Издано в «Российском писателе»

Юрий ПАХОМОВ (Носов)

«И КАЖДЫЙ ЧАС УНОСИТ…»

Глава из романа-хроники



Юрий Пахомов. И каждый час уносит... Роман-хроника. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2022. – 368 с.
В новом романе писателя Юрия Пахомова с хронологической точностью отображены вехи жизни автора, изменены лишь отдельные фамилии. По сути, это вспоминательная проза, о времени, о людях, минувших событиях. Отрывки из романа публиковались в журналах: «Москва», «Наш современник», «Московский вестник», «Южная звезда», «Воин России», «Русский литературный журнал в Атланте» (США), «Перекресток» (Германия) и др.

Во Вьетнам летели той же командой, что и на Дохлак. Специалисты с Тихоокеанского флота должна были присоединиться к нам в Камрани. В аэропорту Ханоя нас встречали официальные лица – гражданские и военные. Среди встречающих своей развязностью выделялся референт из посольства, рубаха-парень лет тридцати, с брюшком, какой-то весь мятый, со съехавшим на бок галстуком. Он каплей ртути перекатывался среди нашей группы, его квакающий голос слышался то здесь, то там.

– Товарищи, я приветствую вас на вьетнамской земле. Мне поручена роль вашего чичероне. Какие будут вопросы, недоразумения – сразу ко мне. Зовите меня Григорий, просто Гриша, – он радостно светился. – Замечательно, что вы приехали в дни, когда героический вьетнамский народ празднует победу над китайскими ревизионистами.

Влажная духота, острые запахи, яркие краски. Кортеж автомобилей двигался мимо плантаций сахарного тростника, рисовых полей, деревень, озер, где крестьяне в остроконечных соломенных шляпах ловят улиток и собирают съедобную траву, мимо лоснящихся буйволов, забравшихся в воду – только рога и ноздри торчат.

На мосту через Красную реку – затор. Поток велосипедистов, пешеходов, автомобилей движется медленно. Вода в реке и в самом деле красная. Гриша, тряся щеками, громко рассказывает:

– Во время войны американцам так и не удалось разбомбить мост, только один пролет повредили. Видите, вон там, внизу, рядом с опорами, галечный островок? Вьетнамцы на нем пленных американских летчиков держали. Начнешь бомбить или обстреливать мост ракетами – обязательно в пленных угодишь. Их к тому же рацией оснастили. Американские самолеты заходят на бомбометание, а по рации: «Братцы, вы же по нам сейчас шлепнете!»

Сколько потом я ни пытался обнаружить во Вьетнаме следы войны – не нашел. И инвалидов ни разу не видел. А уж американцы крепко поработали, ковровое бомбометание по площадям с Б-52, старики, дети – все одно. Вспомнилось, что в одночасье исчезли с рынков и вокзалов безрукие, безногие инвалиды Великой Отечественной, что торговали камешками для зажигалок, предлагали сыграть в «веревочку» Только много лет спустя, узнал, что искалеченных защитников Родины свезли догнивать на Валаам и в другие местечки, чтобы не портили картину «растущего благосостояния народа». Кампания, оказывается, проводилась по всей стране. Может, и здесь так?

Нас разместили в бывшей резиденции французского губернатора. Номера на двоих, койки под сетчатыми пологами, вместо горничных – хорошенькие девушки в военной форме: белые блузки с красными погонами, черные легкие брюки, босоножки. В номер заходили только вдвоем. Внесут термос с зеленым чаем, фрукты, минеральную воду и долой. Сувениры и подарки следовало отдавать старшей по званию – все шло в «общак», а уж потом распределялось среди девушек.

Двери гостиницы выходили на лоджии, тянущиеся вдоль всего здания, внизу лежал ухоженный сад: пальмы, фикусы, раскидистые, с лаково отсвечивающими листьями, деревья, увешанные крупными плодами грушевидной формы, оказалось, что это хлебное дерево. Дорожки аккуратно посыпаны гравием и цветы, цветы самых невероятных расцветок, над которыми порхали крупные бабочки. Райский уголок. Меня и Николая Михайловича Карлова поселили в крайнем номере, с окном, выходящим в торец, от остальных номеров он отличался тем, что в нем была кладовка, куда мы сложили ящики с сувенирами, агитационной литературой. Перед тем, как разместиться, я позвал Колю в ванную комнату и открыл воду.

– Что за шпионские игры? – удивился Николай. – Мы же в дружественной стране.

– Береженного, как известно, Бог бережет. Давай все же осмотримся на предмет «жучков». Будем, по крайней мере, знать, как себя вести.

– Ну, ты даешь!

Через пять минут я обнаружил «жучка», грубо вмонтированного в нижнюю часть столешницы чайного столика.

Николай побагровел:

– А что же этот посольский олух Гришка, мать его, нас предупредить не мог?

Я приложил палец к губам. Мы вернулись в ванную комнату, открыли кран, вода с шипением устремилась в раковину.

– М-да-а, веселая история, – протянул Николай. – Нужно будет нашим мужикам сказать, чтобы языком попусту не мололи.

– Согласись, у вьетнамцев есть основания не доверять чужеземцам. Тридцать лет непрерывных войн.

– Мы же к ним с открытой душой!

– Политика.

Теперь каждое утро, едва выпутавшись из накомарника, я устремлялся к столику, где был вмонтирован «жучок», и громко заявлял: «Замечательная страна Вьетнам!» Николай тут же отзывался со своей койки: «Наша дружба с Вьетнамом на века!» Представляю, что о нас думали ребята, что писали наши разговоры на пленку.

Кормили нас, как полагали вьетнамцы, адаптированной к русской кухне, пищей. Курица в различных видах, рыба, отварное мясо с ананасами, борщ со сладким бататом, ну и конечно, рис. Не обошлось без курьеза. Как-то на ужин подали блинчики «по-сайгонски» на большом керамическом блюде. Маленькие, величиной с карамель, блинчики оказались необыкновенно вкусными. Полковник-инженер Годенко спросил у переводчика-вьетнамца, из чего делают блинчики. Тот с удовольствием стал объяснять:

– Значит та-ак. Берется рисовая мука, пальмовое масло…

– А начинка из чего?

– Не знаю, как по-русски… Такое большое-большое, – он жестами изобразил хищный рот и длинный хвост.

Инженер побледнел и стал выбираться из-за стола. Когда он, слегка пошатываясь, пересекал столовую, переводчик вдогонку ему радостно сообщил:

– О, вспомнил! Это варана!

Судя по звуку, Годенко так и не успел добежать до туалета. Когда вьетнамцы, простившись, покинули нас, руководитель группы вице-адмирал Юрий Алексеевич Кузнецов спокойно подытожил:

– Есть, что дают, и не спрашивать. Ясно?

До обеда – деловые встречи, меня опекает майор медицинской службы Тхиу. Он окончил нашу Военно-медицинскую академию, неплохо говорит по-русски. Во время официальных переговоров сдержан, тоже знает, что «пасут», несколько расслабляется, когда выходим пройтись по парку. Умный, с хитринкой, хорошо подготовленный специалист. Обо всем, даже неприятном, говорит с улыбкой. Все мои попытки выбить у него нужную информацию заканчиваются полной неудачей. Я потом не раз сталкивался с тем, что вьетнамские коллеги уходят от разговоров об эпидемической обстановке в стране, заболеваемости среди населения. В желании сохранить «тайну» они, пожалуй, даже нас превзошли.

После обеда гуляем по Ханою: озеро Возвращенного меча, пагоды, ювелирный магазин «Три мадам», популярный среди русских, местный театр, однажды вечером нас даже повели в цирк. Город, наполненный шелестом велосипедных шин и ощущением тревоги. Представитель аппарата главного военного советника, по-видимому, офицер КГБ, дважды инструктировал группу, указав, что можно, а что нельзя во Вьетнаме. Все свелось к бдительности, особенно напирал на опасность, исходящую от местных китайцев – хуасяо.

Как-то нам с Карлошем удалось сбежать, оторвавшись от «хвоста». Зашли на ханойский рынок Донг Хуан. Ничего подобного не видел даже на знаменитом рынке в Аддис-Абебе. Особенно поразили ряды, где торговали живностью. Аквариумные рыбки, разнообразные птицы, обезьяны, зверьки, похожие на сурков, гигантские вараны в железных клетках, змеи. И все это булькало, шелестело, цвиркало, шипело, повизгивало, и запах стоял острый, звериный. Пожилая китаянка-хуасяо сидела на корточках перед тазом с мутной водой. Я подошел, заглянул в таз – что там? Китаянка улыбнулась беззубым ртом и извлекла из жижи двух упитанных лягушек.

– Коля, – предложил я Карлову, – надоела казенная жратва, давай купим парочку на ужин? Сварим в электрочайнике.

Карлов побледнел, издал странный горловой звук и тихо сказал:

– Ну, ты и скотина, Юра. В чайнике! Надо же такое придумать. Я чуть не траванул!

В Африке, где, казалось бы, присутствовал весь набор тропических болезней, все же было проще разобраться со всякого рода экзотикой. Вьетнам преподнес куда больше неожиданностей. Где-то на третий или четвертый день в Ханое я стал отмечать, что офицеры, входящие в группу, подавлены, молчаливы, раздражительны. То и дело вспыхивали мелкие ссоры. Ни в Бербере, ни на Дохлаке ничего подобного не было. Влажность поразительная. Я еще в день прилета обратил внимание, что в платяных шкафах и ящиках для обуви круглые сутки горят электрические лампочки. Стоило на ночь их отключить, как одежда и обувь покрывались зловещей зеленой плесенью. Привезенный из Москвы черный чай «Слон» стал издавать отвратительный гнилостный запах – пришлось выбросить. Даже водка, наша проверенная «Столичная», почему-то не веселила, а вызывал депрессию. Стоило вечером выпить граммов сто пятьдесят, утром разламывалась голова. Многие мучились от бессонницы. Спать под накомарником душно, стоит отбросить полог – сожрут комары, москиты, а каждый укус таит в себе серьезные неприятности: малярию, лихорадки денге, цуцугамуши. Я решил посоветоваться с посольским врачом. Полный молодой человек только развел руками:

– Что вы хотите? Ханой стоит в климатической яме – отсюда депрессии, всякого рода невротические состояния. Симптоматика усиливается во время метеорологических бурь, тайфунов. К тому же, сейчас по лунному календарю второй июль – самый опасный месяц для европейцев. – Он потер пухлые щеки. – Мы-то привыкли, адаптировались, а что творится у наших танкистов! Офицеры и солдаты поголовно поражены «панцирной грудью».

– Это еще что такое?

– Личный состав работает с техникой, соляр, масло, ну и потеют, конечно. Поры забиваются грязью, инфекция – в результате на груди слитая корка. Зуд такой, что люди на стену лезут. Спасение одно: струя горячей воды на пораженный участок. А в душевых вода едва теплая. Танкисты специальный подогреватель сделали, тем и спасаются.

– Ну, а почему русская водка настроение не поднимает?

– Потому что сучок! Оставьте «Столичную» до Камрани. Там сгодится. А здесь я постараюсь вашу делегацию обеспечить синими картами.

– Что за карты?

– Пропуска в дипмагазин. Там хорошая вьетнамская рисовая водка, ликеры. Цены умеренные. В Ханое только местные напитки можно пить. Чай – исключительно зеленый.

– А как с эпидемической обстановкой?

– От неустойчивой, до чрезвычайной. Но местная сторона все скрывает. Получить информацию сложно. Инфекции развиваются стремительно. Знаете, как вьетнамские партизаны боролись с американскими морскими пехотинцами? Ловушки ставили на тропе в джунглях. Ямку выкопают, острый колышек из бамбука макнут в дерьмо и воткнут рядом. Морпех в ямке поскользнется, сядет на колышек и через три дня его отправляют в штаты с обширным абсцессом. Дешево и сердито. Мне тут статистика попалась. Во Вьетнаме в прошлом году зарегистрирован один случай инфаркта миокарда. И у кого? У министра. У населения холестерин всегда в норме, потому что травку кушают, фрукты и овощи, а министр, надо думать, на копченую колбаску налегал. Так-то, коллега.

Информацию о загадочной стране я собирал по крохам. В институте эпидемиологии и гигиены в Нячанге, меня приняли очень тепло, напоили чаем и… ничего не показали. Нет данных, война, то-сё. И все с милыми улыбками. Потихоньку пополнялся и писательский блокнот, из которого потом выросла повесть, опубликованная затем в журнале «Знамя».

Николай Михайлович Карлош сделал меня своим заместителем. В мои обязанности теперь входили поездки на пункт связи за свежими газетами, почтой. Иногда, заменяя Николая, приходилось выступать перед вьетнамскими студентами и школьниками, изучающими русский язык.

Незадолго до вылета в Камрань в саду резиденции я встретил специального корреспондента газеты «Правда» Сергея Колесниченко. Год назад, зимой, нас познакомили в «пестром» зале Центрального дома литераторов – симпатичный, без гонора мужик чуть старше меня. Среди бледнолицых москвичей и гостей столицы, Сергей, загорелый и белозубый, выглядел инопланетянином. Оказалось, вчера прилетел из Бирмы. Обменялись книжками, выпили. Потом перезванивались.

Я бы Сергея не узнал: тропическая форма, какую носят военные советники, темные очки, пробковый шлем. Он сам окликнул меня:

– Юра, ты?

Я с недоумением глянул на него. Советник снял очки и улыбнулся. Улыбка вернула память.

– Вот так встреча! Ты же вроде в Непале...

– Теперь здесь аккредитован. Сегодня улетаю на север, в провинцию Лонгшон.

– Очерк о завершении победоносной войны?

– Что-то в этом роде. Ты, как я понимаю, в Камрань?

– Да, закончим предварительные переговоры и туда.

– Будь осторожен, в Камрани только приступили к разминированию. Берег моря, причальные сооружения почистили, а чуть дальше можно налететь на сюрприз. Если я успею вернуться к вашему отлету, полетим в Камрань вместе.

– Хорошо бы.

– Вам еще долго торчать в Ханое. На Шелковой улочке есть ресторанчик, где готовят змей. Обязательно сходим.

– Скажи, а как на самом деле произошел китайско-вьетнамский конфликт? Газетная версия выглядит довольно странно.

– Извини, сейчас я тороплюсь. Потом поговорим…

Закончив бумажную волокиту, наша группа вылетела в Дананг. Зачем? Я так и не понял. Возможно, это входило в программу – принимали нас на правительственном уровне. Над древнейшем городом культуры Ша Гуань висела сизая морось. Влажность была осязаемой, плотной, дышалось, как сквозь марлевую маску.

После обеда гуляли по парку с диковинными растениями, я протянул руку к безобидному кустику и плотный зеленый бутон мгновенно открыл свою пасть. За деревьями парка проглядывали желтые и зеленые горы, над которыми бугрились облака – это напоминало вьетнамскую лаковую живопись. Карлош решил сфотографироваться с двумя красивыми, хорошо одетыми вьетнамками, обмахивающимися веерами на скамейке. Они с радостью согласились. На лице вьетнамского чиновника, сопровождавшего нас, возникло растерянное выражение. Он хотел что-то сказать, но не успел. Карлош уселся между красавицами и обнял их за плечи, щелкнула камера. Гриша – наш вездесущий чичероне – с усмешкой заметил:

– Памятная фотография, прямо в личное дело. Ваш каперанг сфотографировался с профессиональными проститутками, обслуживающими иностранцев. В этом парке им разрешено работать. А вообще проституции в стране нет. После победы над американцами всех проституток согнали в совхозы на трудовую повинность. Под Сайгоном несколько таких совхозов.

Я передал Карлошу слова Гриши, Николай отмахнулся:

– Да пошел он… Ходит тут, трясет штанами. Что крамольного в фотографии? Счастливые вьетнамские девушки с русским моряком. Наша дружба – на века.

 Затем нас повезли смотреть знаменитый храм, высеченный в скале. Сначала мы долго взбирались наверх, среди оглушающего зноя, звона цикад, оставляя внизу долину Пятигорья, потом спускались по осклизлым ступенькам. Пахло сыростью подземелья, по мере того, как отступал зной, мы как бы погружались в прохладную воду. И вот в свете факелов открылся огромный грот, верхняя часть его терялась в сумраке, с писком носились летучие мыши, камни сочились влагой, и не верилось, что храм в скале – дело рук человеческих. «Это единственный в мире храм в мире, где есть лежащий Будда, – пояснил Гриша. По узким, вырубленным в скале ступенькам я поднялся в нишу, ничего не увидел и, шаря в темноте руками, вдруг наткнулся на огромное ухо с удлиненной мочкой. В ужасе отпрянул, мгновенно покрывшись липким потом. Раздался звук, тонкий, звенящий. Он падал сверху, выстраиваясь в мелодию. Пятясь, ощупью отыскивая ступеньки, я торопливо, подгоняемый безотчетным страхом, спустился вниз и остановился пораженный: у стоп Будды стоял мальчик лет десяти и играл на свирели. Трепещущее пламя факелов высвечивало загадочный лик божества. Мальчик походил на библейского пастушка. Звук свирели рождал успокоение, прохладу.

И каким ярким, радостным показался мир вокруг, когда мы выбрались наверх уже с другой стороны скалы и оказались на плоской вершине, порошей цветущими деревьями.

Ночевали в гостинице, где по стенам ползали розовые ящерицы. Ящерицы не боялись людей, охотясь на насекомых, они иногда забирались в постель. Утром полковник-инженер Годенко обнаружил в носке жука, величиной с два спичечных коробка, и заорал так, что коридорный с перепугу уронил поднос с термосом и чашками. Все потом потешались над инженером, тот отбивался:

– Что ржете? Боюсь я эту нечисть, ничего с собой поделать не могу.

В полдень мы уже были на военном аэродроме, где у ангаров стояли новенькие «МиГи». Ободранная «Аннушка», на которой нам предстояло добираться до Камрани, скромно приткнулась у края взлетной полосы. Летели часа три, внизу, в прорехах облаков остро посверкивало море, серо-зеленое, гладкое. Молоденький вьетнамский солдатик принес термосы с чаем и кружки. В салоне было прохладно. Мухи с тупым звуком бились о плексиглас иллюминаторов. Из кабины пилотов вышел худенький, изящный капитан летчик и что-то сказал переводчику.

– Переводи, – приказал вице-адмирал.

Переводчик улыбнулся, потер руки:

– В районе Камрани грозовой фронт. В это время года иногда случаются тайфуны. Возможно, нас посадят в Сайгоне, то бишь, в Хошимине.

– И чему ты радуешься?

– Пивка попьем, по магазинчикам прошвырнемся.

– По магазинчикам! Переведи: нам срочно нужно в Камрань.

Пилот внимательно выслушал и кивнул. Видно ему приходилось сажать самолеты в любую погоду.

Грозовой фронт отвернул на юго-восток, но тряхнуло нас основательно. В иллюминатор было видно, как по плоскостям пробегают голубые змейки электрических разрядов.

Камрань встретила сухим зноем и тонким мелодичным посвистыванием. И это был не стрекот тропических насекомых и не пение птиц, такой звук издает «поющий» песок. Я вдоволь наслушался такого пения на Дохлаке. Среди радужно поблескивающих луж важно прогуливались голозадые грифы. Нас посадили в длинный зеленый автобус. На потолке и стенах салона сохранились надписи на английском: «Осторожней с оружьем!», «Возьми на предохранитель!» На этих автобусах подбрасывали к вертолетам американских морских пехотинцев, отправляющихся на карательные акции. Мимо проплыли вышка диспетчеров, капониры, а в них – американские вертолеты с белыми звездами на фюзеляжах. Справа, среди пальм, на берегу моря показался игрушечный городок с одноэтажными разноцветными бунгало. Рядом – декоративные пагоды, спортивные площадки. Переводчик пояснил, что в городке жили американские летчики с семьями. Бунгало вполне комфортабельные, с мебелью, кондиционерами, холодильниками. Сейчас, понятно, там только ящерицы, да змеи. Такие домики я видел и в Асмаре.

Группу разместили в бывшей американской казарме. Стандартные, на четверых комнаты, койки под сетчатыми пологами, туалет и умывальник внизу. В палисаднике среди зарослей бродят птицы, похожие на цесарок. Напротив – казармы, где живут вьетнамские моряки. Поступила информация, что среди них есть заболевшие лихорадкой денге, отмечены случаи со смертельным исходом. Комаров – переносчиков лихорадки полным-полно, а защиты от них, кроме сетчатых пологов и репеллентов, никакой. Руководство предпочло устроиться на небольшом судне, ошвартованном у причала. Там же обживали каюты строители и проектировщики, прибывшие с Тихоокеанского флота. Преимущества очевидные: на судне кондиционеры, душ, с водой проблем нет.

Капитан второго ранга из штаба тыла Тихоокеанского флота с раздражением рассказывал:

– Наше правительство отправило во Вьетнам сухогруз с рисом – дар вьетнамскому народу. В Дананге у капитана сухогруза потребовали оплатить пошлину на ввозимый товар. Капитан ошалел: какая пошлина? Это же подарок вам! Ни до чего не договорились. Пришлось платить. Ничего, мы страна богатая.

Нас ожидал пышный прием в просторном зале офицерского клуба. Такого экзотического стола мне еще не приходилось видеть: запеченные, с золотистыми гребешками фазаны, рыба под бледно-желтым соусом, мидии, ощетинившиеся усами и клешнями розовые лангусты, мясо, экзотические фрукты. А посреди этого великолепия голубые тарелки из тонкого фарфора, наполненные чем-то напоминающим содержимое аквариума. Потом выяснилось – черепаховый суп. Напитки соответствовали уровню приема. Натюрморт в стиле старых фламандцев.

Под потолком вяло вращал лопасти вентилятор, с трудом рассекая плотный жаркий воздух. Меня смутил сладковатый трупный запах, волнами перекатывающийся над роскошно сервированным столом. Запах заметил не только я, но никто не подал виду. Недоброкачественные продукты? Особенности вьетнамской кухни? Сомнительно. Безопасность таких приемов обеспечивают спецслужбы. Тогда что? Всплыл в памяти недавний разговор с нашим куратором Гришей. «Чтобы обеспечить безопасность строящейся в Камрани базы, власти в том районе провели тотальную санацию», – сказал он. – «Что это значит?» – удивился я. – «Расстреляли местных сторонников американского режима. Здесь это просто». Может, расстрелянных погребли где-то рядом?

Пока говорили тосты, пока их переводили, я осторожно пододвигал тарелки с яствами и нюхал их. Все в порядке. Но ощущение, что разлагающийся труп лежит под столом, не покидало меня. Виски в сочетании с пивом послужили роль дезодоранта, к тому же все проголодались. Уже под занавес приема вьетнамский старший полковник (четыре больших звездочки), оглядев опустошенный стол, огорченно заметил:

– Почему же вы не попробовали наш знаменитый соус тык нам? Уверяю вас, ничто так не укрепляет силы в нашем климате, как этот соус. Его рецепт получен несколько столетий назад.

Я пододвинул керамическое блюдо с прозрачной жидкостью, в которой плавали стручки красного перца, и понял – вот он, источник трупного запаха. Полковника поблагодарили, но пробовать никто не решился. Недели через две, уже в Ханое, я ехал на узел связи за почтой и свежими газетами. Слева голубело море, справа лежали рисовые поля, рассеченные каналами. Было душно, я опустил боковое стекло, и сразу же в лицо пахнуло знакомым запахом.

– Тык-нам? – спросил я.

Водитель, вьетнамский солдат, радостно закивал.

– Сворачивай! Посмотрим, как его готовят.

Водитель меня понял и минут через десять мы уже подъезжали к небольшой гавани, где у причала стоял рыболовный траулер, с него выгружали рыбу. Технология изготовления знаменитого соуса была на изумление проста. В три бетонных с отверстиями желоба, расположенных один под другим, небольшим экскаватором загружалась рыба, на солнце рыба быстро разлагалась, слизь по специальному отводу стекала в резервуар, ее фильтровали, добавляли перец и соус готов. Забегая вперед, скажу, мы вскоре привыкли к тык-наму, всегда добавляли его в рис.

Утром группа, в которую входили геодезисты, проектировщики, строители, выехали на рекогносцировку. Я поехал с ними. Группу охраняло отделение вьетнамских солдат. Автобус, подскакивая на выбоинах, свернул на широкую, хорошо укатанную дорогу. Слева море, изувеченный пирс, груды железного, покрытого яркими пятнами ржавчины хлама. Среди зелени – брошенная американская техника: короба разбитых бронетранспортеров, громоздкие танки без башен, слева – невысокие холмы. Офицер-вьетнамец, хорошо владеющий русским, сказал, что база еще не полностью разминирована, перемещаться нужно, соблюдая осторожность. Кроме мин, много неразорвавшихся боеприпасов. Партизаны взорвали американский склад с оружием, снаряды, шариковые бомбы, гранаты разлетелись на десятки метров вокруг.

Война ощущалась на каждом шагу. От военного городка с казармами, госпиталем, лазаретом, складскими помещениями остались лишь фундаменты из дикого камня и цемента. Из фундаментов торчали металлические штыри. Полковник-инженер из главного строительного управления ВМФ пояснил:

– На фундаментах американцы устанавливали модульные конструкции. Завозили их из метрополии. Что-то вроде детских конструкторов. Собрал, установил кондиционеры, подвел электричество, воду – готово. Когда американцы покидали Камрань, они разобрали модули, погрузили на суда и увезли. Они денежки умеют считать.

 – А как американцы решали вопрос с водоснабжением? – спросил я.

– По моим данным у них было около ста скважин, все автономные, с насосами, компактной системой очистки и обеззараживания.

– Нужно использовать их опыт.

– Нужно. Только у нас ни модулей таких нет, ни оборудования. Водовод придется тянуть из озера, к нему мы скоро поедем. Вода агрессивная, трубы будут быстро выходить из строя, и сколько их понадобится – подумать страшно.

Возвращаясь к автобусу, мы медленно брели по песчаному откосу, стараясь ступать след в след, оставленный вьетнамскими солдатами. Отделение растянулось цепочкой впереди, метрах в пятидесяти. Если солдат наступит на мину, нам достанутся лишь мелкие осколки. Тоже не сахар, но все же…

В салоне автобуса было душно, в воздухе плавали золотистые пылинки, пахло потом, ношеной одеждой. Ехали минут двадцать. Солнце палило нещадно. Наконец автобус остановился, мы вышли и, разобравшись по одному, начали восхождение на сопку, на вершине которой стояла вилла президента Никсона. Рядом с виллой – пресноводное озеро, которое может быть использовано как источник водоснабжения. Воды вряд ли хватит на весь городок, первая ветка протянется к причалам, чтобы снабжать водой корабли и суда.

Параллельно с тропой дыбилась, как застывшая лава, дорога, покрытая асфальтом. Вьетнамец пояснил, что дорогу к вилле американцы построили всего за один день, перед приездом президента в Камрань. На песок укладывалась специальная ткань, поверх нее – асфальт. Так что не только у нас красят заборы к приезду начальства. Слева и справа от тропы, проложенной минерами, валяются гильзы от снарядов. Но меня интересовали норы. В норах живут песчанки. Если чума возникнет среди этих симпатичных зверьков, могут заболеть и люди. На юге Вьетнама есть природные очаги чумы.

Вот мы и на вершине. Среди тропических зарослей торчат дулом к небу ржавые стволы зенитных установок. От виллы Никсона остались одни обломки – ее взорвали партизаны. Странно выглядит холодильник, отброшенный взрывной волной и теперь мирно стоящий на солнцепеке. Что-то сходное с картинами сюрреалистов. Сверху открылся вид на озеро, окаймленное песчаным пляжем. У деревянного помоста валялась искореженная вышка для прыжков в воду, повсюду следы бессмысленного, жестокого разрушения. В кустах стрекотали какие-то желтые птички, горизонт был пустынен. На обратном пути я нашел новенькую американскую винтовку. Офицер-вьетнамец с презрением сказал, что винтовка – ерунда, а вот автомат Калашникова – вещь. У офицера тонкое интеллигентное лицо, он образован, кроме русского, владеет французским языком. Возраст его определить трудно, во всяком случае, далеко за сорок. Он еще мальчишкой воевал с французами, всю войну с американцами провел в джунглях Меконга. Больше всего он любит стихотворение Симонова «Жди меня». «Я восемь лет не видел сына, – с горечью сказал он мне, – когда уходил на войну, ему было несколько месяцев, когда вернулся, он уже ходил в школу».

Россияне нередко судят о вьетнамцах по жуликоватым торговцам, что в последние годы наводнили нашу страну. Это не настоящие вьетнамцы. Настоящие – гордый, красивый и очень работящий народ.

Следующий этап рекогносцировки – взлетно-посадочная полоса и обследование места, где со временем вырастет летный городок. Сопки, дюны, дорога, пробитая среди них, пустынное пространство взлетно-посадочной полосы, изуродованной рытвинами и воронками. Автобус, дернувшись, остановился.

Я поднялся на вершину песчаного холма, поросшего каким-то синеватым марсианским кустарником, внизу пузырилось болотце, к нему, неуклюже ковыляя, тащился, волоча хвост, варан. Розовое небо истекало зноем, над аэродромом дрожало, струилось марево.

Через два года здесь вырастут ангары для самолетов, складские и ремонтные помещения, столовая летного состава, где пухленький, розовощекий прапорщик навостриться делать квас, которым будут угощать правительственные делегации. Я тоже хвачу этого кваску, ледяного, шипучего. Но все это будет потом. А пока передо мной расстилалась пустыня. Кое-где песок так затянул бетонку аэродрома, что ее и видно не было.

В этот холм, где я стоял, в 1995 году при заходе на посадку, врежутся три истребителя Су-27 из эскадрильи «Русские витязи», возвращающиеся домой с аэрошоу в Малайзии. Ассы погибли из-за глупости руководства. В Москве решили сэкономить на топливе, дозаправить самолеты не за границей, а в Камрани, радиолокационный пункт ПМТО «витязей» проморгал, не вел, и пилотам пришлось самим выкручиваться в незнакомой обстановке.

Утром прилетел Колесниченко.

Правду о «странном» вьетнамо-китайском конфликте я узнал от Сергея уже в Камрани. К февралю семьдесят девятого года отношения с Китаем окончательно испортились. Срок традиционного договора о дружбе и сотрудничестве между СССР и КНР истек. Ден Сяо Пин заявил о готовности Китая к полномасштабной войне с Советским Союзам. На советско-китайской границе была сконцентрирована полуторамиллионная китайская армия, с нашей стороны в полной готовности было развернуто свыше сорока дивизий. Мир дал трещину, казалось, еще мгновение и начнется Третья мировая война. Советский обыватель, понятно, об этом ничего не знал.

Но сначала китайское руководство решило наказать непослушный Вьетнам за свержение режима Пол Пота. Семнадцатого февраля семь китайских корпусов вторглись во Вьетнам, им противостояли пограничники, милиция и народное ополчение приграничных провинций. Вьетнамцы сражались мужественно. За тридцать суток конфликта китайцам удалось продвинуться лишь на восемьдесят километров. Опасаясь удара с нашей стороны, китайцы вывели свои войска, понеся большие потери. Когда мы прилетели, в Лонгшоне еще грохотали орудия.

В Ханой вернулись через десять дней. Город встретил влажной, одуряющей духотой, ночью духота не спадала, спать под накомарником – мука. Жара в Камрани переносилась куда легче, к тому же рядом плескалось море. А тут еще испытание: надвигался тайфун. Никогда я еще не испытывал такого гнетущего чувства, казалось, вот-вот случится нечто непоправимое, страшное. К вечеру деревья в саду резиденции замерли, птицы примолкли, город, словно накрылся тяжелой плитой, с юго-востока заходила туча с обвисшим, как вымя, подбрюшьем, где, как маленькие змейки, мелькали, извиваясь, молнии. Девушки-вьетнамки, обслуживающие нас, спешно опускали жалюзи на окнах, убирали плетеные кресла с лоджии. Тайфун мог привести к обострению различных заболеваний. Взял тонометр, прошелся по номерам. Народ резался в карты. Встречали меня одним и тем же вопросом: «Доктор, сколько сегодня нальешь?» – «В зависимости от вашего поведения», – привычно отвечал я. – «Мужики, давайте напоследок отметелим Юрку! – предложил начальник штаба группы Плаксин. – Вы посмотрите, какую власть взял!» – «Ша, как говорят в Одессе, – я поднял руку, – всем разойтись по койкам, буду измерять давление. Тайфун, братцы, дело серьезное, с ним не шутят. У кого давление в норме, получит по сто пятьдесят». «Попробуй, намерь у меня», – мрачно сказал летчик генерал-майор и показал кулак, которым вполне можно было колоть грецкие орехи.

Слава Богу, ритуал перед ужином нарушать не пришлось. «Фронтовые» сто грамм снимали депрессию, улучшали настроение. К тому же алкоголь повышает кислотность в желудке и это снижает риск подхватить амебную дизентерию и другую экзотику. В группе был единственный трезвенник – полковник Владимиров из главного инженерного управления. «Не подумайте, что я лечился и все такое, – сказал он мне в первый день, когда мы сидели рядом на приеме в посольстве, – просто я идеологический противник алкоголя». – «Даже в небольших дозах?» – спросил я. – «А какая разница?» – «Здесь, во Вьетнаме, я бы сделал исключение из правил».

Владимиров едва не подвел меня в самый последний день нашего пребывания в этой прекрасной стране. Протоколы и соглашение с вьетнамской стороной были подписаны, детали утрясены, завтра предстоял вылет в Москву, а вечером наша группа была приглашена на заключительный банкет. Карлош уехал за почтой, я укладывал чемодан, когда в номер постучал Владимиров, вид у него был испуганный.

– Что случилось?

– Понимаете, доктор, у меня второй день расстройство… Да и самочувствие неважное, знобит.

– Понятно. Пойдемте в ваш номер, я должен вас осмотреть.

Пока шли по лоджии, я успел проклясть всех пижонов, которые не пьют водку по идеологическим соображениям. Надо же, в самый последний день!

Сомнений никаких: классическая клиника амебной дизентерии, можно обойтись без микробиологических исследований и так все ясно. Владимиров расстроился:

– Что же делать? Завтра вылет в Москву…

– Алгоритм действий четкий: доклад Юрию Алексеевичу, послу, госпиталь в Ханое и длительный отказ от всех земных радостей.

– Умоляю, спасайте, дружище! Сейчас в управлении решается вопрос о назначении меня на вышестоящую должность. А здесь такой конфуз, огласка. Полный завал.

– Можно попробовать, если вы будете выполнять все мои указания.

– Да я на колени готов встать…

– А вот этого не нужно. Будем считать, что заболевание у вас проявилось… в самолете. Возьмите с собой прокладки, полотенца, майки. Понимаете для чего? Прилетаем в Москву, я даю радио, и вы прямо с аэродрома отправляетесь на Соколиную гору, в инфекционное отделение. Амебная дизентерия – серьезное заболевание. Грех беру на себя. Как?

– На все согласен, лишь бы домой.

– Сейчас принесу лекарство. Никому ни слова, а адмирала я поставлю в известность. Из номера не выходить.

– Может, мне водочки?

– Поздно, дорогой. Поверьте, европейцы, осваивающие тропики, были не дураки, пили по вечерам виски и джин с тоником. Профилактика, в том числе и малярии. В тоник входит хинин.

В лоджии, соединяющей номера, меня остановил знакомый вьетнамский врач, подполковник, с санитарной сумкой. Он тоже учился в нашей академии и свободно говорил по-русски.

– У вас проблемы, коллега? Нужна помощь?

«Четко работают ребята, жучки уже в ванную поставили», – подумал я, а вслух с улыбкой сказал:

– Я осмотрел больного, незначительное кишечное расстройство. Мы завтра улетаем, до Москвы довезу.

– Хорошо, очень хорошо. – Подполковник протянул мне коробочку. – Вы все же дайте больному это лекарство. Региональные препараты действуют лучше. Схема приема обычная. Удачи вам.

Вот так. Спецслужбы засекли, значит, доклад поступит во вьетнамское посольство, но вряд ли информация пойдет дальше. Ответственность я взял на себя, а так пришлось бы ее разделить с вьетнамскими коллегами. Это им ни к чему.

Поплелся к Юрию Алексеевичу. Когда я подходил к его люксу, гром саданул так, словно неподалеку рванул снаряд крупного калибра. И сразу полил дождь. Такой дождь я видел только в Гвинее – сплошная зеленая стена. Дождь сорвал ураганный ветер, с деревьев полетели листья, лепестки цветов – в этой радужной метели, как в замедленной съемке, проплыли плетеное кресло, ярко красный плед, наверху грохнули жалюзи, посыпались стекла. Я зачарованно глядел на клубящиеся, наполненные дрожащим светом, тучи. Прошло несколько минут и стало тихо. Позже выяснилось, что тайфун прошел стороной, лишь кончиком крыла зацепив Ханой.

Юрий Алексеевич отнесся к моему докладу спокойно:

– Поверишь, всю жизнь с недоверием относился к мужикам, которые не пьют водку, пьяниц карал, избавлялся от них, но чтобы мужик не мог рюмку осилить, это уже извращение. Решение твое утверждаю, шумиху незачем поднимать. Ничего, долетим.

Из-за возни с больным я едва не опоздал на банкет. Когда я подбежал к ресторану, все уже расселись. У двери в соответствии с протоколом висела схема, на которой было отображено, кто и где сидит за столом. Глянул, увидел свою фамилию и шмыгнул в зал. Позже меня пришел только вьетнамский старший полковник и сел рядом со мной. Я видел его несколько раз, в отличии от других вьетнамцев, довольно развязный малый, анекдотчик, балагур. Русский язык без акцента. Сергей Колесниченко предупредил меня – старший полковник из контрразведки и с ним нужно держать ухо востро.

Порядок на приемах был таков: бутылки не стояли на столе, напитки разливали девушки в униформе. Мой стакан был наполнен до краев, никак не меньше двухсот граммов водки. В самый раз после всей этой передряги с Владимировым, поможет снять напряжение. Стакан старшего полковника тоже был полон. Крепко, обычно вьетнамцы пьют наперсточками. Начался затяжной ритуал тостов: сначала говорил представитель вьетнамской стороны, его речь переводил переводчик, затем Юрий Алексеевич и тоже с переводчиком. Казалось, ритуалу не будет конца. Наконец, все встали, звякнули стаканы. Я сделал глоток и ошалело оглянулся. Что за идиотская шутка? В стакане вода. Я с остервенением выплеснул воду под стол, подозвал девушку с бутылкой и потребовал: «Налей!» – единственное слово на вьетнамском языке, которое я усвоил. Я врезал, мир сразу стал другим. Между тем, старший полковник поплыл, лицо покраснело, изменилась артикуляция. Положив мне руку на плечо, влажно дыша в ухо, он, растягивая слова, сказал:

– А вы ловкий человек. Сели на мое место и в результате пьян я, а не вы, – он захохотал.

Я смекнул: вода предназначалась ему, водка мне. Занятно. Вскоре мы уравнялись в состоянии, и я даже помог старшему полковнику дойти до автомобиля.

Прошло несколько месяцев, как я вновь оказался в Эфиопии. На этот раз поездка носила совсем другой характер. Как-то утром меня вызвал к себе генерал Потемкин. Пригласив сесть, он, улыбнувшись, спросил:

– Юрий, свет, Николаевич, ты рецепт «Бабуиновой горькой» помнишь?

Я усмехнулся, припоминая, как мы отмечали день ВМФ в Сомали.

– Конечно.

– Делать пробовал?

– Нет. С компонентами сложности. Где, скажем, взять папайю? Или королевские бананы?

Генерал закурил, посмотрел в окно и сказал:

– Похоже, такая возможность тебе скоро представится.

– В смысле?

– Приготовить «Бабуиновую горькую». Шикарная вещь. Я вообще ту нашу с тобой поездку в Сомали воспринимаю теперь, как приключенческий фильм.

– Да уж, приключений было достаточно.

– Короче, на днях тебе придется лететь в Эфиопию. Заболел советник начальника тыла ВМС Эфиопии капитан первого ранга Саратовкин. Желтуха, то-сё… Нужно исключить экзотику, а ты специалист по этой мерзости.

– Николай Терентьевич, я, конечно, готов, но тут вроде бы инфекционист нужен, а не эпидемиолог. Лечебник, во всяком случае…

Потемкин потушил сигарету. Несмотря на раннее утро, пепельница уже была забита окурками. Генерал курил исключительно «Пегас».

– Согласен. Но есть одно обстоятельство деликатного свойства: у тебя будет второе задание, основное. Подробности тебе растолкуют в управлении Петрова.

– Разведка?

– Она самая. Команда поступила из высокой инстанции, так что бери мою машину и дуй прямо сейчас на Козловский. Номер кабинета уточни у дежурного по управлению. Примет тебя некто Сидоров. Это все, к сожалению, что я могу сказать.

Загадочный Сидоров – генерал даже не знал его звания, – представлялся почему-то этаким седоватым джентльменом со стальными глазами и жесткими складками в углах рта. Шагая по бесконечным коридорам Главного штаба, я настолько сжился с образом, рожденным моим воображением, что, когда, наконец, вошел в нужную дверь, едва не попятился, полагая, что ошибся. За светлым письменным столом сидел человек в штатском, отдаленно напоминающий меня самого, разве что постарше. То есть сутуловатый, лысеющий, с тусклыми и вроде бы хмельными глазами. Незнакомец встал из-за стола, протянул руку:

– Сидоров Григорий Иванович. Занятно, не правда ли? Начальник управления – Петров, я – Сидоров, а знаете, как фамилия дежурного по управлению?

– Неужели Иванов?

– В точку. В наше управление по фамилиям подбирают. Присаживайтесь, Юрий Николаевич, сейчас мы с вами кофейку выпьем. Пожарники гоняют, так я кофеварку в тумбочке под сейфом установил.

Сидоров походил на журналиста какой-нибудь западной газеты: твидовый пиджак, голубая рубашка, черный шерстяной вязаный галстук. Не хватало только сигары в зубах. Перехватив мой взгляд, Григорий Иванович спросил:

– Смущает мой гражданский вид? На совещание нужно ехать в одну контору, в форме неудобно. Читал в «Морском сборнике» вашу статью по поводу тропических болезней. Я в тропиках бывал не раз, так что вашу тревогу разделяю... Чувствуете, какой запах? Арабика! Теперь о деле. По нашим данным один из региональных медицинских исследовательских центров ВМС США находился в Эфиопии. Где? Точно не известно. Может, в Ассабе. Не исключено, что и в столице. При необходимости, поиск можно расширить. Переворот произошел настолько неожиданно, что эвакуировать подразделение американцы не успели. Вы что-нибудь слышали о центрах «Namre»?

– В общих чертах. У американцев, насколько я знаю, их несколько: в Северной Африке, Индокитае, кажется, на Филиппинах. Цели вполне мирные – изучение местной патологии, разработка средств защиты военнослужащих от тропических болезней и прочее.

– Верно. Вам с сахаром? Нет? Отлично. Не понимаю, как кофе можно пить с сахаром. Так вот, нам крайне важно знать, чем занимался этот центр. Вы летите консультировать больного и попутно могли бы помочь. – Сидоров покатал по столу карандаш. У него был такой вид, словно это занятие доставляет ему удовольствие.

Я удивленно посмотрел на него:

– Правильно ли я понял, что лаборатории центра брошены, и я запросто могу их осмотреть?

– Не совсем так. В стране война. Вы знаете, мы оказываем Эфиопии многостороннюю помощь, и все же спецслужбы ревностно следят за нашими действиями. Нужно найти деликатный предлог, чтобы проникнуть в лаборатории.

– Проникнуть?

– Ну, уж если вам так не нравится это слово, то посетить. К тому же от вас требуется минимум – заключение специалиста о профиле лабораторий, – Сидоров улыбнулся. – Вас не могут не заинтересовать, скажем, оснащение лабораторий, технология исследований. Или я не прав?

– В общем, конечно. Американцы, судя по литературе, работают интересно, но как я могу попасть в этот центр?

– Есть несколько подходов. Я уже сказал, информация о центре, пусть даже минимальная, представляет особый интерес… Теперь кое-какие детали. В аппарате главного военного советника в качестве референта аккредитован наш сотрудник, он окажет вам максимальное содействие. Фамилия его Савкин. Валерий Николаевич Савкин. Госпиталь Красного Креста, где лежит больной, которого вы едете консультировать, обслуживается советскими специалистами. Вполне можете рассчитывать на их помощь. Конечно, в рамках ваших интересов. Но главное лицо, без которого, пожалуй, не обойтись, это эксперт ВОЗ в Эфиопии профессор Станев. Трифон Станев. Болгарин. Тропиколог, вирусолог. Учился в аспирантуре Московского института тропических болезней, доктор наук. Правда, с ним будет непросто – из диссидентов, и симпатий к нашей стране не испытывает. Знаете, есть такой тип интеллигентов: гуманисты, космополиты, абстрактные правозащитники.

– Я знаком с работами Станева. Серьезный специалист.

Григорий Иванович развел руками:

– А я о чем? В ВОЗ дураков не берут. Для знакомства с ним у вас есть повод – общие интересы. Военный врач интересуется актуальной проблемой, учитывая наше возрастающее присутствие в Африке. Не пойдет на контакт, черт с ним, будем изучать другие варианты. Вот, собственно, и все. Если ситуация начнет осложняться, вас предупредят.

– Я должен представить какой-то документ?

– Краткий доклад о том, что вам удалось узнать. Составите по возвращению в Москву.

Сидоров встал, прошелся по кабинету, искоса глянул на меня и сказал:

– Имейте в виду, в курсе лишь Савкин. Расширять круг информированных лиц нецелесообразно. Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо.

– Тогда мне остается пожелать вам всего доброго. В Африке вы уже бывали, особенности знаете, а о билетах, визе мы побеспокоимся. – Сидоров улыбнулся. Рукопожатие у него было влажное, рука горячая, словно его лихорадило.

За день до вылета ко мне в кабинет зашел заместитель генерала Потемкина – Демидов, уселся на край стола, спросил:

– Летишь, Юра?

– Лечу.

– А я, оказывается, этого Саратовкина знаю. Он был начальником тыла флотилии лодок на Северном флоте. Дело не пошло, и его направили советником в Эфиопию.

– Ну и что?

– Ты его должен помнить.

– Откуда?

– Он служил в Феодосии, в бригаде лодок, помощником на «восемьдесят третьей» лодке. Организатор танцевальных вечеров в Доме офицеров, блондинчик, кудрявый такой.

– Что-то припоминаю. А как он в тыловиках оказался?

– Окончил академию Тыла и транспорта и пошел в гору. Все лучше, чем на лодке пахать.

В столичном аэропорте Боле меня встречал тот самый Савкин, коренастый молодой человек, больше похожий на шофера, слесаря, словом, кого угодно, только не на референта: простое грубоватое лицо, костюм сидел мешковато, и говорил референт, как паренек с московской окраины.

«Такого действительно в толпе не различишь», – думал я, шагая за Савкиным. В машине, новеньком «пежо», Савкин болтал не умолкая, у меня даже голова разболелась от его трескотни. Но кое-что полезное я извлек: узнал, что капитан первого ранга Саратовкин чувствует себя лучше, что меня разместят в частной гостинице на Черчилль-роуд – рядом модный ресторан с национальной кухней, что в городе постреливают – сторонники Менгисту Хайле Мариам наводят революционный порядок и что нужно быть осторожнее. А еще Савкин пообещал организовать экскурсию по городу, но ни словом не обмолвился о поручении. «Может, не тот Савкин?» – недоумевал я, поглядывая в окно на современные, из стекла и бетона, дома.

– Пивка не хотите? – поинтересовался референт.

– Можно.

Машина свернула на узкую пустынную улочку, остановилась у одноэтажного с плоской кровлей дома. Над дверью прямо на стене синей краской было небрежно выведено: «Бар».

Савкин снял солнцезащитные очки и другим голосом, без торопливости, сказал:

– Юрий Николаевич, я в общих чертах в курсе проблемы. Ловягин обещал вывести вас на Станева.

– Кто этот Ловягин? – Перемена, произошедшая с Савкиным, неприятно удивила меня.

– Наш советник по медицинским вопросам. Я сказал ему, что вам, так, между прочим, желательно встретиться с экспертом ВОЗ. Обещал организовать.

– Первым делом мне нужно в госпиталь. Я приехал консультировать больного, это – главное.

– Да-да, конечно, Ловягин вас и отвезет туда. А теперь пошли, выпьем пива и в гостиницу.

«Артист, – подумал я. – И чего придурка разыгрывал? Или уже это привычкой стало – жить под маской?»

Ловягин особой симпатии не вызывал. Вялый какой-то, с неподвижным, словно вылепленным из воска лицом. Во время осмотра Саратовкина советник по медицинским вопросам держался так, будто ему было непонятно, зачем он здесь вообще нужен. Судя по запаху перегара, советник вчера изрядно перебрал, так что состояние его понятно, а вот с Саратовкиным Демидов явно что-то напутал: в этом лысом, расплывшемся человеке никак нельзя было признать того белокурого красавца, что открывал танцевальные вечера в Доме офицеров. Говорил он почему-то испуганно-капризным голосом и его больше всего беспокоило, не повлияет ли болезнь «на половую сфэру». Он так и произнес – «сфэру». Я заглянул в историю болезни, может, и правда, ошибка? Нет, все верно: Саратовкин Июль Петрович. Что же, как-никак почти двадцать лет прошло, а время не красит. Я просмотрел анализы, переговорил с коллегами, – сомнений не было: вирусный гепатит, притом протекает в легкой форме, какое-нибудь тропическое заболевание исключено, для реабилитации целесообразно на месяц-другой вернуться на родину. И эта проблема решалась легко – у Саратовкина впереди отпуск. Словом, ординарный случай, и тратить валюту ради этого слишком дорогое удовольствие, если, конечно, не считать основного задания.

Нужно было извлечь хоть какую-то пользу из командировки. Ведь еще не известно, удастся ли мне найти лаборатории центра и «проникнуть» туда.

Старейший госпиталь Красного Креста понравился. Первые отряды русских врачей появились в Абиссинии еще в конце девятнадцатого века, при Менелике Втором, госпиталь же был открыт в 1946 году – типично русская акция – страна лежала в послевоенных руинах, люди голодали, ютились в землянках, а Россия оказывала эфиопам гуманитарную помощь. Госпиталь оснащен современным оборудованием, в нем работают врачи высокой квалификации. Чистота, порядок.

После госпиталя Ловягин повез меня в офис, где размещался аппарат главного военного советника. Там, в одной из комнат, нас поджидал Савкин. На референте были вылинявшие джинсы и майка с отпечатанной на ней физиономией Джона Леннона.

– Извините, что в таком виде, – сказал он. – Из гаража. Пришлось запаску ставить. Ну, какие новости?

Ловягин облизнул губы:

– Валера, достань заветную бутылочку. У меня после вчерашнего бодуна сердце останавливается.

Савкин ухмыльнулся. Лицо его снова преобразилось – этакий приблатненный паренек, оторви и брось.

– Пить нужно уметь, товарищ полковник.

Повернул в дверях ключ, достал из сейфа початую бутылку виски и две рюмки, спросил у меня:

– Вы как, Юрий Николаевич?

– Спасибо, не хочу.

– Ладненько. Тогда мы доктора Ловягина взбодрим.

– Ох, зараза! – Ловягин поморщился, передернул плечами. – Ничего, сейчас отпустит.

«Хорош», – с неприязнью подумал я о нем. Глянул в окно: ажурную каменную ограду оплела бугенвиллия с фиолетовыми и розовыми цветами. Казалось, что эта яркая, переливающаяся масса, как нечто живое, изгибаясь, выползает на узкую улицу. Напротив поблескивали стальные ворота какого-то посольства. Флаг на мачте обвис, и непонятно было, какому государству он принадлежит.

Через несколько минут Ловягин стал розоветь, в глазах появился блеск.

– В общем, так, – он впервые за все время взглянул на меня, – в понедельник в десять утра нас ждут в лепрозории. Час на ознакомление с богоугодным заведением. Едем втроем: вы, коллега, я и ты, Валера. В роли толмача. – Ловягин усмехнулся. – Заодно проверим тебя на стойкость.

– Каким образом? – удивился Савкин.

– Несколько часов среди прокаженных. Проказа – это тебе не триппер.

– Спасибо, успокоил. И как вам, товарищ полковник, удалось организовать эту паскудную экскурсию?

– Без проблем, – Ловягин улыбнулся, показывая мелкие голубоватые зубы. – Земляка встретил.

– Прокаженного? Вот те раз!

– Нет, главного врача лепрозория.

– Он что, русский?

– Эфиоп. Но учился у нас, в Питере. Зовут Габре. Говорит по-русски свободно. Малый толковый. И к нам хорошо относится. К тому же какой-то дальний родственник министра национальной безопасности.

Я, наконец, решился включиться в разговор:

– А какой смысл в посещении лепрозория?

– Смысл? – Ловягин хмыкнул. – Там проводится симпозиум или что-то вроде институтской конференции.

– Институтской?

– Да. На территории лепрозория располагается научно-исследовательский институт имени Хансена. Я, к сожалению, а может, к счастью, в самом лепрозории не был. С Габре познакомился в нашем посольстве. Он дал телефон. Кстати, на симпозиуме будет Станев. Вы ведь хотели с ним встретиться?

– Да. Интересный ученый.

– Темная лошадка этот Станев. – Ловягин пожал плечами. – Видно, он уже отошел, лицо его, во всяком случае, приняло осмысленное выражение. – Держится особняком, эстет, любитель живописи, африканской старины. Его частенько можно встретить в художественном салоне. Русских не жалует, хотя иногда бывает в советском посольстве. Фильмы ему советские нравятся. Круг знакомств – врачи, причем в основном иностранцы и эфиопы из радикально настроенных интеллигентов. Хотя политики избегает. Высокомерный тип.

Савкин убрал виски и запер сейф.

– Не преувеличивай, Коля, нормальный он мужик. Положение у него сложное: он же представляет Всемирную организацию здравоохранения, тут не до политических симпатий и антипатий. Деньги-то он в возовской кассе получает.

«Похоже, меня уже инструктируют», – подумал я. Я все никак не мог подавить раздражение и поэтому довольно резко спросил:

– А как вы меня представите?

– Как? – удивился Савкин. – Представим, как есть. Зачем выдумывать? Специалист из Москвы. Прилетел консультировать больного. Интерес к лепрозорию вполне понятный. Насколько я знаю, дирекция заинтересована в контактах с иностранцами.

– Вот-вот, заинтересована, – мрачно заметил Ловягин. – Известно ли вам, господа офицеры, что для посещения лепрозория требуется разрешение посла?

– Ну, это не проблема. – Савкин подбросил связку ключей на ладони.

– И знаете почему? Лепрозорий ищет дополнительные источники финансирования, а наша страна, как ни странно, в гуманитарной акции не участвует. Посему в разговоре нужно избегать этой темы.

Савкин рассмеялся:

– Переводить-то буду я. Да и Юрий Николаевич осечки не даст. Кстати, как у вас с языком? Вы английский изучали?

– Английский.

– Обычно русские, даже ученые, в анкете пишут: «Читаю со словарем». А вы?

– Читаю без словаря, довольно свободно. Правда, специальную литературу. А вот разговорный… На рынке, в магазине, в гостинице смогу объясниться.

– Ясненько. Станев, между прочим, хорошо говорит по-русски. Тоже учился у нас, в аспирантуре. Он вообще полиглот, не то пять, не то шесть языков знает. По стране без переводчика разъезжает.

Ловягин встал, потянулся.

– Ну что, все вроде решили. Юрий Николаевич, вы прикиньте план на неделю, что показать, куда свозить. В Африке приходилось бывать?

– И не раз. Гвинея, Сомали, да и в Эфиопии я не первый раз.

– Тем более. Я вхож к начальнику Центрального армейского госпиталя, в нем наши хирурги и стоматологи работают. Из Ленинграда, из Москвы. Раненых много. В пустыне Огаден целое сражение. На стороне Эфиопии воюют кубинцы. Это, я вам скажу, вояки что надо. А руководит операциями наш генерал армии Петров, эфиопы его боготворят. Потери с обеих сторон огромные. У меня есть отчеты. Если интересно, покажу.

– Интересно. – Я тоже встал.

– Сегодня вам нужно отдохнуть после дороги, – сказал Савкин. – Полковник, ты на колесах?

– Шутить изволите? Здесь за вождение автомобиля в нетрезвом виде – пожизненное заключение. Так что уж подбрось меня до нашего гадючника. Кстати, известно ли вам, что завтра воскресенье? Чем, Валера, собираешься развлекать гостя?

– А ведь верно, воскресенье, – Савкин хлопнул себя по лбу. – В этой круговерти забудешь, как тебя зовут. С утра разберемся с делами, а потом мотанем в Содери. Побывать в Адисе и не увидеть Содери – позор. Место сказочное: бассейн с радоновой водой, речка Аувеш с крокодилами – сплошная экзотика. Врачи из госпиталя там будут, дипломаты. Трифон Станев туда наведывается. Взглянете на него. Спортивный мужик. С вышки лихо сигает. Обеспечение я беру на себя. А теперь перекусим в нашей столовой и в гостиницу.

С лоджии, затянутой металлической сеткой, видны были островерхие, в прозелени, хижины, сложенные из жердей и соломы в виде шатров, – стилизация под эфиопские тыкули – модный ресторан с национальной кухней. Хорошо бы посидеть сейчас в таком шатре. У эфиопов, говорят, есть очень вкусные блюда и превосходное вино, изготовленное из меда. Но посещение ресторанов, тем более одному, строжайше запрещено. Да и денег нет. Аванс за командировку обещали выдать в понедельник, а занимать у Савкина не хотелось. Я спустился на лифте в холл отеля.

Бой в униформе открыл дверь лифта. Портье с фиолетовыми вывернутыми губами спросил у меня:

– Не хочет ли мистер поменять деньги на местную валюту? Можно не только доллары или фунты, но и рубли.

– Благодарю вас, нет, – ответил я, в который раз удивляясь, что понимаю по-английски и даже пытаюсь говорить.

Портье, подмигнув, тихо сказал:

– Понадобится девочка, скажите. Полная гарантия. Есть и белые.

«Черт его знает, у меня на физиономии, что ли, написано, что мне можно девок предлагать? Портье, видно, принял меня за состоятельного иностранца».

В понедельник в начале девятого утра Савкин и Ловягин уже были в гостинице. На бледном лице Ловягина запечатлелось брезгливое выражение, – значит, вчера опять перебрал. Начал в Содери, а вечером, видно, продолжил. Савкин же, напротив, выглядел бодрячком. Его грубоватое, простодушное лицо не выражало ничего, кроме детского любопытства. Белый фланелевый пиджак сидел на нем, как поварская куртка.

– Вы позавтракали? – спросил Савкин.

Я пожал плечами:

– Чашка кофе и бутерброд – весь мой завтрак. Кипятильник, кофе и все необходимое вожу с собой.

Меня раздражало, что Савкин и люди, стоявшие за ним, диктуют мне свою волю. Ну, зачем мне лепрозорий? Проказа не моя область. И как расценят эфиопские коллеги столь неожиданное посещение? Особенно смущала встреча со Станевым, точнее, роль, которая мне уготовлена. Звучит-то как «выйти на контакт».

Вчера в Содери Трифон Станев мне понравился. Худощавый, прекрасно сложенный, красивый человек: вьющаяся, с проседью, шевелюра, густые, сросшиеся у переносицы, брови и яркие голубые глаза на мужественном загорелом лице. И с вышки он прыгал превосходно. Дипломаты, разместившиеся в стороне от всех, аплодировали ему. Немцы, кубинцы, поляки, чехи, французы, латиноамериканцы образовали как бы отдельную колонию. Толстый кудрявый француз в облегающих, до колен, похожих на кальсоны трусах, показывал карточные фокусы, заигрывал с молоденькими девушками. Чувствовалось, что Станев здесь свой человек. Он был с женой и дочерью – неуклюжим подростком. Жену я толком не разглядел. Лицо ее было прикрыто широкополой шляпой, на плечах голубой купальный халат.

По пляжу между отдыхающими разгуливало целое стадо обезьян. Вели они себя нагло. Забирались на крыши автомобилей, воровали фрукты, конфеты. Крупный, с седой гривой самец выхватил из руки дочери Станева очищенный банан, а когда девочка замахнулась на него, зло оскалился.

Сам Содери не произвел на меня впечатления. Квадратная чаша бассейна, лежаки, кабинки для переодевания, бар с японской стереосистемой, заросли растений, напоминающих акацию. А вокруг лысые горы. В голубом выцветшем небе кружили грифы. Заурядный курорт. А я не любил курорты. На меня плохо действовала обстановка праздности.

После купания в радоновой воде у меня началось сердцебиение. Я вообще чувствовал себя неловко. В стране полыхал «красный террор», в пустыне Огаден шли затяжные, позиционные бои, а здесь сытые, беззаботные люди в дорогих купальных костюмах наслаждались покоем. Может, поэтому я охотно принял приглашение Ловягина пообедать в ресторанчике. Официант подал нам какой-то странный салат – я так и не понял, из чего он, и национальное блюдо – инжеру: большой кислый блин из серой муки с необыкновенно острой мясной подливкой. Савкин пил минеральную воду, Ловягин джин с тоником, а я предпочел папайю, сбитую с мороженым. Вот это было действительно вкусно.

После обеда я купаться отказался, устроился в шезлонге и осторожно наблюдал за Станевым. По внешности никогда не скажешь, что он ученый, скорее, профессиональный спортсмен, киноактер, бизнесмен на отдыхе, что-то в этом роде. Те же из работ Станева, что я прочел, поразили меня оригинальностью подхода к теме, широтой эрудиции. Занимался он тропическими инфекциями, но, судя по последним статьям, основной его интерес вращался вокруг болезни АИДС, позже названной СПИДом. В советской печати об этом заболевании появились лишь первые сообщения, хотя шифровки стали поступать два года назад, и было неясно, почему сведения о болезни скрывались от общественности.

…По дороге в лепрозорий я неожиданно для себя уснул, – сказалась бессонная ночь. Подействовало ли так на меня купание в радоновой воде или причины бессонницы в столь разнообразных впечатлениях, но даже транквилизатор, к которому я в последнее время частенько прибегал, не подействовал. Проснулся, когда «пежо» уже подъезжал к воротам лепрозория. Рослый полицейский после короткого разговора с Савкиным жестом указал, где припарковать автомобиль, затем пояснил, как пройти в административный корпус.

Первое, что я с изумлением увидел, оказавшись на территории лепрозория, была лошадь, – белая ухоженная кобыла стояла на ярко-зеленом подстриженном газоне. Вдоль узкой, заасфальтированной дорожки, ведущей к административному корпусу, был разбит розарий. «Лошадь, розы и проказа. Декаданс какой-то», – подумал я, озираясь: слева и справа среди зелени стояли несколько корпусов. Поразительная чистота, кусты и деревья аккуратно подстрижены. Такое впечатление, что я оказался на территории какого-нибудь санатория в Хосте или Сочи.

Нас встретили три эфиопа в строгих костюмах. Один – высокий, сутуловатый, седой – директор, другой – моложе, лет тридцати, улыбающийся – главный врач, тот самый Габре, третий – низкорослый, полный, скорее, походил на араба. Позже выяснилось, что это коммерческий директор.

Габре, пожимая руки, свободно заговорил по-русски, тут же переводя на амхарский. Директор и его спутник внимательно слушали. До начала симпозиума оставался час с небольшим, – не так уж много времени, чтобы осмотреть крупнейший в мире лепрозорий.

– Не возражаете, если кофе выпьем несколько позже? – спросил Габре. – Времени, как говорят русские, в обрез.

Пояснения давал Габре, оба директора, скорее, исполняли роль статистов. Я был поражен – мое представление о лепрозориях никак не увязывалось с увиденным. Социологический центр с парком новеньких желтых цвет «лендроверов», амбулатория, где велся – спятить можно! – амбулаторный прием прокаженных, терапевтический и хирургический блоки, превосходно оснащенная лаборатория. Все это стоило немалых денег.

Прокаженных не только лечили, их поддерживали материально, трудоустраивали и, что самое удивительное, как бы заново готовили к жизни. При социологическом центре была создана учебная база: несколько тыкулей – островерхих хижин с очагом и набором утвари. Я сначала подумал, что это нечто вроде музея, оказалось, в тыкулях прокаженных обучают готовить пищу. При некоторых формах проказы больные теряют чувствительность и могут погибнуть от ожогов. Специальные инструктора, если так можно выразиться, обучали их технике безопасности.

Лечебные корпуса, лаборатория построены по специальному проекту – обожженный кирпич, стекло, бетон, в стороне, в технической зоне, гаражи, конюшни. Виллы для обслуживающего персонала утопали в цветах.

– Кто финансирует лепрозорий? – спросил я, забыв о предупреждении Ловягина.

Габре улыбнулся:

– Средства поступают из различных источников: ЮНЕСКО, международные благотворительные организации, церкви, частные пожертвования. Кое-что зарабатываем сами.

– Каким образом?

– У нас есть мастерские. Больные шьют одежду, изготовливают сувениры. Это дает солидную прибыль. Кроме того, мы располагаем собственными плантациями, где выращиваем овощи, фрукты.

– А белая лошадь? Я не специалист, но думаю, стоит больших денег.

– Конюшня у нас небольшая, лошади экономичный транспорт, к тому же мы, эфиопы, любим лошадей, на больных они оказывают психотерапевтическое воздействие. А белая кобыла – собственность одной из сотрудниц.

– Кстати, о персонале. Среди сотрудников много европейцев?

– О да! У нас интернациональная бригада врачей и лаборантов. В основном англичане, шотландцы, есть и немцы, бельгийцы. По понятным причинам мы вынуждены жить очень замкнуто, поэтому нас не затронули мировые проблемы. Протестанты, католики, христиане очень дружны, а политикой мы не занимаемся. Есть специалисты, работающие в лепрозории много лет, – истинные подвижники.

Габре помолчал и тихо, но с большим чувством добавил:

– Понимаете, коллега, наша задача не только лечить больных, но и дать им почувствовать, что они не отверженные, не изгои. Этими проблемами занимается социологический центр. А теперь давайте пройдем в хирургический блок.

– Может, я здесь пока покурю? – тихо, севшим голосом спросил Савкин.

Ловягин, слегка усмехнувшись, подтолкнул его:

– Идем, идем, толмач. Такое нужно хоть раз в жизни увидеть. Или трусишь?

– Да иди ты…

Больные в хирургическом блоке, что, впрочем, неудивительно, произвели тяжелое впечатление – слепые, изъеденные проказой человеческие обрубки. В коридоре, у самого входа, на коляске сидел старик. У него не было рук и ног, лицо в бугристых наростах, страшные вывернутые губы, пустые, остановившиеся глаза. Жизнь чудом теплилась в останках его высохшего тела.

– К сожалению, очень много запущенных случаев, особенно среди больных из дальних деревень. Боюсь, вы не представляете, как еще живут бедняки. Каменный век. Болеют целыми семьями, особенно жаль детей. При такой инкубации клиника проявляется в более зрелом возрасте, но недавно пришлось ампутировать ногу шестилетнему мальчику. – Габре вздохнул. – И малыш – вы не поверите! – был очень рад. Ведь ему наш протезист Фостер пообещал сделать железную ногу и подарить ботинки. Бедняга никогда не носил обуви.

Савкин издал слабый, лающий звук и покачнулся. Я едва успел подхватить его под руку. Референт был бледен, на лбу выступили крупные капли пота, чувствовалось, что он предпринимает отчаянные попытки не упасть в обморок. Ловягин помог ему выйти.

– Ко всему нужно привыкнуть, – грустно сказал Габре.

Кофе пили в кабинете Габре, просторном, обставленном удобной мебелью. Тоненькая девушка в голубом платье вкатила столик, на нем кофейник, керамические чашки, бутылка джина «Олд мен», тоник, содовая в сифоне.

Беседовали вчетвером. Директора, сославшись на занятость, удалились. Разговор сразу оживился, особенно после джина с тоником. Савкин, хотя ему предстояло вести автомобиль, тоже выпил.

– Я недавно чуть не сгорел в вертолете, у границы с Суданом нас сбили сепаратисты, – сказал он. – Два советника и пилот – наповал. Но, ей-богу, я лучше себя чувствовал.

Ловягин ухмыльнулся. Он порозовел, глаза его блестели.

– Ничего, будешь теперь медицину уважать.

Девушка разлила кофе и вопросительно посмотрела на Габре.

– Спасибо, вы можете идти, – сказал он по-амхарски, но я понял значение слов.

Лицо Савкина исказила гримаса, он с ужасом смотрел на руки девушки: на тыльной поверхности кистей отчетливо проступали лепроматозные узлы. Девушка была больна.

«А у тебя, брат, с нервишками-то не очень», – подумал я.

Девушка сделала книксен, вышла.

– Среди персонала не было случаев заболеваний? – спросил я. Вопрос задал специально, чтобы успокоить референта.

Габре пожал плечами:

– Нет. У нас жесткий режим. К тому же, как вы знаете, проказа передается при длительном бытовом контакте. Я здесь пять лет, но ни о чем подобном не слышал.

Я отпил глоток кофе, покосился на Савкина.

– Кофе превосходный. Пейте, Валерий, на свете не так уж много людей, кому довелось выпить чашку кофе в лепрозории.

Лицо Габре расплылось в довольной улыбке.

– Тем более что вы первые русские, посетившие наше учреждение.

В холле института собрались ученые, врачи лепрозория, гости. Габре представил меня Трифону Станеву:

– Доктор Насонов Юрий Николаевич.

Станев крепко пожал руку и удивленно спросил:

– Насонов? Погодите-ка, вы из Москвы?

– Да.

– Мы с вами, кажется, в сборнике ВОЗ вместе печатались? Сборник ведь на русском тоже выходит?

– Выходит. Ваши статьи я тоже читал. Заочно мы давно знакомы.

Станев свободно говорил по-русски, чуточку по-московски «акая».

– Потрясно! – он рассмеялся. – В мои годы это было модное среди аспирантов словечко. Ну что ж, рад. Вы ведь в Содери были в воскресенье?

– Был. До сих пор от инжеры изжога.

– Да, блюда на любителя. А почему не подошли?

Я отметил, что Станев демонстративно игнорирует Савкина и Ловягина. Ограничился кивком, даже руки не подал.

– Как-то знаете… полагал, что неловко без представления.

– Вздор. Пусть в эти игры дипломаты играют. Мы – врачи. А в Адису зачем? Если, конечно, не секрет.

Я почувствовал, что краснею. Со мной случалось крайне редко.

– Приехал консультировать больного.

– Это морского советника? Так там вроде все нормально. Хотя да, начальство… Одна из особенностей страны, провозгласившей всеобщее равенство. Да Бог с ним, важно, что вы здесь. Мы каждому новому человеку рады, к тому же из Москвы. Что вы сегодня вечером делаете, коллега, скажем, часов в семнадцать?

– Навещу больных в госпитале и потом свободен. Черт знает, госпиталь – солидное учреждение, а инфекциониста нет. И отделения нет. Не понимаю.

Станев развел руками:

– Тут многое непривычно. Подъезжайте ко мне к семнадцати. Моя лаборатория при институте Пастера. Вход отдельный. Да я вас встречу. Персонал к тому времени отпущу, посидим, поговорим. Только этих с собой не берите, – он небрежно кивнул в сторону Ловягина и Савкина. – И еще – пусть вас подбросят на госпитальной машине. Руководство ревниво относятся к моим встречам с русскими. Ну что, годится?

– Годится, – я неуверенно улыбнулся.

– А живете вы где? Я имею в виду Москву.

– На Усачева, станция метро «Спортивная».

– Невероятно! Моя аспирантская молодость прошла на Малой Пироговке. Институт имени Марциновского, а напротив Усачевского рынка общежитие. В последний раз в Москве я был в семидесятом, восемь лет назад. А сейчас не пускают даже с возовским паспортом.

– Трифон, вы так говорите по-русски, что даже оторопь берет. Все-таки восемь лет…

– Ежедневная практика. У меня жена русская, Маша. Она, правда, болгарская гражданка и родилась в Софии, но семья русская. Веточка еще той, первой эмиграции. Дед у нее генштабистом был, полковником. Столбовой дворянин. Натерпелись, когда к власти пришли коммунисты.

– Теперь ясно. А какой проблеме посвящен симпозиум?

– Предварительное сообщение о создании лепрозной вакцины. Ну и все, что вокруг этого.

– Вакцины?

– Мне это тоже недавно казалось фантастикой, но, похоже, ребята настроены серьезно…

После конференции по дороге в госпиталь Савкин спросил:

– И о чем вы договорились?

– Сегодня в семнадцать Станев ждет меня в своей лаборатории.

– Вы даете… Темпы, как на ралли. А где его лаборатория?

– В институте Пастера. Но вам незачем беспокоиться. Меня доставят на госпитальной машине.

Савкин со скрипом потер подбородок и задумчиво произнес:

– Толково. Осторожный человек ваш Станев. Ничуть не удивлюсь, если узнаю, что он не только эксперт…

– Глупости. Прекрасный человек, ученый с мировым именем.

Савкин вздохнул:

– Все мы прекрасные люди.

Дорогу преградила колонна тупорылых грузовиков с кузовами, затянутыми брезентом. Они двигались медленно, с зажженными фарами.

– Кубинцы. Боеприпасы везут. – Савкин нахмурился. – Как минимум полчаса проторчим в пробке.

Один из грузовиков вырулил из колонны на обочину, дверца распахнулась, выпрыгнул здоровенный кубинец в хаки и не спеша направился к лавке, торгующей сигаретами. Пока он покупал сигареты, спереди и сзади грузовика, преграждая ему дорогу, припарковались два автомобиля: потрепанный «фиат» и красный горбатый, похожий на божью коровку «фольксваген». Кубинец забрался в кабину, пару раз нажал на клаксон, требуя освободить дорогу – реакции не последовало, тогда грузовик, ревя мотором, поддал «фольксваген» в задний бампер – и тот свалился в кювет. Грузовик как ни в чем не бывало стал догонять колонну.

– Решительные ребята, не церемонятся, – рассмеялся Ловягин. – Не то, что мы.

До обеда я работал в госпитале Красного Креста. Саратовкин чувствовал себя хорошо, даже попросил, чтобы его выписали.

– О выписке говорить пока рано. – Я улыбнулся. – Необходимо завершить курс лечения, вирусный гепатит – болезнь серьезная. Потом реабилитация…

Наскоро перекусив в столовой, где питались советники, мы с Ловягиным поехали в Центральный армейский госпиталь. Отделения госпиталя были заполнены ранеными, по двору бродили однорукие, в колясках сидели безногие мальчишки. Хирург, полковник, преподаватель с кафедры военно-полевой хирургии Военно-медицинской академии, сказал, жадно затягиваясь сигаретой:

– Представляете, по десять-пятнадцать ампутаций в сутки! А сколько полостных операций. В Асмаре еще тяжелее. Там наш медицинский отряд развернут. Ребята с ног валятся.

– А почему больные с дизентерией лежат в общих палатах с ранеными?

– Эх, коллега, до того ли? Мы тут обследовали одного парнишку, так у него кроме осколочного ранения бедра туберкулез, гельминтоз, микоз, малярия и черт его знает что еще. Врачебная комиссия у них оригинально подходит к определению срока отпуска по ранению. Какие статьи? Какие параграфы? На дорогу дается столько суток, сколько потребуется доехать от столицы до родной деревни на… осле. Мальчишек жаль. Молодые, необстрелянные, гибнут сотнями. Тяжелораненых практически не эвакуируют. Поверьте, я седеть начал, что ни день – больше. Дома не узнают. Если вернусь…

Станев ждал. Как только госпитальный «мерседес» с синими крестами на кузове подкатил к институту Пастера, Трифон в белом халате вышел навстречу, и я в который раз с завистью отметил – до чего же хорош болгарин.

– Привет, – Трифон крепко пожал руку. – Как говорится, точность – вежливость королей. Начнем со знакомства с лабораториями, а потом уже поговорим. Не возражаете?

– Нет, вполне…

Одноэтажное белое здание, лестница в несколько ступенек, неприметная дверь, а вот то, что я увидел дальше, напоминало пещеру Алладина, – во всяком случае, именно такое сравнение пришло мне в голову, хотя лаборатории меньше всего походили на иллюстрации к восточной сказке, в них торжествовал доведенный до абсолюта рационализм. Впрочем, я вряд ли обратил бы внимание на жемчуг или золотые побрякушки, зато я увидел центрифугу с недоступными воображению скоростями, термостаты, удерживающие температуру в заданных параметрах, холодильные агрегаты, компактные электронные микроскопы. Особенно меня поразил вирусологический блок со специальным крематорием для отработанного воздуха, чтобы заразный материал не попал за стены лаборатории. И все было расставлено, смонтировано, закреплено с предельными удобствами для работающего специалиста. Мягкий, рассеянный свет, выкрашенная в тускло-салатный цвет мебель, на столах автоматические точилки для карандашей, калькуляторы. В небольшой библиотеке можно было расплакаться от умиления: на полках стояли небольшие, напоминающие поэтические сборники книжицы с номерами. Станев, перехватив мой недоуменный взгляд, пояснил:

– Это что-то вроде научных дайджестов, подборка всех современных материалов по проблемам. Не нужно перебирать горы журналов. Все под рукой. В соседней комнате компьютер с ящиком дискет.

– Да, впечатляет… Я бывал в национальных институтах Пастера – ничего подобного.

– И не увидите. Это ведь не институт Пастера и не его филиал.

– А что?

– Американская лаборатория.

– Черт побери, я о них слышал. Аббревиатура – «NAMRE»?

– Точно. Лаборатории у них шли под номерами. Эта номер пять.

– А как она здесь оказалась?

– Не знаю. Насколько могу судить, о деятельности лаборатории или, точнее, центра не знали и власти, сдавшие помещение в аренду. Так, в общих чертах. Во время переворота американцы ничего не успели вывезти. Тут такое творилось, что хватило времени только на то, чтобы унести ноги. А теперь идемте, я вам еще кое-что покажу.

Мы прошли в подсобный блок, где стояли автоклавы и рефрижераторные камеры.

– Какова направленность работ центра? – спросил я, шагая вслед за Станевым. – Чем они здесь занимались?

– Внешне – ничего особенного. Изучали региональную патологию. Но я сразу обратил внимание на необычный штат. В лабораториях работали вирусологи, иммунологи и… орнитологи.

– Вот уж действительно. А орнитологи зачем?

– Изучали птиц, и притом исключительно перелетных: из северо-восточных районов Норвегии, Финляндии и России. Есть недурно исполненные карты. Специалисты здесь работали высокого класса. Я так понимаю, ребята пытались разгадать загадку ряда заболеваний среди аборигенов севера, так называемых лихорадок невыясненной этиологии. Клещи в природных условиях заражаются в Африке и вместе с птицами отправляются к лопарям и эскимосам. А мы потом ломаем голову – откуда?

– Трифон, но ведь у этих ребят, скажем так, есть, точнее, может быть и другая направленность деятельности. Пусть даже приватная. Не находите?

– Это меня и тревожит. В центр я попал случайно. Осматривал институт, когда приехал, и… признаться, как и вы, испытал легкий шок. Я в последнее время занимаюсь СПИДом. Пока это проблема для Африки и США, но убежден, вскоре это станет «мировым поветрием», как сказано в книгах Соломона. Я потом вам покажу иммунологический отдел, – ахнете! Местное начальство, по-видимому, было не в курсе, и мне разрешили здесь обосноваться. А вот это не может вас не заинтересовать.

Станев распахнул термоконтейнер с толстыми стенками и извлек из штатива большую пробирку с пробкой, залитой парафином.

– Культура тканей?

– Да. А на ней подращен вирус лихорадки Марбург, или, как еще называют, циропионевой лихорадки.

– Или, – продолжил я, – вирус болезни мартышек-верветов, смертность от которой среди людей превышает смертность от чумы. На кой черт это американцам? Выделить вирус они здесь не могли, в Эфиопии нет лихорадки Марбург. Замбия, Либерия, Уганда, ЮАР.

– Вы не упомянули Кению. Культуры выделены у собак и грызунов в приграничных с Кенией районах. Правда, в отчете об этом сказано мало. Еще одно любопытное обстоятельство – при энтомологическом отделе были специалисты по ядовитым членистоногим. Зачем?

– Ну, это-то ясно. В лабораториях этого типа обычно есть такие специалисты.

– Возможно. Я разыскал целый трактат о ядовитых пауках.

«Он умышленно уводит меня в сторону. Намекнул и дальше», – подумал я.

В кабинете Станев включил кофеварку, извлек из холодильника бутылку и два высоких бокала.

– Сегодня мы ограничимся ракией и кофе. Вечером мне предстоит раут в посольстве. Завтра тоже весь день расписан. Коллега прилетает из Дакара. А уж послезавтра вы не отвертитесь, Юрий. Нас пригласил к себе на холостяцкий ужин мой друг профессор Тод. Он славный парень, только слегка свихнулся на кулинарии. Его родственник – личный повар бывшего императора Хайле Селассие. На этой почве Тод стал монархистом, ненавидит нынешнюю власть, считает их кучкой экстремистов из недоучившихся офицеров. Как?

– Право, не знаю… Есть сложности.

– Плюньте на сложности. Пока варится кофе, давайте дернем по одной. Тут иногда такая тоска нападает. Поехали?

– Поехали.

Мы выпили по рюмке ракии, закусили поджаренным арахисом.

– У меня из головы не выходят эти орнитологи, специалисты по птичкам, – сказал я.

– Будь у вас побольше времени, вы могли бы ознакомиться с отчетом. На английском читаете?

– Более-менее.

– Ну, так хоть полистайте. Американцы в спешке даже полугодовой отчет бросили. Правда, он всего лишь под грифом «confidential».

 – Для служебного пользования.

Станев достал с полки аккуратно переплетенный отчет и положил на стол.

– Жаль, что я не могу вам дать его на вечер. На днях приходили какие-то типы и сказали, чтобы я подготовил все материалы для передачи им.

Я наскоро пролистал отчет. Не нужно быть специалистом высокого класса, чтобы оценить его значимость. Но внимательно изучать материалы в присутствии Станева было неловко, и я не без сожаления отодвинул отчет.

Эксперт ВОЗ поднялся.

– Что ж, мне, пожалуй, уже пора. После завтра я заеду за вами в гостиницу, часов в семнадцать. Машину вы отпустили?

– Да.

– Я отвезу вас…

Наш канал на Яндекс-Дзен

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную