Юрий ПАВЛОВ
(Владимир)
В О З М Е З Д И Е
(Поэма)
Историческая справка:
20 ноября 1945 года в Нюрнберге – идеологической столице фашистской Германии начался судебный процесс над главными нацистскими военными преступниками, который завершился 1 октября 1946 года.
Состоялось 403 судебных заседания, протокол которых составил 16000 машинописных страниц. Обвинители предъявили 2630 документов, защитники - 2700. Заслушано 195 свидетелей, изучено 300 000 письменных показаний.
В общей сложности израсходовано 5 миллионов листов бумаги, что составляет примерно 20 тонн в весовом измерении. Израсходовано 27 километров звуковой киноплёнки, 7000 фотопластинок.
Суду предавались 24 военных преступника, в том числе один – Мартин Борман - заочно. Двое покончили с собой в тюрьме во время процесса.
Суд приговорил: 12 нацистов – к смертной казни через повешение, 3-х - к пожизненному заключению, 4-х к тюремному заключению от 10 до 20 лет, 3 – были оправданы.
Приговор приведён в исполнение ночью 16 октября 1946 года.
Наши доказательства будут
ужасающими, и вы скажете,
что я лишил вас сна...
Роберт Джексон, судья,
главный обвинитель от США
на Нюрнбергском процессе
1.
Весна приходит в города,
Их звоном жизни полня,
До дней последних, навсегда
Мне – мучиться и помнить...
Что пережить нам довелось,
Какой ценой досталась:
Та прядь седеющих волос,
Та ранняя усталость.
Мне помнить горечь той слезы
Меж злом - добром – на грани,
Когда столкнулись две грозы
На поле смертной брани.
Я счастлив, пусть и не в раю,
И радости исполнен.
И тех, кто пал за нас в бою,
Я буду вечно помнить!
Уж в бездну канула война,
И ожил мир огромный,
Ту чашу скорбную до дна
Испив... А я всё помню...
Летят ли в космос корабли,
В глубины вод уходят с риском, -
Я посреди родной земли
Стою у обелиска.
И воют Вечные огни,
Взрывая полночь,
И обрекли меня они
Всё это помнить...
2.
Двадцатый век... Ирония ироний –
Цветенье жизни в солнечном тепле,
И эти две чудовищные бойни,
Каких ещё не знали на земле.
Двадцатый век...Ты дал нам мощь и скорость,
И путь открыл в неведомую даль.
Ты силу дал... всем людям - без разбора,
Не поглядев, кому всё это дал.
Что люди мы – не в том ошибка века,
Но есть одно значительное «но»:
Нам всем дано обличье человека,
Но Человеком быть не всем дано!
В груди одних людей сердца стучатся,
В груди других – холодный льда кусок,
Вот почему, как призрак, стало счастье,
Растаяв в бездне бедствий и тревог...
Вставал фашизм, но в поисках сенсаций
Мы проглядели всё – как вышло так,
Что диким выродком цивилизации
Явился человечий зоопарк?!
* * *
Да, такое не тонет во мгле,
Вот оно – «достижение» века,
Плод фантазии человека:
Города в руинах, в золе...
Да, такое не тонет во мгле...
Долго будет над ширью полей
Скорбью полниться голос набатный:
Да, бывают на Солнце пятна,
Но бывают и на Земле...
3.
Память людская! Священная память!
Строгий хранитель событий и дат…
Скорбное пламя, буйное пламя
Вечных огней на могилах солдат…
Память людская разной бывает:
Светлая память к павшим взывает,
Черная память, как дымная замять,
Горькое горе - черная память…
Память бывает тихой и чистой,
Память бывает яркой, лучистой,
Доброй бывает, бывает и злой,
Пеплом бывает, бывает золой.
Память людская! Священная память!
Есть в тайниках твоих горькие дни,
Как бы хотелось из многих оставить
Только счастливые даты одни…
Но просыпаюсь опять среди ночи,
Больно грохочет в ушах и гудит.
Сердце стучит, словно выскочить хочет,
И не хватает дыханья в груди.
Кажется, будто бы в облачной сини
Долго мне целится в сердце палач.
Явственно вижу вновь ужас Хатыни,
Слышу отчетливо крики и плач.
Словно я был очевидцем когда-то
Этих событий, и мне не забыть…
Память моя, для чего мне дана ты?
Не для того ли, чтоб мучить и бить?!
Память людская! Священная память!
Строгий хранитель событий и дат!
Ты нам дана для того, чтоб оставить
В списках живых всех погибших солдат.
Ты нам дана для того, чтобы дети
Видели только хорошие сны,
Чтоб на Земле, самой лучшей планете,
Не было больше войны!
4.
Люди Земли! Разве вы позабыли,
Мало вам было страданий и бед?!
И что жестокими самыми были
Тысячи войн в вашей горькой судьбе?!
Люди Земли - самой лучшей планеты!
Многострадален недружный ваш род!
Горьким упреком звучит вам: на свете
Бродят еще миллионы сирот.
Нет! Никогда не должны повториться
Слезы детишек, руины в золе.
Будь проклят тот первобытный убийца,
Первым убивший на этой земле!
Будь проклят день самый черный на свете,
Скорбью прошедший сквозь все времена,
День, породивший на нашей планете
Страшное слово - "Война"…
Сколько их было, чудовищных смерчей,
Сколько же пролито крови и слез?
Помнит планета агонии смерти,
Шрамы хранит от копыт и колес.
Мчались кочевники, снова и снова
Дымом пожарищ тянуло во мгле.
Людям, как будто бы, дела другого
Не было больше на грешной земле.
Рвали ее, раздирали на части,
Ради чего, всё тонуло во мгле?
Может быть всем не хватало для счастья
Места и воздуха на земле?!
Нет! Было все, но на тронах столетий
В жажде наживы не знали границ,
И по их воле рождались на свете
Тысячи новых убийств и убийц!
Им, обезумевшим, всё было мало!
Ради наживы, бредовых идей
Золото властно свинец посылало
В гнусное дело - в убийство людей…
Мчались столетья, и бег ежечасный
Жизнь развивала стремительный свой.
Люди, казалось, поймут теперь ясно
Зверство и пагубность войн.
Люди оценят возможности века,
Воле и разуму дань отдадут,
Памятник сильным рукам человека
В мирном труде возведут.
Но не сбылись предсказания века,
И парадокс, что в потоке идей
Мощь и деяния рук человека
Вновь обернулись против людей!
Атомный век против всех ожиданий
Внес коррективы в процессы смертей:
Новые варварства, пытки, страданья,
Не отказавшись от розг и плетей.
Он ворвался. Мир испуганный замер
И оборвался скорбящей струной.
Век разразился безжалостной самой,
Самой звериной на свете войной.
Не было дома, в который бы горе
Черной змеей не вползло,
Не было сердца в ту пору такого,
Где бы рубцы не оставило зло.
Помнят в Воронеже, знают в Рязани,
Чтут в Краснодоне, в любом уголке,
Русскую девушку с чудо-глазами,
С комом земли в побелевшей руке…
Чайкина? Зоя? Да! Тысячи тысяч
Тех, кем гордилась когда-то страна.
Сколько же времени надо, чтоб высечь
На обелисках все их имена.
Тысячи тысяч знакомых и близких
И незнакомых ушли - не пришли…
Сотнями тысяч простых обелисков
Боль отразилась на теле Земли.
Память людская тверже алмаза,
Того, что случилось, забыть нельзя.
Смотрит история пристальным глазом
В убийц пустые глаза.
Нет оправданья гнусным убийцам!
Мир возвеличьте на пьедестал!
Суд этот должен был совершиться!
Должен! И день тот настал!
5.
На Франконии древних просторах,
Нюрнберг, как тебе не повезло:
За девяти вековую историю
Воплотить как добро, так и зло...
И воспет был не раз, и освистан,
И явил свою гордую стать –
Быть приютом творцов-гуманистов
И злодеев прибежищем стать...
«Дюрерштадт», где великий художник
Жил - творил в те далёкие дни,
При нацистах как ярый безбожник –
Звери! Что «натворили» они?!
Вышло так, что «оплот гуманизма»
На себя и навлёк с этих пор,
Ставши центром духовным нацизма,
Небывалый доселе позор...
Есть в его «родословной» две вещи,
Не отринуть их в памяти прочь:
Отсвет факельных сборищ зловещий
И «Хрустальная» жуткая ночь...
Город-символ – игрушка и пряник,
Но нацистская злее грызня:
«Ночью длинных ножей» вдруг воспрянет
Эта, в памяти, бойня - резня...
И чтоб скверну нацистской «столицы»
Нюрнберг смыл, защитив свою честь,
Этот акт Правосудья свершиться
Должен был только здесь! Только здесь!!!
Чтоб «чуме» возродиться едва ли...
И как принято в мире везде,–
Коль фашизм в его логове смяли,
Так нацистов судить – в их гнезде!
День и ночь грохотали орудия,
Но под градом снарядов и мин
Не случайно ж Дворец Правосудия,
Лишь один уцелел средь руин!
6.
Правосудие – на пьедестале!
Наконец те дни настали:
Двадцать три из волчьей стаи
Пред людским судом предстали!
Человечество - в зверинец,
Превратив его в раба,
Вот такой же вам «гостинец»
Приготовила судьба.
И теперь на месте лобном,
В шкуре загнанных волчат,
То вдруг огрызнувшись злобно,
Вновь затравленно молчат.
Верю, в клетке вам не сладко!
Было время... Кончен срок!
Смолк давно ли по брусчатке
Грохот кованых сапог?!
Череп, скрещённые кости,
Встали, оделись в сталь,
С воплями: «Drang nach Оsten!»
Ринулись в синюю даль...
Мчались дорогами пыльными,
Шли, всё ввергая в войну,
Кладбищ крестами могильными
Дали перечеркнув.
Банда чудовищ треглавых,
Стадо – ни дать, ни взять!
Деньги даёт иль славу
Вам ремесло – убивать?!
В ваших мозгах горячих –
Атомный век с грозой,
Только в глазницах незрячих –
Хищный горит Мезозой.
7.
Герман Геринг – крупным планом,
Щедрым выписан мазком.
Чувствует себя болваном
На посмешище людском.
За свою дрожит он шкуру
И к такому не привык.
Он – рейхсмаршал и рейсхфюрер,
А взглянуть – так лютый бык.
Эх, его была бы воля!
По привычке – за наган!
Да судьбины злая доля –
Что за бред и балаган?!
В зале что-то не в порядке?
Что случилось? Почему? -
На скамье ему не сладко,
Жёстко на скамье ему!
Не лишён, позёр, таланта,
Вот, умерив сразу спесь,
Вдруг становится галантным,
Вмиг преображаясь весь:
Это где-то в тёмном зале
Кинокамеры застрекотали!
Тут – не выглядит болваном,
Тут он сразу – крупным планом.
Вот он – Геринг!, Вот он – я!
Я прошёл все крУги ада,
Мне медаль за это надо,
Тут – тюремная скамья...
Не моргнув и даже глазом:
«Да, бомбил, а в чём вина?!
Если следовать приказам, –
Ведь на то она – война?..»
Всё слышнее звон кандальный:
Зверю только волю дай!
...Развращенец сексуальный,
Разложенец, негодяй...
* * *
Йоахим фон Риббентроп...
Ах, ты, бедный старикашка!
Отчего вздыхаешь тяжко,
И в испарине весь лоб?!
Хрупок мир и так обманчив.
Леденяща в зале тишь...
Ах, ты, божий одуванчик –
Дунет ветер – облетишь...
Поглядеть – так непорочный,
Скромный с виду старичок.
Тихий, вежливый, несклочный –
Дело сделал и – молчок?!
Рвался, отдых забывая,
Может, все его дела, –
Чтоб вторая мировая,
Бойня, вспыхнуть не могла?!
Он политикою правил
И тушил пожар багровый?!
Будто и не он направил
Пламя к нам войны суровой...
Не лишён он неких «плюсов»,
И как сводник, и артист:
Пактов, сговоров, «аншлюсов» –
Дирижёр и сценарист!
Он поборник высшей чести,
И от Геринга подальше.
Что их связывает вместе? –
Сколько лжи в словах и фальши!..
Он к рейхсмаршалу бочком -
Что роднит их - дух и вера? –
Развратилу, изувера
С дипломатом - старичком!
* * *
Кальтенбруннер – самый мрачный
Из «когорты» славной сей
«Приземлился» неудачно
Инквизитор – фарисей...
На душе тоскливо, мерзко...
Что застыл, окаменев, –
Безопасности имперской
Самый главный шеф?!
На пути желанном к трону
Не смущало ничего,
Два влиятельных патрона
К «славе» двигали его.
Первый – сам исчадье ада,
Избежать скамьи он смог.
Понял, что не ждать пощады:
Ствол к виску – нажал курок.
И другой – «учитель» строгий,
Выжигая всё огнём,
Правил Чехией недолго...
«Помнит» Лидице о нём...
Да и сам ведь не последний
В шайке мерзких подлецов,
А достойнейший наследник
Этих «крёстных» двух отцов!
Если вдуматься, обидно
На скамье сидеть без них,
И ему придётся, видно,
Отдуваться за троих.
Переменчивое счастье –
Фарта нет, – пропал, исчез?..
Было всё ему подвластно:
И гестапо, и СС !..
Не при нём ли «ноу-хау»
Обеспечивало круг:
И Освенцим, и Дахау
Пеплом сыпали вокруг.?!
Как конвейер это было –
Предложение и спрос:
Человечья кожа, мыло,
Кипы срезанных волос...
Маску б тёмную надел он, –
Как в волненье ходит грудь:
Слишком много понаделал,
Скроешь вряд ли что-нибудь!
И от выправки и стати
Не осталось ничего:
Память?– Как она не кстати –
Ни с того и ни с сего.
* * *
На скамье подальше – Штрейхер,
Изворотливый, как уж.
То ль в растерянности, в страхе ль
Растлеватель юных душ.
Шлейф за ним влачится «славы»,
Тем и стал он знаменит –
На погромах и облавах –
Страшный тип – антисемит...
Крови реки, трупов груды...
Что ж так был жесток и яр?!
Его помнить долго будут,
Собибор и Бабий Яр.
* * *
Кейтель – той же цепи звенья,
Стал «Лакейтелем» не зря,
Был услужливой он тенью
Мракобеса - главаря.
На суде не так уж долго
На плаву держался он,
Прикрываясь «честью», «долгом» –
Старый прусский солдафон.
Сзади, от него поодаль –
Ярый, форменный нацист,
Генерал - полковник Иодль –
Главный вермахта «штабист».
А подальше – Редер, Дениц –
Адмиралы, «гросспираты»!.
Факты никуда не денешь!
Близок, близок час расплаты!
На своей войне без правил
Ты скажи-ка честно, Редер,
Сколько ты на дно отправил
Мирных транспортов на рейде ?
В отпирательстве нет прока,
И не скрыть свою вину:
Ты зачем же раньше срока
Начал нА море войну?
Деница ничто не взбесит,
Он, как будто, не у дел,
Хоть и фюрером дней десять
Он побыть ещё успел!
Шахты, Морганы и Круппы:
Плачет и по вам скамья!
Путь по жизни ваш – по трупам,
Все вы как одна семья!
Это вечно в вашем стиле:
В жажде денег без границ
Вы взлелеяли, взрастили
Банду жуткую убийц!
Вы такие же сатрапы,
В чём отличье от громил?
Ведь в поганые их лапы
Кто оружие вложил?!
Жили и бесились с жиру,
Вам теперь остаток дней –
На скамейке, по ранжиру,
Ожидать петли своей...
Вас тут с лишним два десятка:
Кто-то в профиль, кто в анфас –
Те ж ужимки и повадки –
Время тратить жаль на вас...
Из одной вы шайки-лейки,
И покроя одного.
На полметра по скамейке –
Друг от друга лишь всего...
Воевал – так будь, как воин:
Дух имей сказать: «Виновен!
Весь в крови – гореть в огне!
Нет ни в чём прощенья мне!»
Мы в клубок смотаем нить, –
Трата времени пустая,
Затаилась волчья стая, –
Время факты предъявить!
8.
Говорите, рейхсмаршал, что вы невиновны -
Что мундир ни кровинкою ваш не запятнан?
Что приказ выполняли – на то они – войны?!
Сердца вашего? Фюрера? – Чей, непонятно?!
Бросьте молоть чепуху – здесь не дети!
Можете, впрочем, молчать, и тогда
Гневное слово вам бросит Свидетель:
Первыми пусть говорят города...
Я – ЛЕНИНГРАД!
Был унижен попыткой
поставить
меня на колени
И костлявой рукою
за горло был схвачен
смертельно.
Мне на голову
сыпались бомбы
и денно, и нощно,
Всё живое вокруг,
превращая в руины
нещадно.
Пискарёвское кладбище
столько хранит
в своих недрах «сокровищ»,
Что теплеет земля
от ударов сердец
их горячих...
Я – СТАЛИНГРАД!
Это крепость на Волге.
Вернее –
Громадный
развал
кирпичей.
Было очень светло
от огня полыхавших
орудий.
И пылала, как день,
беспросветная
темень ночей,
И от крови людской
и от зарева
в небе
Была красною
в Волге
вода.
ЭТО - забыть?!
НИ - КОГ – ДА!!!
Я – КОВЕНТРИ!
Ковентри!
Слышите – Ковентри! –
Авиацией Геринга
город,
развеянный пО ветру...
Три часа
было нужно им –
только три,
Чтоб осталось
одно лишь название -
КО - ВЕН - ТРИ !!!
9.
А вот поднимается женщина в чёрном,
И только глаза – её синяя синь –
Женщина с именем скорбным –
ХАТЫНЬ:
Горе моё неизбывно,
Я – мать, потерявшая землю,
В огне потерявшая деток,
Я стала безвестною тенью...
О, чёрная память, зачем ты дана мне!
Я стала бессмертна - мне мучиться вечно!
Я смерти хочу, я стараюсь забыться ...
О, неизбывное горе - всё помнить...
* * *
Рядом, как тень появляется тихо
Литовка с глазами горящими дико,
А на груди пламенеет гвоздика.
Этого взгляда, пожалуй, не вытерпишь:
ПИРЧЮПИС !
Женщина в чёрном подходит к трибуне,
Водит по залу взглядом безумным,
Словно бы вспомнить чего-то всё силится –
ЛИДИЦЕ !
С чешкою рядом француженка встала,
Сколько во взгляде разящем металла!
Это – утраты и боль «процедур» -
ОРАДУР !
Их нет уж давно на просторах раздольных
Селений, что стёрты с земли без вины.
Названья остались их в атласах школьных,
Что изданы были ещё до войны.
К чему все слова? Иль в них правда другая?.
Яснее всех истин – глаза-бирюза.
И пристально смотрят они, не мигая,
Рейхсмаршалу смотрят в глаза...
Не выдержать жутко сверлящего взгляда,
Хоть будь ты убийца, исчадие ада!
Отводят глаза от разгневанных лиц
И Геринг, и Гесс, и вся шайка убийц...
10.
Уж дни пролетают, как птицы, и в тоннах
Бумагу считают... И сколько здесь лжи!
И до сих пор в зале не видно виновных –
Все топят друг друга, цепляясь за жизнь.
Как в тёмной пещере – на выход - светлее,
Их «акции» явно упали в цене.
Затравленный волк огрызается злее,
Особо, когда прижимают к стене.
Не вышла попытка прорыва, и что же?
У русских с Америкой дружба и лад.
Сегодня опять ваш покой потревожат
Свидетели, коих вы «сплавили» в ад.
* * *
Как будто провод оголённый –
Мне – к сердцу: сразу пульс неровный!
В концлагерях шесть миллионов
Замучено и – хладнокровно!...
Не раз бедою опалённых –
Вели на смерть – спасенья нет!
Не человек шесть – миллионов!
Да самых лучших, самый цвет...
Чем виноваты были дети?
И женщины – чем виноваты?
А старики? Евреи?! Эти,
Врагом пленённые солдаты,
Жизнь защищавшие свою,
А прежде – Родину в бою?!
Молчите, будто у вас рта нет,
Или язык прилип к гортани?
А раньше, будто не причём,
Вы заливались соловьём.
Раньше пели, сладко ели,
Хохотали и жирели,
Но спросить вас привелось:
Как вам, герцоги, жилось?!
Как вам пилось, как вам елось?
И теперь имейте смелость
Поделиться, как спалось
На матрасе из волос?
Из льняных, кудрявых, русых –
Чешских, польских или русских?
Как спалось и что вам снилось?!
Так ли ровно сердце билось?
А в душе не шевелилось?
По утрам садились в «Виллис»,
Кудри дочки пышно вились:
Анхен, Марты иль Регины –
Нет, не русские – Ирины.
С этих – что с них взять, славянских ?
К половичкам они – для вязки,
Чтоб ходить по ним ногами,
Сапогами, сапогами...
11.
Треблинка от Польши, лежащей в руинах,
Саласпилс от Латвии слово берут,
И Брама Зелёная – от Украины,
Опять нарушают тюремный «уют»...
* * *
Боже мой! Господи! – Тянутся руки
К небу: Спаси нас! За что эти муки?
В чём провинились? Какие грехи
Думать дают, что мы очень плохи?!
Утро дождливо, как пахнет крапива!
Здесь ни травинки и так сиротливо!
Там за колючкой – густая крапива...
Там за незримой стеною стовольтной
Столько крапивы - наесться бы вволю!
Вволю наесться, досыта наесться,
Как было в детстве, нетронутом детстве...
Как было в детстве, далёко под Курском
Средь огурцов и морковки с капусткой...
Там пред дождём так поют петухи...
...Боже! Мы здесь... За какие грехи?!
Где-то жива ещё, может, семья,
Живы ли кто-нибудь, вырвусь ли я?
Где ты, сыночек, в жёлтых кудряшках?
Где ты, кровинушка? Где ты, бедняжка?
Где ты, подсолнушек, где ты, былинка?
Может тебе стала «домом» Треблинка?
Боже мой! Боже мой! Слышишь, Треблинка?!
«Слышу, но мой не утешит ответ:
Нет!
Помнить всех узников просто не в силах,
Сколько уже их истлело в могилах!
Сколько в огне их сгорело живьём!
Мучиться вечно и помнить о том...»
* * *
Время настало и после Треблинки –
Красноармейцы – из сущего ада.
Кости их пущены через дробилки,
Стали компостом для прусского сада.
Это - Голгофа, креста ли несенье –
Страшная пытка и злая напасть?!
Немцам - наш плен был счастливым спасеньем!
Нам, как молитва: «Лишь в плен не попасть!»
Но не случилось... В глубоком распадке
Немец со всех навалился сторон.
Мною и был израсходован в схватке
Этот последний в обойме патрон...
И оказались бесплодны усилия...
Тщетно я, ствол направляя в висок,
Горько жалел, что в бою, обессиленный,
Я свой последний патрон не сберёг...
Выпала нам незавидная доля:
Жёстко по спинам прошёлся приклад,
Нас, окровавленных, подняли с поля,
Словно скотину, погнали всех в ад...
* * *
«Я – лагерь для пленных – ЗЕЛЁНАЯ БРАМА,
Несчастный свидетель чудовищной драмы.
Десятками тысяч питомцы мои
Лежат, кровоточа здесь, в недрах земли.
За то, что они – не арийская раса,
За то, что все брали оружие в руки,
За то, что плодили детей они русских,
За то, что места на земле занимали,
За то, что и воздухом свежим дышали,
И в этом, как будто, арийцам мешали...
И в миллионах семей не дождутся кормильца,
И в миллионы платков, чёрных, вдовам рядиться...
* * *
Женщина старая взглядом безумным
Ловит прохожих и в лица глядит им,
За руки всех их, прохожих, хватает -
Просит: «Сыночки мои где пропали?»
Днём вопрошает: «Вы их не видали?»
Вечером снова она вопрошает,
Каждый раз тот вопрос задаёт всем...
Кто-то слегка головой покачает,
Кто-то в смущении очи потупит.
Вот уж полвека она вопрошает
В дождик и в снег, и под ласковым солнцем,
Только один получая ответ:
«Нет!»
Сколько же минуло лет, – горемыка,
Всё ещё мыкает горе своё...
Вы ей ответите, Геринг? – Поди-ка
Знаете, где всё же дети её?
12.
Стоит лишь на мгновенье ресницы слить,
Чуть задуматься, и как живые
Выплывают места роковые -
Тридцать страшных гектаров земли...
Резкий окрик, лай собачий,
Как
сквозь
сон:
Дикий вопль и всхлипы плача -
Стон,
стон,
стон.
Смрадный запах трупных свалов,
Шаг -
вдруг -
ров.
Землю густо напитала
Кровь,
кровь,
кровь...
Чахлый вереск на пригорках,
Твердь,
твердь,
твердь.
Здесь за каждым смотрит зорко
Смерть,
смерть,
смерть...
Сердце! Встань на минуту. Замри, не стучи!
Слух и зрение - на караул!
Слышите, люди! Слышите, как в ночи
Нарастает невнятный гул?!
Грохоча, как лавина, несущая боль,
И взрываясь неистово в скорби своей,
Он врывается в дом – раздирающий вопль
Погребённых под пеплом людей.
Ночь жутка и страшна, ночь черна, как гуашь,
Дыбом волосы...Бред... Не с ума ли схожу?
Наваждение? - Нет! Может, призрак? Мираж?
НЕТ! Это правда Земли: боль и горечь, и жуть...
* * *
Этот день был одним из чудовищных дней.
Как, Земля, не сошла ты с орбиты?
В этих сосенках были убиты
Сотни... тысячи мирных людей.
До сих пор каждый камень и куст
Бережёт, как реликвию, скорбь -
Дикий вопль с окровавленных уст,
Автоматов поспешную дробь.
Убивали людей – убирали улики,
Убивали, боясь их открытого лика.
Убивали, боясь их открытого взора,
Обжигавшего словом коротеньким: «Скоро!»
Матерей и детей – беззащитных и слабых,.
Глупо веря, что смерть разлучить их могла бы!
Против дул автоматов и зверства экстаза
Беззащитно кричали горящих два глаза.
Даже камни и те – онемевшие глыбы,
Что они рассказать и поведать смогли бы,
Если пули убийц через хрупкое тельце,
Пролетая, впивались камням прямо в сердце.
Сосны тоже в стволах носят жёсткие пули,
Ноют страшные раны, смолятся в июле.
Всё, что видело здесь смерть и кровь изуверства,
Всё расстреляно здесь, как свидетели зверства.
Лишь одно не учли и не знали убийцы,
Что на этой, чужой им, советской земле
Каждый мелкий предмет, каждой мелкой частицей
В час возмездия скажет правдиво о зле.
И тогда от улик никуда им не деться,
Люди мира узнают, ЧТО стоила жизнь,
Что расстреляно здесь безмятежное детство,
Человечность растоптана и гуманизм...
13.
Какая детская наивность!
Какая милая невинность –
Не знали, что есть крематории?
И сотни страшных лагерей?!
«Кто только мог пойти на это?...» –
Вопрос оставим без ответа –
Кощунство самой высшей меры
И лицемерие зверей!
Вы – нелюди, исчадье ада,
Да разве вас судить бы надо?!
Да разве с вами – честь по чести
Почти что целый год...
Ваш прозвенел уже звоночек,
Вас – к стенке, чтоб без проволочек !
Настолько велика, безмерна
Цена лишений и невзгод...
* * *
Плачет Ваня за стенкой...Что ж ты делаешь, кроха?
Офицеру не спится, ты мешаешь ему.
Ты не видишь – устал?! Штурмбанфюреру плохо –
Скоро драпать придётся... Что кричишь? Почему?
Грудь пустую терзаешь, а мама устала,
И у мамы пропало давно молоко...
Да откуда и быть – кушать нечего стало,
Потерпи, карапуз, до утра далеко...
Ване только лишь год – слабо теплится свечка...
Офицер не уснёт под ночную пургу ...
...Пятернёю за ножки - головкой о печку,
И умолкла малютка: тишина... Ни гу-гу...
И за стенкой теперь тишина и ни звука...
Отдыхай! Ты устал, нажимая курок.
Изувер! Родила тебя женщина в муках !!!
И в кровавый комок – малыша... Как ты мог?!
* * *
Всё это было бы чудом!
Да не случалось ни дня,
Чтоб не глумилась над людом
Пьяная солдатня.
В парках, на улице ль шумной
Яростью полнилась мразь.
Так упивалась безумно,
Как никогда, отродясь...
...В позе своей непривычной,
Скорчившись, весь в синяках,
Витя сидит Черевичкин -
С голубем в мёртвых руках.
Жив ещё сизый комочек,
Крылья сложил, чуя смерть.
Как тяжело, нету мочи
На этот снимок смотреть...
В схватке за бедную птицу
Не пожалело зверьё
Всех, кто пытался вступиться:
Женщину, деток её...
Смерть занавесила солнце,
Тихо погасла заря...
Нет, не отдал он питомца,
В руки зверей - сизаря!..
* * *
Густав Вильгауз был меток!
Выдумщик был ещё тот:
Из автомата двухлеток
Бил он, подброшенных, влёт!
Весь благородства исполнясь,
Вёл хладнокровно им счёт.
Небо кричало: «Опомнись!»
Дочка просила: «Ещё!»
Детки взлетали на воздух,
Треск автоматный окрест...
Падали на землю звёзды –
Горькие слёзы небес...
Как каруселька – по кругу,
Очередь детская в ад...
Он уставал, и супруга
В руки брала автомат.
...Пусть он в забвенье не канет!
Кто же тот изверг-педант? –
Будь же он «славен» веками –
«Доблестный» герр Комендант...
* * *
Кто ж его гнал за ворота?
Вот как бывает порой:
Сразу же за поворотом
Встретился он с немчурой!
И роковой стала встреча!
Вмиг – и он в пьяном кольце,
Схваченный цепко за плечи,
Вот он уже – на крыльце...
Взгляды мутны, исподлобья,
Хрипа полны голоса.
Лютая - лютая злоба
Застит фашистам глаза.
Лязгнули дружно затворы,
Сердце споткнулось в груди...
Хохот глумящейся своры.
Может, не смерть - впереди?!
Есть же мораль и законы!
Может, – лишь пьяная блажь?
Как же возможно такое? –
Этот угар и кураж?
В дикой сплошной круговерти
Смертных мучительных дней
Миг ожидания смерти
Смерти самОй пострашней...
...Всё затаилось на свете,
Тихо... И нет ничего.
Только задумчиво ветер
Чёлкой играет его...
Где ж милосердье?– О чём вы?!
Непостижимо уму!
...Звали – Володей Ткачёвым...
Было двенадцать ему...
* * *
Дети...Им столько досталось!
Столь пережить довелось:
Рабство, сиротство, усталость,
Белые прядки волос...
Ироды... звери... подонки...
Можно ль двуличными быть,
Чтобы, пытая ребёнка,
Кровных безумно любить?...
В смертных грехах не раскаясь,
Били, стреляли их влёт,
Чтоб, заодно, развлекаясь,
И «пристрелять» пулемёт...
Мы в эти годы лишений
Для озверевших солдат
Были живые мишени –
Перед схождением в ад...
Нас за людей не считали,
И в контратаке зверей
Были живыми щитами,
«Взрывами» минных полей...
И, рассылая проклятья,
Шла обречённая «рать»:
«Сзади нас – немцы! Стреляйте!
Нам всё равно умирать!»
Ангелы! – Где вы? Святые?!
Знобкий по коже мороз...
Где ж тут Мамаю с Батыем?!
И Чингисхан – «не дорос»...
* * *
Больно лоб мой саднит, и «звезда» кровоточит,
Как у папы звезда на пилотке его,
Я мечтал на границу к нему на денёчек,
Всё погасло... Не будет уже ничего.
Вот и в жизни поставлен, ещё в одной, прочерк,
И мальчонка недвижно лежит у крыльца...
И, беснуясь спьяна, дико свора хохочет –
Буйной оргии, видно, не будет конца..
* * *
На закате с полоской багряною,
В тишине, что царила досель,
Люди в штатском в деревню нагрянули,
И пошла круговерть-карусель...
Неужель можно так опрометчиво,
Не поняв, то ли враг, то ли свой,
На стрельбу напороться, и вечером –
Никого, кто б остался живой?...
И опять растворились, как призраки,
Словно канув в кромешную мглу,
Лишь остались объедки от тризны их
С малышом, пригвождённым к столу...
* * *
Час придёт – всех достанем антихристов!
По кровавым следам их пути.
Холуям всем фашистским и прихвостням
Не позволим от кары уйти!
* * *
В город внезапно врывается банда:
Грохот стрельбы и резни дикий вой –
Это свирепая зондеркоманда
«Новый порядок» наводит здесь свой.
Лютою злобой и бешенством горды,
Банда убийц, и под стать ей – дела.
Там, где прошли «Дирлевангера» орды,
Долго потом и трава не росла...
Пеплом присыпана вся территория,
Горы костей, перемолотых, в ряд,
Дружно коптят небосвод крематории,
Зондеркоманда вершит свой «обряд»...
Все – уголовники – тюрем наследники,
В очередь жертв загоняют пинком,
«Шмон» наводя у несчастных последний,
В камеры с газом набив их битком.
Дети идут – кто с машинкой, кто с куклою,
Тягостно горек прощальный их путь...
Россыпь коронок, одежды и обуви,
Горы игрушек растут и растут...
Горы игрушек… И обуви детской,
Кукла с косичкой, облупленный нос…
Но с педантичностью чисто немецкой
Поезд в Германию куклу повёз…
Вижу сандалии – смятые пяточки...
Может, теплы их ещё отпечаточки?
Боже мой! Где? На тропинке какой?
Господи! Души детей упокой!
* * *
Матери извергов! Как вам живётся?
Крепок ли сон ваш в той жизни иной?
Место нашли ли, своё, вы под солнцем,
Мучаясь вечною этой виной?!
Или вы тихо прошли, не изведав
Тайны убийственной в скорби земной?
Может быть, эти вселенские беды,
Вас пощадив, обошли стороной?!
Время пришло, седовласые фрау,
На неудобный ответить вопрос:
Радости свет или горестей траур –
Что в жизни вашей испить довелось?!
Знать бы вам раньше, когда живы были,
К детям – с любовью слепою своей,
Что они здесь, на земле, натворили, –
Прокляли б их до конца своих дней!
* * *
Эти тридцать две девушки Львова
Не увидят заката во мгле.
И, казалось бы, зверства такого
Не случалось ещё на земле.
Словно небо зашторили крепом,
Стон и вопли заполнили высь.
Как зверьё упивалось свирепо,
Будто с цепи какой сорвались...
Сердцу легче поверить бы в небыль,
Но кричали о смерти моля...
И багрово - закатное небо,
И в тяжёлых рыданьях земля...
Плач и вой, обезумевший грохот...
Что ж так был безучастен, Господь?!
Не пресёк ни животную похоть,
Ни безумно свирепую плоть...
Всё лютует – без меры и края,
Души светлые взяв на излом,
Всё святое, что есть, попирая,
С изуверством, садизмом и злом!
Беспощадные алчные звери...
Первобытно-пещерная дичь –
Как же можно в такое поверить?
Как же можно такое постичь!
Было! В парке Костюшко во Львове...
И взирали с высот небеса,
Как пьянели от запаха крови
Штурмовые отряды – С А...
* * *
Вновь на трибуне – то дети, то вдовы,
Скорбь в глубине этих глаз или страх?!
Нечисть смести, как цунами, готовы,
Их превратившую впепел ипрах.
В сумрачном зале – бледнее их лица
В зале притихшем не скрипнет скамья.
Разве же можно вот так откреститься,
Выкрикнуть: «Нет! Не виновен! Не я!?»
Сорваны маски! Довольно! Довольно!
Звери вы, звери! И нелюди, – псы!
Слабых вы бьёте – и долго, и больно,
Сильных боитесь!....Но – встали часы!
Только не встала Земля на орбите!
В крепких руках её вечный штурвал.
Выпустить вас – что ещё натворите?!
Землю в сплошной превратите завал...
Вы – шизофреники! – Наполеоны ...
Выдохнул мир. На душе отлегло...
Только лишь в вашем мозгу воспалённом
Вызреть такое безумство могло.
Вот приговор прозвучал, и вы сникли...
Будьте же сильными в жизни хоть раз!
Где ваши нервы? Иль только инстинкты,
Или же нет и инстинктов у вас!?
Поняли ЧТО на Земле натворили?
Ниже воды вы и тише травы...
Апофеоз вашей всей камарильи –
Вряд ли хоть что-нибудь поняли вы...
Разве ничто вас уже не тревожит,
Или ваш ум безнадёжен и туп?
Или настолько вы все толстокожи –
За два часа перед казнью жрать суп!?
Свет доброты торжествует и разум,
Мир осмысляет сей горький урок.
Кара свершится небесная разом,
Выбив у вас табуретки с- под ног!
Точка поставлена! Сделано дело!
Чувство гадливости – руки б помыть...
Мир наступает на всём свете белом ,
Время закончилось мрака и тьмы.
Вроде бы столько годов прошумело,
По ветру пепел развеян давно,
Жаль, если в тёплую почву сумел он
Лечь под дождём благодатным «зерном».
Кто поручится, что волей природы
Он не взрастёт в свой положенный срок?
Всходы не даст – реваншистские всходы?
Что всё закончено, – кто даст зарок?!
И с Правосудья слепящей вершины
Видно, как всходит над миром заря.
Разве напрасно Суд мы вершили? –
Нет же, конечно, всё было не зря!
Ласточка лепит гнездо под карнизом,
Снова весна будоражит простор.
Только б ветра, проходящие низом
Вновь не раздули вселенский костёр!
Угли дотлели его осторожно,
Отблески пали таинственно ниц.
Снова на Рейне тревожно-тревожно –
Натовский грохот сапог у границ.
Не повторилось бы вновь сумасшествие!
Жив у кого-то в душе ещё зуд.
Грозные отблески факельных шествий
Снова по мрачной Европе ползут.
Кто-то из шкафабез страха и риска
Вновь достаёт в нафталине мундир:
Не от такого ли факела искра
Воспламенила тогда целый мир?!
Холодно в душах сквозят эти вести,
Долго уснуть не дают по ночам.
Разве мы, люди, напрасно все вместе
Суд справедливый вели палачам?
Ветер врывается в форточку вешний,
Запахи в нём всей палитры земной.
Снова скворцы заселяют скворечни,
В воздухе явственно пахнет весной.
Жизнью и радостью светятся лица,
В этом контексте излишен вопрос:
Что ж мы позволим опять повториться
Рекам – с потоками крови и слёз?!
1976 – 2024 |
