с. - С.583
6.Гумилёв Н. Письма о русской поэзии // Гумилёв Н. Соч.: В 3 т. - Т.3. - М.: Художественная литература, 1991. - 430 с. - С. 33 - 168.
7.Зобнин Ю.Н. Н.Гумилев - поэт Православия. СПб.: СПбГУП, 2000. - 382 с.
8.Лепахин В. Иконология и иконичность http://www.tjaarkemaas-arts.net
9.Лукницкая В.К. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. - Л.: Лениздат, 1990. - 302 с.
10.Мандельштам О. Четвёртая проза. - М.: Эксмо, 2007. - 640 с.
11.Одоевцева И. На берегах Невы. - М.: Художеств. литература, 1988. - 333 с.
12.Одоевцева И.В. Так говорил Гумилев // Н.С. Гумилёв: pro et contra / Сост., вст. ст. и прим. Ю.В.Зобнина. - СПб.: РХГИ,  2000. - 672 с. - С.319
13. Оцуп Н. Н.С. Гумилёв  //  Гумилёв Н. Стихотворения, поэмы. Проза / Сост. Федякин С.Р. - М.: АСТ, 2000. - 752 с. - С.667
14.Тименчик Р. Николай Гумилёв. Хроника // Гумилёв Н. Соч.: В 3 т. - Т.3. - М.: Художественная литература, 1991. - 430 с. - С.425
15.Трубецкой Е.Н. Умозрение в красках // Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. - М.: Аст, 2003. - 396 с. - С.242
16. Шемахова Н.С.вапвалияние сверхчеловека Фридриха Ницше на русский символизм // Феномен философской критики в культуре российского Серебряного века. - Полтава: АСМИ 2009. - 472 с. - С.390 – 398

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: