Годовщины, пусть и печальные, дают повод к обстоятельному разговору.

Отсчёт перестроечной эпохи, предварявшей развальные и кровавые 90-е, большинство современных историков, политологов и публицистов ведёт с апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года, чьи решения легли в основу начавшегося реформирования жизни страны, чем далее – тем более кардинального.

Как говорится, есть у революции начало…

Перестройка, инициированная рядом задуманных “наверху” экономических, а затем идеологических и политических реформ, очень быстро привела сначала к системному кризису всего советского государства, а затем – к его слому. Менее чем за десятилетие на гигантской территории, населённой без малого тремястами миллионами людей, коренным образом (и зачастую насильственно) оказалось изменённым всё: экономический уклад, социальный строй, линии государственных границ, отношения между народами, нормы морали.

В оценках грандиозных событий, непосредственным толчком к которым послужил объявленный Михаилом Горбачёвым курс на ускорение и обновление, до сих пор преобладает сумбур. В нашем обществе пока так и не сформировалось сколько-нибудь однозначного мнения по поводу того, к чему в действительности изначально стремились и чего желали добиться “архитекторы” перестройки. Оно сходится, пожалуй, лишь на двух, по сути, противоречащих друг другу постулатах. На том, что реформы как таковые после продолжительного “застоя” действительно назрели; и одновременно на том, что реформаторский курс конца 80-х – по факту своих разрушительных последствий! – сделал перестройку одной из самых чёрных в истории Отечества эпох.

Цельному восприятию перестроечного шестилетия препятствуют как минимум два фактора, колоссальных по масштабу в отдельности, но наложившихся друг на друга по времени. Что, в свою очередь, породило в переживших перестройку поколениях ощущение сверхкатастрофы, подталкивающее более к эмоциональной, нежели рациональной трактовке.

Первый из них – собственно слом социалистического уклада и поворот к капитализму, который в нашем случае оказался глухо периферийным, антипромышленным, сырьевым и потому обрекающим Россию на деградацию и хроническую отсталость по отношению к ведущим странам мира.

Второй – распад большого общего государства в лице СССР, последовавший почти сразу же за тем, как горбачёвским руководством Союза было решено вслед за экономическими преобразованиями (результаты которых, кстати, оставались неоднозначными и довольно спорными) перейти к преобразованиям политическим, то есть к глубокой ревизии в сфере государственной идеологии, сворачиванию власти КПСС, децентрализации и переходу к прямой демократии советов.

Каждое из этих масштабных последствий перестройки оказалось катастрофично, каждое навлекло тяжелейшие бедствия на страну.

В первом случае – продолжительную хозяйственную разруху и примитивизацию всей социально-экономической жизни, утрату множества наукоёмких и передовых отраслей, распад социальных групп, обеспечивавших развитие и прогресс.

Во втором – трагическое разделение новыми границами русского народа, закрепляемое утратой Россией фактического суверенитета на продолжительный срок, многолетнее политическое и идейное торжество русоненавистников, формирование и укрепление враждебных режимов почти по всему периметру РФ.

Соединившись во времени, они вызвали эффект резонанса такой мощи, что от последствий его Россия толком не может оправиться до сих пор, и каждый шаг в направлении национального выздоровления даётся ей мучительно, с гигантским трудом.

Что двигало зачинателями перестройки?

Мотивы, толкнувшие руководство компартии на путь реформ, до конца остаются неясными. Как остаётся открытым вопрос о том, был ли у Горбачёва и его ближайших соратников по Политбюро и ЦК цельный образ будущего советской страны и продуманная программа его воплощения на практике. Нашумевшие откровения Александра Яковлева (“Сначала ещё раз ударим авторитетом Ленина по Сталину, затем авторитетом Плеханова – по Ленину” и т.д.) дают обильную пищу для конспирологических построений, но вряд ли могут быть сочтены за истинную программу перестройщиков – ибо, руководствуйся они в действительности таковой, они должны были бы заранее заложить в неё и неизбежный финальный пункт – отрешение самих себя от власти.

Власти все они в итоге действительно лишились (и даже усевшийся было в президентское кресло независимой Грузии Эдуард Шеварднадзе в конце концов оказался сметён), однако трезвый взгляд на события не даёт оснований подозревать заранее режиссируемый спектакль. Крушение карьер инициаторов перестройки явилось результатом спровоцированного ими же острейшего кризиса, для разрешения которого им не хватило ни ума, ни политической воли.

Известные эпизоды из биографий Яковлева, Волкогонова и прочих идеологов перестройки заставляют предположить, что их отношения с советской властью изначально не были гладкими. Но не будем упускать из виду другое: семейные трагедии не мешали им (как и Ельцину, кстати) на протяжении десятилетий оставаться добросовестными партийными служаками, продвигающимися вверх по служебной лестнице. Сторонники теории заговора настаивают, что скрытая до поры оппозиционность подталкивала людей подобного типа к борьбе за власть ради личной мести политической системе. Однако гораздо разумнее предположить иное: политическая и идейная оппозиционность функционеров, чьи родные когда-то пострадали от советской власти, пробудилась в значительной мере спонтанно, в изменившихся социальных условиях, при стечении обстоятельств.

Многолетний спор о том, был ли последний генеральный секретарь КПСС Михаил Горбачёв сознательным вредителем и агентом влияния западных держав либо в силу личного скудоумия не разглядел вовремя угроз и роковым образом повернул “не туда” на историческом перекрестье, – суть спор о вещах глубоко частных. Объяснение истории в принципе не может сводиться к копанию в личных отрицательных качествах политиков (хотя они у Горбачёва и присутствовали, причём в гипертрофированных формах). Потому примитивное “Горбачёв и Яковлев – агенты ЦРУ” – своего рода калька со столь же примитивного либерального “Сталин – властолюбивый маньяк” или с не менее примитивного псевдонационалистического “Ленин – немецкий шпион”. Гораздо важнее понимать, что события почти всегда выносят наверх тех, кто своими намерениями и поступками более других отвечает логике данного исторического отрезка, кто лучше остальных выражает волю если не масс, то наиболее влиятельных социальных групп.

Поворот в сторону реформ, очень быстро переросших в откровенно буржуазные, отвечал умонастроениям достаточно влиятельных слоёв общества позднего СССР, либо уже изрядно разочаровавшихся в социализме, либо тяготящихся его издержками в виде ограничений в поездках за границу, недоступности идеологически чуждого интеллектуального продукта и непрекращающихся товарных дефицитов.

К середине 80-х в обществе СССР действительно созрели серьёзные противоречия, наметился конфликт между содержанием и формой. Вероятно, верхушка КПСС его угадывала, но ни реальный характер, ни глубину противоречий по-настоящему понять не смогла.

Партийная номенклатура, всё более осознававшая себя как класс, подспудно желала конвертировать административную власть во власть неограниченных собственников, из уполномоченных распорядителей народного добра превратиться в добропорядочных владельцев средств производства. И чем дальше Горбачёв и его окружение продвигались по пути реформ, тем сильнее возрастал соблазн наиболее “классово сознательной” части номенклатуры отбросить в сторону уже и Горбачёва, казавшегося недостаточно решительным со своими метаниями, проповедью консенсуса и речами об обновлении социализма.

Либеральное крыло интеллигенции, ещё при “застое” вполне оформившееся в очень сплочённую и жёстко противопоставлявшую себя большинству социальную группу (“малый народ” в терминологии И.Шафаревича), видело в буржуазном переходе шанс прорваться в интеллектуальную и гуманитарную элиту, в полноправные “властители дум” (а заодно и расквитаться с ненавистным ей народом большим) – и это толкало её к политической смычке с партийными перерожденцами, нуждавшимися в идеологическом обосновании реформ.

Интеллигенция и отчасти номенклатура национальных окраин, вопреки представлениям ортодоксальных марксистов, по мере развития в составе СССР чем дальше, тем сильнее дрейфовали в сторону от социализма и интернационализма, от “семьи братских народов” – к национальным государствам. Сначала в союзных, а затем и во многих автономных образованиях со второй половины XX века подспудно созревали слои, именуемые в современной терминологии национальными элитами. Года с 1988-го они уже, не стесняясь, требовали от Москвы самых широких политических уступок. А в Прибалтике, Молдавии, Грузии прямо перехватывали власть, открыто заявляя идеи русоненавистничества и сепаратизма.

Дельцы-теневики, воротилы “чёрного рынка”, просто криминальные типы нутром чувствовали, что провозглашение экономических свобод при повсеместном ослаблении политического контроля создаст для них небывалое “окно возможностей”, позволит открыто, не таясь, стать теми, кем мастерски выведенный в советской прозе подпольный коммерсант Корейко мог лишь когда-то мечтать.

Дезориентированное, политически наивное, близорукое большинство просто не понимало, не хотело верить, что реформы объективно идут вразрез с интересами миллионов и многих очень скоро приведут к жизненному краху. Большинство, воспитанное в духе государственного патернализма, почти до самого конца не допускало мысли, что возносимые перестройкой наверх общественно-политические силы окажутся ему – большинству – смертельно враждебны…

При оценке событий конца 80-х – начала 90-х до сих пор не очень принято употреблять термин “революция”, но по сути своей именно в революцию они в конечном итоге и вылились. По крайней мере, с мая 1989 года, с момента начала работы I Съезда народных депутатов, речь шла уже не о постепенном и аккуратном экономическом реформировании, не о расширении самостоятельности хозяйственных предприятий и внедрении хозрасчёта. Поднявшиеся силы настаивали на коренном преобразовании самих основ государства, переустройства всех сколько-нибудь значимых сфер: внутренней и внешней политики, отношений собственности, экономики, исторической памяти, культуры.

Показательно, что именно с этого момента Горбачёв и его команда (изначальные инициаторы реформ) начали быстро оттесняться на периферию процесса. Как и во всякой революции, инициативой овладевали те, кто оказывался настроен решительнее оппонентов. В 1989 – первой половине 1990-го задававшие тон на союзном съезде депутатские группы выглядели более последовательными реформаторами, нежели Горбачёв. А со второй половины 1990-го и в 1991-м таковыми являлись уже депутаты республиканского съезда с Ельциным во главе, собравшем вокруг себя уже откровенных буржуазных революционеров, выступавших и против Горбачёва, и против союзного съезда, и против социализма, и против единого СССР.

Наверное, итог четвёртой за XX век русской революции мог оказаться менее трагичным для народа и страны. Ведь, как мы знаем, классические буржуазные революции в Европе к распаду государств не приводили. Однако зловещую роль сыграли два обстоятельства.

Во-первых, вспыхнула она в условиях продолжающейся Холодной мировой войны и сильного внешнего нажима на СССР, степень которого советское общество, убаюканное военной и политической мощью сверхдержавы, склонно было недооценивать. Наш внешний противник, несмотря ни на какие миротворческие шаги Горбачёва, складывать оружия не спешил, а усиливающийся внутри СССР раздрай рассматривал как отличную для себя возможность наконец добить ненавистного врага. Потрясения в Союзе очень скоро запустили “цепную реакцию” по всему восточноевропейскому блоку, где власть молниеносно начали перехватывать радикальные антикоммунисты, и внешнеполитическое положение СССР усугублялось утратой последних в Европе союзников. Возможно, встреча на Мальте в декабре 1989 года внешне чем-то и напоминала заключение Брестского мира, считающегося у нас “похабным”, но с той принципиальной разницей, что Ленин пошёл на него, чтобы выиграть для Советской республики время и с твёрдой верой в скорые революции в странах Запада (и в отношении Германии его вера оправдалась!), а Горбачёв пошёл на мальтийский “Брест”, напрочь утратив веру в социалистический путь и движимый малодушным желанием сдаться.

Во-вторых, эталоном для себя деятели революции видели социальный порядок, существовавший в государствах-противниках в Холодной войне, и в готовности переносить его на русскую почву Ельцин был гораздо целеустремлённее Горбачёва. Соблазн заручиться покровительством могущественных внешних сил оказался для ведущей борьбу за власть группировки Ельцина не менее сильным, чем соблазн выдрать из крошащейся конструкции союзного государства РСФСР-РФ в собственное удельное княжество со всеми его ранее накопленными общенародными богатствами.

Буржуазно-криминальный характер революции, отягощённый фактом того, что её стержневые идеи были отточены и пропагандировались чуждым и ненавидящим Россию “малым народом”, прямо-таки толкал революционных вождей на путь прямой национальной измены. В конечном итоге не интернационалист Ленин с его полумифическими деньгами от германского генштаба, а слабоумный Горбачёв и номенклатурный перерожденец Ельцин подрубили хребет России и загнали её в кабалу к иноземцам, от которой страна не освободилась до конца до сих пор.

История, безусловно, не терпит сослагательного наклонения, но вопрос этот по понятным причинам возникал и будет возникать вновь. Был ли в исторических условиях середины – второй половины 80-х шанс на то, чтобы направить перестроечное реформирование по иному курсу, ведущему к укреплению Союза, а не к его развалу?

В российском обществе достаточно популярным является мнение, что спасительной дорожкой на судьбоносной развилке являлся “китайский путь”, проигнорировав который, Горбачёв, Яковлев и другие руководители реформ подписали приговор: Советскому Союзу как государству и себе как государственным деятелям. Доля правды в нём есть. Экономически мощный, политически суверенный Китай действительно выглядит хорошим примером того, как можно с успехом реформировать социализм. Но вместе с тем следует понять, что собственно “китайский путь” для условий СССР эпохи перестройки подходил плохо.

Рассуждающие о китайском опыте отчего-то упускают из виду, что Китай пошёл на экономическую либерализацию в условиях набирающей ход индустриализации своей страны – и именно благодаря умелым реформам блестяще довёл её до конца, оперевшись на иностранные инвестиции в ключевые отрасли производства и задействовав фактор возросшего личного интереса граждан. СССР к середине – второй половине 80-х индустриализацию как таковую давно завершил, уже создав за предшествующие десятилетия с нуля массу всевозможных отраслей, начиная с тяжёлой промышленности и заканчивая производством самой современной электроники, промышленных роботов и космических аппаратов.

На апрельском пленуме 1985 года ни о какой индустриализации речь не могла идти в принципе. Она для СССР давно была данностью. Перестройка же поначалу понималась лишь как ускорение темпов социально-экономического развития через повышение производительности труда и лучшее использование достижений научно-технического прогресса, через активизацию “человеческого фактора” и хозрасчёт. Но как добиться этих, в общем-то действительно нужных вещей на практике, верхушка КПСС во главе с Горбачёвым представляла, судя по их поступкам, крайне расплывчато и очень быстро, столкнувшись с первыми трудностями, начала искать ресурсы для ускорения не в плоскости экономической модернизации, а в плоскости радикальных политических реформ.

К августу 1991 года, когда созрел заговор ГКЧП, и советская экономика, и советская политическая система были уже основательно подорваны. Даже в случае победы группы Крючкова речь не могла идти о полной реставрации доперестроечных порядков и сохранении незыблемости устоев державы, которая к тому времени лишилась уже почти всего социалистического блока и к тому же дробилась изнутри вырвавшимися на арену движениями сепаратистов. Но (несмотря на всё это!) победи ГКЧП – существовала бы реальная возможность сохранить в целостности хотя бы большую часть Советского Союза, при одновременном торможении радикальных рыночных инициатив. Страна осталась бы неразделённой, а народ – неограбленным.

Августовская победа Ельцина, окончательно приговорившая СССР как государство, а социализм как строй, вывела буржуазно-криминальную революцию на пик. С этого момента откат уже и к перестроечным практикам 1987-1989 гг. сделался невозможен, но ещё сохранялся шанс направить революцию в относительно умеренное русло. Быстро наметившийся в стане революционеров разлад и переход Верховного Совета и съезда в оппозицию к Ельцину (вначале по части конкретного наполнения программы дальнейших реформ, а затем и в политическом поле) давали современникам надежду на “термидор”.

Разумеется, гипотетическая победа Хасбулатова и Руцкого в октябре 1993 года не могла ни упразднить полностью укореняющийся капитализм, ни отменить уже предопределённую к тому моменту чеченскую войну, но она почти наверняка не позволила бы состояться приватизации промышленных предприятий по рецептам Чубайса (с последовавшим вслед за тем их почти повсеместным разрушением), не дала бы возможности оформиться классу сырьевой олигархии, сделавшемуся сильнейшим тормозом для развития страны, и создала бы условия для реабилитации как минимум государственного патриотизма уже тогда, в первой половине 90-х, а не два десятилетия спустя.

Тот факт, что “термидор” настиг буржуазно-криминальную революцию не в 1993 году, а уже при достаточно зрелом Путине, когда многие её предводители, включая Ельцина, Собчака и Гайдара, воплотили свою программу до конца и успели уйти в физическое небытие, есть национальная трагедия России, глубину которой многим ещё только предстоит по-настоящему постичь.

Истории иногда присущ зловещий символизм. Курс на социалистическую революцию наперекор буржуазно-демократической февральской был оглашён вернувшимся из эмиграции Лениным в апреле 1917 года.

Курс на реформы, вызвавшие новую буржуазную революцию, на этот раз уже не столько в демократической, сколько в грабительско-криминальной облицовке, был провозглашён Горбачёвым тоже в апреле, но уже 1985 года.

Итогом революции Ленина, при всех её трагических поворотах, стал колоссальный социально-исторический прогресс России, её выход на пик развития, индустриальной, политической, культурной и научной мощи.

Итогом реформ Горбачёва, какими бы мотивами он изначально не руководствовался, стала революция Ельцина, расчленившая страну и отбросившая её далеко вниз по исторической спирали.

Сегодня государство опять находится на распутье. Практически никто уже (включая представителей высшей власти) не спорит с тем, что России необходимы реформы (ну или контрреформы, направленные на искоренение тяжких последствий правления буржуазно-криминальных революционеров). Пусть же пример апрельского пленума 1985 года послужит всякому реформатору мрачным предостережением. И напоминанием о том, как ни в коем случае нельзя браться за дело реформ, даже если они сами по себе действительно назрели.

Источник

Комментариев:

Вверх