Николай ОЛЬКОВ (Тюменская обл.)
«Слова эти народные, вернее, русские, – внутри меня…» Я перед ним в вечном долгу… Судьба отвела писателю Ивану Ермакову (1924-1974) для творчества всего полтора десятилетия, хотя он бы возразил: «Больше, любезный биограф, больше: ведь творчество зарождалось в родной деревне Михайловке, когда вслушивался и изумлялся простой и образной народной речи; оно развивалось в каждодневном общении с мамой Анной Михайловной, женщиной не образованной, но мудрой и острой на язык; оно переполняло душу и тело в штурмовых атаках моей многострадальной роты, входило в разум и сердце с удушливым чадом пожарищ, с запахом почки на израненном дереве, с осколком крупповской безжалостной стали». Имея семь классов деревенской школы, он поднял свой талант на самый высокий уровень русской советской литературы. Его книги издавались каждый год: Тюмень, Свердловск, Новосибирск, Москва, тиражи – сотни тысяч, ежегодно по несколько публикаций в журналах и ежемесячно – в газетах, на радио и телевидении. Из разговоров с А. П. Ермаковой: – Вы можете вспомнить начало его литературной работы? Как это было? Еще совсем недавно было общим местом среди творческой интеллигенции выставлять себя противниками или хуже того – борцами с советской властью, это еще с большим остервенением делали те, кого власть и партия тетёшкали и умасливали. Вот и Ивана Михайловича Ермакова некоторые из нынешних совсем недавно пытались представить чуть ли не диссидентом. Мне это кажется большой глупостью, Ермаков самолично надрал бы уши за такие слова. Он не был членом партии, он действительно не любил партийных чиновников, особенно тех из мелких, кто пристраивался к нему в воспитатели, посягая на творческую свободу. Удивительно, но при всей неординарности характера писателя самые высокие партийные начальники области относились к нему уважительно. Иван Михайлович и сам бывал у Щербины на приемах, в частности, по поводу жилья. Эту историю рассказал мне бывший первый секретарь Казанского райкома партии Василий Федорович Кныш, с ним, видимо, поделился сам Щербина. Пришел Ермаков на прием: – Борис Евдокимович, ну, не дело же это: русский писатель, князь сибирский, а жилья приличного не имеет. Щербина расспросил о работе, о новых книгах, а потом подвел итог: – Иван Михайлович, вы бы поаккуратнее со спиртным, уж больно много вокруг этого разговоров. Мне же дать вам квартиру – раз плюнуть. И тут Ермаков поднялся, театрально, как он это мастерски делал, вскинул руку: – Так плюньте же, Борис Евдокимович, плюньте! Щербина чертыхнулся, рассмеялся, снял трубку и попросил городского начальника: – У нас скоро дом сдается по Республике, зарезервируйте для писателя Ермакова трехкомнатную квартиру. Так появилась известная многим квартира над магазином «Родничок». Из разговоров с А. П. Ермаковой: – Иван Михайлович говорил с вами о писательстве? Он прошел огромную жизненную школу, материал душевный накоплен с избытком. Как он сам относился к тяге писательской? Очень серьезно или поначалу просто как к забаве, увлечению? Известие о смерти Ивана Михайловича было страшным. Я работал в то время редактором газеты в Казанке. После обеда на стол положили почту. «Тюменская правда», сухие строчки сообщения. Звоню секретарю райкома Аржиловскому, который хорошо знал писателя. Он согласен, надо немедленно выезжать. Тут же вызываю квартиру Лагунова. Дочь говорит, что его нет дома, но в тот же момент: «Минутку, он пришел». – Константин Яковлевич, мы только что узнали. Когда похороны? – Уже состоялись. Я положил трубку. Подробности были неуместны. Наша газета опубликовала печальное извещение. Я писал его и плакал в своем кабинете... В 1980-е годы мне пришлось работать заведующим отделом культуры в Бердюжье. Это было время большого прорыва в сельской культуре, руководство поддерживало все наши инициативы и начинания. Тогда, в 1984 году, я впервые провел дни тюменской литературы в Бердюжском районе. Праздник получился, и мы организовывали такие встречи три года подряд. На них приезжали не только тюменские писатели и поэты, но и гости из соседних областей. К этим событиям я и приурочил присуждение литератур–ной премии имени И. М. Ермакова тюменским писателям за наиболее интересные книги. Лауреатами премии стали Анатолий Васильев и Зот Тоболкин. Дипломы мы печатали в местной типографии, скромные 250 рублей вручались в конверте. Из разговоров с А. П. Ермаковой: – Мы с ним были на даче. Перед этим месяц Иван пролежал в обкомовской больнице, жаловался на сердце и на голову. Пролечился, ему восстановили фронтовую инвалидность. И вот на даче... Он почему-то не хотел заводить дачу, предлагал купить домик в деревне, а тут я была против. И практически без его согласия дачу купила, он года три принципиально там не появлялся, а когда приехал, пожил немного, ему очень понравилось. Кое-что он своими руками отстроил. В тот день он утром встал, вижу, что недомогает. А мне к трем часам на работу, я в магазине «Родничок», на первом этаже нашего дома был такой продмаг, работала администратором. У нас рыба была с вечера свежая, Иван любил рыбу. Говорит, ты мне пожарь, а головы оставь, я уху сварю.
«Петушиные зорьки» - поэма в прозе В ту единственную и потому особо памятную встречу в его кабинете в 1971 году Ермаков подарил мне книжечку «Петушиные зорьки», подписав своим грубоватым и разборчивым почерком: «Коле Олькову на добрые строки в грядущем». Это был лирический очерк о коллективе животноводов Вознесенской фермы Маслянского совхоза Сладковского района и о его вечном руководителе Петре Андреевиче Гурушкине. Прочитанное оглушило меня высоким слогом чистого русского языка, трогательными деталями быта, щедростью истинной героики и патриотизма, тревогой за судьбу Родины. История и современность, патетика и мистика, предания старины и вдохновенные обращения в завтрашний день – все жило у Ермакова дружно, в ладу, и все работало на прославление простых деревенских тружеников. Став студентом-заочником Литературного института, на первом же занятии семинара по текущей советской литературе я пытался было заговорить о Ермакове, но быстро понял, что нет других слов, способных рассказать о его героях, кроме тех, которые нашел сам писатель. Все другие бледны, слабы, а потому беспомощны, компрометируют и автора, и героев неудачным пересказом. И порох с крейсера «Аврора», и фигурка богини, завернутая в солдатскую шинель, и ополченцы, оспаривающие сомнительное первенство в том, кто первым покинул поле брани... Вынутые из текста, лишенные волшебного обаяния ермаковского слога, они выглядят надуманными и странными. Только книги могли реабилитировать моего любимого писателя, я привез на следующую сессию все сказы Ермакова, и мои однокурсники открыли для себя еще одного большого мастера. Студенты достойно оценили звонкое имя писателя и сошлись на том, что очень удачный псевдоним придумал себе сибирский прозаик. Никак не хотели верить, что это подлинное его имя, так органично слились в нем былинность нашей истории, кряжистость сибирского характера и диковинное сочетание сказочных звериных прозвищ: Ермаков Иван Михайлович. Похоже, что все предыдущие поколения копили мудрость и силу, чтобы вложить их в Ивана и вынести на могучем родословном древе крепкую поэтическую почку, ставшую сильной и вечно живущей литературной ветвью. В это же время задумал я сделать курсовую работу по дорогим мне «Петушиным зорькам». Наверное, дерзость моя подпитывалась осознанием землячества, общей родины, и я отправил Ивану Михайловичу письмо с несколькими вопросами. Ответ получил очень скоро, Ермаков написал его собственноручно на стандартном листе бумаги, причем, на середине письма кончилась паста в ручке, и автор взял другую, здесь текст четче и крупнее. «Вообще-то всех с подобными вопросами я отсылаю к моим книгам, пусть там поищут ответы, а они есть. Но тебе, как земляку, так и быть, не откажу». Лирический очерк «Петушиные зорьки» по праву считается одним из поэтических творений автора. Он стоит в ряду многих других документальных вещей писателя, который не гнушался публицистики, а иногда и чисто газетных жанров. Я занимался историей написания этого очерка и располагаю двумя версиями возникновения замысла. По одной, которую изложил бывший первый секретарь Сладковского райкома партии Сергей Евлампиевич Егоров, он как–то при случае попенял Щербине, что Сладковский район единственный в области не имеет своего Героя Труда. – А есть у вас достойные люди? – Есть, Борис Евдокимович! – Тогда почему мы о них не знаем? У меня, например, нет в памяти ни одного выдающегося сладковчанина. Значит, вы плохо работаете, если достойные люди есть, а область о них не знает. Тогда Егоров впервые назвал имя Петра Андреевича Гурушкина, управляющего Вознесенской фермой, которая уже несколько лет занимала второе место в области среди молочных ферм, уступая только животноводам ОПХ «Тополя» «Зауралниисхоза». – И вот тогда Щербина направил к нам писателя Ермакова, чтобы он прославил Гурушкина и его коллектив, – заключил Егоров. Очень похоже на правду, тем более, что до издания отдельной книжкой очерк публиковался в газете «Тюменская правда». Но в письме ко мне сам писатель излагает все несколько иначе: «В совхозе «Маслянский» работал парторгом мой школьный друг Василий Ляпин. Мы оба помнили, как в 1936 году совхоз имени Менжинского (в тогдашнем Маслянском районе) встречал своего первого орденоносца, телятницу Ирину Никифоровну Иванову. За ней на станцию выслали лошадей, рабочие совхоза с лозунгами, с оркестром, и мы, школьники, вышли на два километра ей навстречу, встречали героиню в сибирских лесах. Орден ей вручали в Москве. Тут Ляпин мой и повинился: «У меня у самого три доярки получили по ордену Ленина». Событие, как видишь, незаурядное. Оно-то и позвало меня в Вознесенку и послужило фундаментом для «Петушиных зорек». Что и говорить, фундамент мощный, способный нести сложную и многоярусную конструкцию повествования, но для Ермакова этот факт – только повод, чтобы окунуться в историю, показать русский сибирский и в то же время – советский характер, нарисовать картины родной природы, воспеть гимн труду. Трагическая и героическая биография главного героя очерка, «деревенского лидера» Петра Андреевича Гурушкина давала большие возможности для творческого осмысления, и писатель полностью их использовал. Юность, совпавшая с Великой Отечественной войной, беспросветный мрак фашистского плена, прощение людей и родины, два десятка лет руководящей работы. Для каждого эпизода находит он неожиданные краски, отбирая слова на грани эмоционального срыва, на краю чувств, у слезы на подходе... Плен, думы о родине: «Целовал бы и ел траву твою подорожничек, колышком встал бы в твою поскотину, зернышком пал бы под лапки твоих голубей». Наказ отца молодому колхозному руководителю: «Ты, парень, почтительнее, милее народ осознавай. Доброе слово глубоко пашет. Кинешь его назад – окажется впереди». На большом праздничном концерте слышит Гурушкин песню: «И только крепче выходила из огня суровая, доверчивая Русь...» Все перевернулось в душе солдата. «Не хочу больше доверчивой, не приемлю. Стобдительную хочу, тысячеглазую, меч на замахе... Пусть слышит, как травы растут, как змеи ползут, как крот роет, как микроб кашлянул». После таких рассуждений писатель устами Гурушкина дает наказ: «Вы за песнями последите. Их сыновьям нашим петь». Было, видно, у Ермакова ощущение, что не все ладно в нашем доме. Еще одна фраза заставляет вздрогнуть: «Не в тот век умиляемся». Наказу мудрого земляка мы не вняли, не только песни просмотрели – великую державу незнамо утратили, кончились петушиные зорьки, вместо них на его земле боль, слезы и скрежет зубовный… В «Петушиных зорьках» есть еще одна героиня, с которой встретиться невозможно и которая всегда рядом – обобщенный образ Доярки, «молочной нянюшки нашей, главврача Державы». Последние страницы очерка – гимн ей, исполненный человеком любящим и знающим, исполненный на самой высокой поэтической ноте. Столь высокохудожественного литературного признания до этого не знала и теперь точно уже не узнает скромная русская труженица. «На высокие мраморные постаменты взнесены наши Герои и Полководцы, Мудрецы и Первопроходцы, Поэты и Космонавты... Разыщем же и для Нее пьедестал. Пусть стоит Она с криночкой, из которой испили живые и бронзовые». Горько, но теперь Россия уже не поднимется до такого памятника.
Казанка всегда оставалась родиной… Казанская земля родила Героя Великой Отечественной войны Матвея Путилова, который во время решающего сражения, в самые критические его минуты восстанавливал связь между двумя участками фронта, был смертельно ранен и, понимая это, зажал в зубах концы проводов. В шестидесятые годы, к 20-летию Победы, появился большой интерес к войне и ее участникам, вот тогда эта история и была поднята. Ермаков приехал в район на дни советской литературы (в Тюменской области проводились и такие праздники). Мы сидели за столом, и я рассказал про Путилова. Ермаков был потрясен. Он сжал мои руки: – Это великий подвиг, Коля, и Матвей Путилов не напрасно погиб, токи идут, ты чувствуешь, связь времен не потеряна. Он собирался написать о Герое. Не успел. Талант Ермакова многогранен. Он и в плодотворном обращении к редкому жанру сказа, разработанного П. Бажовым, а им отточенного и осовремененного. Он в той легкости, с которой известный уже писатель обращался к сюжетам чисто журналистским, пропуская реальную жизнь через художественное восприятие, отчего его очерки–сказы поднимаются до вершин литературной публицистики. Но главной ударной силой писателя, его потаенной гордостью был язык. В уже упоминавшемся письме я спросил, откуда он берет такие незнакомые и в то же время понятные и родные слова. Ермаков ответил: «Слова эти народные, вернее, русские – внутри меня. И когда их зовет строка, чувство, они выходят из строя – два шага вперед! – и дают себя рассмотреть, оценить, попробовать на вкус и на современность». В январские дни 2014 года глава Казанского района Татьяна Александровна Богданова пригласила гостей, чтобы отметить 90-летие великого земляка. Торжественно открыли бюст писателя в районной библиотеке его имени. Презентовали только что изданную книгу Ермакова «Володя-Солнышко», ее очень любят читатели. И учредили премию имени И. М. Ермакова для писателей, а так е исследователей и популяризаторов его творчества. Казанцы горячо приветствовали вдову писателя Антонину Пантелеевну Ермакову. Был у нас в Тюмени замечательный человек, умный литературовед и тонкий ценитель слова Юрий Анатольевич Мешков. Тогда с согласия Антонины Пантелеевны Ермаковой Казанская районная библиотека поручила мне издать одной книгой сказы, которые пользуются особой популярностью писательских земляков. Я с радостью исполнил эту работу и поместил в книге свою статью об Иване Ермакове. Мешкову статья понравилась, но он смотрел шире и сказал, что такими разовыми мерами творчество Ермакова не сохранить, надо ставить вопрос об издании полного собрания сочинений писателя, тем более, что впереди его 90-летие. И не просто издания, а академического, со всеми атрибутами научной работы, с необходимым справочным материалом. «Николай, я рассчитываю на твое самое активное участие в этом проекте, а нужных людей я сумею заинтересовать». Теперь Мешкова нет, а других людей такой силы и такого авторитета я просто не знаю. Из разговоров с А. П. Ермаковой: – В вестибюле Казанского музея есть выставка вещей Ивана Михайловича. Висит костюмчик, рубашка... Не приемлет моя душа образа Ивана Михайловича Ермакова, большого русского писателя, «князя сибирского» как разухабистого русского мужичка, носителя всех национальных слабостей и недостатков, а также и достоинств, подлинная ценность которых весьма сомнительна. Мне он дорог и памятен тем, что был разговорчив, но не болтлив, веселый, но не балагур, остроумный, но не хохмач. В 1970 году Иван Ермаков вел вместе с Константином Лагуновым семинар молодых прозаиков. Я привез на семинар несколько небольших рассказов, из которых Лагунов отметил «Проводины», почти документальную и чуть идеализированную запись проводов парней в Советскую Армию в моем родном селе Афонькино. Так и меня провожали лет пять назад. Лагунов похвалил рассказ, а Ермаков уже после обсуждения, пробежав «Проводины» быстрым глазом опытного читателя, заметил: – Хорошо у тебя про утреннюю уху из молоденьких окуньков. Вкусно! Родом мы оба из Казанского района, может, потому я насмелился как-то напроситься в гости к Ивану Михайловичу. Он по телефону объяснил, как проехать до магазина «Родничок» и как найти его квартиру. Писатель долго говорил со мной, рассказал несколько историй, связанных с его книгами. Как плыл он с группой товарищей по Оби, и сняли его с парохода в каком-то прибрежном поселке по болезни. Лечили в местной больничке, а когда чуть окреп, попросил медсестру принести бритву – зарос сильно. И тогда сосед по палате, пожилой ханты, отговорил его: «Ты, Иван, больничной бритвой не брейся, они ею баб в роддоме бреют». И вообще плохо отзывался о медиках, сказал, что после Володи-Солнышка не было в тундре настоящего лекаря. Этого малого информационного проблеска хватило Ермакову, чтобы найти следы легендарного доктора, пройти вслед за ним по становьям и кочевьям ханты, написать блестящую повесть, вывести власти и общественность на присвоение Тобольскому медицинскому училищу имени выпускника Владимира Солдатова, того самого Володи-Солнышка. Это высокий гражданский поступок и подвиг настоящего советского писателя. Из разговора с А. П. Ермаковой: – Уже после похорон я вынула из пишущей машинки закладку, это последнее, над чем работал Иван Михайлович накануне своего ухода. Сказ назывался «И был на селе праздник». В шкафу обложками гостям навстречу стоят книги Ивана Ермакова, их два десятка, прижизненные издания. Здесь же единственная сохранившаяся фигурка, вырезанная Иваном Михайловичем из тех корешков. Подержал в руках, теплоту ермаковских рук ощутил, хотел было попросить на память, но вовремя удержался. Дверь в ермаковский кабинет теперь с другой стороны, да и все там по-другому. Пьем чай с Антониной Пантелеевной, единственной хранительницей памяти о великом русском писателе. Иных нет. И книги его, выходившие стотысячными тиражами, за полвека зачитаны и сданы в утиль. Вспомнит ли, наконец, Россия одного из отважных своих воинов, искателей народного слова и мастера сказового жанра, самого близкого к русскому языку? И чем отблагодарит обойденного чинами и званиями достойнейшего из пишущих тогда и сейчас. Храм на крови. Быль и мистика. Что мы знаем о повести или романе «Храм на крови»? Знаем, что после поездки по местам боев на Волховском и Ленинградском фронтах Ермаков вернулся сильно изменившимся. Жена Антонина Пантелеевна вспоминает, что он мало шутил, мало говорил, ни с кем не общался. Зароет дверь в свой кабинет – и тишина. Она иногда входила. Иван Михайлович лежал на кровати лицом вверх, подложив руки под голову. Спрашивала, может, что-то болит. Он успокаивал: все нормально, я должен подумать.
«Храм на крови». Эта страничка напечатана на машинке и совсем без правки. Имя автора в верхнем правом углу и заголовок заглавными буквами выдают первую страницу будущей книги. Но мы располагаем только одной страницей... «Хоронили Тасмухамедова. Нашли его голову. Это похоже на дневниковую запись, зарубка на память... «В работе над очередной книгой... меня преследуют давние «позывные», которые, вероятно, будут тревожить и волновать меня всю мою жизнь. Всюду по необъятной Отчизне разбросаны мои фронтовые друзья, и о каждом из них, почти о каждом, ибо друг – категория сердечная, избирательная, мог бы я рассказать немало веселого, грустного, героического... Этот фрагмент напечатан на машинке. Без заголовка. Тоже очень похоже на наброски к серьезной вещи. «Страшны солдатские сны... Еженощный гость... «Сосед по палате тоже ночами во снах одичало кричал, вскакивал и подолгу потом примерялся к действительности. Видимо, эта мысль появилась после размышлений много повидавшего воина, в том числе и в госпиталях. «Пофамильный памятник воинов, умерших в Тюмени от ран».
Храм на крови (наброски) «Взводный! Иван Взводный. Помнишь ли ты своих солдат? Помяни их, братьев окопных своих помяни. Выстрой их на поверку, на утреннюю перекличку. Назови поименно. Эта страничка, тоже не оконченная, тоже озаглавлена «Храм–на– крови», именно так, через дефиски. Возможно, писатель время от времени возвращался к главной своей задумке, и делал наброски, которые тут же беспощадно правил. Я вычеркнул слова, которые написал и зачеркнул автор. Три раза принимается он за этот абзац, но так и не заканчивает его, сохранив все варианты, в каждом из которых есть несколько неожиданных слов и только его образов. «Есть у подзнаменного седого солдатства, присяги сороковых, свое тайное законспирированное неразглашенное движение. Движутся некогда подзнаменные списочные тысячи тысяч полков—стрелковых, движутся—выстроенных артиллерийских и прочих полков, встроенных ныне вместивших ныне ушедших в отставку полков, расквартироваппых пыие выстроенных -на перекличку Истории в бронированных несгораемых - буде час роковой, буде выкликнет Матерь История полковника нашего и писаря, вашего повара - на бронированных несгораемых полках военных архивов Нигде не поставлена точка, этим строчкам еще предстояло пройти горнило сурового ермаковского отбора… Не дождались. И нам остается только поблагодарить Ивана Михайловича за написанное, поклониться его памяти и попросить прощения за годы забвения: он-то предчувствовал, что такие времена не минут Россию… _________________ 1. Антонина Пантелеевна ушла из жизни в августе 2017 года. |
|||||
Наш канал
|
|||||
|
|||||
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
|||||
|
|||||