НАША АНКЕТА
Во весь рост!

1. Ваше самоощущение в современном обществе?
2. Вам как писателю в первую очередь хочется высказаться или – создать произведение искусства (хотя, вроде бы, важно и то, и другое)?
3. Свыше получает, читателю передает – таким было всегда представление о писателе. Насколько утратил сегодня писатель своё сакральное значение? Нет ли у вас ощущения, что современный литературный процесс уже не является своего рода общегражданским форумом? Какова перспектива у коммерческой литературы, доверившейся ощущению, что «Бог умер» даже не в религиозном, а в общефилософском значении этого ницшеанского образа современного мира?
4. У нас теперь появились «фабрики звезд», в том числе, в литературе, и, скажем так, талант перестал быть главным компонентом на пути к славе. Мечтаете ли вы, противостоящий медийным фабрикам кустарь-одиночка, о славе? Или все-таки – «нас мало избранных»?
5. Каковы ваша самая горячая мысль и ваше самое тревожное обращение к современному читателю?
6. Мы живем в новом тысячелетии, после многих революций и связанных с ними катастроф, после двух коренных ломок общественного строя, причем вторая предполагает полный отказ от христианских норм жизни, а, следовательно, коренным образом меняет наш национальный менталитет. Возможна ли в современной литературе связь с литературой прошлых эпох? Какие книги из прошлого, включая ХХ век, могу быть актуальны сегодня и почему?
7. Какого вопроса вы от нас не дождались и что бы вы на этот вопрос ответили?

Ответ не должен превышать 12 000 знаков (одна газетная полоса). Если будут предложения по содержанию вопросов рубрики, мы будем рады принять их.

Александр Нестругин : "...Больно, но не страшно".

1. Мне порой кажется, что нынче вместо общества – ледяное крошево, влекомое тёмной водой. А самоощущение…Самоощущение ивняка на донской косе во время ледохода: гнёт, ломит, кожу со скул сдирает, а взять не может. И не возьмёт: очень он, ивняк, живуч, крепко за родимый берег держится. А если и сломит, срежет ледяной кромкою прутик какой – больно, но не страшно. Понесет, закружит его тёмная вода, но не одолеет. Всё одно прибьёт его где-то к берегу, и он, лежачий, схватится за береговую кромку невесть откуда взявшимися тоненькими корешками-нитками. А там, глядишь, и пару узких листочков выкинет; и, распрямляясь, потянется, потянется вверх – к дождям и грозам, к небушку синему. Так что — жаловаться грех. Для поэта – не самое худшее самоощущение.

2. Попытки «создавать искусство» ведут в лучшем случае к появлению всякого рода литературных оранжерей да «зимних садов». Оно вроде и не худо – погулять среди цветов и зелени, особенно когда на улице морозно. Но очень скоро замечаешь, что всё здесь: и яркость экзотических цветов, и вылизанная глянцевость листьев, и даже пропущенный через сорок сит воздух – искусственное. Здесь можно гулять, проводить время, но нельзя – жить. Здесь нет правды, боли, восторга, грусти, порыва и шепота; здесь всё, даже вздох, даже непроизвольный будто бы возглас – имитация, искусно подмалеванная мертвечина.

А я хочу быть там, где метёт и вьюжит, где сечет лицо ледяной крупой, где ветер рвёт за плечи, «чтоб увидеть лицо человечье». Идти, карабкаться, ползти, хрипеть, ловить зрачком расплывающийся в сумети безвременья белый свет – сквозь бьющее в глаза солнце, сквозь ливень и снеговей, сквозь морок пустословия и вранья.

И не терять надежды на то, что всё это – не напрасно.

3. Писательство на Руси всегда было служением и таинством, даже вне религиозных смыслов. Здесь ничего не изменилось. А вот что касается отклика, отзвука…

Вам приходилось когда-нибудь видеть, как продавец на рынке, отмерив материю, рвёт её – одним рывком, с треском? Вот так и мы некогда в лоскутья изодрали не только великую страну, но и русское литературное пространство. Мы – это, разумеется, не только писатели, желающих явить свою воспалённую дурь хватало. И оправдания были: этические, эстетические, карьерно-хапужеские – да мало ли какие. Нынче писатели, как незадачливые рыбаки-любители на крошащейся льдине, кричат, руками машут – каждый со своего лоскута. А изредчавший читатель в ум не возьмет: то ли внимать им, как пастырям духовным, то ли спасть их, сердешных. Так что нам нужно теперь – не только честным писательским словом, но поступком, послушанием, схимой, всей жизнью своей – пространство это разорванное свести в одно, стянуть, сшить накрепко. А потом уже говорить о чем-то глобальном – вроде общегражданского форума.

Разумеется, речь здесь идет о литературе настоящей, а не о всякого рода коммерческих поделках. А литература коммерческая…

Знаете, есть такая дурная привычка, в наших местах довольно распространенная, – семечки лузгать. Соберутся земляки мои у кого-нибудь на лавочке за двором, для общения вроде, – и давай шелуху подсолнечную друг другу под ноги плюхать. Не слишком эстетично, пользы никакой, вред один: в забаве этой весь язык исколешь, губы заветренные шелушатся, под ногами – ворох мусора. Мне такое не по нраву. В то же время понимаю, что и беды большой нет: короста-заветрянка скоро с губ сама собой сойдет, а лузгу ту и замести недолго. По крайности, ветер дунет – и следа не сыщешь. Шелуха она и есть шелуха. Так и с этой «литературой»…

4. Кустарь-одиночка – это точно, это обо мне, причем не только в переносном смысле.

Место жительства – небольшой райцентр у границы степей, именовавшихся некогда Диким Полем.

Служба – длинные годы, десятилетия – строгая, застегнутая на все пуговицы, не то что на поэзию – на самую невинную беллетристику поглядывающая косо.

Ну, и возраст уже – мягко говоря, далеко не юный.

Если всё это свести да перемешать в бедной головушке, то будет как раз самое то, чтобы возмечтать о славе… Хотя, с другой стороны, почему не помечтать-то? Ведь мечты – это что-то светлое, мальчишеское, щемящее душу – как утренняя белая наволочь над дальним речным плёсом. Тот, кто мечтает – романтик, редкий, почти реликтовый вид «человека постиндустриального». Этот реликт держит на ближней полке если не гриновские «Алые паруса», то и уж точно куваевскую «Территорию». Он не пойдет по головам, забыв стыд, пытаясь «взять своё» силком да нахрапом. Опять же слава – что это за штуковина такая? Может быть, она похожа на хрупкий античный сосуд с веселящим напитком? Сделал один глоток – и гордо расправились плечи; сделал второй глоток – и заблестели потухшие глаза; сделал третий глоток – и сосуд, выскользнувший из неверных рук – вдребезги. То-то жалко будет…

Ну, а если серьезно… Литература, поэзия в особенности, – дело одинокое. Никто не научит, не поможет, не утешит. Одна только надежда тлеет: быть услышанным. Этого не хватает порой – до спазм в горле.

Что же до всех этих нынешних «фабрик звезд», то все это мишура, которая никогда не заменит подлинного, пусть и вполне обыденного: щекочущей босые ноги росной травы, шёпота осокорника на донском угоре, натекающего под рубаху счастливого мальчишеского озноба.

5. Если бы я не боялся пафоса, я бы сказал: «Люди совести и долга – распрямитесь, станьте рядом. Некий бард, подмахнувший впоследствии расстрельное письмо, в иные, еще советские времена звал нас взяться за руки; это пустое. Мы не в детском садике и не в театре «на поклонах». Нам нужно, каждому на своем месте, – в Самаре, Вятке, Омске, Воронеже, Пензе, повсюду – распрямиться так, чтобы чувствовать плечо друг друга. И стоять на своем…»

Но пафоса я боюсь. И потому извожу себя ночами, чтобы всё это – не сказанное, но до конца оплаченное судьбой – стояло в межстрочьях моих стихов, как густой апрельский воздух меж черными, безлиственными, но живыми, уже напрягшимися ветвями крайобрывных донских вязов.

6. Отчасти я уже ответил на этот вопрос, говоря о лозняке и ледоходе. Живет во мне наивная, быть может, но непреклонная вера: никакими ломками общественно-политических формаций нельзя так перепахать наш национальный характер, чтобы рос потом один чертополох. К тому же православие в России – это не только вероучение, но и духовно-нравственный феномен. Истолкованием христианских заповедей живы и философия, и искусство, и литература, и миф, и народный обычай. Говоря о литературе, не стоит противопоставлять разных истолкователей этого феномена: скажем, «усомнившегося» Толстого или не слишком набожного Чехова – Достоевскому или Лескову. Или тех и других – Платонову, Шолохову, Распутину. У каждого из этих больших художников – своя правда, и без этих «личных» правд не только литературу, но и национальное самосознание нельзя считать полным. В любом случае то же толстовское «непротивление» куда ближе русской душе, чем многие «канонические» протестантские ценности и всякого рода «голубые» и «розовые» свободы, выросшие на западных почвах не без потакания так называемого «просвещенного христианства». Не темами, но главными героями русской литературы в лучших ее образцах всегда были не тугая мошна и способы её набивания, а смирение и мужество, терпение и милосердие, жалость к униженным и оскорбленным, широта души. Разве всё это может остаться в прошлом? Что же касается книг…

В детстве я учился состраданию, обмакивая перо в чернильницу вместе с Ванькой Жуковым.

Потом не раз сглатывал горячий комок после «Уроков французского».

Теперь вот без влаги в глазах не могу перечитывать «Жизнь Арсеньева».

Их много в русской литературе – книг, без которых невозможно жить.

7. Я человек молчаливый. И для меня чуть ли не дороже разговора – самого дорогого, самого жданного – те остатние минуты, когда не нужны уже никакие слова. И можно просто слушать темноту, трогать ольховой веточкой синевато вздрагивающие угли. А потом, став рядом у края донского обрыва, молча смотреть и смотреть в размытую темнотой таинственную, влекущую, такую надежную ширь заречья. И чувствовать, как от этого теплого, согласного дружеского молчания щемит и трепыхается сердце, сладким холодом полнится грудь.

Давайте помолчим вместе…


Комментариев:

Вернуться на главную