Не скрою, с удовольствием взялся за эту рекомендацию. Знаю не первый год автора, отца Сергия (он же Сергей Васильевич Ельченинов)*, как активиста Аксаковского комитета Самарской области (АКСО), где и ознакомился с его яркими, чистыми, пламенными стихотворениями. Знаю о его победах на конкурсах авторской духовной песни, о большой просветительской деятельности на ниве русской словесности в районе, где он служит и живет.

Но книга прозы «Марьевка. Деревенские рассказы» раскрыла совершенно новые грани его щедрого дара. Открыла нам самобытного прозаика.

Бусинки истории в «окне времени»

На первый взгляд, «Марьевка» – типичный сборник жизненных очерков (или бытовых зарисовок), не связанных некой канвой и «концептуальной идеей». Спрашивается: а зачем? Мало ли за последние десятилетия скушали мы всяко-разных, в целом безобразных, постмодерновых штучек?

Отец Сергий и не претендует на глубокомысленное высоколобие. Он просто повествует о том, что пережил и запомнил. Избегая нарочитой сюжетности, показательно пронзительных нот, философских обобщений, постановочного юмора, излишней образности и, тем более, благообразности – всего того, на что иные идут ради вящей художественности или по заданному замыслу, как в церковной, так и в деревенской прозе. Поэтому, несмотря на сан, его нельзя отнести ни к тем, ни к этим.

Да это и не нужно. Хотя уверен: если «концепция» потребует, – справится! По крайней мере, те же пейзажные красоты он пишет вдохновенно, добротно, порой, изысканно, но – опять же безыскусно. Потому что Марьевский мир с его историями и судьбами не вымышлены. Отражая посконную правду и жизни, и характеров, Ельченинов не сдабривает и не пересаливает. Всё, как было на самом деле. Вернее, как это помнит он сам, как отложились в нём отголоски передатчиков традиций, трудов и дней. Таких как отец, мать и, перво-наперво, бабака. Рассказывая о любимой бабушке, автор воспроизводит в ярких подробностях впечатляющий событийно-бытовой круговорот жизни сельского человека советской эпохи.

Импонирует то, что автору счастливо удаётся избежать морализаторской назидательности. Редкое свойство для большинства мирских и, уж тем паче, церковных литераторов. Он то ткёт узоры, то делает пластовские мазки, – но делается это не бессистемно, как может показаться вначале. И это удивительно, потому что начиналось всё именно бессистемно, «со скуки», без расчета на публикацию. Выхватывались отдельные куски воспоминаний и впечатлений: «Истории, будто бусинки, одна за другой нанизывались на общую нить». Ого! Вопрос: истории-бусинки или бусинки Истории?

«И тогда перед моими глазами вставала Марьевка во всей своей древней красе, вставала будто подсмотренная через тайное окно времени, со всеми своими радостями и невзгодами, со всеми праздниками и буднями. В эти минуты я и учился видеть её, понимать и любить» («Бабака»)…

Срослось всё восемь лет спустя. А время – лучший наставник и подсказчик. Автор усвоил и освоил много чего. И первой важной находкой стал алгоритм повествования. Он удачно задан уже самим – коротким – названием «Марьевка». Первые главы тоже однословны: по имени-прозвищу персонажа, которое, зачастую, отражает саму суть его характера. А уж характеров тут раздолье. Все непохожие, самобытные, они и выписаны выпукло, живо, охотно – с жадным исследовательским любопытством, заражающим и читателя. Можно сказать – с незаданной, ибо и она вполне естественна, интригой. Интрига и заставляет читателя проглатывать «от люльки до домовины» каждую главку-биографию: Бабаки и Дунёки, Кураихи и Сеньки, Опки и Полинки, Надясь и Хрести...

Просто и ясно писатель воспроизводит картину заката («или даже агонии») своего села. Причем, не былинным и, тем паче, эпическим сплошняком, а: по зёрнышку, по крупиночке от каждой отдельной – поглавно расписанной – судьбы. А уже потом, где-то с середины тома чересполосица судеб и характеров преображается в целинное поле по имени русская земля. Впрочем, это уровень общего макрокосма. Автору и читателю ближе частный микрокосм – образ Человека. Чудны человеческие судьбы, неповторимы характеры:

«Есть среди них обычные, незаметные, а есть особенные, запоминающиеся. Но рано или поздно для всех наступает свой час, когда каждый из нас отправляется в дальний путь по неизведанным и бесконечным дорогам Вечности... И вот уже никто и не знает, что тогда-то и там-то жил некий человек, каким он был, как сложилась его жизнь, какой след он в ней оставил. Обидно? Наверное. Но так уж устроен наш мир…

Впрочем, не это важно. Люди, характеры, судьбы – вот о чём хочется рассказать».

Жизнь – от подроста до погоста

Перед нами типичная сельская семья:

«И Полинка, и Опка были необразованными, но простыми и очень добрыми людьми. У иных и образованных, и чистоплотных, и богатых дом всегда на запоре, и люди стороной обходят его, а у Косенковых всегда народ: зимой – в доме, а летом – на лавочке под окошками.
Идут люди с трассы в Поим да у Косенковых на лавочке и присядут отдохнуть. Автобусы приходили ближе к вечеру, поэтому в это время на лавочке чаще всего уже Полинка с кем-нибудь из соседок сидела. Так и собирался народ. Одни уйдут – подойдут другие. А после стадов, как хозяйки передоят своих коров, на этой лавочке посиделки-вечёрки собирались. Сойдутся бабы, а иной раз и мужики, вынесут ещё лавки и стулья, дядь Мишка Рогачёв или дядь Васька Голышев принесут гармонь – тут и пойдёт веселье с песнями, а то и с пляской... И я любил бывать на этих посиделках…
Давно уже никто не живет в доме Косенковых, нет никаких посиделок, да и лавочка давно сгнила, а в моей душе до сих пор всё звучат эти песни, до сих пор слышатся мне нежные звуки гармони и красивые голоса деревенских певуний («Опка и Полинка»).

Даже в самом, казалось бы, отрицательном (или помягче: противоречивом), персонаже – Зубаков, Лидоня, Мильтониха, Санян и Жуконька – автор находит что-то светлое, некий лучик надежды на человечность, нескошенную даже смертью. Ведь судьбы марьевцев отслежены «от подроста до погоста». И смерть, а также похороны – этапный элемент в огранке жизни практически каждого из марьевцев.

«В день похорон шёл нудный затяжной дождь. Всё небо сплошь было затянуто серыми тучами, из-за которых не мог пробиться ни один солнечный лучик. Но когда гроб с телом покойницы завезли в Марьевку, и родственники стали спорить о том, что делать дальше: везти ли усопшую до кладбища на машине или нести на руках, то дождь внезапно прекратился, тучи разорвал яркий солнечный луч и упал на то место, где была похоронная процессия. В тучах образовалась прореха, которая стала постепенно расширяться. Когда же покойницу подвезли к месту, где когда-то стоял её дом, то небо над Марьевкой полностью очистилось. Все с радостным трепетом взирали на это диво... Гроб несли на руках. А потом кто-то заметил в небе над похоронной процессией стаю голубей.
– Попрощаться со своей кормилицей прилетели! – сказал кто-то сквозь слёзы.
До самого кладбища летела над нами голубиная стая, а потом ещё долго кружила над могилой, пока закапывали гроб и устанавливали крест. Когда люди стали расходиться, улетела и стая, но три белых голубя оторвались от неё, спустились на могилку и сели на крест. И ещё несколько дней их видели кружащими над кладбищем или сидящими на могильном кресте тёти Нади. И только к девятому дню они улетели навсегда…
…Вот так ушла от нас эта замечательная, добрая и немножко смешная женщина. Вечная ей память!» («Лавра Надясь»).

Уход другого светлого человека: «Когда её хоронили, я подумал: – Уходит Марьевка! Вот ещё одну из наших понесли. Грустно!» («Верочка»).

Ну, и на контрасте – про мрачную смерть местной колдуньи Жуконьки: «Пошли к ней домой, адом закрыт изнутри». В тексте описка: «а дом» напечатано… слитно! Получилось: «АДОМ закрыт изнутри».
Невольно! – а, может, как раз намеренно, свыше надиктовано?..

«Деревенщина» против смердяковщины

Сергею Ельченинову удаётся просто и ненавязчиво проследить строй мыслей и поступков каждого героя (и, прежде всего, СВОЙ), ведущих человека к Богу. Ему чужд проповеднический пафос… Потому и личный путь Серёжи Ельченинова к Кресту подан урывками, как бы не касаемо рамок преподносимого сюжета.

«И тогда бабака благословляла меня и вставала на молитву. Как и сколько она молилась, я теперь не помню, но первую молитву, которой начиналось её правило, я уже в четыре года выучил наизусть. Это была молитва Святому Духу – «Царю Небесный» («Бабака»)…

…Если летом случалась засуха, то тёть Дуня собирала своих «певчих», они брали в руки иконы и ходили по полям вокруг Марьевки, пели и читали молитвы. Глядь – а на другой день и дождик пошёл. Моя бабака тоже ходила с ними и меня брала с собой. Мне очень нравилось их стройное и слаженное пение, поэтому я рано выучил молитвы, особенно заупокойные» («Дунёка»)...

Но в этой-то непринуждённости и изюминка повествования. Это и есть ельчениновская, манера, которая, может, и имеет отсылки к кому-то. Но никакого заимствования «а-ля Шмелёв и прочие святочно-рождественские мотивы».

Наверное, поэтому, перерастая периметр чисто прозаической «альбомной хроники портретов и жизнеописаний», книга легко переплетает разные жанры и даже научные дисциплины: история (краеведение), филология, фольклористика, этнография, топонимика, география, генеалогия…  

И тогда, как и положено в русской сказке, происходит волшебное преображение. Скупые наброски, штрихи, пунктиры, мазки… Количество эскизов перерастает в качество. И отворяются узкие ставни, за которыми – многофигурная, столикая мозаичная панорама. Полная солнца и звёзд, дождей и снегов, улыбок и слёз, невзгод и радостей – Жизни во всех её проявлениях…

Итак, перед нами судьба русской деревни – одной из сотен без следа сгинувших за годы «реформ» только в нашей губернии. Но именно этой деревне повезло найти своего хрониста Бояна. Не строгого летописца (чтение летописи – удел продвинутых единиц), а хрониста-рассказчика, пылкого и нежного, владеющего искусством оживлять, казалось бы, мёртвое.

И мелькает догадка: так ведь ельчениновская Марьевка – это же символьный макет для разборки, увы, не сборки, а исторически несправедливой разборки большинства деревень, обобщенно же – всей Русской Деревни, самой России с её вековыми общинными устоями, скрепами и традициями. Державным станом Руси всегда была деревенская община. Ещё в середине 1950-х её подточило «великое переселение в хрущобы» – 100 миллионов за десятилетку Никиты Сергеевича. Однако дело обернулось не просто авральным социально-сословным перераспределением в пользу города, но и растянувшимся на почти 7 десятилетий духовно-культурным перерождением – люмпен-деградансом. А второй куда погибельнее первого, хотя и плод его. Притом, что плод можно было уберечь. Его же безбожно, без передышки уродуют и курочат.

Всё это передано в правдивой Марьевской хронике, но без нажимов и акцентов. Что придаёт ей ценность не столько уже прикладную, сколь диалектическую и даже метафизическую:

«Вот так и жила деревня: кормила и поила, одевала и обувала город, работала «за палочки», свободы не имела, но при этом стала для города презираемой, отсталой, неотёсанной. А ведь если бы не эта «отсталая» и «неотёсанная» деревня, «передовой» и «гладковытесанный» город вымер бы с голоду. Ну, да ладно – не об этом сейчас речь» («Бабака Саня»).

Последним предложением автор как бы предугадывает и предваряет презрительные доводы спесивых образованцев, коли тявкнуть рискнут: «Да в вашей Марьевке сплошь неотёсанная, безграмотная, суеверная, пьянь. Стоит ли она жалости и, тем более, целой книги? И стоит ли нам обсуждать автора, взявшегося за мелкую чепуху вместо высокой литературы?».

Стоит! Благодаря «деревенщине», и назло смердяковщине, Русь не одну войну вынесла, не одно нашествие перемолола, в том числе фашистское. И что безграмотная –небесспорно. А вот что НЕ-беззубая это точно:

«Зашумел, загалдел народ – там уже почти вся деревня собралась. Кто пришёл поддержать вдову с тремя детьми, кто по привычке, как на сельский сход, явился, кому интересно было, чем дело закончится, но все в одном сходились: бабу, которая одна из всей деревни не побоялась – мирскому ненавистнику нос утёрла, за всех, им обиженных, отомстила, нельзя одну бросать. Нет у неё заступника – так всем миром заступиться надо. Как пчелиный рой, загудел народ» («Бабака»).

Так, всем миром отстоял сельский сход в злые годы бабушку автора, вдову фронтовика, от налогового мытаря Ермолая, что хотел за недоимки в лагеря её упечь.

И это даёт хлипкую, но надежду…

Школа, книга, хлеб и соловьи

В тексте отца Сергея нет строгого деления на части. Но если первая половина сложена именно именными главами, то вторая отдана деревенскому житийному быту, хозяйству, мироустройству, мировидению и мироощущению во всех забытых и неизвестных горожанам деталях: страда и досуг, будни и праздники, в том числе языческие. И даже магические: суеверия, заговоры, проклятия, привороты, обряды...

При этом автор-священник ни разу не берётся судить или осуждать. Напротив, внимательный и приметливый, он предельно аккуратен и терпим к привычкам, убеждениям, предпочтениям и заблуждениям людей, из которых, хошь – не хошь, складываются, обычаи, верования, предания и традиции народа.

Для Серёжи Ельченинова всё это родом из детства. А ребёнок становится тем, на чём воспитан. Разные они – столпы воспитания – у сельчан и горожан.

«В городах основными градообразующими предприятиями являются заводы, фабрики или какие-либо промыслы. А в сельской местности это в первую очередь – ШКОЛА. Есть школа – село будет жить. Нет школы – люди разъезжаются, и село постепенно умирает.
Так случилось и с Марьевкой. Нет школы – нет села… Страшно!..».

«Есть школа – село будет жить». Это не народная примета. Это выстраданный мальчиком взрослый, суровый и безотказный закон-приговор. Остальное – лишь сопутствующая коллекция для воспитания чувств:

«Справа от входа в класс стоял стол, за которым на большой перемене мы обедали тем, что приносили с собой из дома. Во всех трёх классах в то время училось двенадцать человек. И всё, что каждый из нас приносил с собой, мы выкладывали на общий стол. Анастасия Петровна наводила там порядок: что-то резала на кусочки, что-то раскладывала по тарелкам, разливала чай, и мы все садились за стол. А чай мы пили из гранёных стаканов в подстаканниках, как в поезде. Хотя я и жил прямо напротив школы, но домой обедать не бегал, а тоже всегда приносил обед с собой. Но чаще всего к большой перемене мама приходила в школу и приносила что-то вкусное: какие-нибудь пироги или пирожки, или беляши, или блинцы, или пельмени. И мы всей школой дружно уплетали это за обе щёки» («Школа»).

Согласитесь, невозможно без мурашек читать простенькие слова про школу, её «интерьер и гарнитур»: парты с откидными крышками, прорезями для чернил и пенала. Если, конечно, ты человек, воспитанный школой, то есть, книгой:

«Я с детства любил бывать в БИБЛИОТЕКЕ. В этом царстве книг была удивительная атмосфера: было таинственно тихо, комнату наполняли канцелярские запахи, а за столом сидела библиотекарь и чаще всего что-то писала перьями на больших листах бумаги. Запахи бумаги и туши нравятся мне до сих пор… Едва читатель открывал калитку палисадника, как перед ним оказывалась дорожка, вымощенная кирпичом, и клумбы с цветами по обе стороны от неё.
Я и сейчас периодически обогащаю свои знания новыми порциями информации, но чаще всего черпаю её из Интернета, поэтому и не испытываю тех ощущений, которые были в детстве. Ушла куда-то эта благодать, испарилась навсегда, но те детские впечатления от путешествий по книжному царству живут в сердце и памяти до сих пор. Даже сейчас, когда пишу эти строки, когда всё всплывает в памяти, я снова чувствую эти запахи, и кажется, что стоит мне встать, подойти к двери и приотворить её, как увижу я все заветные стеллажи и полки с книгами, читальные столы с аккуратными стопками газет и журналов… Ах! Как мне всего этого не хватает!» («Библиотека»).

Если опорным столпам – Школе и Библиотеке – отведены персональные главы, то добавочные столпы, тогда, заметьте, совершенно бесплатные, умещены в общую главу: «Клуб, почта, медпункт и магазин».

Не поверите, но очередь перед магазином, порой, заменяла колхозникам клуб, особенно, перед завозом ХЛЕБА:

«– Хлеб! Хлеб едет! Хлеб везут! – пронесётся в толпе.
И тут же прерываются песни, замолкают рассказчики, стихают ссоры, забываются пересуды – все, не сговариваясь, встают возле входа в магазин, образуя что-то вроде живого коридора между магазином и хлебной машиной... И если кто-то вздумает что-нибудь рассказать соседу, хотя бы даже и шёпотом, то все остальные с явным неодобрением обернутся к нарушителям порядка. И перешёптывающиеся сразу затихают. А как же?! Ведь хлеб – всему голова!
… Хлеб был горячий и невероятно вкусный, его аромат разносился далеко по округе. Поэтому все дети, которые приходили за хлебом, по пути домой съедали чуть не по полбулки. Да и взрослые редко удерживались от того, чтобы не отломить хотя бы один небольшой кусочек. С уважением и почтением относились люди к хлебу».

Школа. Библиотека. Хлеб. Три ключевых элемента. Модель для сборки…

Выводы, думается, излишни. Если кто не понял, – тем более.

Уж не знаю, случайно или промыслительно, автор завершает замечательный свой труд самой мелодичной и лиричной главой «Соловьиные ночи».

«Такую большую и красивую луну, какой она бывает в деревне, в городе никогда не увидишь. Особенно завораживают майские полнолуния.
Едва скроется за горизонтом дневное светило и погаснет его последний луч, как начинает успокаиваться деревня после дневных дел и забот, готовится ко сну Марьевка. Густеют сумерки, на небосводе вспыхивают редкие звёздочки, а на востоке, над вспольем и опушкой Кругленького леса начинает медленно разгораться багровое зарево. Чем гуще сумерки, тем ярче зарево. И вот, когда, наконец-то, ночь полностью накроет своим шлейфом всю землю, на востоке покажется узенький краешек восходящей луны. Медленно и тяжело начнёт она взбираться на свою проторённую между звёзд тропу по ночному небосводу...
В сумерках… с небес спускается ночная прохлада. А где-то в вишнях вдруг зальётся чистой переливчатой трелью звонкоголосый русский соловей. Минуту спустя из старого барского сада его мелодию подхватит другой, из цветущих зарослей сирени, раскинувшей свои ветви позади сельского клуба, им ответит третий, из-за озера и из рощи вступят в общий оркестр со своими партиями четвёртый, пятый... и вот уже вся Марьевка утопает в этой чудесной музыке. И под эту музыку порой не спится старикам, и ворочаются они с боку на бок чуть не до рассвета, вспоминая свою угасшую юность, свою промелькнувшую яркой, но короткой вспышкой молодость…
Встаёт передо мной, как наяву, Марьевка моего детства и моей юности, встают образы тех людей, которые жили в ней… все они, как живые, проходят передо мной, хотя большинство из них уже умерли, а вместе с ними умерла и та старая, кондовая Марьевка. Почти все русские народные сказки начинаются с традиционного сказочного зачина, где в основном используется слово «жили-были»... Слово «жили-были» является этаким золотым ключиком, который открывает перед нами сказочные двери. И мне всегда нравилось это «жили-были». Теперь не так.
Очень грустно становится на душе и больно на сердце, когда думаю о том, что в разговорах о Марьевке и большинстве её жителей мы всё чаще и чаще используем прошедшее время. «Было» – теперь почти всё у нас определяется этим словом…
Неведомы, непостижимы и неисповедимы пути Господни. Не ведаем и мы, какой путь Он уготовил для нашей Марьевки… но мне отрадно осознавать, что моя деревня будет жить на страницах этой книги до тех пор, пока последний её экземпляр не исчезнет из виду у горизонта истории… моя совесть будет спокойна и чиста перед нашей Марьевкой, потому что я рассказал о ней, о её жителях, о её традициях и обычаях, о легендах и преданиях. Зачем? А чтобы помнили!!!».

Школа. Библиотека. Хлеб и Соловьиная песня… Словно реквием по уходящей деревне. Или гимн?

Каждый волен разуметь своё. Моё резюме однозначно: автор «Марьевки» Сергей Васильевич Ельченинов достоин принятия в ряды Союза писателей России.
_______________________________________________________________________
* Биографическое приложение
ЕЛЬЧЕНИНОВ Сергей Васильевич родился в 1975 году в селе Марьевка Борского района Куйбышевской области. В 1991 году окончил Неприкскую среднюю школу, в 1992 году — куйбышевское железнодорожное училище №28. В 1994-м вел начальные классы в школе с. Марьевка, параллельно учась в Подбельском педучилище, которое с отличием окончил в 1997-м и остался там преподавателем детской литературы, выразительного чтения и старославянского языка. В 2003-м с отличием закончил филфак Самарского пединститута, рукоположен в сан диакона, а через месяц — пресвитера с направлением настоятелем в Храм Покрова Пресвятой Богородицы с. Беловка Богатовского района. В 2009-м окончил Самарскую православную духовную семинарию, с 2010 — протоиерей. С 2011-го, овдовев, воспитывает двух сыновей. Активист Аксаковского комитета Самарской области, поэт и прозаик, публиковался в ряде изданий (в т.ч. «Русское эхо»), автор книги поэзии и прозы «Дорога» (2015), руководитель творческого объединения «Вдохновение», лауреат конкурсов авторской духовной песни.

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: