***

По горной извилистой дороге едут два всадника. Справа открывается долинка, сияющая послеполуденным солнцем. Райский уголок, не иначе. Один из конников спрыгивает с седла, достаёт из перемётной сумы альбом. Он явно намерен сделать набросок этого дивного места. Другой машет вдоль дороги рукой, дескать, догоняй и уезжает на рысях прочь.

Спешившийся всадник делает беглый рисунок. Его занятие внезапно прерывает дождь. Вокруг, кажется, ни одной тучки, разве что за горой. А тут море солнца и… ливень. Слепой дождь встаёт стеной, почти не касаясь человека. Человек засовывает альбом в суму, встаёт посередь горной дороги и вскидывает руки. Его тень колышется на прозрачном полотне слепого дождя, причудливо вытягиваясь и увеличиваясь. Она уже словно сама по себе, эта тень. И, кажется, руки её достигают неба…

Дождь обрывается, едва начавшись. Человек вновь садится на коня и продолжает путь. Впереди на дорожной узи что-то чернеет. Он подъезжает ближе и останавливается. Это черкеска, распластанная в пыли. Обронённая или умышленно брошенная? Всадник озирается по сторонам. И тут раздаётся выстрел…

***

Как всё мило начиналось. Как в водевиле или в пушкинской сказке: «Три девицы под окном…». Тем паче что именно три девицы, три сестрицы и были притяженьем этого дома – дома генерала Верзилина, расположенного в центре Пятигорска. Здесь не умолкает рояль, звучат романсы, кружатся в вальсах пары, в саду игры – горелки и серсо, а ещё жмурки, когда кому-то завязывают глаза и он вслепую начинает ловить ускользающих.

Не исключено, что новый гость, явившийся в тот вечер в усадьбу, и попадает если не в объятья, то в обхват рук Эмилии, старшей из сестёр, которая как раз водила в те минуты. Ему, едва представившемуся, передают повязку, и теперь уже он, широко раскинув руки, ловит, как пелось в романсе, ускользающее счастье. Он подыгрывает веселящейся компании. И ему подыгрывают, особенно Эмилия, заразительно смеюшаяся, увлекающая. Он юркий и стремительный, каким бывает в конных атаках и ближнем бою, вскоре залучает её в объятья, почуяв под рукой сильный, но податливый стан, манящий телесный запах, а сорвав повязку, видит перед собой вздымающуся грудь и полураскрытые трепетные губы. Он некрасив и ростом ей уступает. Но его глаза, необыкновенно выразительные, завораживают её. Во всяком случае, первую неделю знакомства, едва он появляется в доме, они неразлучны. Он устремлялся к ней, она – навстречу ему. И в доме сразу всё оживает, будто пробегает незримый огонь. Звучит рояль, пара кружится в вальсе. Короткая пауза, бокалы вина, маняще звенящие… Снова танец – теперь уже мазурка. Молодые силы требуют воли. Компания спускается в сад. Начинается игра в жмурки, в горелки… И они двое тоже как угорелые носятся в горелки, а где-то за сенником в полумраке сливаются в объятиях и в страстном поцелуе. Впереди лето радости и любви. Так сулит эта мизансцена.

Но... На житейскую сцену выходит ещё один персонаж. Внешне он привлекательнее – высокий, стройный, облачённый в черкеску и мохнатую папаху, на поясе большой кинжал. Не кинжал, а ни дать ни взять меч-кладенец Ильи Муромца. Во всём его облике нарочитость, точнее, как говорят за ломберным столом, перебор. Собравшиеся в гостиной отмечают это и встречают его появление иронией. А она, молодая хозяйка салона, будто не замечает, или делает вид, что не замечает этого, начиная какую-то ведомую только ей одной игру. И конфигурация действия постепенно меняется.

Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш
И блюди нас, как хожалый.

Хожалый – младший чин в полиции, служитель для разных поручений.

Тот на шутливые подначки не откликается, хмурит брови. Эмилия помалкивает, не поддерживая уколы в его адрес. Зато, кажется, поощряет эту его нарочитость, его театральные - провинциальной режиссуры – позы. Всё это в глазах окружающих выглядит нелепо, если не пошло. А кинжал – боевое оружие, к которому как к поэтическому символу не раз прибегал Поэт – тут в виде «Поня» становится синонимом этой самой пошлости.

Дальше – больше. В словесной пикировке, к которой прибегают мужчины-соперники, несомненно, побеждает Поэт. У отточенной мысли Поэта куда больше блеска, чем у явно туповатого Кинжала. Пространство накаляется, словно искрят два электрода. Поэзия и пошлость не совместимы.

Эти искры достигают и её. Дело не только в ревности. Поэт разочарован. Как же он ошибся в этой приглянувшейся, было, особе! Его оскорбляет, что та, которой, доверившись, он читал наедине свои трепетные строки, подчас выглядит просто-напросто ветреницей, этакой пустельгой, пустышкой…

Ну, так получай! Вот звучит переиначенное – Верзилия, где начало фамилии, а концовка имени - намёк на её нарочитый для женщины рост. Немного грубовато, по-школярски, что ли, но в то же время и изящно. Ведь не дылда, как принято у школяров, хотя суть и та же. И особенно в контексте с нарочитым кинжалом. Вроде как эхо: два сапога - пара.

А тут и эпиграмма раздаётся. Да ещё какая!

За девицей Emilie
Молодёжь как кобели…

А к эпиграмме – рисованная «рифма» с кинжалом: кинжал тут вроде и не кинжал, а обвисшая тростинка с двумя подпорками.

Где, в какой момент кончается водевиль и начинается драма, переходящая в трагедию?!

Эмилия на все остроты, которые касаются непосредственно её, отвечает неизменной улыбкой, тщательно тая в глазах мстительный огонёк, который приметен разве только маман. Зато обижается за нового поклонника, наедине незаметно, но умело распаляя того. Правда, блеска в репликах Поня, которыми он пытается парировать уколы Поэта, не прибавляется. Пошловатые по сути, они вызывают насмешки и дают повод для новых разящих ударов.

Кинжал, когда владелец его сидит, свисает до пола и вызывает у той, которая в центре поединка, разные причуды. Например, такую. Она облачается в наряд черкешенки и танцует лезгинку, скользя на цыпочках по гостиной, словно по угольям. При этом танце присутствуют все домашние – маман, сёстры Груша и Надежда, само собой гости – Глебов, Столыпин (Монго), Трубецкой, Васильчиков, ещё кто-то и, конечно, Лермонтов и Мартынов. Кому посвящается этот танец? Она говорит, что папеньке, имея в виду своего отчима-генерала, который в эту пору находился по делам службы в Варшаве. Именно он брал падчерицу с собой, когда служил на Кавказской линии. Она с малых лет наблюдала походную жизнь, обычаи и нравы горцев, танцы горских дев, а ещё с юности стала отмечать взгляды многочисленных мужчин, которые её окружали. Уже лет в шестнадцать её титуловали не иначе как «Роза Кавказа», словно невидимый орден прикрепили на высокую грудь.

Но главным воспитателем Эмилии была, безусловно, маман. Урождённая Вишневецкая, она была наследницей знатного польского рода, близкого ко двору. А это – неизбежные шляхетские амбиции, интриги, заговоры… Многое в характере с годами, понятно, приугасло. Выйдя шестнадцати лет замуж – это был офицер-артиллерист Клинбергер, - она родила, неожиданно овдовела, но вскоре вновь вышла замуж. Став генеральшей, наследница польских кровей уже не помышляла о каком-то дальнейшем продвижении наверх, но дочерей на это наставляла, ибо шляхетские спесь и гонор никуда не делись, это как угли под пеплом: дунь – и тотчас пыхнет и заполыхает...

Шанс обустроить будущность дочери появился три года назад. На минеральные воды прибыл потомок знатного аристократического рода Владимир Барятинский, корнет лейб-гвардии кирасирского полка. Мадам Верзилина, наследница шляхетского рода, всё сделала, чтобы сблизить свою старшую дочь с этим высокого полёта столичным гостем. Страсть была обоюдная – ничего не скажешь. Пятигорск и окрестности только о том и говорили (маман, как в своё время Марина Мнишек, уже грезила о столичных палатах, где будет блистать её дочь-княгиня). Но была ли там любовь? Образованный и проницательный князь, видать, быстро разглядел, кто есть кто, и чем это может обернуться. Одно дело «курортный роман», другое… Тем более что матушка уж больно решительно форсировала события. Как только открылось, что Эмилия понесла, она вызвала князя на разговор. Князь такого напора не выдержал – женитьба на провинциалке, пусть и генеральской дочери, никак не входила в его матримониальные планы, которые, как водилось в высших кругах, были расписаны едва ли не от рождения. Он живо ретировался, тайком покинув Пятигорск, а чтобы компенсировать моральные и, возможно, физические издержки, послал сюда 50 тысяч рублей. Отступные, дабы скрыть их, были переведены на подставное лицо. Но об этом быстро узнали не только в Пятигорске, но едва ли не по всем Кавказским Минеральным Водам. Так же как и о том, что дитя любви, точнее страсти, было ликвидировано. Одни говорили, что аборт произвёл доктор Ф.П. Конради, главный врач К М В, в России получивший вторую профессию - акушера, другие, - что известная повивальная бабка. Только сути это не меняло: грех был, и бо-о-ольшой грех. А настояла на том маменька.

Эмилия танцует лезгинку. А ведь по сути это танец Саломеи. Саломея, - дочь порочной Иродиады, которую царь Ирод Антипа, отобрав у свого единокровного брата Антипатра, сделал своей женой. Иоанн Креститель осудил незаконное и богопротивное супружество, за что его бросили в темницу. Иродиада, возненавидевшая праведника, требовала его казни. Царь мешкал. На очередной пир коварная женщина предложила пригласить свою дочь, которая славилась внешностью и необыкновенным искусством танца. Восхищёный красотой и огненной пляской Саломеи, царь воскликнул: «Проси что желаешь – хоть полцарства!». Саломея, наученная фурией-матерью, потребовала голову Иоанна Крестителя и чтобы ту голову немедленно доставили на блюде…

Первая житейская драма многое обострила в характере Эмилии. Она не то чтобы возненавидела мужчин, - но стала дальновидней, осмотрительнее и в то же время коварнее. Почему она, отставив Поэта, потянулась к Поню, поменяв плюс на минус? Не исключено, что почувствовала в его апломбе и спеси нечуждый себе шляхетский кураж. Наследница польских кровей, она не упускала возможности съязвить, позлословить, но не терпела, когда даже не язвили, а просто шутили над ней. Она вспыхивала от любой, самой малой колкости, хотя и старалась не подавать виду. Словесные шпильки подчас парализовали волю, и она терялась, не находя достойного ответа. А уж Поэт был мастак по части словесных пикировок.

Последней каплей яда, судя по всему, становится острая, как лезвие клинка, реплика об её наряде. Отправляясь с группой молодёжи на верховую прогулку, Эмилия обрядилась «в рифму» с Поню – вот уж поистине, с кем поведёшься, от того и наберёшься: надела мужскую черкеску, опоясалась черкесским кушаком, на него навесила кинжальчик в ножнах и выставилась перед Поэтом. Эту сцену описал офицер-очевидец Яков Иванович Костенецкий. После подчёркнутого охлаждения Эмилия едва ли могла рассчитывать на какие-то комплименты. Но поцокать языком, вскинуть одобрительно руку Поэт, по её представлениям, мог. А что получила? Холодно-непроницаемым взором он окинул её наряд, особо выделив кинжальчик, и поставленным офицерским голосом изрёк, что таким «особенно ловко колоть» младенцев. Кровь отхлынула от её лица, как на той греховной операции. Едва сдерживая улыбку, она по-мужски вскочила в седло и остервенело хлестанула нагайкой коня. В этот момент она готова была убить обидчика.

Спустя годы Эмилия Александровна призналась, что такую фразу она бросила: «Однажды он довёл меня почти до слёз: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор...». Концовка тут –- почти цитата. Это слова Грушницкого из романа «Герой нашего времени». Но ведь призналась Э.А. не самостоятельно. Эту её фразу тогда многие слышали и в записках о Поэте напомнили. В ответных заметках она разыграла простушку, дескать, чего в сердцах не скажешь, а ещё продемонстрировала, что начитана и, конечно, почитает покойного… А о том, что уже через день после гибели Поэта весело танцевала на очередном бале, она не заикнулась. К чему?!

Страсти в ту первую декаду июля 1841 года разгорались нешуточные. И не в Мартынове уже было дело – Кинжал–Поня был в прямом и переносном смыслах лишь орудием. Истоком собирающейся грозы было другое: горние вихри, кои вершили земные судьбы. А в более приземлённом смысле - фатальное стечение обстоятельств и два сильных характера, из которых ни один не желал уступать. Здесь выходили на ристалище не просто мужчина и женщина, вечные антагонисты, здесь сходились на поединке с одной стороны прямодушие, искренность, с другой – лицемерие и коварство; с одной стороны духовная чистота, с другой – пошлость; с одной стороны честь и честность, с другой – вероломство и хитрость. А исход драмы был, по сути, уже предопределён.

Поэт осознанно идёт навстречу судьбе, а следовательно, гибели. Это князь Барятинский мог ретироваться, сбежать, оставив на погибель завязавшееся дитя. Бог ему судья. А ему, Поэту, бежать некуда – от судьбы не убежишь. Иначе потеряешь Божественную милость - дар Поэта. А это равносильно смерти.

Драма развивается заповеданным чередом, словно туча, наползающая из-за горного перевала. На сцене появляется ещё один персонаж – для кого-то незримый, а для проницательного взора вполне видимый. Сознавая, что мстительный Кинжал может не подняться в нужный час, Эмилия обращается к иноверцу. Блудница и грешница, по большому счёту она и сама иноверка, хотя и носит крест. Она обращается к иноверцу потому, что для него все русские – враги, и он не станет мешкать, когда это понадобится. Молодой горец, горячий, как его скакун. Не иначе - Азамат, которого занесло со страниц романа. Коня, Карагёза, он уже добыл, отдав, не мешкая, за него сестру. Теперь ему самому нужна пэри - вот такая, как Эмили, красавица. Бес в таких ситуациях всегда к услугам. В ход идут богатые дары. Среди них восточные пряности и сласти. А ещё - вот этот роскошный кушак, которым он сам охватывает её гибкую талию. А на кушак надевает ножны с блистающим базалаем – кинжалом работы известного на Кавказе мастера.

Знала ли о том маман Эмили? Неужто не знала?! И домик тот ведала, где проходили тайные встречи. Домик той самой повитухи, а при надобности и сводни… Не шибко приметный и не выставленный на виду близ знатных господских домов. Всяк сверчок - знай свой шесток. Фасад его выходил на Подкумок, отражаясь в реке огоньками, а зады примыкали к перелескам да балкам, по которым можно незаметно прийти и так же тайно скрыться.

Госпожа Верзилина под присягой свидетельствовала. Она не путалась в показаниях, как господа офицеры, а главным образом отмалчивалась, ограждая свой дом и своих дочерей от наветов, которые могут скомпрометировать их будущность. А снимать показания с них на правах матери-опекунши категорически запретила. Даже и со старшей, точно негласное звание «Роза Кавказа», которое она получила в юности, до сих пор сияло непорочной чистотой. Но возможно ли что-то сокрыть в небольшом городке, по сути, в большой деревне? Человек – не иголка в стоге сена. Ни стены, ни заборы совсем его не скроют. А глаз вокруг полно. Ведь помимо господ, есть в усадьбах слуги – горничные, лакеи, повара, а ещё кучера, садовники. Имеются городские служители – почтовые конторщики, фонарщики, извозчики. Отдельная категория - приказчики в продуктовых лавках, галантерейных магазинах и дамских депо. Сюда же можно отнести обслугу рестораций и танцевальных залов. Особая статья - те, кто обеспечивает городской порядок: пожарные, полицейские, городовые, квартальные, околоточные и те самые хожалые с колотушками. А главные свидетели - слуги непосредственных действующих лиц: у Лермонтова – два Ивана, камердинер Соколов, кучер Вертюков, и помощник камердинера Христофор Саникидзе, крепостной хозяина усадьбы майора В.И.Чилаева; у Мартынова – два Ильи, камердинер и повар, Козлов и Смирнов, а ещё «казачок» Ермошка Козлов, 14 лет; а ещё слуги Глебова, Васильчикова, Столыпина, Трубецкого… Вон сколько глаз.

Человек пытливый, неравнодушный и через сто лет докапывается до истины. А тут-то по горячим следам… К тому же, как следует из материалов дела, следствие вели профессионалы. Их, поборников буквы закона, поначалу приводило в недоумение, а потом стало и раздражать постоянное вмешательство в ход разбирательства высокопоставленных, но посторонних, не имеющих отношения ни к суду, ни к прокуратуре лиц. О том - и в переписке подследственных. Мартынов пишет Глебову: «…А бестия стряпчий пытал меня, не проболтаюсь ли. Когда увижу тебя, расскажу в чём». Стряпчий – прокурорский чин, обязанный следить за ходом следствия, а потом суда. Глебов – Мартынову: «Непременно и непременно требуй военного суда. Гражданским тебя замучают. Полицмейстер на тебя зол, и ты будешь у него в лапках…».

Следственную комиссию по делу гибели поручика Лермонтова учредил командующий русскими войсками на Кавказской линии генерал П.Х. Граббе. Председателем её был назначен плац-майор подполковник Ф. Ф. Унтилов; членами - М.П. Черепанов, заседатель Пятигорского земского суда; Марушевский, квартальный надзиратель; М.М. Ольшанский 2-й, и.о. пятигорского стряпчего. Они представляли судебные и гражданские власти Пятигорска. Негласно работой комиссии руководил начальник штаба Кавказской линии полковник А.С. Траскин. И ещё одно лицо постоянно находилось в присутствии, где шли заседания комиссии, - А.Н. Кушинников. Это был жандармский полковник, которого шеф III отделения А.Х. Бенкендорф командировал в середине апреля 1841 года в Пятигорск с целью «секретного надзора за посетителями минеральных вод». Два последних лица – Траскин и Кушинников – официально не входили в состав комиссии. Но именно они, военный и жандармский полковники, старшие по званию, и играли тут главную роль. Траскин согласовывал показания с подследственными. Кушинников, не вдаваясь в детали разбирательства, следил только, чтобы версия о дуэли была единственной. Дуэль – и ничего другого.

Всё шло своим чередом. Через два месяца состоялось судебное разбирательство. Оно проводилось не в военном суде, на что рассчитывали фигуранты дела, а в гражданском, поскольку Мартынов с весны был в отставке. И тут случился непредвиденный поворот. Судья Пятигорского окружного суда Папарин, человек, видимо, основательный и дотошный, увидев, что рассматриваемое дело шито белыми нитками, что тут никакая не дуэль, а подлинное убийство, стал задавать подсудимым вопросы, от которых они смешались и ещё больше запутались. Чем бы всё это кончилось (а по закону, необходимо было назначить дополнительное разбирательство), но тут пришёл вердикт из столицы. Распоряжением императора Мартынова, Глебова и Васильчикова из-под ареста освободили и предали их военному суду «...с тем, чтобы судное дело было окончено немедленно и представлено на конфирмацию установленным порядком»…

Вглядываясь в официальные документы и негласные свидетельства, Иван Павлович* подчас вздыхал, а иногда и радовался. Много было чиновников, которые исполняли предписания, подчас не задумываясь о последствиях своих действий перед обществом и законом. Но были и те, кто даже под страхом смерти отстаивал правду. Потому что превыше земного суда почитал суд высший. От одних остались только фамилии, даже в официальных документах, от других, например, слуг, только имена, а от третьих, как в этой папке, только инициалы. Но разве это что-то меняло? Инициалы так инициалы. Стало быть, имелись на то причины. Где-то, видимо, есть и ключ к ним. Разумеется, было бы лучше, если бы, скажем, инициалы К.С. читались бы определённо: Корней Соколов или Кучер Смирнов. Но главное-то всё-таки сами показания, явно принадлежавшие определённым лицам.

А они, эти свидетели, всё подтверждают. И то, что «на сцене появился новый персонаж». И место свиданий пары. А ещё и время отмечают. Извозчик, что привёз даму в три пополудни, ждал её в ближней рощице до пяти часов. Лесник, чья сторожка возле горы Машук, объезжая лесной массив, видел, как с задов той усадьбы выходил горец, он скрылся в перелеске, а через минуту послышался топот удалявшегося коня…

Но самое выразительное свидетельство готовящегося заговора оставляет… сам Поэт, слегка завуалировав время и место. Одно из последних его стихотворений называется «Свидание». Комментатор утверждает, что оно написано «под впечатлением от пребывания в Тифлисе и поездки по Военно-Грузинской дороге». Внешне да: тут упоминается Тифлис, река Кура, череда грузинских женщин, возвращающихся из бань… Но и только. А по сути? В Нижегородский драгунский полк, который стоял в Грузии, поручика Лермонтова направили в феврале 1838 года. Полк находился в ста верстах от Тифлиса. Попал он на место лишь осенью. Но едва приехал, как пришёл приказ о переводе его в Гродненский гусарский полк, который квартировал близ Новгорода. Он много открыл тогда для себя за горным перевалом, за Кавказским хребтом, поручик Лермонтов, но сколько он был в Тифлисе – вопрос. Город этот упоминается им только однажды в письме Святославу Раевскому. А тифлисские якобы впечатления явно тяготеют к более близким реалиям. Православные женщины ( грузины исповедуют православие) лиц не закрывают. А тут почему-то табу: «Но под чадрою длинною/ Тебя узнать нельзя!..». Чадра, паранджа - удел женщин предгорий, где исповедуют ислам. Но дело даже не в таких деталях. До Тифлиса ли Поэту? До воспоминаний ли трёхлетней давности, когда драма совершается здесь и сейчас. И всё, как у Пушкина: «И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет».

И вот как подтверждение - картина текущего дня, точнее уже вечера:

Твой домик с крышей гладкою
‎    Мне виден вдалеке;
Крыльцо с ступенью шаткою
       ‎Купается в реке.
Среди прохлады, веющей
‎    Над синею Курой,
Он сетью зеленеющей
‎    Опутан плющевой;
За тополью высокою
‎    Я вижу там окно…
Но свечкой одинокою
‎    Не светится оно!

Название реки – в традициях поэтической утайки-конспирации. Оно легко заменяется Кумой, как в просторечии называют приток Подкумок, впадающий в эту большую реку.

Я жду. В недоумении
Напрасно бродит взор,
Кинжалом в нетерпении
‎    Изрезал я ковёр.
Я жду с тоской бесплодною,
‎    Мне грустно, тяжело…
Вот сыростью холодною
‎    С востока понесло,
Краснеют за туманами
‎    Седых вершин зубцы,
Выходят с караванами
Из города купцы…

Прочь, прочь, слеза позорная,
‎    Кипи, душа моя!
Твоя измена чёрная
‎    Понятна мне, змея!
Я знаю, чем утешенный
‎    По звонкой мостовой
Вчера скакал как бешеный
‎    Татарин молодой.
Недаром он красуется
 ‎Перед твоим окном
И твой отец любуется
‎    Персидским жеребцом.

Чем не Азамат на Карагёзе? Такой готов на всё. Увезти силой сестру и обменять её на жеребца. Вступить в поединок с неверным и отобрать у него женщину. Ну а понадобится - не моргнув глазом застрелить даже безоружного. Ведь дальше - о нём. Это уже не авторский монолог, а монолог этого молодого хищника:

Возьму винтовку длинную,
‎    Пойду я из ворот:
Там под скалой пустынною
‎    Есть узкий поворот.
До полдня за могильною
‎   Часовней подожду
И на дорогу пыльную
Винтовку наведу.
Напрасно грудь колышется!
‎   Я лёг между камней, —
Чу! близкий топот слышится…

Чем, спрашивается, не наставление для будущего убийцы?

И вид оружия указан – длинная винтовка. Пистолет хорош для ближнего боя, для схватки в редуте, капонире, для поединка. Зачем конфликт доводить до дуэли, где исход не известен? Винтовка надёжней. Тут сразу наповал, без ожидания выстрела и мучений.

И место для залёжки выбрано – «Там под скалой пустынною/ Есть узкий поворот». Здесь всадник, скачущий из Железноводска в Пятигорск, коня непременно придержит.

А поблизости предусмотрено место для приготовления намеченного. Оно - «за могильною часовней…». Понятно, не для молитвы – для полноценного отдыха после скачки из дальнего аула, чтобы в нужный момент не дрогнула рука.

Как тут не возникнуть неожиданной догадке: а ведь, возможно, пятигорская Немезида, обретаясь в домике для свиданий, читала эти строки… И не одна. Всё расписано как по нотам. Единственно, что ещё требуется, чтобы всадник на узкой дороге не просто придержал коня, а остановил его. Как это сделать? Нужно бросить посреди дороги чёрную черкеску. Человек с большим кинжалом кивает: у него их много…

______________________
* Иван Павлович – главный персонаж этой повести, фронтовик, учитель, которому в руки попали исторические документы…

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: