За три пачки чая – кастет, а за пять – финка с наборной ручкой. И зона была рядом, метрах в пятнадцати от школьной ограды проходила колючая проволока, натянутая в два ряда: сперва высокий ряд, а внутри – пониже; и между ними – самая строгая запретная полоса. Если, бывало, туда падала пачка чая, брошенная сплоховавшей рукой, то все, плакали денежки неумехи, и кастет, и красавица-финка, и авторитет на поляне за школьной уборной с выбитыми в досках сучками, где басили отроки, раскуривая вкруговую бычки, и наяривал в зоску на крученые шалабаны народец помельче.

Мы бросали в зону чай, нам оттуда – свинцово-стальные поделки, завернутые в ветошь. Солдаты на вышках зевали, устало покрикивали и смотрели в заветную дембельскую даль.

Зеки строили кинотеатр «50 лет Великого Октября». А до этого они же построили школу, целую улицу домов, на которой мы жили с Витькой Григорьевым, или попросту Гырой, и многое другое в нашем степном поселке. Если в каком-то месте вкапывали столбы, натягивали между ними «колючку», сколачивали вышки по углам – значит, быть тут стройке. Серые колонны заключенных, дерзко насвистывавшие девушкам бодрые автоматчики с дисковыми, времен войны, ППШ, как-то по-особому крытые грузовики – все это было знакомо с первых дней, привычно, как буран на неделю, пыльные смерчи, терриконы шахт, пузырящий в степи сатиновые штаны и рубахи полынный ветер.

Зеки строили кинотеатр и, что-то, должно быть, вспоминая, посматривали на школьные окна. Мы доказывали теоремы, писали диктанты и смотрели на них, поскольку все равно больше смотреть было не на кого.

И вдруг на большой перемене бабахнуло: пугнул наскоком воробьиную округу нетерпеливый автомат. Мы с Гырой и еще несколько ребят, ясное дело, побежали на выстрелы.

От колонны, замершей на дорожной развилке под стволами охраны, отделился и уходил мимо крыльца хозмага человек в линялой зековской амуниции. Он был высок, худ и уходил размашисто и бесстрашно. За ним двинулся, перетаптываясь, мелкорослый, в длинной, как платье, гимнастерке солдат; он снова, к нашему восторгу, пальнул в небо и крикнул с неотлаженной хрипотцой: «Стоять!» Зек обернулся: на сером лице крутанулись большие больные глаза. Махнул рукой: «Да иди ты…» И опять повернулся узкой спиной и уже миновал последний перед степью палисадник. Колонна тем временем по команде двинулась обычным маршрутом.

Мы, обтекая солдата почтительной подковой, семенили сзади, подхватывая горячие гильзы, толкались, а солдат, удивительное дело, не прогонял нас, только ругался как-то странно, вполголоса, налегая на «с» («С-с-стой, С-с-спазма!»), и всё чего-то шарил в левом кармане галифе – инструкцию, что ли, искал, как выйти ему из положения, и не находил никакой инструкции. Впрочем, наверное, инструкция была, и он её знал: побег, он и есть побег, стрелять надо, и не в небо вовсе…

Вот этого-то мы втайне и ждали, обмирая душой: сейчас выстрелит, сейчас…

Так близко еще никто не умирал. Cмерть, в которую мы и не верили толком, являлась тоскливо-парадной: медленная процессия в сторону горы Майской, где кладбище, яркие венки, обязательная музыка, кривляющийся под нее добрый Коля-дурачок, надменный лик мертвого в гробу на машине с открытыми бортами, лик и отрешенный, и одновременно так цельно, в последнем предельном усилии устремленный в небо, от которого его вот-вот упрячут навсегда… Но процессия, музыка – это все же привычно; поселок Жолымбет вообще жил как бы нараспашку: хоронили, водили колонный зеков, дрались на освещенной клубной площади, любили в открытой вечерней степи – всё на виду. Степь диктовала способ существования.

Но сейчас, под этот глухой стук сапог, шарканье наших сандалий, под сдавленный переброс: «Стой, Спазма!» и «Да пошел ты, щеня!» - могло случиться что-то новое, пугающее, нехорошо манящее. Недаром закатывались под пыльные листья заячьей капусты обжигающие гильзы.

Прошло, быть может, с полчаса, как началось это странное преследование в степи. Спазма поднялся на гору Майскую и спустился к кладбищу, мы повторили за ним каждый шаг. Дома Жолымбета все уменьшались позади, и нарастали над ними пепельные отвалы шахт, и распахивалась впереди, безбрежно надвигалась зеленая с проплешинами степь.

Раз или два мы отстали, ища в траве гильзы, и солдат, беспомощно оглянувшись на нас, тоже затанцевал на месте с пятнистым потным лицом и даже шевельнул словно бы сведенными несуществующим морозом губами: «Эй, ребя… Вы того… Подтянись…» И снова без надежды уже чиркнул раскатистой очередью по низкому небу. «Да стой же, стой!» Мы подтянули ему: «Дяденька Спазма, вернись, стой!..» Тут зек будто бы споткнулся, будто бы что-то вспомнил напрочь забытое; он развернулся всем корпусом, замер, и острый подбородок заходил у него маятником под чернотой хватающего воздух рта.

 - Вот и постой, постой… - солдат с нацеленным автоматом стал подкрадываться к зеку.

- И-и-эх, пацаны мои… Зачем? – сказал тот и зашагал дальше.

- Убью же, убью счас! – рыдающе крикнул солдат.

- Убивай, убивалка… - спокойно и жутко как-то ответил зек.

Уходящий от нас человек в мрачном бушлате говорил хоть и отрывисто, но не зло, а даже печально, но мы его совсем не жалели, мы были горой за солдата, за своего; у него – звезда на пилотке, послушное оружие в руках, он один на один преследует опасного преступника, – хорошие люди, по разговорам старших, в зоне не сидят, а сидят всё больше за столами учреждений и вычисляют, как сделать, чтобы жизнь стала лучше и чтоб построить материально-техническую базу не за двадцать лет, а пораньше. И всем быстро уйти на эту базу. Не зря же ходит туда через день цветущая тетя Ида, буфетчица.

Где-то была школа, там заканчивался урок ботаники, и хрупкая ботаничка («наша ботаничка тонкая, как спичка»), наверное, давно поставила против наших фамилий грозные жирные знаки. А мы шли и шли.

Трудно понять, что же толкнуло заключенного на этот отчаянный шаг? Ведь он не убегал, не прятался, не готовился заранее. Просто взял и пошел. Что же? Несчастье в родном полузабытом доме, измена близких людей, опустошающая сердце обида, открывшаяся страшная болезнь, невозможность с сегодняшнего дня жить под конвоем, за проволокой? Не знаю и не узнаю никогда. Кажется, он хотел умереть и ждал оголенным затылком, лопатками, гнутым позвоночником, готовой к отлету осенней душой последнего удара. Если так, то он был самым свободным человеком. Он был свободнее второгодника Витьки Гыры, который всегда делал, что хотел. Он был свободнее директора школы Шугаева, а уж кто ему, директору, может приказывать?

Перезаряженный этой немыслимой свободой зек шел, пыльно загребая в редкотравье сапогами, шел, не останавливаясь, лишь иногда отчего-то замедлял шаг, как бы в задумчивости, но, подхлестнутый новым разрядом внутренней боли, дергался на взгорке и опять устремлялся вперед.

Солдат уже не покрикивал: «Стой, Спазма!» - он тихо и трудно выворачивал языком приросшие слова:

Жилистый решительный Гыра посоветовал:

- Ты пальни, дядь, по ногам. По ногам-то можно…

Солдат только бросил на него слепой взгляд.

Теперь я понимаю: солдат не прогонял нас еще и потому, что он спасался нами, прикрывался; мы своим присутствием оправдывали его нестреляние, смягчали вину, если она была. «Я не мог стрелять в него, рядом бежали дети…»

Зек освободил себя, мы освободили от последнего выстрела солдата. Мы все были связаны. И солдату было важно, чтобы мы семенили рядом, потому он и поторапливал:

- Подтянись!

Он не умел стрелять человеку в спину. И в грудь не умел и даже по ногам.

Странные, запутавшие меня позднее, в юности, стихи:

Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щёк.

Полюбил? Не слишком ли?

С каждым шагом мы все больше презирали солдата, который не мог такой малости – задержать беглого безоружного преступника. Гыра захотел помочь солдату – рванул наперерез зеку; тот остановился, погрозил кулаком, потом нашел камень и, метко бросив его, подбил Гыре ногу. Тот сел, закрутился, матерясь и скуля.

Ниже обычного прогремела над головой Спазмы очередь.

- Ты чего мальчишку-то? Завалю гада.

- Блевал я на тебя со второго без фикуса, завалялка хренова, – спокойно прозвучало в ответ.

Зек смешной пробежкой, вразброс нагоняя ногами тело, спустился в овраг, вскарабкался по противоположному склону, посмотрел направо и остановился: от Жолымбета по дороге пылила машина. За борта её кузова цепко держались люди с автоматами. Спазма стукнул себя по ноге и застонал тоскливо, развернулся к нам. Солдат остановился тоже, а мстительный Гыра стал искать камень, но не нашел.

Грузовик (было уже слышно, как он, прыгая, гремит бортами) съехал с дороги и катил по степи в нашу сторону, с небольшим упреждением, чтобы отсечь отход беглецу. Тот заметался. Солдат вскинул ППШ. Деваться зеку было некуда, и он невольно шагнул к нам – мы уже почти как свои; мы стали близки какой-то тягостной и устойчивой близостью, и в этом долгом степном движении под перебранку, выстрелы и уговоры выработался свой порядок, свои правила, о которых активные парни с готовым к стрельбе оружием знать не знали. Да и не хотели знать.

- И давно бы так, давно бы… - ломким голосом зачастил солдат. – А то… Хорошо, сам сдаешься…

С запада потянуло зябким ветром. Всё кончалось. Сейчас Спазму отвезут назад в зону, после суд, добавят срок, но немного: всё ж таки осознал, сдался сам, вернулся. И Спазма опять будет чифирить нашим чаем, строить кинотеатр «50 лет Великого Октября», точить финские ножи и лить кастеты, а после выйдет и продолжит всё это на воле.

Бортовушка приближалась. Зек, пятясь, коротко глянул на неё, потом долгим потрошащим каким-то взглядом посмотрел на нас, – у меня от этого что-то лопнуло под ложечкой, и пушистый холодок переполз из живота под сердце.

- Так… Ладно… Руки давай на затылок. Куда уйдешь, дурень, – степь. Степь да степь кругом… - не умолкал солдат. Так, наверное, уговаривает взрослый подошедшего к обрыву ребенка, одновременно боясь и опоздать, и испугать, будто зыбкой нитью непрерывных слов надеется удержать от гибельного шага до той поры, пока сам не подбежит на гнущихся ногах, не подхватит, не спасет…

Зек достал мятый конверт, помедлил и мелко изорвал его, швырнул в сторону. Потом, согнувшись, как в желудочном приступе, похабно переломил сжатую в кулак руку в сторону подъезжающего грузовика и – побежал. Впервые побежал, молча.

Солдаты, уже спрыгнувшие с бортов, полезли на ходу в кузов. Машина взяла левее и стала быстро нагонять Спазму. Тот не оглядывался. Казалось, его не интересует воющая на низкой передаче бортовушка, брань из кузова, пляшущие за спинами солдат толстые рыбьи хвосты автоматных прикладов, их беспощадные юные лица. Он бежал без шапки, и легкая бритая голова с мишенью-лысиной была неподвижна, и всё тело было оцепенело-равнодушным, только ноги совершали гнутые клоунские движения, а правой, оскорбившей преследователей рукой он всё что-то стирал с лица – пот, слёзы, не знаю что.

Через минуту его взяли. Грузовик газанул и преградил ему путь. Плечистый сержант прыгнул на зека сверху, но промахнулся, зато другой солдат, веселый и хлёсткий, борцовским подкатом свалил Спазму. Спрыгнули ещё четверо и, возбуждая себя матерками, раскачав, закинули зека в кузов. Мелькнула над высоким бортом оголившаяся серая спина, вздыбленный горбом бушлат, над провалом живота напряглись готовые прорвать кожу рёбра; тело ударилось о доски кузова. Солдаты, торопя и вышучивая друг друга, вскочили следом, машина набрала скорость на развороте и помчалась к Жолымбету.

Вцепившись в борта, солдаты что-то кричали и месили ногами середину кузова. Там лежал зек. Машина ехала всё быстрее, и они всё быстрее били Спазму.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: