***
Порой не укладывается в голове –
Почему люди маются? Чего хотят?
Как можно жить, спеша и толкаясь, в Москве?!
Переехали бы хоть в Сергиев Посад.

Как понятней в деревне жить иль в городке:
И в любом нелегком, переломном году –
Летом перед работой искупнуться в реке,
Зимой вернуться домой по речному льду.

И даже концы с концами сводя едва,
Полагать, что сложности у нас не впервой,
Но нельзя отступать, что за нами Москва,
Что Москва за нами, а не мы за Москвой.

В ОЖИДАНИИ САМАРЯНИНА
Лежит он в канаве, бухой и избитый,
С сердечною раной и мыслью дурной,
А мимо проходят менты и левиты,
Лежит он забытый женой и страной.

Священник пройдет — и невольно отпрянет.
Избитый с лица кровь сотрёт рукавом
И вспомнит, что должен придти самарянин...
Но, кроме тебя, рядом нет никого.

СТРАШНЫЙ СУД
Когда овец поставят справа,
Козлам, что в левой стороне,
Достанется дурная слава –
Гореть в огне.

Найдётся вечная управа
Искавшим истину в вине,
И за несдержанности нрава –
Гореть в огне.

Иные – лишнего ни грамма,
И не срывались на хулы,
Гуляли вечером до храма

И были по утрам милы.
Но жаждущих водой из крана
Не напоили…Вот козлы…

***
Что там в Интернете?
Любовь и галдёж,
Чудны там дела в Интернете.
Но ищешь ты душу – подвоха не ждёшь,
Попав в электронные сети.

Блуждает душа,
Да не видно ни зги –
Потёмки, возмездия кармы.
Сапожник оставил свои сапоги,
Таёжник – сокровища пармы.

Лежит на душе виртуальная ночь,
Лежит и мечтает о свете.
И кто-то душе твоей хочет помочь,
Попав в электронные сети.

***
Июльское утро - а небо, как знание, хмуро.
И жизнь ни вдали, ни вблизи от окна не видна.
Такое вот лето...Такая вот литература,
Ненастье, печаль и немного сухого вина.

Такая погода, что лишнего слова не скажешь.
И дождь начинается, тихо подходит к окну.
Июльское утро - любви не хватает пейзажу,
Ненастью, печали, стихам и сухому вину.

СТАНИСЛАВУ НОВИКОВУ
Выбросили мытаря из бара,
Принялись смертельно избивать.
Фарисей увидел: «Божья кара.
Надо о душе не забывать».

Фарисей подумал: «Совершилось,
Перешли грехи его предел.
Это торжествует справедливость.
Как же долго Бог его терпел!»

Мытарь застонал: «Помилуй, Боже…»
И еще чего-то про судьбу.
И вступился за него прохожий,
В руки взяв железную трубу.

Фарисей был верен строгой мысли,
А прохожий дрался до крови –
Забрала полиция:
Превысил
Меру оборону и любви.

ВАСИЛИЧ
Василь Василич назывался дедом,
Но был не дед мне – знал я про обман.
Он помогал чинить велосипеды,
До станции нёс маме чемодан.

Не воевал – в тюрьме сидел, наверно,
Украл чего-то – это я решил.
В России мир… Он пил дешевый вермут,
Чуть что ругаясь – мать твою в кувшин.

А мама говорила деду строго:
- Не матерись, здесь не пивной буфет.
И дети слышат. Ты побойся Бога!
Василич отвечал, что Бога нет.

К нему приехал за отцовской лаской
Сын из Тамбова, тридцати двух лет.
На мотоцикле новеньком с коляской
Катал родню – и вылетел в кювет.

Все живы – их на «скорой» увозили,
Среди сочувствий, вздохов и машин
Дед отряхнулся от дорожной пыли –
Ни ссадины. Вот мать твою в кувшин!

В России мир… А мы идем в больницу,
Родным несём мы яблоки и мёд.
Василич верит, хоть и матерится —
Всё будет хорошо, и Бог спасёт.

***
У памяти внезапный пыл...
А, может, некая расплата.
Вдруг вспомнил женщину -
Любил
Её, наверно, я когда-то.

Ни в сердце и ни в голове -
Ни умиленья,
Ни кошмара.
Она шагает по Москве,
А я иду по Сыктывкару.

Зачем в мечтах поцеловал
И обнял бережно за плечи?
Зачем мне это?!
Вздох.
Слова.
Я никогда её не встречу.

А встречу,
Что скажу?!
- Мила!
Как будто нет в тебе подвоха.
Еще скажу,
Что жизнь прошла
И без неё совсем не плохо.

И ничего такого, чтоб
Жалеть.
И никаких трагедий...
Приедет. Бросит розу в гроб...
Хотя, конечно, не приедет.

***
Все звуки мира, взгляды с колоколен,
Труды и дни - иные, чем вчера.
Теперь иные Данте и Бетховен,
На хуторе в Диканьке вечера.

Ты вносишь в мир такие перемены,
Что я ищу во всем иной мотив.
Ты говоришь мне, округлив колены,
Точней сказать, колени округлив:

- Забудь свои сердечные ошибки,
И музыки трагический металл.
Кругом война - а ты играй на скрипке...
Я никогда на скрипке не играл.

***
     Возвожу очи мои к горам
                     Пс. 120,1
Я ропот свой совсем не прячу,
В словах печали груб и прям.
Иду Твоей долиной плача,
Но очи возвожу к горам.

А за очами жизни муку
И душу к небу подниму –
Искать по-детски Твою руку
И верить смыслу Твоему.

И верить, что мои обиды
Войдут со мной в небесный храм,
И верить, что Ты слезы видишь –
И внемлешь Ты моим слезам.

ВИНА
Глядишь на небо виновато –
Почти нисходит Божий страх.
И вдруг навстречу бесноватый,
Живущий где-то во гробах,

В канализационном люке,
В коробке из-под макарон.
И не тая тяжёлой муки,
Немного денег просит он.

И говорит, что очень надо,
Что он с рожденья инвалид,
Внутри него свиное стадо
С утра болеет и рычит,

Он с каждым часом бесноватей –
Кому-то, может на беду…
И ясно, деньги-то потратит
Не на какао и еду.

Я вместе с ним, поборник правил,
Вдыхаю жизненную мглу.
И думаю – щеку подставить
Или разбить ему скулу?

Или придумать что иное?
И как не чувствовать вины?
А стадо говорит свиное –
Друг друга мы любить должны.

ИСКУШЕНИЕ
Престольный праздник. В храме ныне тесно,
Порою даже гул и толкотня.
Лишь демону стоять неинтересно —
Зачем стоит он около на меня?

Стоит и мыслит: «До чего убогий...
Характер мягкий. И в коленках слаб.
И лечится вином от безнадёги,
Глядит во сне на неодетых баб...».

Я слышу его мысли. Он — химера,
Химера, что стоит невдалеке.
Со мной знаменье крестное и вера!
Молитва на славянском языке!

И как ни укоряй, но только ближе
Мне русский храм — где гул и толкотня,
Баб неодетых я во сне не вижу —
Пускай не так давно. Всего три дня.

Но, может, я еще сумею честно.
И я смотрю на праздничный престол.
А ты бы шел. Тебе неинтересно.
И в храме нашем тесно. Ты бы шёл.

***
Как грустно плачет над рекой ветла,
Что жизнь течет в каком-то Вавилоне,
Что в лик Спасителя вонзается стрела,
Что снова кровь сочится по иконе,

Что снова плен. Ржут за Сулой комони.
Горят костры – незваным несть числа.
И память выжигается дотла.
Куражится чужанин: «На гармони

Сыграй, Иван, хочу народных сцен!» –
Но как избыть державный ропот рода?! –
Дочь Вавилона! Капище разброда,

Измены, разрушения! Блажен,
Кто с чистым сердцем чистыми руками
Твоих младенцев разобьет о камень.

ВОЗЛЮБИВШИЕ
      …кому мало прощается, тот мало любит.
                                      Лк. 7,47
Иисус, в дом войдя к фарисею, возлёг.
И сосуд алавастровый с миром
Принесла Ему женщина, встала у ног –
Его ноги слезами омыла.

Фарисей про себя удивился весьма:
Неужели не видит порока?!
Моет ноги – на ней негде ставить клейма,
Он бы знал это, будь Он пророком…

Мы – веселые люди, а в душах разброд,
Мы – тяжёлые люди, не боги,
И случайная женщина слёзы прольёт,
Омывая нам грешные ноги.

А у нас на душе непонятная тьма,
Фарисейский вопрос – не иначе.
Что за слёзы? На ней негде ставить клейма –
Никакими слезами не спрячешь

Но сказал Иисус фарисею в ответ,
Да и нам говорит это строго:
Много ей прощено – и греха на ней нет,
Раз смогла возлюбить она много.

ПО ЭЛЕКТРОННОЙ ПОЧТЕ
Друг из деревни пишет:
"Сенокос
Закончили - лечу себя работой.
Уже не повторяю: жизнь - навоз,
Хоть жизнь навоз. Но легче стало что-то.

Не разберусь, кто в этом виноват -
Метеорит, погода или драка
Вчерашняя. Но почему-то рад,
Что жизнь - навоз, что дождь идёт, что слякоть.

А сколько вспоминается обид!
Но так светло - ни матерного слова.
Наверно, всё-таки метеорит,
Не выходило от дождей такого..."

Письмо философа!
Как действует село
На городских - хмельных и тонкокожих!..
А другу, видно, очень тяжело.
Я знаю, как становится светло,
Когда уже темнее быть не может.

***
        …и клозета приличного нет…
                                Лев Лосев
Что за дар? Что ни скажет – чернуха,
Да с обидой на всех пополам.
Как присутствие русского духа
Нестерпимо богемным словам!

Нестерпимо им жить на равнине
И подвыпивший слышать хорей.
Или ямб.
Им бы всё по латыни,
Умных пьянок и южных морей.

Им бы римского стиля и гула –
Ничего у нас доброго нет.
Не подходит московским Катуллам
Русский климат и русский клозет.

Но запомнят обиды их песен,
Ненавистного дар языка
Только русские думы и веси –
И равнина, и лес, и река.

ЗВЕЗДА РУБЦОВА
Терзаться — так высоким русским словом,
А не игрой усталого ума:
Ей ничего ни дорого, ни ново,
Горит, да в сердце остается тьма.

Когда чадит усталое безверие,
То нам нельзя принять его дела,
Нельзя забыть, что мы сыны Империи —
А не колониального угла.

И потому взойдем на холм — и снова
С него увидим и зеленый шум,
И крест церковный, и звезду Рубцова —
Звезду полей, звезду российских дум.

И силы обретем стерпеть измены
И от беды расплакаться навзрыд.
Постойте, братья, резать свои вены.
Бог не простит, Россия не простит.

Когда чадит ленивое безверие,
То кто-то должен бить в колокола
И сохранять высокий дух Империи,
А не колониального угла.

И сохранять молитвенное слово,
Державный свет, трудолюбивый ум
И храм, и волю, и звезду Рубцова —
Звезду полей, звезду российских дум.

***
Пропивали пальто и пеняли судьбе:
- Ты зачем изменила?! Я пьян и продрог...
Но молились на утро — и в нашей избе,
Невысокой избе с нами Бог —
С нами Бог!

Ничего, что мы снова сидим на мели,
Ничего, что на низкий глядим потолок.
Но зато без пальто разобраться смогли —
В невысокой судьбе с нами Бог —
С нами Бог!

А у них и пальто наше — тряпка для ног,
И высокая цель, и меняют паркет.
И кудрявая сука, и белый творог...
Только нет с ними Бога.
И знают, что нет.

И за что это нам? Мы пропили пальто,
А они изучали небесную высь.
И за что это нам?! Просто так. Ни за что —
Как любовь,
Что с утра разбудила: - Молись!

ПОДНЯТ ВЫШЕ
То птицу видел, то звезду,
То солнце яркое в зените,
Трехлетний сын просил в бреду:
- Повыше, выше поднимите!

Отец брал на руки его,
Заботливо и осторожно,
Не понимая ничего,
Приподнимал насколько можно.

- Повыше! Низко так кругом! –
Был мальчик Господом услышан.
И эпитафия о нем
Всего два слова «Поднят выше!»

И ты поэт в своем бреду,
Отринув суету событий,
То птицу видишь, то звезду,
То солнце яркое в зените…

И, может, после снов земных
Стихи когда-нибудь напишешь,
Которые Господь услышит,
И мир подумает о них
Всего два слова «Поднят выше!».

***
Держись и молчи, не поможешь сыну…
Держусь, насколько хватает сил,
Убит обстоятельным армянином
Мой сын – по-русски он говорил.

И мне объясняют – убил подонок,
Только поверить мне тяжелей,
Что из-за мобильного телефона,
Что ради пары сотен рублей…

В семье, конечно, не без урода,
Себя я в этом почти убедил,
Но право имею о дружбе народов
Молчать, насколько хватает сил.

***
Помолиться о сыне ближних
И не ближних прошу с терпеньем.
Сын на кладбище лежит – в Пижме,
Спит с надеждою воскресенья.

День привычно, порою грубо
Обсуждает дела и вести –
Не слышны последние трубы,
И сегодня сын не воскреснет.

Может, завтра… Псалтырь читаю.
Станет плотью сырая глина –
Воскресения мертвых чаю.
Воскреси же, Господи, сына!

***
Днем или, может, порою полночной
Сердце поймет, что болит к непогоде,
Что разыграется ветер восточный –
Ветер Господень.
Ветер придет из далекой пустыни
И занесет родники и колодцы,
Горькие речи и храмы гордыни.
Кто же спасется?
Кто же привязанный к родине милой,
К жизни своих гаражей и домишек,
Выкрикнув, выдохнув «Боже! Помилуй!»,
Будет услышан?

ДУША И ШЛЯПА
(Из святителя Николая Велимировича)
Когда мысленно станешь ничем – тростником, который уже не ропщет,
Светлым воздухом, что поднимается к Духу, избавляясь от дрожи,
Поглядишь на тростник и воздух – откроется, смерть твоя только в прошлом,
Нет у ней настоящего. Не будет и будущего. Быть не может.

И увидишь отчётливо то, что раньше не замечал – не заметил,
То, о чем объясняли тебе терпеливо богослов и философ. –
Разве можно бояться разлуки с прошлым? Смерть – не страшнее, чем ветер,
Что сорвал с головы твоей шляпу с полями – и по полю уносит.

Ты еще не разобрался, что случилось – смотришь с улыбкой растяпы.
И откуда ветра резкий порыв?! Но уже не догнать – улетела.
И тогда понимаешь, что твоя голова может жить и без шляпы,
Как твоя душа может жить без тела.