ДОРОГА К ХРАМУ

Сентябрьской порой…

Всё, казалось бы, сделал правильно. И благословение получил на паломническую поездку – отец Феодосий, наместник Архангельского подворья Артемиево-Веркольского монастыря, осенил напутственным крестом; и отец Иосиф, наместник обители, с которым удалось поговорить по телефону, выразил радушие, посулив встретить-приветить... Ан нет! Всё оказалось не так-то просто, во всяком случае, на последнем этапе.

В Карпогорах, куда меня доставил поезд, должна была ждать попутная машина – «буханка цвета белой ночи», как охарактеризовал её о. Иосиф. В потёмках, хоть площадь вокзальная слегка освещена, все кошки, то бишь машины кажутся серыми. Но номера-то в свете фар читаются. Увы, названного номера среди десятка-другого автомобилей не оказалось. Потом выяснилось, что та «буханка» – она доставляла на вокзал веркольских пассажиров, – выехал с некоторым запозданием и к приходу нашего поезда не поспела. Но я-то этого не знал. Пометавшись по привокзальным заулкам, и не сыскав нужной машины, я достал мобильник. Увы! Связь оказалась «на нуле»! Странное дело, с этим же аппаратом я везде – пусть и за другую плату – на связь выходил, а тут – ни звука. Ни с водителем названной «буханки» связаться не удалось, ни с о. Иосифом. Что делать? Остаётся маршрутная «газель». Сажусь в неё – мало ли как обернётся бездействие, не на вокзале же ночевать. Едем по Карпогорам, выезжаем на окраину, и тут доносится голос о. Иосифа. Это я потом только соображаю: связи нет, а голос священника прорывается сквозь безмолвие. Коротко обсказываю ситуацию, а на душе, что называется, кошки скребут. Так бывает, когда вроде не виноват, а досадно.

Дорога тянется сквозь лес, не дорога – стиральная доска. Водитель тихо ругается, пеняя дорожникам за их нерасторопность и скаредность: хотя бы раз в неделю прошлись грейдером.

Худо-бедно достигаем Верколы. Единственная попутчица выходит. Прошу водителя довезти до перевоза. Едем, пронизывая темень фарами, через Абрамовский луг. Вот и берег, так говорит водитель, но я ничего не вижу. Снова берусь за мобильник. Набираю номер паромщика. Связи нет. Как не было в Карпогорах, так нет и в Верколе. Водитель Володя, добрая душа, набирает на своём «Мегафоне» один за другим череду номеров. Время к полуночи. Номера молчат. Наконец через паузу отзывается о. Иосиф. Перевозчик, заверяет он, скоро будет.

Тихо, темно. Чувствую лёгкое смятение, но опаски нет. Я же сам писал в романе «Свиток» про монастырь, правда, Сийский, что монаси, верно, на сто вёрст вокруг поразогнали чертей. Или это не так? И это именно они и препятствуют мне? Задним числом вспоминаю святителей. «Бесы не только снаружи тебя, но и внутри». А что? Не бес ли по имени Торопыга срывает меня зачастую с места, не давая поразмыслить, а в данном случае подождать, уповая на милость Божию?!

Темноту справа пронизывает вспышка. То фонарь перевозчика. Расплачиваюсь с водителем, благодарю за помощь и терпение, захлопываю дверцу и тянусь на зыбкий свет. Под берегом лодка. Фонарь освещает её часть. Перевозчика зовут Виктор, лица его не разобрать. Заваливаюсь в длинную – метров семь-восемь – лодку. Фонарь тут же гаснет, мотор, работавший на малых оборотах, взвивается, и мы отчаливаем.

Свежо, даром что всего начало сентября, хотя чему удивляться – ночь. Оглядываюсь по сторонам. Ни луны, ни звёздочки. Справа – лоскуток далёкого отсвета, словно подёрнутый пеплом истлевающий уголёк, слева – две красные точки габаритных огней трансляционной вышки. А впереди что? Горизонтальная полоска света приближается. Не иначе «Наутилус», поднимающийся с глубины. Нет, при ближайшем рассмотрении, это – створы пристани: два фонаря, воткнутые в песок. Лодка тюкается носом между ними. Прибыли.

– Бывали здесь? – осведомляется лодочник.

– Бывал, – уверенно отвечаю, я. Однако о том, что только зимой, да при ясном свете, да весьма давно – помалкиваю. А чего? Вон виден одинокий фонарь. Монастырь там. Туда и двинусь. Выхожу из лодки, и, поблагодарив перевозчика, делаю первый шаг.

Лодка тотчас же отчаливает, мигом исчезая в потёмках, фонари за спиной меркнут. «Воды обстали меня по грудь мою» – так, кажется, в Писании. А тут темнота, да не по грудь, -  по маковку. Правое плечо моё заносит вперёд, стало быть, смещаюсь влево. Ну да, успокаиваю сам себя, ориентир – тот фонарь, а он ведь был слева. И не чую, как похихикивают, суча лапками, бес Торопыга на пару с бесом Самонадеянным.

Мотора уже не слышно, пристани с низовыми фонарями не видно. А впереди? Иду по песку, угадываю стопой и, кажется, смутно различаю. Нет, не различаю. Сентябрь – самоё тёмное время. Собственной руки не вижу, где там под ногами что-то различить. Чувствую по звуку. До того я шагал по песку, а теперь под ногами нет песочного хруста. Значит, трава. Луж, вроде, нет, иначе давно бы сырость почуял. Но нет и ориентира – того самого единственного фонаря. Его поглотил угор и деревья, стоящие на нём. Я не вижу его, но чую. Чую стопами – здесь начало подъёма, но ещё, наверное, шестым чувством, в таких ситуациях обостряющемся. Нет, угор мне не одолеть. Темень, кромешный мрак, по лицу елозят ветви кустарника, дальше – больше, впереди, надо думать, деревья, а под ногами глина. Это я «осознаю» уже руками. Хорошо что, оскользнувшись, не обронил сумку, иначе до рассвета было бы не сыскать.

«…но избави нас от лукавого»

Вот тут-то впервые за всю дорогу я и подумал про бесов. «Нелетают бесы разны...» Даже азарт появился, во рту пересохло, как перед дракой. Ну, кто кого? А обернулся через левое плечо и – на тебе извольте – два красных глаза пялятся на меня. Обернулся – это я фигурально. Оскользнулся, опрокинулся, больно ударился виском и, лёжа на боку, ломко вывернув шею, вдруг наткнулся на эти два зрака.

Вот так от неожиданности и теряют самообладание. Синдром пещерного страха крепко сидит в нас и подчас иная ночная картина или звук напрочь выбивают рассудок. Помню, как на Онеге меня настигла аспидная туча. Я правил плотом, который гнал посреди реки. Ночь, в ногах горит камелёк, о плот колотятся попутные брёвна, крик филина или другой заполошной птицы. Я оборачиваюсь и... Движение плота передаётся туче, как колёсам машины – обратное движение, и всё окружающее, все звуки и краски сливаются в одно – туча, будто гигантская птица эму, валится мне на плечи...

Медленно поднявшись с невидимой земли, нащупываю сумку. Вспоминаю про сапоги. Надо переобуться, а главное – утишить сердце. Страха нет – плевал я на эти красные габаритные зенки. Есть мысль, что к святому месту дорогу, видимо, не всегда выстилают, что дай им волю – бестии и впрямь собьют с пути, а не собьют, так поводят и вдоволь поизгаляются.

...Я однажды испытал такое. Было это в частном доме на окраине одного областного центра. Мои друзья, добропорядочная чета, выкупили вторую половину дома, где до того обитала пара пьяниц. В прежние мои приезды оттуда доносились дикая ругань, мат, а иногда утробные вопли, словно кого-то (а может, и наяву) резали. Теперь в доме стояла тишина, иногда нарушаемая звуками рояля, на котором музицировала хозяйка. Вторую половину мои друзья уже отремонтировали и обустроили. Меня из радушных побуждений они поселили именно туда. Если бы я знал, что хозяйка, женщина верующая, ещё не успела освятить её...
Всё началось среди ночи. В начале на меня обрушился звук, точнее какофония звуков – не то визгливые колокольцы, не то цок-перецок копыт. Они забыли мне уши, эти визготные перецоки, и, казалось, тотчас лишили воли. Потом стало что-то открываться – не во сне, не наяву, а где-то в зазоре между сном и реальностью. Захолустье, болотный сумрачный лес, свалка – не знаю, как это описать. Кругом паутина, слизняки, какие-то жужелицы, щупальцы. Всё это, липкое и мерзкое, касается лица, раздирает рот... А торжествует над всем этим, словно справляя победу, этот непрестанный козлиный цокот.
С неимоверным трудом я разлепил глаза, словно они были уже намертво склеены паутиной. Разлепил, хватил ртом воздуха и стремглав кинулся на другую половину...

Стоя на одной ноге, переобуваюсь. Сердце стучит не буднично, аж в ушах отдаёт. Но смятения нет. «Господи, помилуй!» Твержу и иду вдоль угора, стопой фиксируя его кромку, чуть вправо, чуть влево. Похоже, я где-то против фонаря. Угадываю не столько зрением, сколько рассудком, ведь сместившись влево – надеюсь, что влево, – уже изрядно прошёл. Зрение, видать, обострённое ситуацией, различает разницу в небесной и ближней тьме. Слабые отсветы фонаря, похоже, очерчивают кроны деревьев. Найти бы между ними прогал. «Господи, помилуй!» И вот не чудо ли! – различаю. Это как дальний отсвет при выходе из глубокой пещеры.

Туда! Где на коленках, где упираясь боковинами сапог, тянусь ввысь. Угор крутой. Оступаясь, оскальзываясь и порой теряя взятое, тянусь и тянусь. Балансируя, чтобы не сверзиться, чтобы сумка не перетянула, хватаясь за охвостья пожухлых трав, вздымаюсь и вздымаюсь. Склон крутой, кажется, – стена. Но с Божьей помощью одолеваю его. Вот вам, стрекулисты! – это я бесам, только что язык не показываю. Теперь надо осмотреться да отдышаться. Слева – силуэт деревянной церкви. Крестное знаменье. Справа – тот самый фонарь и слабое сияние храмов. Крестное знамение и поклон.

Да, Господи, фонаря монастырского я достиг. Но как же мне далеко до горнего света. Век, поди, не дойти, одолевая препоны. Но идти надо. Во мраке-то вон как бесприютно.

СВЕТ АФОНА

Окликание душ

На храмовую службу братию сзывает благовест. Ему вторит колоколец нашего архандаричного, который обходит подворье паломников. Пора.

На выходе встречаемся с Павлом, моим напарником по первому послушанию – уборке огорода.  Он здесь бывалец, ему, стало быть, и вести. Вместе труждались – вместе и помолимся.

Свету мало. Зато звёзд! Сначала идём вдоль нашего четырёхэтажного корпуса, потом сворачиваем на центральную аллею, обсаженную цветущими кустами и деревьями. И всю дорогу нас сопровождает тонкий летучий аромат.

В конце аллеи – широкая лестница. По каменным ступеням поднимаемся к монастырскому порталу – центральному входу. В каменном кружале, украшенном резьбой, – двустворчатые кованые ворота. Перекрестившись, входим в обитель. Свод низкой галереи. Слева подсвеченные лампадами лики Божьей Матери и св. Пантелеимона. Крестное знамение, поклон. Идём далее. За галереей открывается дворик, вымощенный камнями. Пересекаем его и оказываемся у входа в Пантелеимонов храм. Крестное знамение, поклон. И вот...

Высокие своды, пронизанные вечерним солнцем. Лучи, словно связи. А внизу – мягкий сумрак. По стенам и колоннам – лики святых, мерклое золото и серебро. Обхожу их следом за Павлом, прикладываясь к святыням. Ощущение приподнятости – сердце бьётся ровно, но учащённо, – а ещё робость: найти бы место, чтобы не заслонять, не мешать, не сделать неверного жеста. А Павел меж тем увлекает дале – за этим приделом есть передний, туда, ближе к Царским Вратам, где затепливают первые свечи, готовя служебный зачин.

Течением монахов и паломников нас с Павлом разносит. Вожатая я теряю. Однако явственно чую, как кто-то мягко понуждает меня, давая направление... Помню, в детстве, когда дожидались на пристани речного колёсника, мать подтыкала меня ближе к костерку, где сидели сомлелые ранней порой малые чада, чтобы я тоже погрелся. А тут-то кто?

Месяцем позже я оказался в Свето-Георгиевском мужском монастыре на Калужской земле. У монастырских врат стоит скульптурное изображение матери и дитя – это княгиня Евдокия и её сынок Михаил, будущий российский царь, первый Романов. Персть матери, направляющей чадо, не касается ступающего на царский подвиг сынка. Я специально зашёл сбоку. Зазор между её ладонью и головой отрока это – Божья благодать, как пояснил тамошний батюшка.

Храмовый сумрак, кажется, усиливаемый монашескими мантиями, раздвигается свечами, что возжигаются одна от другой. О начале службы возвещает голос наместника, «ветхого денми старца», согбенная фигурка которого едва угадывается. Голос шелестит, точно трут, затепливая первый сполох богослужебного пламени. Его подхватывает другой – более ясный и благолепный.

Вот так и идёт чередом – голоса, точно свечные язычки, занимаются один от другого. Одни – едва колеблясь, другие – ярко, кажется, осыпаясь незримыми живоносными искрами. И уже хор монастырский вступает – сперва один клирос, левый, потом взмётывается другой, правый. Словно белый голубь всплескивает крылами, взвиваясь под купол. А потом зажигают паникадила – огромные в три-четыре метра в диаметре свечные люстры – и раскачивают их...

И всё это вкупе и чередовании – тихий молитвенный голос и стройный братский хор о два крыла, и сияние паникадил, качающихся в вышине, словно топовые огни корабля, одолевающего вселенскую бурю – всё это в тот первый раз, наверное, не уместилось в моём сердце, а возможно, переплелось с другими службами, но явственно помню – отозвалось каким-то слышимым лишь только мне тихо-восторженным сердечно-колокольным ликованием. Меня сладко – до головокружения – обнесло, я будто приподнялся на котурны. Нет. Меня словно приподняло над землёй. Невысоко так, впору, но я отчётливо чуял – гравитация, земное притяжение – немного отстали, чуть умалились. А потом явилось прозрение: не я телесно приподнялся – душа встала на цыпочки, а может, и осторожно, робея, воспарила, оставив телесное гнездовье.

Стопа Андрея Первозданного

Малое повечерие длилось чуть больше часа. На выходе из храма меня снова прибило к Павлу. Не говоря ни слова, Павел кивнул и увлёк меня за стайкой паломников, которые следовали за молодым монахом. Мы чередой поднялись по широкой лестнице на террасу, примыкающую к Покровскому храму. С краю площадки стоит часовенка. Павел пояснил, что это хранилище святынь. «Челом и устами» – шептал монашек, пропуская паломников внутрь. Пришёл наш черёд. Я вошёл в часовенку следом за Павлом.

Вдоль стен тянутся два узких стола. В сумраке при свете лампад и двух-трёх свечей мерцают ковчежцы с частицами мощей. «Челом и устами». Крестясь, прикладываюсь к святыням. Иной раз успеваю прочесть надпись. Иоанн Предтеча, апостол Лука, Иоанн Златоуст, апостол Пётр... Имена-то! А вот стопа Андрея Первозванного, забранная в серебряный узорчатый башмак. Господи! Неужели?! Вот эта самая стопа две тысячи лет назад шествовала по днепропетровским кручам, и святой Андрей, поведя округ вещим посохом, возвестил, что здесь будет воздвигнут великий град, предрекал судьбу Киева – матери городов русских!

Но ещё удивительнее, что эта стопа достигла Новгородчины. Новегорода в привычном нам представлении тогда ещё не было, однако существовало уже неукротимое племя русичей, которые впоследствии воздвигнут этот град – Новгород Великий, а потом метнут свои стопы в разные стороны своей вольной республики, в том числе на земли, которые обретут имя Архангельские.

Андрей Первозванный, судя по свидетельствам очевидцев, был очарован и восхищён этим племенем. О том осталась запись в очень древней Ипатьевской летописи.

После пахоты мужчины этого племени, истомлённые и потные, шли в баню, где жарко парились и хвостали себя и друг дружку берёзовыми вениками, дабы освежить телесность, и выбить «кислу шерсть». По всему видать, и сам Андрей испытал русский банный дух. То есть не просто видел эти «бани древесны», раскалённые докрасна, в которых нагие мужики бьют себя «прутьем младым», а сам прошёл через это горнило. Ведь трудно удержаться от этого при виде, как измождённый от дневного упряга оратай, пройдя банное чистилище, оживает, а окатившись студёной водой, вновь становится добрым молодцем, сильным да удалым. Взяли мужи новгородские пастыря Андрея в оборот – может, среди них и мой далёкий пращур был – да приголубили его берёзовыми веничками, да поохаживали по спине и по ногам, снимая дорожную истому, дабы ходил он и дале, неся по миру слово Божье.

Стопа эта обошла многие земли, прежде чем была прибита на косом кресте – такую казнь святому Андрею Первозванному учинили враги Христовой веры. Крест этот стал символом российского флота. «С нами Бог и Андреевский флаг!» – поют от веку русские моряки, бороздя моря и океаны. А стопа Андрея Первозванного плывёт в святом ковчежце по морю вечности.

Небесный пояс Богоматери

Четвёртые сутки вне дома, трое из них – в пути. Однако усталости не испытываю. Наоборот – подъём, прилив сил. Едва раздался удар колокола, сзывающий на ночную службу, тотчас поднялся. Заснул живо и проснулся легко.

В кельях и по коридору подворья мерцает слабый свет, словно бабочки-голубянки облепили лампы. Это ночной режим, ограничиваемый реостатом. Электричество здесь солнечное – то, что скопилось в аккумуляторах за день, расходуется экономно, ведь и в этих широтах по осени уменьшается световой поток.

Из сумрака коридора бросаю взгляд на балкон, который выходит на море. Пара далёких – через пролив – огоньков, вот и всё, что разделяет небо и море. Ночь. Потемь. Совиная пора. На Руси говорят – ни зги. А выхожу из подворья, пересекаю воздушный мосток и – батюшки светы! – с небес льётся серебряный поток, не иначе! Мириады звёзд самой крупной чеканки. Таких и столько я не видывал. Даже в северной глухой тайге в декабрьскую пору. Здесь – понятно – они ближе и сияют во всю ширь да ярко-то как!

Созвездия различаются, как в звёздном атласе – и Большая медведица, и Малая... Но самое удивительное – Млечный путь. Вот он простёрся прямо над головой. Ажурная его кисея расправлена в том же направлении, что и полуостров. И тут я делаю для себя открытие. Земной пояс Богородицы хранится в одном из двадцати афонских монастырей – Ватопеде, он отсюда через перевал. А Млечный путь – это небесный пояс Божьей Матери. Там, в небесах, в этой кисее обозначены звёздами, как алмазами, все здешние монастыри. И вот та звезда – ближе к середине восточного края – наша обитель, русский монастырь Святого Пантелеимона.

Иду, задрав голову, дорожка освещается только звёздами, но нигде не спотыкаюсь.

Служба длится пять часов. И тут – удивительно – снова ауканье с небесами. На каком-то повороте молитвенного стояния опять зажигаются большие – несколько метров в диаметре – паникадила, их раскачивают, они кружатся, качаются и десятки свечей создают образ звёздного неба. Удивительно. Это будто и светопреставление, и светоликование, и окликание звёзд – объяснения этому нет. Но оно завораживает.

Исповедь

Ощущение приподнятости, что явилось на первой службе, не покидает. Душа отворена и с благоговением отзывается на всё, что открывается твоему существу.

На повечерии увидел малое чадо – дитя лет пяти, которого привёл в храм отец. Сынок покоился ошуя на отцовской руке и, взирая на образ Богоматери с Младенцем, вслед за отцом крестился. Всякое да дыхание славит Господа.

А в самом начале службы узрел чудо. Лучи вечернего солнца пронизывали верха храма, не достигая низов. И вдруг один из них преломился в многоцветном витраже и обласкал образ св. Пантелеимона, оклад иконы так и пыхнул.

А ещё до службы приметил старца. Он сидел в дальнем конце прихрамовой галереи под иконой Спасителя, ветхий и крохотный, словно истлевающий стручок гороха. Никакой жизни, казалось, уже не было в этом чёрном кукульке, и только чётки – золотистые горошинки в иссохшейся пясти – шевелились.

И всё это в череде – и молитвенная служба, и луч солнца золотой, и храмовое пение, и качание паникадил, и сумрак, в который погрузился храм на время таинства исповеди, – всё это наполнило душу таким умилением и такой – всклень – покаянной слезой, что душа моя повлекла меня на исповедь. Не рассудок, который в эту пору дремал, а она, душа моя. Встал в череду паломников и пришёл мой час – под покровом епитрахили монастырского исповедника отца Макария я, не сдерживая слёз, открыл то, что таил едва не полжизни. Словно грех свой нужно было принести именно сюда, на Афон, к Богородичному уделу под проницательный свет этих звёздных паникадил – очей Её.

В СИБИРСКОЙ СТОРОНЕ

Абалак: чудо за чудом

В Абалакский Свято-Знаменский монастырь мы приехали, согласно программы Ершовских дней, перед Тобольском. Но из-за того, что из Ишима выехали с опозданием, график сбился. Едва успели поставить свечечки, пришлось уезжать. Неловко было перед молодым послушником, которому  поручили провести экскурсию для приезжих писателей. А мне было досадно ещё от того, что не повидал иеромонаха Михея, исполняющего обязанности наместника монастыря, с которым заранее связался по электронке. Ведь самое время было оговорить  дальнейшую остановку в обители, о которой испрашивал благословения ещё из Архангельска. Единственно, что услышал краем уха, что по делам обустройства можно обратиться к послушнику Савве.

И вот настал день, когда программа Ершовских дней завершилась, я проводил старых коллег и новых знакомых на автобус, а сам после обеда отправился в Абалак. Однако прежде, чем покинуть величественный Тобольский монастырь, не мог не поснимать его. Ходил вдоль стен кремля, поднимался-спускался по протяжённой лестнице, ведущей на верхотуру монастырского холма, выходил на смотровые площадки... И до того увлёкся съёмкой, что «добил» весь энергетический ресурс, аккумулятор оказался на «нуле»», а зарядник, как обнаружилось впоследствии, я не захватил. Настроение, конечно, испортилось, Абалакский монастырь запечатлеть не удастся, а доведётся ли когда здесь ещё побывать!

С этими мыслями я подъезжал к Абалаку. Приветливая попутчица, когда мы вышли из автобуса, показала ближнюю дорогу. В первый краткий приезд мы заходили в обитель со стороны реки, где портал. А она подвела меня с другой стороны и это оказалось промыслительно. Едва я вышел на монастырскую дорожку, то увидел монаха, шагавшего на встречу. Оказалось, что это и есть брат Савва, к которому следовало обратиться. Я представился, напомнив про переписку с о. Михеем. Он кивнул и повёл меня в братский корпус.  Выразив по пути восхищение видом обители, я посетовал, что запечатлею это благолепие только сердцем, поскольку батарея фотокамеры разрядилась.

 – А какая она? - осведомился послушник, вызывая по мобильнику о. Михея. Я стал открывать аппарат, чтобы извлечь батарею, и глазам своим не поверил: индикатор показывал, что она полна, словно я и не делал до этого сотен снимков. Ну, не чудо ли! Изумлённый, я, наверное, воскликнул бы, если бы не увидел благочинного, спускавшегося по лестнице. В монастыре ведь не приняты яркие проявления чувств, тем паче экзальтация. Батюшка, не великий в летах, ласково приветствовал меня, его каштановой бороды коснулся  отблеск солнца, и она зазолотилась. Я напомнил об электронном благословении. Он мягко кивнул и пригласил меня наверх. Самолично показав келью, в которой мне предстояло обитать – это был номер 9, –  да ко всему прочему и бельё свежее принёс.  Вот она, братская душа!

– Располагайтесь, – сказал о.Михей, выходя за порог, а напоследок напомнил, что через полчаса служба.

Оглядываю келейку: иконостас, полочки с духовными книгами. Отмечаю дух хвои – это пахнет веничек из еловых ветвей. Окно выходит на алтарь Никольского храма, купола его, аки позлащённые солнцем облака. Раздаётся зов колокола. Пора.

И это чудо…

Итак повечерие, первая моя здешняя служба. Ощущение приподнятости и тихой радости. Ведь всё вышло промыслительно. Ещё час назад я, грустный от прощания с товарищами, от того, что стала бесполезной фотокамера, находился в Тобольске. А тут будто кто красную дорожку выстелил. И попутчица попалась толковая, точно знавшая, чтобы я именно в эти ворота вошёл, дабы встретить осведомлённого человека, брата Савву.  И ласковый приём о. Михея, и келья в братском (монашеском) корпусе - особая милость.  А это чудо с фотокамерой. Разве всё это не знаки?!

А тут и ещё один. В самом начале повечерия подходит ко мне дородный монах, по поясу определяю отец-эконом, и вручает мне две узкие рукописные тетради. Одна «во здравие»», другая «за упокой». Что с ними делать, мне объяснять не надо. Это своды имён, которые надлежит вычитывать по канону сорокоуста. Обычно это делают монахи, чему свидетелем я был в Артемиево-Веркольском монастыре, в Пантелеимоновом русском на Афоне и в других святых обителях. А тут доверяется паломнику. Сказать, что это послушание, язык не поворачивается, хотя по сути это так. Это по-моему честь и доверие. А для меня ещё и ответственность, ведь ни разу не доводилось...

Не теряя служебного чина, где положено отзываясь крестным знамением, читаю «во здравие». Православные русские имена, мужские и женские, написанные печатными буквами. Иные из них повторяются. Среди прочих много моих тёзок, аукаются имена сродников, внуков, друзей, коллег и сознание на миг фиксирует это, дескать, и тебе здравия, и тебе... Читаю медленно, причём не только глазами, эхо повторяется в сознании, словно под храмовый купол уносятся эти имена. С особым чувством произношу о здравии людей определённых: воина Сергия, может, он среди ополченцев Донбасса; плодоносящей Марии, дай Бог, родить тебе нового Илью Муромца, защитника Земли Русской; болящего младенца Артемия  - одолевай, Тёма, с Божией помощью недуг да становись защитником…

Вот последняя страница. Сколько же я прочёл? Пробегаю глазами по ряду, отмечаю количество страниц, выходит больше семи сотен. Дай, Господи, всем болящим и недужным здравия и крепости духа!

А вот тетрадь  «за упокой». Здесь  в моём внутреннем голосе звучит невольная скорбь, особенно, когда приходит черёд такому:  «убиенный Герман» или «убиенная отроковица...». Кто они? Что с ними стряслось? Кто посмел посягнуть на дарованную Господом человеческую жизнь?

Среди перечня усопших имена священников. Почившие отцы церкви у меня почему-то вызывают образ архиерея из одноименного чеховского рассказа. Грустный рассказ и, кажется, недоговорённый, в таких мучительных сомнения персонаж его, приуготовляющийся к вечному покою. Но при этом лично я совсем не сомневаюсь, что им-то, служителям православной церкви, уготовано Царствие Небесное, где они теперь и пребывают. Отчего? Да хотя бы оттого, что давеча перед службой взял с полки книжку батюшки  Иоанна (Крестьянкина) и прочитал вот что: «Не бросай молитвы, когда враг нагоняет на тебя бесчувствие. Кто принуждает себя к молитве при сухости души, тот выше молящегося со слезами»…

После службы возвращаюсь в келью, беру камеру и, радостный, что аппарат в действии, иду на угор снимать Божий мир. Взгляд с иртышской береговой крутизны простирается километров на пятьдесят, не меньше, толь далеко с крутояра видно. Снимаю и реку, и крутые берега в излучине, и баржу, которую тянет, как муравей еловую иглу, катер, но больше всего дали, запредельный горизонт и небо, которое на глазах меняется, по окоёму сияя синевой, по сторонами летучими тучками, штрихующими синеву дождичком, а по закрайкам высокими стоячими облаками, сулящими ясную погоду.

Возвращаюсь в лоно монастыря. Возле Никольского храма встречаю о.Михея и брата Савву.

–  Могу ли вас запечатлеть? - обращаюсь к ним, касаясь камеры.

Они не отказываются, хотя большой охоты и не выказывают. А о. Михей и смущён, дескать, плохо на фото выходит. Я немного неуклюже убеждаю в обратном и навожу камеру.

Поснимав этих приветливых и радушных людей, спрашиваю, а могу ли поснимать внутри монастыря, памятуя афонский запрет.

– Отчего нет? - вопросом на вопрос отвечает о. Михей. - У нас не военный объект.

–  Хотя и оборонный, -  уточняет могучего склада послушник.

А и впрямь оборонный. Эк ведь хорошо замечено. Если таких крепостей-монастырей на Руси прибавится, и они опояшут её вдоль и поперёк оборонным забралом, бесы-супостаты хвосты-то прижмут.

Под конец дня, в девять вечера Правило. Обитатели монастыря стекаются к Никольскому храму. Человек десять братии, два-три трудника, и паломники, я да маленькая женщина, на погляд девочка.

В самом начале службы один из здешних старшин повернулся ко мне:

–  Вы не читаете?

Я уже догадался, что здесь так принято, приобщать к службе прихожан и паломников. Но от предложения воздержался. Опыт у меня невелик. Однажды в Веркольском монастыре на ночной молитве перед исповедью попеременно с послушником Юрием читал каноны. И всё. Потому и покачал головой. А с другой стороны я уже нынче поднялся на одну ступеньку, вычитывая на повечерии своды имён. Это для меня событие. А читать в храме вслух пока погожу. Дозреть  надо...

СЛЕВА, ГДЕ СЕРДЦЕ…

Печоры – молитва под звёздным небом

Так сложилось за последние годы: конец лета, у меня – богомолье. Не стал исключением и нынешний. Я отправился  к святым местам Псковщины. А дорога выпала на 28 августа – День Успения Богородицы – престольный праздник в моей онежской вотчине.

От Архангельска до Печор даже по прямой 1 тысяча километров, а уж по земным путям – и не сосчитать... Выходя на рассвете из дому, горячо помолился. Что надо страннику?  Лётная погода да дороги без тяжёлых пробок. Так, слава Богу, и вышло. С утра до вечера я сменил трое перекладных – самолёт и два автобуса, - но на всенощную в Псково-Печорский монастырь всё же поспел и даже исповедовался, дабы на завтра прийти к причастию.

 Почему именно туда, в Псковскую сторону устремил я нынче свои стопы? Остерегаясь впасть в высокий штиль, скажу просто – потянуло, но поясню. В 2012 году я побывал в Артемиево-Веркольском монастыре, что у нас, на Русском Севере, это было через год после гибели Александра Роскова, поэта, моего друга. В 2013 году я оказался на Афоне, где молился в Русском Пантелеимоновом монастыре – в ту пору начиналась военная компания по защите Сирии. События в Крыму (2014) совпали с моей поездкой в Сибирь. Я останавливался в Тюменском и Абалакском монастырях. Теперь – чуял это сердцем - следовало завершить мой незримый поклонный крест, отправившись на западный край русской земли.

Служба шла на площади перед Михайловским собором – всех богомольцев, ближних и дальных, храм бы не вместил. Наше тысячегласное «Верую!», такое дружное и сердечное, возносилось прямо к небу. Туда же устремлялась и душа. Трепеща и ликуя, она, словно вставала на цыпочки…

Три монастырских дня слились для меня воедино. Рассудок, похоже, обретался где-то с боку-припёку, чтобы не мешать душевному стоянию. А душа радовалась, отмечая всё, что трогает сердце.

Моросит дождь. С площади, освящённой огнями и свечами, никто не уходит.  Женщина со спящим младенцем на руках укрывает его ладонью. На её лице  такое умиление, что взгляд невольно тянется к нему, как к живому огоньку. Такой, поистине богородичный,  свет не загасит никакой ливень.

Начало службы – трансляция записи мужского хора. И вдруг - сбой, что-то не сложилось в радиоаппаратуре. И тут по мановению чьей-то руки возносится братский хор. Монахи, послушники, трудники возглашают «Помилуй нас, Господи!» да так слиянно и благолепно - аж дыхание перехватывает. А следом вступает мирской хор,  также православного распева. А потом, по ходу службы - чередой два детские хора. Иные певцы - совсем  крохи, но глядишь на них, поющих акафисты, коим тысячи лет, и будто к вечности прикасаешься.

В свечной лавке зелёным листом мерцает книга архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые». У меня дома второе издание этой книги – подарок иеромонаха Венедикта из Артемиево-Веркольского монастыря. А вот и сам  автор книги – теперь митрополит Псковский и Порховский. В Псково-Печорском монастыре начиналось его монашеское служение. С середины лета он игумен этой святой обители, расположенной на окрайке русской земли – слева, где сердце. Здесь он, яко воин Христов, стоящий на страже православной веры, и заступник православной Родины.

Завершение службы - крестный ход. Возглавляет его архимандрит Тихон. Путь освещают большие свечи.  Мы все – монахи, священство, послушники, трудники, миряне – шествуем  по дорожке, загодя выстеленной душистыми травами и цветами. Не иначе, схожая дорога ведёт в рай. И мы, миряне, поминутно кланяемся, выхватывая из-под ног стебельки душицы, полыни, мятлика, чтобы унести с собой это благоухание и сохранить в  душе  благодатное чувство  сопричастности с миром горним.

Святогорье – усыпальница Пушкина

Приехав в Пушкинские горы, устроился на турбазе и тотчас отправился в Святогорский монастырь. Доселе бывать тут не доводилось. Но ноги, как говорится, сами принесли. И то, что давно было знакомо по фотографиям, гравюрам и картинам, предстало воочию…

…Служба ещё не начиналась. Я сидел на скамье в сумраке храма и переживал встречу с последним приютом Поэта. Вот оно, свидетельство конечности человеческого бытия, и памятник за стеной как печать неизбежности. И всё же – «Нет, весь я не умру - душа в заветной лире мой прах переживёт…». Пережила. Вне всякого сомнения. Стоит только в самую лютую стужу прошептать «Мороз и солнце… День чудесный…» - и она явится, эта бессмертная душа, оделив тебя теплом и тихой  радостью. Уже два века она с нами. И будет длится и длится… Но и сожаление, и печаль, что рано оборвалась жизнь Поэта, тоже будут вечны. Потому что новые поколения будут столь же остро, как и мы, испытывать боль утраты…

…Перед алтарём в тихом свете храмовых лампад мерцает символический гроб Богородицы. Позавчера отмечалось Её Успение, теперь идут поминания. Вот так же много лет назад мерцал в этом храме гроб Пушкина. Поэта доставили сюда после отпевания из Санкт-Петербурга. Настоятель Свято-Успенской обители архимандрит Геннадий отслужил панихиду. Правда, как здесь пояснили, отпевание шло в южном приделе. Истекали последние земные минуты Поэта. Душа  его витала, колебля пламя свечей. Точились воск и слёзы. Было стыло и зябко. Потом гроб вынесли под ночное небо. Два монаха сняли дерюжку, что укрывала выработку от снега, и взорам согбенных прихожан отворилась разверстая могила. От кадила сыпались искры. В свете фонаря мерцали слёзы Никиты Козлова, верного дядьки Пушкина. Душа Поэта зябликом гнездилась на ближней ветке…

…Моё одиночество прервал какой-то человек. Он сел рядом. В сумраке проступило сухое старческое лицо, раздался глухой голос. Слово за слово – разговорились. Иван – так звали собеседника – ни дать ни взять – персонаж ненаписанного рассказа из произведения «История села Горюхина». Родом из Кировской области, с Вятки. Ему 80 лет. Первая жена ушла от него с двумя малыми детьми. Причина известная – старинная русская болезнь. В годах уже сошёлся с другой женщиной, у неё был свой дом, а у него способные мастеровитые руки. Зажили ладно, жили долго и вполне счастливо. Но подкралась беда. Жена занедужила и вскоре умерла. Дети её – сын и дочь – тотчас предъявили права на дом и выставили старика за дверь. Потеря жены, а затем и крыши над головой привели бедолагу в такое смятение, что понесло его по земле, как палый лист  студёным ветром. Очутился здесь, на окрайке русской земли. Правда, не случайно – здесь оказался один из его сыновей от первого брака. Приюта от него скиталец не ожидал, полагая, что не заслужил. Но спасибо уже за то, что не оттолкнул. Теперь Иван – трудник Святогорского монастыря. Гнездится в братском корпусе. Делает по силам разные работы. Сыну не досаждает. Рад уже тому, что не гонит и подсобляет, коли видит нужду. Такая вот история… Их много подобных судеб на Руси. Пожалуй, поболе,  чем в поры Пушкина, точнее - в поры крепостного права… 

В дорогу я захватил книгу «Дальняя обитель» - наше совместное с покойным Александром Росковым издание, имеющее подзаголовок «Странствия по православным монастырям». Один из стихотворных циклов Саши посвящён Святогорскому монастырю. Его я и показал осанистому седобородому иеромонаху, передавая этот скромный дар. Где окажется эта книга, я не задумывался – главное, что останется здесь, в монастыре, где бывал мой друг, останется как память о нём. Но неожиданно уже в ходе службы приметил её в руках у монахини. Она находилась в левом, «женском» приделе и, время от времени садясь на табуреточку, листала при свете свечи нашу книжку. После службы я представился. Монахиня Гавриила оказалась монастырским библиотекарем – такое у неё послушание. Специалист электросвязи по образованию, она в свои поры оказалась в Сибири. Личная жизнь не сложилась. Будучи уже на пенсии в год 200-летия Пушкина поехала на поклонение к любимому поэту да, согретая теплом святых мест и поэзии, так и осталась здесь.

У людей,  сердечно почитающих родную словесность, всегда найдётся тема для разговора. А тут за ней и ходить не надо – Пушкин. Само собой, возникло в разговоре известное предание, что в пору работы над драмой «Борис Годунов» Александр Сергеевич постоянно обретался в монастыре, общаясь со старцами, и ему дозволялось ночевать в монастырской библиотеке. На другой день монахиня Гавриила показала мне своё заведование. Библиотека располагается в мезонине над братским корпусом. Туда ведёт не шибко освещённая лестница. Помещение не велико. Ряды стеллажей, фото и репродукции по стенам – внешне она похожа на какую-нибудь поселковую или школьную библиотеку. Но наполнение! Здесь труды святителей церкви, здесь издания Патриархии – и давних лет, и свежие, - здесь, понятно, и Пушкин.

Над какой главой Александр Сергеевич здесь труждался? Скорее всего, - над монастырской, которая начинается монологом Пимена:

Ещё одно, последнее сказанье –
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному…

А где, интересно, стоял стол, за которым работал Пушкин? Где располагалась лежанка, на которой он мог прикорнуть? Нынешняя хозяйка библиотечной кельи считает, что там же, где и теперешний,  - возле окна, и лежанка рядом.

На современных, хотя и не новых столах мерцает компьютер, рядом – принтер. В библиотеке не только выдаются книги, здесь идёт работа над монастырскими изданиями – «Листками Святогорского монастыря», который выходит под редакцией игумена Макария. А всю корректорскую работу ведёт монахиня Гавриила.
Да, в одной библиотечной келье сошлись два с лишним века – Пушкинский, девятнадцатый, минувший – двадцатый и нынешний – двадцать первый. И всех их объединяет одно – заветное русское слово. Дай, Господи, чтобы эта череда не пресекалась!

г.Архангельск

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: