Андрей БЕЗРУКОВ, доктор филологических наук, профессор кафедры литературы и методики её преподавания Армавирской государственной педагогической академи
Спаять любовью
О Юрии Павлове и его новой книге

Задуманная как рецензия-отклик на новую книгу Ю. Павлова «Человек и время в поэзии, прозе, публицистике XX–XXI веков» (М.: Литературная Россия, 2011), данная статья постепенно принимала и приняла наконец такую вот непривычную для меня (но характерную для самого Ю. Павлова) форму штрихов к портрету русского литературоведа и критика.

Юрий Павлов — выпускник Кубанского университета конца семидесятых, сотрудник редакции журнала «Кубань» на пике его всесоюзной популярности конца восьмидесятых, создатель южнорусской литературоведческой школы, организатор Международных Кожиновских конференций на базе Армавирской педагогической академии, доктор филологических наук, защитившийся в Краснодаре, профессор, десять лет заведовавший кафедрой литературы вуза краевого значения. Провинциал, одним словом. И гордится этим: «Для меня столичное образование — пустой звук, московская денационализированная интеллигенция — раковая опухоль России, а слово “провинциал” похвала». С той же провинциальной «непочтительностью» Ю. Павлов «ограничивает» свободу интеллигента, «человека мыслящего», требованиями «морального консерватизма», а «высокую» интеллигентскую правду «побивает» правдой «низовой», народной. Если же портрету критика-провинциала придать местный колорит, получится такая вот картина: с шашкой наголо (или с пикой наперевес) с кубанским кавалерийским задором бросается он искоренять «крамолу».

Не берусь подсчитывать процентный состав крови Ю. Павлова, поскольку знаю, что свою «национальную прописку» он проводит «не по крови, а по душе» (Н. Гоголь) — по линии духовной принадлежности: русский значит православный, православный значит русский. А степень своей национальной идентичности определяет как амбивалентно русскую. В такой самооценке я вижу проявление одной из характерных черт «морального консерватизма» Ю. Павлова — повышенную нравственную требовательность к себе.

В аннотациях к данной и предшествующей («Критика XX–XXI вв.: литературные портреты, статьи, рецензии». — М.: Литературная Россия, 2010) книгам литературоведа и критика особо оговариваются «неожиданность» его взгляда на литературу, «нетрадиционность» его трактовки поэзии, прозы, публицистики ХХ века. Очевидно, что «неожиданный» — русский — взгляд, «нетрадиционная» — «правая» — трактовка большинству читателей покажутся таковыми в силу долгого, губительно долгого господства в нашей науке и нашем образовании гуманистического (антропоцентристского) подхода во всех его «ипостасях» — демократической, марксисткой, либерально-«общечеловеческой» и др. — к осмыслению и освещению литературного процесса.

Давно уже пришло время (и хочется верить, что оно еще не упущено) утверждения именно такого — русского — взгляда, именно такой — «правой», консервативной — трактовки как адекватного ответа на сущностные запросы нашего бытия, как следования верному (не ложному) вектору русской национальной православной духовности, выведенному тысячу лет назад митрополитом Иларионом в «Слове о законе и Благодати».

«Прогресс истинный, — подчеркивал еще А. Хомяков, — есть и истинный консерватизм» («О современных явлениях в области философии»).

Необходимость такого утверждения остро осознавалась не одним поколением носителей русской мысли — от старших славянофилов до М. Лобанова, В. Кожинова, Ю. Селезнева, Ю. Лощица… К ним на рубеже XX–XXI вв., в самый решающий период борьбы за русскость, активно присоединился Ю. Павлов. Он не боец-одиночка и, конечно же, не витязь на распутье. Укорененный в русской литературной и — шире — народно-православной традиции, он прочно закрепился на вверенном ему рубеже обороны русской крепости, который может и должен стать плацдармом для наступления по всему фронту.

Обращаясь к защитникам «русской твердыни», Ю. Самарин писал: «В сущности нам предстоит не новый бой, а продолжение старого, только с новыми силами и с новым оружием. <…> Мы очень хорошо знаем, что если средства истины неисчерпаемы, то, с другой стороны, нет почти пределов и отрицанию; поэтому мы не спрашиваем: одержали ли вы окончательную победу? а спрашиваем: твердо ли вы знаете, на какой почве вы должны одержать ее?» («Предисловие к богословским сочинениям А. С. Хомякова»).

Сегодня наши «доморощенные виги», гремучая смесь «духовного рабства перед западным миром» и «ожесточенного антагонизма против Русской земли» (А. Хомяков. «По поводу Гумбольдта») не просто ломают «русский» «радиус движения к центру» (К. Аксаков). Они полярно меняют сам центр: Бога — на «Человека цивилизованного», соответственно, сотериологические установки личности — на потребности безудержного эвдемонизма. Процесс «духовного модифицирования» «русского гена» набирает обороты: на «торжище духа» «золото» «сердца народного» обменивается по «свободному курсу» на либеральные побрякушки «общечеловеческих ценностей»; русская история «уродуется до неузнаваемости» «жесточайшими клещами идеологов прав человека» (из интервью Ст. Куняева Ю. Павлову); добавим сюда же и пресловутую «толерантность». В таких условиях неизбежно необходима предельная концентрация русскости. Тогда каждая «рассеянная черта русская» (Б. Зайцев) будет комплексно защищена всей тысячелетней бытийной системой мира национальной жизни.

Как историк литературы и литературный критик Ю. Павлов достиг той должной степени «народности познающей мысли» (Ю. Самарин), которая позволила ему, с опорой на национально-православную иерархию ценностей, выделить и применить на практике комплексный критерий оценки творчества как художника слова, так и учёного, критика. Исходя из этого, метод Ю. Павлова я назвал бы духовно-синтетическим.

Защита «русской твердыни» — Православия — всегда начиналась с защиты семьи, дома, малой и большой родины, исторической России, «твердыни народной морали» — тех вековых духовно-нравственных устоев и традиционных семейно-бытовых ценностей, которыми жила и живет, которые сохраняет и утверждает русская литература. В этом ее предназначение, ее красота и величие, в этом ее всемирная значимость.

Для Ю. Павлова Родина, народ, русское художественное слово — понятия традиционно духовные, а народ и писатель являются «двумя участниками жизнетворческого процесса». Поэтому, определяя или уточняя идейно-творческие координаты писателя или критика, он всегда готов «раздвинуть рамки разговора» до русской литературной традиции, разрыв или полемика с которой равнозначны разрыву или полемике с народно-православными идеалами. Русский же писатель реализует себя через «русскую триаду» — Родина — народ — Бог , — где высшая духовность — Православие, высшая ценность — Отечество, высшая правда — народная. В данной системе духовных ценностей писатель и его герой личностно обретают и утверждают себя. Как формулу «во всех отношениях точную и обязательную для любого русского писателя <…> до тех пор, пока существует народ как таковой» Ю. Павлов приводит слова Л. Бородина: «Соотносить личный поиск истины с ее идеальным образом, который несомненно присутствует в народном сознании, который я должен и обязан принять, а не конструировать его из социальной конъюнктуры» («Леонид Бородин: “наказанный” любовью к России»).

Традиционные национально-православные идеалы, по Ю. Павлову, — вот та единственно верная (должная) «точка отсчета, мерило чувств, событий, жизни» для русского писателя, литературоведа, критика — любого русского человека. Тогда даже в самые тяжкие минуты жизни «чувства и мысли, свидетельствующие о наличии высокого духовно-нравственного идеала», «просвечивают, как солнце сквозь тучи» («Сергей Есенин: “Я хочу быть желтым парусом…”»).

Если художественное произведение рассматривать сквозь призму христианских ценностей, русской литературной традиции, тогда, убежден Ю. Павлов, никакие ссылки на художественную условность и образность, никакие эстетические фантазии литературоведов и критиков, их указания на намерения или слова-признания автора не смогут завуалировать действительную мировоззренчески-личностную позицию писателя. Только поступок автора или героя, считает Ю. Павлов, поступок как «подтверждение серьезных и глубоких чувств», может отделить лицо от личины, естество от искусственности. Поэтому полуфактам и видимости аргументации технологии мифотворчества он противопоставляет факт-поступок.

На уровне мысли — чувства — поступка автора и его героев Ю. Павлов фиксирует множество различного рода фактов. И каждый (или почти каждый) из них — из разряда тех, которыми, по словам Ф. Достоевского, «многое объяснить можно».

Приведу один такой факт из статьи «Дмитрий Быков: Чичиков и Коробочка в одном флаконе» («Критика ХХ–XXI веков»).

Сперва констатация автором данного факта из романной действительности («Доктор Живаго» Б. Пастернака): «Юрий Живаго, когда заболел его сын в Москве, всю ночь беседует с друзьями о “высоком”, даже не пытаясь достать ребёнку необходимое для лечения молоко».

Теперь комментарии и оценка критика: «Конечно, вспомнят свидетельство-оправдание Б. Пастернака о непрерывной стрельбе на улице. Однако если ты настоящий мужчина, отец, то стрельба тебя не должна останавливать, ну а если ты трус или трусоват, эгоист или эгоистичен и не можешь (или не хочешь) подвергать свою жизнь опасности, то гораздо человечнее, родственнее находиться рядом с ребёнком или хотя бы не заниматься в данный момент “плетением словес”, словоблудием».

Что этот факт «объясняет» Ю. Павлову? Первое. Юрий Живаго бездетен при живом ребёнке. Бездетен на уровне сознания, бездетен в поступке — бездетен по своей сути. Второе. Утверждения ряда разных авторов о «жертвенности», «христианской составляющей личности» Юрия Живаго надуманны, а сам герой — «классический образчик эгоцентрической личности».

Действительно, такой факт «многое объясняет». Во-первых, замеченный и рассмотренный сквозь призму христианской категории ребёнка, определяющей масштаб человеческой личности её отношением к «дитю», он, как та слезинка, разрушает научно смоделированную, аргументированно выстроенную систему представлений о «Докторе Живаго» как о «пасхальном романе», о Юрии Живаго, как герое, «следующему Христу» и даже «совмещающем черты духовного облика как Иоанна (Богослова), так и Христа». Насколько же (не могу отказаться от сравнения) Дмитрий Карамазов, этот мот, пьяница, дебошир, «подлец», находящийся во власти ослепляющей любовной страсти, но вставший на новый путь со словами «За “дитё” и пойду», оказывается по-человечески выше «гуманного», «совестливого» Юрия Живаго с его интеллигентской рефлексией «на предмет» христианских истин.

Во-вторых, этот факт органично вписывается в контекст других павловских статей, помогает читателю расставить для себя все точки над «и» в оценке героя, способного рассматривать себя исключительно с позиций избранничества и мессианства, а человека и время — с «эпических высот» эгоцентризма (не суть важно какого — национального, «кровяного» или социально-корпоративного, «кровавого»).

И, наконец, в-третьих — довершает характеристику той (вместе с Ю. Павловым процитирую здесь И. Солоневича) «книжной, философствующей, блудливой» русской интеллигенции, которая «ничего не понимала сто лет назад, ничего не понимает и сейчас». «Думается, — подводит черту Ю. Павлов, — люди с таким мироотношением, с такими ценностями ведут человечество только и неминуемо к гибели, к вырождению, самоистреблению». По-павловски добавлю — путь этот пролегает через утрату дочерне-сыновнего и отцовско-материнского начал и воцарение в опустошенной душе бездетного индивидуализма-сиротства.

Юрия Павлова прежде всего, даже почти исключительно, волнует «русский вопрос»: проблема русской национальной, духовной и культурной самоидентификации, русской и — шире — православной цивилизации, проблема «русского времени», которое останавливается… почти остановилось. Объективная констатация данного факта переводит традиционную «русскую печаль» Ю. Павлова в нестерпимую «русскую боль», придает его книгам, его творчеству в целом, всей его жизни пафос духовного ратоборства.

Ю. Павлов последовательно проводит линию водораздела между русскими и русскоязычными писателями. Проводит так четко и ясно, что только зашоренный гуманист или страдающий либеральным дальтонизмом не увидит очевидного: деление литературы на русскую и русскоязычную не есть очередная попытка очередного «асфальтового» националиста навести «русский порядок» в мире свободного самоценного художественного слова. Это ответственная аргументированная констатация сложившегося положения вещей.

Отношение к России — вот, по Ю. Павлову, главная линия разъединения, «проходящая сквозь сердца и души». Россия для русских писателей — «абсолютная ценность», любовь к ней — «естество личности, данность, которая сильнее любых обстоятельств и самого человека», самой смерти. Для писателей русскоязычных Россия, как правило, — «олицетворение убожества, отсталости, объект отрицательных эмоций», «тутошная» страна, виноватая даже самим фактом своего «рабского» существования перед любой «самостийной» (вплоть до ублюдочности) «личностью». А как исключение — отстраненно-непонятное, эстетически безликое (а значит — безличностное) природно-антуражное пространство.

Ю. Павлов как бы предлагает русскоязычным авторам, названным и неназванным им: пожалуйста, самореализуйтесь, самоутверждайтесь, самонаслаждайтесь, заголяйтесь и обнажайтесь, наконец! — но не смейте издеваться над Россией и русским народом, не смейте унижать и осквернять его историю и культуру, его традиции, православные ценности его. И не наводите тень на плетень — не присваивайте себе чуждое вам и неподъемное для вас титло русского писателя. Не внемлют! Поэтому перед критиком встает задача (мягко говоря, не из приятных) вывести русскоязычного автора на чистую воду, стереть позолоту русского языка со свиной кожи.

Да, позолота вся сотрется,
Свиная кожа остается!

В условиях стремительного сокращения русского времени ожидание момента, когда позолота сойдет сама по себе и кусок свиной кожи, как в сказке Андерсена, превратится наконец в грязный комок — смерти подобно. Поэтому Ю. Павлов всемерно ускоряет этот процесс.

Так, он жестко фиксирует как проявляющуюся наглядно, так и скрытую, «растворенную» в тексте иудейскую, ветхозаветную правду Д. Рубинной («Дина Рубина: портрет на фоне русскоязычных писателей и Франца Кафки»), чтобы, во-первых, показать, насколько она, эта правда, полярно противоположна правде Нового Завета, правде Христа, а значит — правде русского, православного в своей сути народа. А во-вторых, и как следствие первого, что эта правда утверждается писательницей за счет унижения (а как же иначе!) русского человека, русской государственности, России как таковой. И конечно же за счет прямого унижения русского литературного языка — «узаконивания» в нем неформальной лексики.

А вот говоря о «затянувшейся попытке» О. Мандельштама «мучить себя по чужому подобию» («Заметки на полях мемуаров и статей Станислава Куняева»), Ю. Павлов, на мой взгляд, проявляет несомненное сочувствие-жалость по отношению к поэту, который тщетно пытался примерить на себя одежды русской державности, изначально чуждой как его природной иудейской ментальности, так и приобретенной им на ее основе «общечеловеческой отзывчивости».

 

***

«Нас будет интересовать, как на уровне чувств, мысли А. Блок решает проблему человека. Начнём с темы любви», — так начинается статья, открывающая и блоковский цикл, и саму новую книгу Юрия Павлова.

Следующий герой книги — Марина Цветаева: «Любовь в жизни и стихах, любовь в самых разных её проявлениях дает ответы на многие вопросы, которые уже прозвучали и еще могут прозвучать».

Далее — Сергей Есенин: «Периодически же возникающая в жизни и творчестве С. Есенина апостасийность всегда преодолевается, побеждается русско-православным началом, побеждается любовью».

Затем — Владимир Маяковский: «Обратимся к любви как фактору литературы, как к показателю духовного уровня личности героя и творца»…

Очевидно: центральная проблема книги — «человек и время» — вынесенная в ее название, решается Ю. Павловым с позиций православной духовности в аспекте мироотношения и жизнеделания авторов и их героев. А их личностная крепость и значимость определяются и поверяются им любовью. Если русский художник, по утверждению Ю. Павлова, пишет «незамутненной» частью души, значит, эта ясная, светлая ее часть освещена и согрета лучами христианской любви. Берусь утверждать, что сам литературовед и критик нашел и реализует себя творчески в любви и через любовь — сущностно (онтологически), этически, эстетически, но всегда — действенно, подвижнически-делательно. Иногда по-русски максималистски-требовательно, даже жестко, когда сталкивается с эвдемонически-индивидуалистическим «пиршеством духа», закономерно переходящим то в «высокое» человеконенавистничество, то в скотское «торжество плоти».

В свободном единении на основе христианской любви русская мысль традиционно видела залог самостоянья личности и народа в незыблемых границах Отечества — духовного и мирского, Святой Руси и России. С позиций Православия такой естественный для нас синтез единства и свободы обосновывал А. Хомяков, особо указывая на невозможность его достижения западноевропейской жизнью как проявления католического единства без свободы или протестантской свободы без единства. (Думаю, состоянию жизни современного Запада, взятой нашими «детскими эманципаторами» в качестве «общечеловеческого» эталона, адекватно отвечает формула другого русского славянофила, К. Аксакова — «рабство свободе».) Этот синтез художественно утверждала русская классика, начиная с Пушкина. Его как русскую — на все времена — альтернативу Западу выдвинул Ф. Тютчев в стихотворении «Два единства»:

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаянно железом лишь и кровью…»
А мы попробуем спаять его любовью —
А там увидим, что прочней…

«Спайка» любовью традиционно проводилась и проводится русской литературой — носительницей, по точному определению Ю. Павлова, «вертикально-духовного взгляда» на мир и человека — снизу вверх. И прежде всего — с возвращения-приобщения (или с осознания-осмысления своей неотрывной корневой принадлежности) к «низовой», народной правде на семейно-бытовом, «домашнем» уровне. Именно здесь духовно-нравственные начала национальной жизни проникают в плоть и кровь русского человека, претворяются в повседневность его забот и трудов, чаяний и поступков. Именно здесь живо еще то понимание-ощущение дома, которое Ю. Павлов видит в мировоззрении и прозе Ю. Казакова: «Дом <…> — символ семьи, традиций, преемственности поколений. <…> место, где совпадают, естественно перетекая друг в друга, «я» человека, малая Родина, Россия». Место, где личная правда сливается с национальной правдой. И когда это происходит, и человек, подобно герою рассказа Ю. Казакова «Старый дом», обретает «вертикально-духовный взгляд», перед ним открывается смысл жизни и смысл любви: «Только теперь он понял, что если что-нибудь на свете стоит преклонения, стоит великой, вечной, до слез горькой и сладкой любви, так это — только эти луга, только эти деревни, пашни, леса, овраги, только эти люди, всю жизнь тяжко работающие и умирающие такой прекрасной, спокойной смертью, какой он не видел нигде больше» («Юрий Казаков: мгновения русской души»). И неважно, что герой рассказа живет во время дореволюционное, так сказать плюсквамперфектное, давно прошедшее. Такой смысл жизни не может устареть, не может уйти даже вместе с неперспективными деревнями, сгоревшими лесами и «некошеным сенокосом»… Разве что — может быть утрачен вместе с утратой народа как такового или с утратой твоего собственного, подлинно человеческого, национального «я».

Ю. Павлов прекрасно понимает (или, возможно, интуитивно чувствует): говоря о любви, должно находить те слова и определения, которые фокусируют в себе теплоту, боль и радость человеческих переживаний, выявляющих сущность этой высшей для личности категории, единственно придающей смысл человеческому пребыванию на земле. Поэтому в статье об Игоре Дедкове («Игорь Дедков как русско-советско-либеральный феномен»), которого автор называет одним из самых «семейных» критиков ХХ века, особо подчеркивается: «Именно чувства ребенка, культа ребенка не хватает в работах современных критиков любых направлений. Они мир, человека ощущают, произведения оценивают как бездетные по сути мужчины и женщины».

(Вообще, на мой взгляд, самыми проникновенными павловскими статьями являются: об Игоре Дедкове в книге «Критика XX–XXI веков» и о Юрии Казакове в книге «Человек и время в поэзии, прозе, публицистике XX–XXI веков». Думается, не случайно каждая из них завершается теплым, любовно-человеческим, лирически откровенным постскриптумом.)

Чувство (идея, культ) ребенка, семьи, дочерне-сыновняя любовь, сестринско-братские отношения, любовно-родительские чувство и правда отцовства-материнства и противостоящее им безлюбовно-холодное чувство индивидуализма-сиротства — вот понятия, которыми оперирует сам Ю. Павлов, выявляя и утверждая объединяющую, просветляющую силу любви.

Так, неожиданно-ожидаемо, как сказал бы Ю. Павлов, в статью о М. Цветаевой («Душа и тело, или Штрихи к портрету Марины Цветаевой»), поэтессе, воспевающей, по мнению литературоведа, небожительство, избранничество, любовь-гору как любовь вне семьи, любовь-страсть, афиширующей ущербность своего материнского чувства, включен анализ стихотворного цикла «Лебединый стан». На первый взгляд, он явно «выламывается» из общей концепции автора статьи. Однако сам Ю. Павлов, верящий в силу «скреп» любви, показывает и доказывает: сросшееся, казалось бы, с душой поэтессы чувство индивидуализма-сиротства вынуждено здесь уступить свое место чувству любви к Родине, которое обостренно проявляется в момент национальной катастрофы. Тогда события революции и гражданской войны в России осознаются и оцениваются поэтессой и как личная, личностная трагедия.

Женщина, считает Ю. Павлов, несет в себе высшее человеческое — материнское — начало (и даже — по мнению Л. Бородина, которое Ю. Павлов специально приводит и, думаю, полностью разделяет — в то мгновение, когда она впервые берет на руки рожденного ею ребенка, — начало Богоматери). Поэтому женщина достойна прежде всего уважения, преклонения, любви духовной. Если же в чувствах мужчины духовная составляющая отсутствует или близка к нулю, значит, он просто не способен на любовь: ни к женщине, ни к матери, ни к детям, ни к Родине. Ни к кому, кроме как к самому себе в специфической «трогательности» ее проявлений: к своему здоровью (как в повести В. Личутина «Домашний философ»), к своей творческой миссии (как в рассказе Ю. Казакова «Адам и Ева»), к своей стареющей похотливой плоти (как в романе С. Есина «Марбург») и пр. Такая бездетная, бессемейная, бессыновняя, безотцовская, бездомная, блудливая, подгоняемая бесом страсти «любовь», считает Ю. Павлов, не просто становится тормозом на путях развития личности (в своей новой книге он дважды приводит дневниковую запись Л. Толстого: «ужасный тормоз — любовь к себе»), но «приближает человечество к самоуничтожению, гибели».

Исходя из традиционной национально-православной шкалы ценностей, Ю. Павлов особо подчеркивает, что «человека делает человеком, индивида — личностью <…> — собственно любовь, то есть жертвенная любовь».

Только из ответной реакции на человеческое горе, только из боли и сострадания (а значит — из собственно любви), считает Ю. Павлов, вырастает настоящий русский писатель. Добавлю — и настоящий русский литературовед, критик, публицист тоже.

 

***

Растущему числу литературных противников Павлов-литературовед и критик явно «не по зубам». Это наглядно показала дискуссия на страницах «Литературной России», вызванная публикацией статьи последнего «Белинский как эмбрион» (Литературная Россия, 2010, №14). «Оппоненты» продемонстрировали весь «джентльменский набор» современных «зоилов»: возмущение «выходкой» Павлова, негодование по поводу его оценок и выводов, уничижительные характеристики в адрес «возомнившего о себе» провинциала, дидактические пассажи. Не было только самой «малости» — научной полемической составляющей.

О последнем факте остается только сожалеть. Сожалеет о нем и Ю. Павлов, поскольку научно аргументированная полемика по существу вопроса есть обязательный момент его литературоведческих и критических работ. «Мировоззренческая, нравственная, духовная, эстетическая несовместимость критика с каким-либо автором, — пишет он в ответном слове «оппонентам» (Июльские тезисы провинциала, или Ответ «оппонентам» // Литературная Россия, 2010, №29), — не отменяет для «зоила» аргументацию своих оценок: опору на факты, идеи, образы, цитаты, произведения, статьи…»

А вот факт огульно-злопыхательской критики Ю. Павлова со стороны его противников меня, признаюсь, очень даже радует и ободряет, по двум причинам. Во-первых, отрадно видеть появление такого «крепкого орешка», как Ю. Павлов на авансцене русской критики. Здесь невольно вспоминаются и А. Хомяков, перед которым в открытой дискуссии пасовали абсолютно все противники — мастера словесных ристалищ, и Ф. Достоевский, которого до сих пор по существу никто оспорить не может, и тот же В. Кожинов… Во-вторых, в данном факте я вижу, говоря словами А. Хомякова, «утешительные признаки отрицательные». «Другого имени, — писал А. Хомяков в статье “По поводу Гумбольдта”, — дать нельзя тому рассвирепению, с которым учителя и подростки отживающей школы подражателей бросаются на всю старую Русь. (Консерватор, «замшелый почвенник», славянофил или неославянофил — какая суть разница! — Ю. Павлов в свете хомяковской мысли выступает как последовательный защитник начал «старой Руси». — А.Б.) Это не просто заблуждение критики, <…> это страсть, и страсть очень явная». И ниже — самое главное, обнадеживающе-обязывающее: «Злость, с которую нападают на старую Русь, носит на себе характер рассердившегося бессилья. Виновата старая Русь не в том, что была, а в том, что она есть и теперь даже изъявляет надежду на будущее существование и развитие».

По силе научной аргументации, умению «мыслить в фактах» Юрий Павлов близок Вадиму Кожинову, по накалу русского чувства — Юрию Селезневу, по верности народной правде — Михаилу Лобанову, по мужеству, несгибаемой преданности Отечеству — каждому из них и другим представителям когорты русских воинов на Третьей мировой — Валентину Распутину, Василию Белову, Леониду Бородину, Юрию Лощицу, Станиславу Куняеву, Владимиру Бондаренко…

4 июня Юрию Михайловичу Павлову исполняется 55 лет.

Секретариат Союза писателей России и редакция "Российского писателя" от души поздравляют своего коллегу с днем рождения.

Желаем Юрию Михайловичу крепкого здоровья, сил для осуществления задуманного, новых замыслов и простых человеческих радостей!


Комментариев:

Вернуться на главную