ЧЕЛОВЕК С БОЛЬШОЙ БУКВЫ
Ушел из жизни Кронид Александрович Обойщиков

14 сентября 2011 года на девяносто втором году жизни скончался выдающийся поэт Кронид Александрович Обойщиков – почетный гражданин Краснодара, заслуженный работник культуры России, заслуженный деятель искусств Кубани, почетный член Краснодарской краевой ассоциации героев Советского Союза, лауреат литературных премий Н. А. Островского, Е. Ф. Степановой и А.Д. Знаменского.

Сердце отказывается поверить в случившееся… Где бы ни появлялся этот улыбчивый, лучезарный человек, он всегда приносил радость людям, cогревая их сердца. Старшие собратья по перу называли его ласково «Кроня». Обаяние летчика-фронтовика, участника Великой Отечественной войны прочитывалось в его стихах, каждая строчка которых дышала настоящей, невыдуманной жизнью. Творчество Кронида Александровича сформировано героической эпохой, в которую он жил. Ему было тринадцать лет, когда страна с волнением следила за спасением челюскинцев, ему минуло семнадцать, когда Валерий Чкалов совершил беспосадочный перелет из Москвы до американского города Ванкувера, ему едва исполнился двадцать один год, когда началась Великая Отечественная война…
Кронид Обойщиков, выпускник Краснодарского военного авиационного училища, с первого дня войны принимал участие в боевых действиях на Юго-Западном фронте. А с лета 1942-го в должности командира эскадрильи он перегонял самолеты с сибирских и закавказских аэродромов в действующие полки Северного и Балтийского флотов.

Множество военных наград украсили грудь отважного летчика...В мирные годы Кронид Александрович служил штурманом истребительной авиации на Дальнем Востоке и писал стихи. Небо и поэзия – две путеводные звезды, к которым он стремился всю свою жизнь. В своих стихах он сумел рассказать о «времени и о себе» больше, чем увесистые тома учебников, рассказать понятно, доступно, без умозрительности и многословных рассуждений. Кронид Александрович Обойщиков – автор 35 поэтических сборников, автор
либретто двух оперетт и многих песен. Военный летчик и поэт, Обойщиков знал цену мирному небу. Ведь он со своими товарищами-однополчанами завоевывал его собственной кровью и с высоты птичьего полета видел красоту родной земли. Свои чувства он выражал то негромко, задушевно, то по-граждански пламенно и страстно. Главное, что при этом он всегда был искренен. С болью говорил поэт о том, что лицо милой Родины постепенно теряет свои черты. «А мне России не хватает. Её в России я ищу», - признавался он. Ему не хватало тихой речушки, земляничных полян, пенья птиц, «поющих по-русски»… Самым высоким и святым храмом поэт до конца своих дней считал родную землю и всеми силами большой доброй души желал счастья своему народу.

Поэт выполнил свой гражданский долг перед павшими товарищами: он стал автором и составителем уникальной 4-х томной антологии биографий наших земляков-кубанцев, героев Советского Союза и 3-х томного поэтического «Венка героям Кубани».
Кронид Александрович был великим тружеником. Кроме творческой работы, он до последних дней совершал бесконечные поездки по краю, встречался с читателями, учил молодежь тому, что считал самым главным: любить Родину.

Свою собственную жизнь, пусть трудную, опаленную войной, Кронид Александрович все-таки называл счастливой. Таким уж он был человеком – ничто не могло его сломить. Из его стихов читатель полными пригоршнями черпал неиссякаемый оптимизм, жажду жизни и любви, мягкий добрый юмор. Он написал множество юмористических произведений, мастерски делал переводы поэтов Северного Кавказа и других республик, создал замечательные поэтические произведения для детей: «Светофорик», «Зайка-пешеход», «Как слоненок учился летать» и другие.

Какой заразительный пример жизнелюбия подавал нам убеленный сединами поэт-фронтовик! Уметь «глядеть на мир влюблено», любить жизнь, не требуя от нее каких-то особенных благ, а ради нее самой, по-детски радуясь каждой прожитой минуте – вот основная мысль творчества Кронида Александровича:

Душа на ветрах не остыла,
И пусть ко мне звезды глухи,
Я с новой прихлынувшей силой
Слагаю о жизни стихи…

Таким и останется в нашей памяти выдающийся поэт Кронид Александрович Обойщиков – живым навсегда…

Писатели Краснодарского регионального отделения Союза писателей России

Кронид ОБОЙЩИКОВ

Отрывок из книги " ДОРОГИ, ПО КОТОРЫМ МЫ ШЛИ". (Из "Автобиографии").

На станицу наплывал теплый кубанский вечер. Моя командировка заканчивалась, и я решил на прощание провести ночь под открытым небом в тиши темнеющего сада. Устроившись на копне свежего, с пьянящими запахами, сена, я долго и очарованно глядел в небесную загадочную высь, отыскивая звезды, по которым когда-то умел определять местонахождение самолета.

Небо для меня было близким и родным, многие годы я служил ему преданно и влюбленно. Но Млечный путь, усеянный миллиардами звезд, непостижимые для разума расстояния в миллионы световых лет навевали мысли о бренности земной жизни, и робкая надежда на бессмертие души заставляла меня, крещеного атеиста, думать о Боге. Впрочем, я всегда, подозрительно относясь к множеству религий, верил во вселенский разум Творца.

И вот, глядя в это загадочное, наполненное каким-то тайным смыслом небо, я вдруг ощутил, что пришла пора, когда с высоты прожитых лет нужно не спеша оглянуться вокруг, думая только о прошлом, потому что будущего уже не будет. Можно глубоко опечалиться, если осознаешь, что благородные порывы юности, вера в честный и праведный путь к еще неясному, призрачному счастью и твое желание одарить всех людей этим счастьем остались неосуществленными, убиты жестоким веком. Но можно почувствовать и душевную радость, если поймешь, что ты не плелся в хвосте эпохи, что были моменты, когда достигал желанной высоты, что, наконец, оставил на земле и в памяти ровесников свой добрый человеческий след.

Словно со степного кургана, я всматриваюсь в даль времени и пространства и сквозь легкую дымку забвения различаю свою дорожку на этой благословенной земле. Я вижу себя, идущего то с веселой беззаботностью среди весенних полевых цветов, то с расчетливой осторожностью по первому льду умудренной старости. Пусть же эта дорожка будет поводырем моей памяти, а рассказ о прошлом станет путеводителем на будущих дорогах моих внуков.

* * *.

В конце прошлого века в одной из донских станиц произошло событие, всколыхнувшее местных казаков: дочь церковного старосты Шуру Калиниченко тайно увез сын зажиточного хохла из соседнего хутора Янова. Разгневанный отец кинулся к атаману. Соорудили скорую погоню, но хуторские дали отпор, и лихие донцы вернулись ни с чем. Оказалось, что свадьбу сыграли по обоюдному согласию молодых.

Отец Шуры Егор Калиниченко в гневе отрекся от дочери, но после рождения первенца поехал на хутор с богатыми подарками. Дети, теперь уже у Александры Егоровны Сергеевой, появлялись ежегодно -- полуказачата, полухохлушки. Было их у бабы Сани двенадцать или четырнадцать, но многие умирали, и я знаю только пятерых.

Однажды местный священник сказал моей неграмотной бабушке:

-- Егоровна, у тебя все -- то Иван, то Николай, то Нюся...

Давай, мы твоим чадам будем подбирать красивые имена, а ты нам некую мзду по-Божески...

Так, за сало и яйца, которыми одаривала бабушка слуг господних, у нее появились Геннадий, Кронид, Донат и моя матушка Муза.

Нелепые обстоятельства привели к тому, что в гражданскую войну дядья оказались в разных лагерях -- двое воевали в красных отрядах, а Кронид -- в добровольческой армии Деникина. При отступлении через Новороссийск дядя оказался в Греции. Это было особенно примечательно тем, что имя Кронид -- греческого происхождения и означает принадлежность к сыновьям мифического титана Кроноса.

По статистическому справочнику личных имен, встречавшихся в русских семьях на территории бывшей области Войска Донского, Кронидов в конце прошлого века значилось 0,03 процента. Скорее всего, это был один мой дядя.

Когда в середине тридцатых годов он с молодой женой --гречанкой Еленой -- вернулся в Россию, в семье стало уже два Кронида -- меня назвали в память о дяде, которого считали погибшим.

Мою юную маму взял в жены вдовец Николай Георгиевич Фокин. Знакомство их состоялось при весьма забавных обстоятельствах. Как-то в дом бабушки случайно, а может быть, уже намеренно, заглянул молодой инженер. Красивый и неотразимый для хуторской невесты, он попросил попить. Девушка метнулась и принесла холодной колодезной воды. Инженер выпил и, нежно улыбнувшись, сказал: "Мерси!" Дочь кинулась к матери: "Он еще просит мерси, у нас есть мерси?".

Вскоре они поженились. Двух малых детей Николая Георгиевича -- Павлика и Валю -- взяли на воспитание какие-то родственники. Фокин не хотел обременять свою новую семнадцатилетнюю жену. Своего отца я видел только на фотографии -- в двадцать первом году он заболел тифом и умер. ..

Через многие годы мне удалось познакомиться с моими братом и сестрой по отцу. Павел Николаевич, отставной подполковник, служил в те годы в Ростовском речном порту, занимался грузовыми перевозками. Мы несколько раз встречались. Но только после того, как у него обнаружился рак, он открыл мне семейную тайну.

Оказалось, что наш общий отец имеет отношение к дворянскому роду Фокиных. Его экстравагантная мать, а следовательно, наша бабушка имела родовое поместье под Воронежем. Однажды, путешествуя по Волге на пароходе, она увидела красивого грузчика и каким-то образом приблизила его к себе. От их законного или незаконного брака и появился наш будущий отец. Разумеется, в прошлые времена, являясь коммунистами, мы с братом этот факт нашей биографии замалчивали, тем более, что никаких доказательств этому нет, как и нет особого желания доказывать.

В начале тридцатых годов мама вторично вышла замуж. Потомственный тульский оружейник, а после скромный бухгалтерский работник Александр Петрович Обойщиков относился ко мне и брату с отцовской душевностью, и мы приняли его фамилию.

На втором году войны его, 43-летнего, призвали в Красную Армию, под Харьковом он попал в плен, и там же, в немецком лагере, пропал его след. Два его брата также погибли в фашистских застенках на территории Германии, что мне удалось обнаружить в Подольском архиве Советской Армии.

Итак, родился я 10 апреля 1920 года в станице Тацинской Ростовской области.

Голодной весной 1933 года я жил в станице Обливской на берегу реки Чир, правого притока Дона. Запомнились пустота и безлюдье на улицах, бабушкины лепешки из картофельных очисток и лебеды. Летом этого года мы переехали в кубанскую станицу Брюховецкую, но и здесь я не видел на улицах ни одного мертвого человека и всех тех ужасов, которые нынче описывают, хотя наша семья тоже жила впроголодь. Вероятно, на Кубань мы переселились уже позже самых страшных дней.

Отец был честнейшим человеком. Работая в системе "Заготзерно" и на элеваторах, он никогда не взял себе и нам, детям, ни зернышка. Семью поддерживал рыбалкой, куда брал и меня. На брюховецких озерах и плавнях я и заработал жестокую малярию. Не знаю почему, но отца переводили с одного места в другое, и мне пришлось учиться в брюховецкой школе № 1, в кропоткинской школе имени Белинского, в армавирской образцовой школе № 1 и закончить десятый класс в школе № 7 города Новороссийска. Очень завидую тем, кто с первого класса до выпускного учился в одной родной школе, привыкая к педагогам и на всю жизнь сохраняя дружбу с одноклассниками. Однако и у меня в памяти остались многие близкие товарищи, которыми я горжусь до сих пор.

Когда я учился в Кропоткине, на экраны страны вышла замечательная картина о герое гражданской войны Василии Чапаеве. Сейчас антирусские столичные острословы сделали из народного героя посмешище с низменными чувствами неуча. Но они не придумали ни одного правдивого анекдота, чтобы посмеяться над вышколенными белыми офицерами, которых бил "неакадемический" командир Красной армии. В духе времени надо добавить: к сожалению. Но история есть история.

В минуты, когда вдруг пронзительно захочется вернуться в детство, во мне живо и четко воскресают дни моей жизни в Кропоткине, тихая улочка Балковская, где наша семья снимала квартиру, школа имени Белинского с большим перед ней пустырем. На этой поляне после школьных уроков мы проводили смотры "чапаевской дивизии". В то веселое и полуголодное время по стране триумфально прошел кинофильм "Чапаев", и мы, пацаны, зараженные романтикой гражданской войны, обязательно хотели быть похожими на легендарных героев.

Почти в каждой школе был свой "Чапаев" и за право называться им в городе шли настоящие баталии. У нас наиболее частые схватки были с учениками железнодорожной школы, где на роль "комдива" претендовал ученик 8-го класса Семенов. Имя его я забыл, во всяком случае, он был не Василием. А вот в нашей школе "Чапаевым" был именно Василий, а Анкой -- его родная сестра Аня Учуваткина. Естественно, никаких сомнений в превосходстве нашего "Чапаева" у нас не было. Его верным ординарцем признали меня. И потому, ввиду сложности моего настоящего имени, в школе многие меня называли Петькой.

После войны мне удалось встретиться с Василием Георгиевичем Учуваткиным. В годы Великой Отечественной лейтенант Учуваткин, наш "Чапаев", был отчаянным разведчиком, неоднократно сбрасывался с парашютом в тылы врага, поддерживал связь с польскими партизанами. От него я впервые услышал о кропоткинском подполье и трагической смерти его сестры, нашей Анки, в застенках гестапо. Найти дом, где я жил, помог мне настоящий кропоткинец, одноклассник и друг Леня Белоусов. Имя этого талантливого врача известно в Кропоткине многим. В годы войны он служил в прославленной боевой части морской пехоты, сражался на Ленинградском и Волховском фронтах, был тяжело контужен, пленен, перенес ужасы фашистских лагерей, но не ожесточился, сохранил в душе веру в Родину и свой народ. Выучившись после войны на врача, как мог помогал людям.

Леонид помог мне вспомнить школьных товарищей -- и живых, и не вернувшихся с ратных полей: Стилу Политиди, Серпушку Карибова, Люду Овчинникову, Василия Мазниченко, Олю Полудневу, Николая Васильева, Павла Бондаря, Якова Костенко, Николая Обжорина, Леонида Маркина и многих других, испытавших и трагедию, и торжество нашего века.

Дай Бог памяти! -- говорят люди, ибо память, как и сотворенная руками вещь, продлевает жизнь человека.

И еще есть в русском обиходе мудрая пословица: "Добро помни, а зло забывай!" К сожалению, пресса перестроечных лет зациклилась на памяти зла. Да откуда ей знать русские пословицы! Но доброе и великое, что было главным в нашей недавней истории, живет в сердцах моих ровесников.

Кропоткинская одноклассница Людмила Петрова, по-прежнему подписывающая письма: "Люська", недавно прислала мне из Ленинграда (Санкт-Петербург она не признает) мои же старые, полузабытые стихи.

Мы многого не знали, пацаны,
Но, быстрые и жаркие, как порох,
В войну играли мы в канун войны.
И рисовали звезды на заборах.
И где-то дрался в этой дымной схватке,
И был сильнее вражеской брони.
Мой школьный друг.
Василий Учуваткин --
Чапаев босоногой ребятни.
А я летал. Родная синева.
Меня звала.
И шла на бой открытый.
Моя звезда на плоскости Су-2.
Против крестов.
На крыльях "мессершмиттов".

Город Армавир, где я учился в 1936 -- 1938 годах в старших классах, принес мне много первого: первую чистую школьную любовь к восьмикласснице Августе Гришай, первое опубликованное в городской газете стихотворение, первый взлет в небо, первый парашютный прыжок. Об этом забавном прыжке расскажу подробнее. Как-то в школу пришел летчик ростовского аэроклуба и предложил ученикам прыгнуть с парашютом с самолета. Агитировать долго не пришлось: весь наш восьмой "Б" записался дружно и охотно. В те предвоенные годы весь народ предчувствовал войну с фашизмом и готовился к ней. Комсомол взял шефство над Воздушным флотом. В первый день мы изучили устройство парашюта, на следующий день прыгнули с парашютной вышки (удивляюсь, почему сейчас нет в парках такого увлекательного, вырабатывающего мужество аттракциона, как парашютная вышка), а на третий день начались прыжки с самолета. 15 -- 16-летние пареньки и девчонки, мы стояли кучкой на просторном поле, по которому бегали два самолетика. Летчики сажали во вторую кабину двух парашютистов, набирали высоту 700 метров -- и по команде летчика от самолетов отделялись черные фигурки, и тут же над ними расцветало белым цветком шелковое полотнище.

Когда подошла очередь моя и моего друга Толи Цыбульникова, на нас надели тяжелые парашюты. Но, приземлившись, самолеты порулили на стоянку. Мы остались одни в чистом поле. Прошло десять томительных минут, казалось, все о нас забыли.

-- Это не к добру! -- сказал Цыбульников. -- Разобьемся мы с тобой.

Через некоторое время к нам подошла машина, из нее вылез фотокорреспондент. Он сфотографировал нас и уехал. Снова началось томительное ожидание. Щемящее чувство страха поселилось и во мне. -- Предсмертные снимки для родителей, -- мрачно буркнул Анатолий.

Я окончательно оробел, скукожился.

Наконец, самолетики, чихая и покачиваясь, подрулили к нам, мы заняли свои места. Набрав высоту, летчик убрал обороты, подал команду. Я вылез из кабины на плоскость, посмотрел вниз. Никогда не видел я такой очаровательной панорамы и на такой страшной глубине. Я вспомнил слова друга -- и залез в кабину.

Летчик, классически умело складывая все известные русскому языку ругательства, снова набрал высоту и вышел в нужную точку. И тут я подумал, что передо мной уже прыгали наши девочки и моя Августа Гришай -- и шагнул в пропасть. А после, когда я рванул кольцо и надо мной с резким хлопком раскрылся спасительный купол, я запел "Широка страна моя родная".

Последнюю четверть учебного года я заканчивал уже в Новороссийске, куда снова перевели отца. В школе ј 7 директором был молодой учитель истории, будущий помощник генерального секретаря КПСС Л. И. Брежнева -- Виктор Андреевич Голиков. До перестройки наш довоенный выпускной класс регулярно собирался в родной школе. И хотя я учился тут мало, меня тепло приняли в свою семью съехавшиеся со всех уголков страны поседевшие одноклассники Лидия Бровко, Таня Глек, Тая Михайличенко, сестры Пущины -- Римма и Тамара, Валя Клейменова, Рая Стрельцова, Виктор Игнатов, Владимир Машков и другие. Все они прошли с честью трудные военные испытания, а многие уже больше не увидели нашей школы на Стандарте.

А в Москве вокруг умного и доброжелательного Виктора Андреевича Голикова и его милой супруги Раечки сформировалась "Новороссийская республика". Я дважды был на ежегодных сборах "новороссийских москвичей", где запрещалось говорить о чем-либо, не связанном с нашим городом-героем. Там же я и познакомился с кумиром нашей молодости -- известной певицей из Новороссийска Руженой Сикора.

Не сумев сразу поступить в военное училище, я год работал счетоводом, лаборантом на элеваторе, грузчиком и приемщиком на каботажной пристани, умышленно меняя места для изучения жизни. А через год я поступил в Краснодарское военное авиационное училище, и в конце 1940 года уже в звании "самого младшего лейтенанта" прибыл для прохождения дальнейшей службы в 211-й ближне-бомбардировочный авиаполк Одесского военного округа. Здесь, в лагерях под тихим украинским городком Котовском, я и встретил тревожное утро июня 1941 года. Началась война. По печальной статистике, из каждой сотни человек, начавших боевые действия в первый день войны, уже к сорок пятому году оставалось в живых всего трое. И если я через пятьдесят с лишним лет это вспоминаю, то понятно, как мне повезло.

В небе Украины в качестве летчика-наблюдателя, то есть штурмана самолета, я совершил 34 боевых вылета, памятью о которых осталась медаль "За оборону Киева".

Летом 1942 года наш полк неожиданно направили в Заполярье. 13-й бомбардировочный полк Советской Армии стал полком двухместных истребителей ВВС Военно-морского флота. Мы вошли в состав сформированной на Северном флоте Особой морской авиационной группы (ОМАГ). В ее задачу входило прикрытие караванов союзников от меридиана острова Медвежий до портов Мурманск и Архангельск.

7 сентября 1942 года 34 иностранных и шесть советских транспортов, охраняемых 16-ю боевыми кораблями, вышли из Исландии в Архангельск. Тотчас в нашем полку состоялись партийные и комсомольские собрания, на которых мы поклялись не жалеть сил и самих жизней для успешного выполнения задания по охране "Дороги Победы". Каждый из нас понимал, как важно сохранить все грузы в самый трудный период войны, когда бои с гитлеровскими полчищами шли уже под Сталинградом, Туапсе, на горных перевалах Кавказа. Кроме меня, в эскадрилье был еще один кубанец из станицы Славянской -- Макар Давыдович Лопатин. Мы часто с ним уединялись, вспоминая свой теплый край, беспокоясь о судьбах родных людей. От мамы из Новороссийска я уже давно не получал никаких весточек, и это меня очень удручало.

Что более всего осталось в моей памяти от полетов в Арктике? Это прежде всего тоскливое чувство одиночества (несмотря на соседство с летчиком), когда под тобой только холодный и безмолвно качающийся океан. Это невероятная сложность самолетовождения, неуверенность в своих действиях и командах, которые ты должен давать летчику в момент, когда магнитные бури крутят катушку компаса, как им надумается. Именно в тех полетах рождались стихи, а точнее, после подобных полетов, которые я потом посвятил моему командиру Константину Усенко.

Лишь море и небо, лишь небо и море.
Да наш самолет, поседевший от горя.
В метельных зарядах машина ныряет,
И в баках бензина совсем уже мало.
Нам красная лампочка жизнь отмеряет,
А жизни и не было, только начало.
Двоим нам с тобой сорока еще нету.
А небо до самой воды опустилось,
И крылья ломают тяжелые ветры,
И стрелка компаса -- как будто взбесилась.

А еще запомнилась необычайная радость при виде огромного города кораблей, прорывающихся к нам сквозь акулью стаю вражеских подлодок, сквозь разрывы бомб и непогоду. И ощущение счастья и гордости, что ты и твои товарищи отогнали врага, не позволили немецкому пирату сбросить бомбы на конвой.

* * *.

Как писатель я рождался в те грозные годы. Началом литературной деятельности можно считать 1947 год, когда я начал систематически печататься в армейских и флотских газетах, а потом и журналах. Событием, подтолкнувшим к более серьезному отношению к творческому ремеслу, стало 2-е Всесоюзное совещание молодых писателей в марте 1951 года в Москве. Моими учителями были прекрасные поэты Сергей Васильев, Вероника Тушнова, Сергей Орлов и критик Виктор Перцов. А моим товарищем по группе -- нынешний кубанский прозаик и поэт Николай Краснов. Уже имея изданные книжки, я продолжал считать себя не поэтом, а русским офицером. А формальному вхождению в Союз писателей во многом обязан превосходному прозаику и душевному человеку Григорию Анисимовичу Федосееву. Это он, забрав первые мои три книжки, отвез их Римме Федоровне Казаковой. Думаю, ее рекомендация сыграла решающую роль, как и две других -- Виталия Бакалдина и Владимира Монастырева. Не убежден, что мои рекомендующие не ошиблись. Но за двадцать с лишним лет мне посчастливилось издать девять поэтических сборников, пять книжек для детей, участвовать в создании книг и трех альбомов о Героях Советского Союза-кубанцах, написать десятки стихов, ставших песнями, быть соавтором двух музыкальных комедий -- композитора Виктора Пономарева и недавно ушедшего народного песенника Григория Пономаренко. Храня великие идеалы справедливости, веря в будущее России, продолжаю славить духовное величие моего поколения. Утверждению литературного имени отнюдь не способствовала моя врожденная стеснительность. Когда меня и Виктора Иваненко приняли в Союз писателей, появилась возможность пополнить знания, поступив на Высшие литературные курсы. Однако мы постеснялись нарушать установленные правила -- принимались литераторы до 35 лет, а нам было уже побольше. Конечно, наверняка учлось бы, что мы офицеры запаса, по двадцать лет прослужили в армии, что не имеем никакого высшего образования, но мы не стали добиваться особого к себе внимания и продолжали постигать литературные азы на уроках, какие давала жизнь.

НАГРАДА
Да что там орден, что медали -
Уже устали получать!
Награду высшую нам дали:
Рассветы майские встречать.
Прошли такие муки ада,
Такой огонь пришлось гасить,
Что никакой другой награды
Не догадаешься просить.
Мы шли в бои не для наживы,
Нам не нужны похвал слова.
И суть не в том, что сами живы,
А в том, что Родина жива.

БАЛЛАДА О ЛЮБВИ
В студёном небе мы летали,
Закат был северный в крови,
Мы всё в те годы испытали,
Не испытали лишь любви.

Она в метелях нас искала.
А мы, сражённые войной,
Как птицы падали на скалы
И крик наш бился над волной.

И наша молодость мужала
От юных радостей вдали.
Там женщин не было, чтоб жалость
К нам проявить они могли.

И многие ещё ни разу
Не целовали жарких губ.
А на немецкой лётной базе,
Мы знали, был особый клуб.

И среди нас ходили слухи,
Что там любви решён вопрос.
Со всей Европы были шлюхи,
Чтоб легче лётчикам жилось.

Однажды член Военсовета,
Седой со шрамом адмирал,
Для политической беседы
У самолётов нас собрал.

Он говорил, что наше дело – правое.
Мы победим.
И что в полку ребята смелые
И мы их скоро наградим.

А Колька Бокий, глядя нагло
В упор начальнику в глаза,
Вдруг рубанул: «У фрицев бабы,
А почему у нас нельзя?

ЕКАТЕРИНОДАР — КРАСНОДАР
Они близки и двуедины
И предстают во всей красе —
Казачий град Екатерины
И Красный дар России всей.

И навсегда уже отлиты
И в герб, и в гордые слова
Его победы и открытья,
Его легенды и молва.

С особняками атаманов
И с новых зданий крутизной
Встает из легкого тумана
Мой город близкий и родной.

Люблю, когда зари полоска
Окрасит бледный небосклон,
Пройти пешком по Ставропольской
В трамваев птичий перезвон.

В полурассветный час урочный
Вдруг из оконной темноты
В соседнем доме пятиблочном
Огни зажгутся, как цветы.

И дорогие наши люди,
Которых мне не разгадать,
Пойдут по праздникам и будням,
Кто веселиться, кто страдать.

Своей помеченные метой
Пойдут по тропам городским,
Кто с верой в жребий свой заветный,
Кто с темным взглядом воровским.

А я уйду, душою молод,
К беде и к счастью прямиком,
Чтобы воспеть любимый город,
Где каждый третий мне знаком.
2003 г.

В КРАСНОДАРЕ СЕГОДНЯ – ФУТБОЛ
Опускается солнце за крыши,
Ранний вечер огнями расцвел.
Возвещают цветные афиши –
В Краснодаре сегодня – футбол.

Постовые свистят, призывая,
Чтоб болельщик по правилам шел.
Тяжело проползают трамваи:
В Краснодаре сегодня футбол.

До инфаркта болельщики спорят,
каждый точный подсчет произвел.
Всюду только одни разговоры:
В Краснодаре сегодня – футбол.

Дан свисток. Футболисты рванулись.
Гром по ясному небу пошел.
У сейсмографов стрелки качнулись:
В Краснодаре сегодня – футбол.

ДОБРОТА
Я с утра сегодня добрый,
Я избегался совсем.
Целый день хожу по дому,
Помогаю сразу всем.
Вымыл папины ботинки,
С мамой окна протирал.
А потом ещё с Иринкой
В папу-дочку поиграл.
Я принёс больной соседке
Из ларька картошку в сетке.
Целый день одно лишь знал,
Что кому-то помогал.
Был бы я ещё добрее,
Но увидел вдруг Сергея.
Он ведёт себя нечестно
И болтает языком:
Нину дразнит он невестой,
А меня – женихом.
Я поймал его за домом
И немножечко побил.
Хорошо ещё, что добрый
Я весь день сегодня был!

Вернуться на главную